Мирра Лукенглас |
2004-04-16 |
30 |
6.00 |
5 |
|
[MAT] Я глупое маленькое животное... |
|
|
|
|
|
Я глупое маленькое животное. Возможно, я отдаленно похоже на крысу. У меня серая пушистая шубка и короткий хвостик... нет, тогда я не похоже на крысу, ведь всем известно, что у крыс длинные голые хвосты. Мой же хвостик мал и пушист. Я очень забавно им подергиваю. У меня круглые черные глазки, напоминающие бусинки. Вообще-то это бусинки похожи на мои глазки, но у вас, людей, приняты подобные сравнения, а мы, животные -- как маленькие, так и большие -- не наделены поэтическим даром. Мои глазки похожи на глазки других особей моего вида и не более того.
Мой мир -- черно-белый. А между этими цветами неисчерпаемое богатство серых тонов. Вполне возможно, что моя шубка и не серая. Откуда мне знать?
Еще у меня есть маленькие, сообразно моим размерам,
лапки с несколькими пальчиками. Я на них бегаю.
Бегаю я довольно быстро, перебирая лапками. Но я не заяц, как вы уже догадались по черным бусинкам моих глазок и способу передвижения. Я ем растительную пищу, но не брезгаю и насекомыми. Среди них попадаются довольно вкусные экземпляры. Особенно я люблю
семена некоторых растений. Я не набиваю ими щеки, как хомяк. Я не хомяк, и не хочу иметь ничего общего с этими самодовольными и дурно пахнущими господами, хотя, как и они, тоже живу в норке.
О, это замечательная норка! Теплая, уютная, с комнаткой, кухонькой и кладовой. Я люблю в ней спать холодными зимними днями. А ночью я обычно гуляю и питаюсь. Зимой очень трудно питаться.
Приходится рыться в снегу и выковыривать оттуда замерзшие семена и насекомых, зачастую наполовину обгрызенных кем-то. Я иногда думаю, что те, кто не успел пообедать, не смогли это сделать потому, что были съедены сами кем-нибудь.
Эти кто-нибудь так и ждут, когда мы замешкаемся или проявим неосторожность. Судя по всему, я еще ни разу не замешкалось и не проявило неосторожность, иначе мои белые косточки давно бы уже валялись где-нибудь в укромном месте.
А я живу уже довольно давно. Эта зима не первая в моей жизни. Может быть, она последняя, а может быть и нет. Откуда мне знать? Мне больше нравится лето. Летом много вкусного и тепло. Я люблю греться на солнышке в каких-нибудь труднодоступных местах.
Не потому, что мне холодно и я мерзну, а потому что приятно. Я зажмуриваю от удовольствия свои черные глазки, но лишь на секундочку, а то те, кто не прочь меня съесть, сразу воспользуются моей оплошностью. А мне так приятно жить -- есть вкусные семена и насекомых, спать, свернувшись клубочком в своей
уютной норке, быстро бегать на своих маленьких лапках,
чистить свою возможно что и не серую шубку.
Этим я мало отличаюсь от вас, людей.
В дальнейшем, я думаю, мне придется обзавестись семьей и потомством. Это наверное, очень радостно, когда вокруг тебя шевелятся и попискивают маленькие животные, похожие на тебя. Если меня не съедят, или я не погибну каким-либо иным образом, я обязательно обзаведусь семьей. Это происходит весной.
Весна вообще хорошее время!
Вы не думайте, что я задаю вам загадку -- дескать, отгадайте, что я за животное. Может быть, меня вообще не существует в природе. К тому же, разве вы слышали, чтобы животные разговаривали? Кроме этих бестолковых птиц-звукоподражателей. Я не птица! Я маленькое глупое животное, и все, что я говорю, вам, скорее всего, послышалось или приглючилось. Попробуйте прочитать
этот текст сначала. Как? То же самое? Ну тогда я не знаю... Видимо, я очень странное животное. А вы?
|
|
Koree Key |
2006-02-26 |
20 |
5.00 |
4 |
|
моя авторская наглость :) |
|
|
|
|
|
Красный медведь |
2008-02-28 |
20 |
5.00 |
4 |
|
[MAT] Диолог навеято разговором Я.С анд А. В |
|
|
|
|
|
москк
кость
лоск
злость
пьеш
яд
пью рад
град
в друг
я друг
нет
враг
ништяк
Сопогами скороходами
Моряками переходами
Измеряются два племени
От мозгов чего
А что от темени
От ума чего
А что от похоти
В постоянстве быть
Или в грохоте
Измеряются
Да не изменятся
Так зачем тады
Нужно меряться?
Доказательство себе
Полноправного себя
Обраюсь к себе
Кто тут прав
Не Я
Права и обязанности каждого
Определяються гражданским долгом
Сограждан
Так как ты не гражданин
Пей один
То
Ато
В пизду
Уйду
А я в шелках
иди НАХ
Все случайные совпадения являются нарошными |
|
Череп Ашки |
2007-05-25 |
45 |
5.00 |
9 |
|
СЛОНОВОНАПЛОЩАДИ (анонсы и авансы Стихийному цирку) |
|
|
|
|
|
СИГАРЕТНАЯ, БАРАБАННАЯ, ПИОНЕРСКАЯ, ПОЛНОЛУННАЯ, ТАНЦОВЩИЦЕКАНАТНАЯ, ПРОВОЛОЧНАЯ
Всем шипам одного куста, вдохновившим и впечатлившим
То ли "Дом Восходящего Солнца" пуст,
То ли полночь еще не вошла во вкус,
Hо не зная того, камни падают вверх
И тебя уже бьет то ли дрожь, то ли смех.
А-ха, пляшут искры около рта,
А-ха, как шипы одного куста.
Прячься в темном углу, досчитай до ста
Пляшут искры около рта.
Сбился с круга? Так это пустяк.
Мир не тот, что вчера, что минуту спустя.
Ускользая от нас, кружат стрелы шутя.
Он не тот, что вчера, что минуту спустя.
А-ха, пляшут искры около рта,
Как шипы, как шипы одного куста.
Прячься угол, считай до ста
Пляшут искры около рта.
Пляшут искры около рта.
Пляшут искры около рта.
Пляшут искры около рта.
Пляшут искры около рта.
Сбился с круга? Так это пустяк.
Мир не тот, что вчера, что мину-ну-ну...
Минуту спустя. В который раз
Пляшут искры около нас.
Пляшут искры около рта....
Около рта...
© Пикник «Искры около рта»
Говоришь, упустила шанс,
Не смогла переделать мир я.
А в глазах не написано
То, что всё удаётся сразу.
Ты же здесь, чтоб спасти меня,
А я хотела бежать от тебя, но
Сигаретное танго нам,
А назавтра я сгину сказкой.
© Е. Никитаева «Сигаретное танго» ¹
Гляжу на кончик сигареты: сквозь серую подёрнутость пеплом тлеет жаркий-красный. Сквозь внешнюю седовласость и кучкообразность, если как следует стряхнуть об край пепельницы, проглянет жаркий огонёк, что сжигает табак, крутя голубой дым. Гляжу на кончик сигареты, и вдруг она подмигивает искоркой, вот так: БАМ… нет, не так… Уменьшенный, крохотный, не взрыв, а искорка, что как точечка зарождается, мгновенно распускает лучики с махоньким «БАМом», и получается: «п-с-сь-ба-мсь!» Ага, теперь правильно. П-с-сь-ба-мсь! Крохотная алая звёздочка подмигивает с кончика тлеющей сигареты: ты права! И сигареты когда-нибудь кончаются: эта дотлевает, и другие из пачки в ненасытной пасти – всё когда-нибудь кончается. Кроме того, что заставляет её (сигарету) лихо подмигнуть – п-с-сь-ба-мсь! – зная, что она уже где-то за серединой своего вытянутого тельца тлеет жаркой головой под седым пеплом, а потом её забычкуют и скрутят в пепельнице, вместе с другими такими же, дотлевшими.
Ты права, ей от этого весело.
Ты права, боль – это всего лишь отрезанный кусок жизни.
Ты права, остаются лишь песни.
Ты права, выжигая свои иероглифы прямо в сердцах.
Ты права!
На песню слетаются, желая согреться от твоего огня. И ты плеснёшь им – не жалко! – своей огненной боли в стакан, и пока они будут пить, тихо смоешься шуршащими тропами. Ты права, пусть они отравятся этим вечным напитком, и пусть в их сердце зажжётся неумолимая жажда преследовать тебя, за желанным… Ха! Жизненно необходимым противоядием, что хранишь ты, как в драгоценном сосуде, в себе самой. Ведь ты же – не сигарета.
Ты – янтарный флакон в серебряной оправе, где на дне – две капли: одна – смертельная отрава, вторая – противоядие. Пусть они летят за тобой, пусть пробуют слипшиеся крылья и откашливаются, прочищая глотки глотками твоего яда. Ведь только ты можешь стать им проводником на этой дороге, без тебя они – как серые тени слоняются, слоны недоделанные.
Теперь представь: ты, маленькая и чёрная (чёрная из-за оправы почерневшего серебра) с сияющими каплями внутри – оранжевой и зелёной. С прозрачными крыльями на сияющем канате полнолуния, балансируя… Держись!.. с улыбкой на лице и драгоценной змеёй (что и отравит, и вылечит) в сердце… И они – умные-разумные белые слоны, задрав головы, внизу глядят на тебя… И в их хоботах зарождается песня, они поднимают их, они СкЛОНнЫ! Ещё мгновение и площадь потрясёт трубный рёв… Будь готова, не вздрогни, дорога полнолуния тонка и… не оступиться, не пошатнуться – главное… узкими стопами… продолжай, потому что только один из них окажется чем-то иным. Он вдруг окажется крылатым и не слоном. Все остальные, протрубив и прохлопав ушами: «Браво! Бис!» – потоптавшись на площади в ожидании продолжения, разойдутся по домам. И только один, размахивая ушами… (Э, нет! Это – только казалось ушами…) последует трудной и терпкой дорогой… Редкостный вкус противоядия достанется только ему, а остальным – песни, воспоминания и неутолённая жажда…
Танцовщицы на лунной проволоке, вперёд! Барабаны – к бою, хоботы и уши ждут…
А слоны.
Они тоже умеют петь, и это я говорю тем из них, которые слышат: «Догнав, посадите маленькую танцовщицу на спину. Артистки цирка тоже устают балансировать на узкой дорожке. И пусть они отдохнут, свернувшись калачиком на вашей надёжной спине, пока вы будете прокладывать сияющий курс.»
А? Хорошо я придумала? Дальше – лучше: когда танцовщица проснётся, они будут беседовать, она – скрестив ножки в потрёпанных туфельках и гладя его между… Ушами!!! Чего вы ржёте-то? – а он поворачивая голову и слушая её сказки… А потом она увидит остров в межзвёздном пространстве и сорвётся в бешено-красивом танце, увлекая утомлённого в не последнем рывке… за собой… там их ждёт… ну, это уже… Подглядывать нехорошо… (Файзуллин, сиди тихо, ага?)
Ну ладно, сюси-пуси, розовые сопли, мячты-мячты, напутственные слова в гримёрной. Работать пора. Песни, это тоже, да… Не фигня всё это! Скоро выход. Эй, почему дырка на колготках? Быра штопаем! Трусы подтянули, синяки под глазами замазали – уперёд! Маэстро, марш!.. Тху, ты! Танго, пжалста.
Конферансье в белых тапочках, на широкой спине веселотрубящего, помахивающего крылышками выдвигается на колеблемую всеми ветрами круглую… хе-хе, спиралевидную… АРЕНУ:
«Итак, господа состоявшиеся слоны, анонсы и авансы
МаННа-Таммат-«А Хули ива над рекой»-Зажигательница! Комическо-зеркалированное жонглирование огненными кометами; в перерыве накормит, напоит, вытрет сопли, споёт песенку.
МНОГО, не обожритесь
m-me Indian Summer! Обнажённая (душа) жонглирует молотками, головами и сердцами, в первую очередь – своим; (просьба вывести из зала слабых на все органы и несовершеннолетних)
Ому Лет! целительница и хранительница ключей от двери в лето;
Елена Ку! Танцы валькирии и не только.
Мой Лизочек! Не так уж мал; то есть, очень даже не
Изобратная сторона ВТР! Воздушная гимнастка с велосипедом на проволоке;
Нир_Ванна! Полёт к зелёным островам; пилотрикстер доставит вас туда и, может быть, обратно;
Чу-З! Разноцветные крылья; куда-то всё попрятала:(
Марла! – она устала, но она Марла…
НЛО! Опытная фея – начинающий астронавт! В перерывах между чудесами: буфет с грибами.
ИНК! Где-то пропадает, как всякая уважающая себя галлюцинация. Фокусы с перевоплощением:)
ХудожественныйШёпот и ещё кое-что: хитрющая бестия, приручённая кош-ка, которая гуляет сама по себе.
(NB. вызвать в кабинет на ковёр к директору П.В.)
Просто Ю совсем не просто...
А когда вы отправитесь спать после представления, вы увидите, что не только тополиный пух летит вверх, а и камни на площади как-то поскрипывают боками друг об друга. И невесомость того гляди обрушится сквозь непрочный купол ночного неба. Подумайте об этом, други моя, пока они танцуют для вас.
________
¹ Мы когда-то умерли,
А может, стали невидимы.
Поезда по пустыням пошли,
Самолёты влетели в дым.
Что же, что же ты делаешь,
От волнения губы кусая?
Мы с тобой далеко зашли,
Улыбаешься, смотришь мимо.
Пускай дымные кольца,
Пускай всё оборвётся
Зубами волка, словом шамана.
По тонким сигаретам
Течёт моя кровь к тебе, и
Пускай, пускай...
Говоришь, упустила шанс,
Не смогла переделать мир я.
А в глазах не написано
То, что всё удаётся сразу.
Ты же здесь, чтоб спасти меня,
А я хотела бежать от тебя, но
Сигаретное танго нам,
А назавтра я сгину сказкой.
Пускай дымные кольца,
Пускай всё оборвётся
Зубами волка, словом шамана.
По тонким сигаретам
Течёт моя кровь к тебе, и
Пускай, пускай...
Ты же здесь, чтоб спасти меня,
А я хотела бежать от тебя, но
Сигаретное танго нам,
А назавтра я сгину сказкой.
Пускай дымные кольца,
Пускай всё оборвётся
Зубами волка, словом шамана.
По тонким сигаретам
Течёт моя кровь к тебе, и
Пускай, пускай...
Сигаретное танго нам,
Пускай...
Сигаретное танго нам,
Пускай...
©Е. Никитаева
|
|
даймон |
2002-10-10 |
30 |
5.00 |
6 |
|
Я Вас любил... Или О извращённом понимании |
|
|
|
|
|
Все мы помним чудесные строки Пушкина о прощании с любимой, наполненные переживаниями и благородством:
Я Вас любил: любовь ещё, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она Вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить Вас ничем.
Я Вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я Вас любил так искренно, так нежно,
Как дай Вам Бог любимой быть другим.
А.С.Пушкин
Но можно ли всё перевернуть с ног на голову и понять стихотворение совершенно наоборот? Можно:
Я Вас любил:
(всё уже в прошлом, чувства исчезли, остынь, милая)
любовь ещё, быть может, В душе моей угасла не совсем;
(начинает раскачивать её чувства и давать ложную надежду)
Но пусть она Вас больше не тревожит;
(первый удар - пшла прочь!)
Я не хочу печалить Вас ничем.
(оправдание благими намерениями)
Я Вас любил безмолвно, безнадежно,
(то есть ходил мрачный и угрюмо молчал)
То робостью, то ревностью томим;
(буря чувств старательно скрывалась, хотя адресат её явно чувствовал)
Я Вас любил так искренно, так нежно,
(второе раскачивание её чувств - О! Как он её ЛЮБИЛ!)
Как дай Вам Бог любимой быть другим.
(удар на поражение; с подтекстом, что Бог, как правило, второй такой шанс уже не даёт)
Как видим, это стихотворение при большом желании можно принять за утончённую издёвку.
Но противоречий такому пониманию нет, значит оно тоже возможно. Увы.
Хам из хамов, даймон, 12 марта 2002г
|
|
Maluma Tekete |
2004-07-13 |
10 |
5.00 |
2 |
|
|
|
энергетически обеспеченная информация |
|
Maluma Tekete |
2004-07-12 |
10 |
5.00 |
2 |
|
|
|
Я предал Родину спустя 9 месяцев после моего зачатия…
THE NEXT STEP |
|
Мирра Лукенглас |
2004-07-12 |
5 |
5.00 |
1 |
|
|
|
Второй раз ты предал Родину через полгода после призыва в армию, сменяв священную обязанность ещё полтора года голодать и корячиться на тумбочке в сапогах и ружье на психопатию мозаичного круга (!) и свободу оттягиваться в родном городе. Стране нужны герои - пизда рожает дураков…:))))
NEXT
|
|
Maluma Tekete |
2004-07-12 |
25 |
5.00 |
5 |
|
|
|
Третий раз я окончательно предал Родину, сменив психопатию мозаичного круга на шубообразную шизофрению и тем самым бесповоротно отказав государству и обществу в своих услугах. Частным лицам (интим, приват и сетевой маркетинг не предлагать!), тем не менее, не возбраняется обращаться по прежнему адресу и иметь от продуктивного и познавательного общения со мной любую головную боль, какую они только пожелают.
ЗЫ: Это двойное предательство, в отличие от первого, непреднамеренного, происходило, надо заметить, без покидания каких бы то ни было пределов какой бы то ни было Родины. :)))))))
BACK |
|
VAD-DARK |
2006-11-30 |
15 |
5.00 |
3 |
|
Джаст Волк ин зэ Парк :) (Мирре, с возвратом) |
|
|
|
|
|
Я очнулся в тот момент, когда она дожирала мою левую руку.
- Сука, - заорал я, - что ты такое?
Она посмотрела на меня внимательными черными глазами – во взгляде сквозила обида. Обида, казалось, колыхалась около ее мерно двигающихся грудей темным сладким воздухом, стекала струйками с кончиков длинных волос, набухала тяжелым ароматом внизу живота.
- Я виноват, - прозвучал мой собственный голос внутри меня самого.
О… тут я почувствовал силу, исходящую от самки – темную силу первобытного инстинкта, и мой маленький пенис дернулся в экстазе от предвкушения горячих глубин, которые высосут все до единой капли, и сразу же попросят еще. Шерсть на ее спине вздыбилась, верхняя губа дернулась.
Что-то в глубине моей души истово закричало, как кричат злобные раненые индейцы, и я оттолкнул от себя тело зверя. Окровавленным культями я скреб сухую землю, отползая на безопасное расстояние, а она раскрыв пасть, уже не интересовалась полусожранной пищей. Она уже искала новое, свежее, хорошее, полное. Ее нос шевелился...
...
...
...
Когда, спустя несколько месяцев, мы с моим старым другом доктором Хэйзом прогуливались по тому парку, где я чудом спасся от самки, он внезапно остановился и, поправив очки в пластмассовой оправе, указал на небольшую поляну.
Там, среди пивных бутылок, скомканных газет и прочего мусора, в древнем танце слились два тела. Хэйз подмигнул мне и бросил в парочку пустую банку из-под джин-тоника «Гриналз»… На секунду тела замерли и самка, подзадоривая, куснула туповатую жертву. Та, еще полная сил молодая особь с широкой лобастой мордой, издала грозный рык.
Мы с Хэйзом хохотнули, и, закурив особые папиросы, продолжили прогулку, рассуждая на тему живого мира и космических энергий… Вскоре, самка была забыта, оставив лишь пахнущий секретом след в памяти каждого из нас, но лишь затем, чтобы мы знали, какие в наших парках водятся существа.
|
|
Мирра Лукенглас |
2004-04-04 |
5 |
5.00 |
1 |
|
|
|
Николай Недвораев
Волчий овраг
Лежал я как-то в больнице. Руку поранил, да так, что операцию пришлось делать. Через два дня с начала моего пребывания в палате на освободившуюся после выписки соседнюю койку положили мужчину сильно за пятьдесят. Привезли его "по скорой" то ли из Нижнедевицкого, то ли из Верхне-Мамонского района.
Лицо, шея, кисти рук -- в бинтах, правая рука в гипсе. Весь день около него крутились врачи, медсестры. Уколы, капельница часа на два.
Серьезный больной. Всю ночь бредил, метался, несмотря на лошадиную дозу снотворного. Нянечка от него почти до рассвета не отходила. Мне, ясное дело,
не до него было -- руку дергало невыносимо. И то я ему посочувствовал -- бедняге, похоже, еще хуже, чем мне... Часа в три дня он вдруг попросил закурить.
Еле-еле, и голос как из колодца. В палате курить, понятное дело, нельзя, да я и не знал, можно ли ему. Ну да ладно, пока никто не видит, открыл форточку, прикурил, сунул куда-то в бинты. Он затянулся -- и кашлять. Видно, больно стало -- как заорет, и матом, матом...
На следующий день соседу (попросил он называть его Трофимычем) стало получше. Заговорил со мной. Я вкратце объяснил, что со мной случилось. А вот его рассказ я предлагаю вашему вниманию.
Хотел я тогда все это дословно записать, но говорил он с перерывами, трудно было напрягаться, да и матерщины в его рассказе процентов, я думаю, пятьдесят. Поэтому излагаю эту историю "своими словами".
Дом Трофимыча стоял на отшибе. Как раз позади огурешника на 5 соток начинался овраг, поросший кустарником, дальше дорога на СТФ,
лесополоса и за ней поле. До ближайшего двора
ходьбы минут пятнадцать. Село небольшое, все друг друга знают, жили тихо. Где что случится -- через час все население в подробностях знает. Жил Трофимыч с матерью-старухой. Лет ей, может, девяносто, а, может, и все сто. Документы во время войны потеряли,
а она умом поехала, когда ее младшенького мадьяры в колодец бросили, и мало что помнила. А кто еще ее годы считал тогда... Когда восстанавливали,
записали пятым годом. Память-то она потеряла и
заговаривалась частенько, но по хозяйству все делала -- крепкая старушка оказалась. Жили мирно. Трофимыч уходчиком работал, скотину держал -- пару овец, корову и козла. Вот с этого козла все и началось.
Задержался раз Трофимыч на работе. Вернулся затемно.
Осень уже стояла поздняя, грязища, темень. Фонарей на село раз-два и обчелся. Когда к дому подходил, наткнулся на мать. У ворот стояла. За два шага ее не видно было. "Ты что, мать, тут делаешь?" -- спрашивает. "Ой, Васенька, Федька наш пропал. Я ворота забыла закрыть, он скакнул и нету.
Еще светло было. Кабы не случилось чего..." Ну что с козлом может случиться? Кому он, зараза, нужен? Волков и медведей здесь давно нет, а к себе двор его и за сто тыщ никто не уведет -- бодливая скотина и вредная. Плюнул Трофимыч со злости, и домой, в тепло. Завтра сам объявится, паскудник, не искать же его ночью.
Часа в два ночи услыхал Трофимыч странный звук. Проснулся от него, вернее. Вроде собака, но что-то не то. Взвоет коротко, а потом как будто кашель или смех хриплый. Да такой, что мороз по коже.
И мать со своей койки вдруг как завоет... Во сне, наверное. Тоненько так. Трофимыч мужик не из пугливых, но стало ему не по себе.
Мать-то ладно... Во сне что приснится, сам иногда заорешь. А вот то, что на улице... Не собака, но и не человек. Может, волк? Слышал Трофимыч, как волки воют, когда еще пацаном был. Запомнил на всю жизнь, не спутать. Нет, волк не так воет.
Вышел на крыльцо, покурил, послушал. Тихо. Пошел спать.
Утром отправился на работу. Дай-ка, думает, через овраг пройду. Федька-гад с веревкой на шее убежал, может, в кустах запутался.
Да и ночной вой из головы не выходил. Спустился по раскисшей тропинке, вдоль ручья прошел. Никого. Голову направо повернул ("Как будто приказал кто", --удивлялся Трофимыч), и вот тебе: на кусте боярышника висит голова Федькина вся в крови, на веревке. И под кустом кровь. А больше ничего нет. Никаких следов -- ни шерсти, ни костей. Нехорошо стало Трофимычу, тоскливо как-то. Но пошел дальше. Поднялся чуть выше,
в орешник. И вот полянка, а на ней клочья мяса, шерсть, кровь, ветки поломанные валяются. Господи! Что же здесь было?! На мелкие кусочки изодрали козла. А кости необъеденные и раздроблены как топором... И, главное, от куста, где голова висит,
следов никаких. Даже крови нет. Волосы у Трофимыча, как говорится, стали дыбом...
* * *
Назавтра (как раз было воскресенье) Трофимыч отправился к приятелю. Василий Петрович раньше увлекался охотой. На кого придется охотиться, Трофимыч не представлял, но отправились они в овраг вместе с собакой -- гончим кобелем Играем.
Дождя не было, все следы должны сохраниться, на что Трофимыч и надеялся. В овраге пес некоторое время молча бегал по кустам, обнюхал голову несчастного Федьки, спустился к ручью, где проходила тропа, и, ткнувшись носом во влажный чернозем, вдруг попятился, как-то по щенячьи сел, раскидав лапы, и завыл...
Мужики сбежали к тропе, наклонились: на черной земле четко отпечатался след. Волк?!
"Да, Трофимыч, если это волк, то в холке больше метра, -- тихо сказал Василий, -- уж поверь мне..." След действительно был огромен.
Трофимыч даже представить не мог, что такое бывает. И охотнику, по его словам, столь крупные не попадались. Играй же сидел в грязи и тихо скулил. Пришлось брать его за ошейник и тащить домой.
Ночью Трофимыч спал плохо. Раз пять вставал, выходил курить на крыльцо. Под утро заснул, как провалился. И вскочил, как ужаленный, от волчьего воя. На этот раз зверь выл дольше, а в конце опять -- то ли кашель, то ли смех. Трофимыч просто похолодел. И оттого еще, что мать откликнулась, закричала, заголосила. Кинулся к ней, зажег лампу. Мать лежала на спине, руки вцепились в одеяло. Глаза широко открыты, и первый раз в жизни Трофимыч увидел
в них смертельный страх. Обычно замутненные, глаза старухи стали светлее и смотрели мимо Трофимыча так, что он не помня себя бросился на колени, что-то закричал, схватил старуху за руку, пытаясь оторвать ее скрюченные пальцы от одеяла. Она вцепилась в
ткань так, что давно не стриженные твердые ногти вдавились в ладони до крови. Трофимыч звал ее, но она молчала, вздрагивая, и, наверное, не узнавала его. Нечего и говорить, что Трофимыч был напуган всем этим так, что ничего не соображал.
Он не связывал вой в овраге с припадком, но на него навалилась такая тоска... Фельдшер, вытащенный Трофимычем из постели, сделал укол, но конкретно сказать ничего не смог, посоветовал везти в больницу.
До больницы мать не довезли -- умерла. Внезапная остановка сердца -- единственное, что понял Трофимыч из объяснений врача. Причины тот, похоже, не знал и сам. Это все равно, что сказать -- умерла от смерти.
Остался Трофимыч один. Пока мать схоронили, пока то да се, -- не до волков ему было. Тут еще и погода испортилась, дождь, все развезло. Трофимыч конкретно запил. К ночи он был уже в таком состоянии, что хоть в ухо вой, не проснется. И в одну из таких ночей приснился ему какой-то кошмар. Он не помнил,
что снилось, но очнулся на крыльце, в трусах и с топором. Сердце колотилось где-то в горле, руки тряслись. И опять -- надрывающий
душу вой в овраге. Сон как рукой сняло. А хмель, видно, не совсем, иначе не помчался бы Трофимыч в чем был (сапоги только надел) в овраг, размахивая топором. Споткнулся, упал, саданулся обо что-то головой, вроде и сознание потерял... Очухался от холода и боли в затылке. Над ним стоял человек. Темный силуэт на фоне светлеющего неба.
Трофимыч потянулся к топору, но не нащупал его рядом, -- видать отлетел в сторону при падении.
"Трофимыч, ты что ли?" -- услышал он голос, показавшийся ему знакомым.
"Это ж я Сергей, сосед твой".
Сергей жил, по сельским меркам, неподалеку -- рядом с СТФ. Дом его, как и дом Трофимыча, стоял особняком. И человек он был нелюдимый,
жил один. В селе о нем мало что знали. Ничего плохого, но и ничего хорошего сказать не могли. Приехал он в село лет пять назад, откуда-то с Севера. Работал в ремонтной мастерской.
Не пил. По крайней мере, ни с кем из мужиков.
Голова у Трофимыча раскалывалась, в глазах все плыло. Лежать в трусах и майке на сырой и холодной земле тоже, сами понимаете, не очень...
Сергей помог ему подняться, довел до дома. Ничего не спрашивая, помог лечь на кровать. И так же молча ушел.
Только утром, проспавшись наконец, Трофимыч попытался обдумать ситуацию.
Что делал Сергей в столь поздний час в овраге? Что делал он сам -- тоже непонятно.
Ну напился, приснилось что-то. Но топор хватать, кидаться почти голяком в ноябрьскую ночь... Топор, кстати, остался в овраге... Сергей даже не спросил ничего, привел, свалил, как куль, в грязи, в крови...
Стоп! -- подумал Трофимыч, -- откуда кровь? Внимательно исследовал себя: на затылке шишка, голова трещит, но ни ссадины, ни царапины.
А на майке кровь. И на руке. Задумался Трофимыч. Попробовал вспомнить. Ничего хоть как-то объясняющего не вспоминалось.
Взял полотенце, поплевал, стер кровь с руки и тупо уставился на полотенце. След на майке был почти аналогичным. Значит, в крови была рука Сергея... Он случайно вытер ее об майку Трофимыча,
когда поднимал его с земли.
Трофимыч запутался окончательно.
* * *
Несколько ночей он не мог спать. Ходил, курил, вслушивался в темноту за окнами. Кроме монотонного шума дождя -- ничего...
Топор он нашел в ручье на следующее утро после той ночи. Принес домой и спрятал, от греха подальше. Расспрашивать Сергея ни о чем не стал, да тот и не шел на контакт, был задумчив и молчалив как обычно. Где искать разгадку происшедшего -- Трофимыч
не знал. Надеяться же на помощь не приходилось.
Кроме него, судя по всему, никто в селе воя по ночам не слышал. Иначе об этом знали бы уже все -- слухи распространялись моментально.
Следов в овраге он больше не находил, все развезло так, что тропинка превратилась в жижу и мутный ручей разлился по дну оврага.
Но спокойствия не было. Бабы на работе стали замечать, что с Трофимычем что-то не так. Связали это, естественно, со смертью матери, как-никак, столько лет вдвоем прожили, да и старуха,
хоть и не в своем уме, безобидная была, по хозяйству управлялась... Но Трофимыч думал не о матери. Смерть ее он вспоминал, но только в связи с тем, что произошло в овраге. А что там произошло?
Ну вой по ночам, козла задрали, след этот непонятный... Может и Василий ошибся насчет роста, -- когда он в последний раз живого волка видел... Поведение собаки казалось Трофимычу наиболее странным. Кобель бывалый, не одна лиса
на его счету, но почему он так скулил тогда? Как нечистую силу почуял... Стоп, -- подумал Трофимыч, --а если и впрямь нечистая сила?! Бабка в детстве рассказывала ему про оборотней, помнится,
даже говорила, как их распознавать и бороться с ними. Но Трофимыч тогда это как сказку слушал и помнил теперь смутно. Точнее, почти ничего. И сейчас-то усомнился, -- какие оборотни в
конце XX века? Но мысль в голове засела. Рука
Сергея в крови, появление ночью в овраге, его всегдашняя молчаливость и обособленность... Было над чем задуматься. А что если так напрямую и спросить, -- размышлял Трофимыч, -- мол, никому не скажу, хрен с ним, с козлом, мне этот вой жить
спокойно не дает, потому что непонятно все это.
То хоть знать буду, что это ты... Тьфу,
черт, до чего додумался! -- ужаснулся Трофимыч, -- а если и он? Загрызет, как нечего делать, козла-то вон как разметал... По-человечьи с ним нельзя, раз он нежить такая. А если не он... Ну, скажет, свихнулся ты мужик на старости лет, черт-те что мерещится.
На том и порешил сам с собой Трофимыч -- молчать, но приглядываться.
Однако приглядываться долго не пришлось. События развивались со скоростью, которой Трофимыч предвидеть не мог. Неожиданно ударил мороз.
Тут же и потеплело. На обледеневшую в одночасье землю
лег снег, да такой, что дверь дома на треть занесло.
Утром, поработав как следует лопатой, отошел Трофимыч по нужде за сарай и... забыл зачем пришел: на свежем снегу четко отпечатались волчьи следы. И опять поразился Трофимыч их величине.
Что за зверюга такая, -- с ужасом подумал он, не
в силах оторвать взгляда от земли, -- и как же такого уложить? Тут топором, похоже, не справиться... Он стоял,
боясь сдвинуться с места. Противный холодок пробежал по телу, даже кончики пальцев оледенели. И тут услышал, вернее почувствовал Трофимыч чье-то присутствие за своей спиной. Показалось, что горячее дыхание обдало его незащищенную шею.
Резко обернулся. Никого.
На работе ни о чем другом он не думал. Волчьи следы стояли перед глазами. И казалось, что кто-то постоянно рядом с ним, смотрит
и наслаждается его страхом, который теперь не отпускал Трофимыча ни на минуту. Нечего и говорить, что вечером он зашел к бабке Михалихе и купил у нее литр самогонки. Выпил все, почти не закусывая. Стало легче, и Трофимыч осмелел. Сейчас пойду, разберусь с этим волчарой, кто бы он ни был, -- думал он, -- вломлю ему колуном, мало не покажется. Силу в себе Трофимыч чувствовал богатырскую, правда, слабо представлял куда идти и кому вломить. Нарисовалось ему нечто косматое, черное, то ли человек на
четырех лапах, то ли волк на двух. Лицо у волка почему-то было печальное и смахивало на Сергеево, но глаза у него были, как у матери перед смертью -- светлые и пустые. Даже жалко как-то стало Трофимычу зверя. Один он, совсем как я, -- кручинился
Трофимыч, -- бродит по ночам, ищет чего-то... Смерти моей он ищет, -- вдруг вспыхнуло в захмелевшем мозгу, -- козла, Федьку моего, г-гад, сожрал. И меня сожрет, если... Вскочил Трофимыч, кинулся в чулан, вытащил топор, но не тот, спрятанный, а другой, -- колун, тяжеленный и тупой. Напялил, не попадая в рукава, ватник, ноги в валенки, -- и вперед, на волка...
* * *
"Очнулся я утром, -- мрачно сказал Трофимыч, отворачиваясь к стене, -- морда разбита, рука сломана, голова болит страшно.
Дырка в черепе, -- врач сказал. Два ребра тоже, того..."
"Что же случилось, -- нетерпеливо перебил я его, -- а, Трофимыч?!!"
"Да ничего, -- раздраженно откликнулся тот, -- вперся я по пьяни с колуном в клуб, начал махать и орать, что всех перебью, у кого морды волчьи или там хвосты... Ну мне и вломили... дураков пьяных везде хоть отбавляй".
"А оборотень-то, что с ним?" -- не унимался я.
Но Трофимыч ничего не ответил, может, заснул, а, может, притворился, что спит.
Такая вот странная история...
записанная Миррой Лукенглас и Ольгой Бах
со слов Николая Недвораева
|
|
Maluma Tekete |
2004-04-05 |
15 |
5.00 |
3 |
|
|
|
.|..засунув в рот полено я ковыряю ухом землю и размышляю о тех кто много веков назад впервые столкнувшись с нами прорывали ходы в пространстве времени умудрясь оставить нас в неприкосновенности или оставить столь малые следы что они проявляются в нашем сознании в виде внезапных воспоминаний о том чего мы знаем никогда не было эти внезапные воспоминания веками накапливаясь в коллективной памяти человечества выливались в священные книги которые являются попыткой остановить зафиксировать распад следов памяти о тех кто много веков назад впервые столкнувшись с нами прорывали ходы в пространстве времени и сами таким образом становятся неким трёхмерным континуумом пространства времени сознания собрав вместе все даже самые незначительные следы памяти тех кто много веков назад впервые столкнувшись с нами прорывали ходы в пространстве времени мы можем восстановить картину следов оставленных теми кто много веков назад впервые столкнувшись с нами прорывали ходы в пространстве времени пройти по этим следам от начала к середине обнаружить там тех кто много веков назад впервые столкнувшись с нами прорывали ходы в пространстве времени и со внезапной ясностью осознать что это мы сами только движущиеся в ином направлении..|. |
|
Мирра Лукенглас |
2004-04-06 |
25 |
5.00 |
5 |
|
|
|
Warning!
Никто никого ни к чему ни в коем случае не призывает.
НА ПАМЯТЬ
В молодости Семен Иванович был заядлым охотником.
Ходил и на зверя и на птицу. Три лося были навечно
занесены в его послужной список, а для нынешнего охотника это немало: выбить лицензию в связи с
отсутствием наличия предмета первобытной мужской страсти -- проблема. А найти и убить -- удача. И ее благородие направляла дуло его двустволки довольно часто. Любил Семен Иванович рассматривать в кругу друзей фотографии, запечатлевшие его на поверженном лосе или кабане, со связкой мертвых уток у пояса,
над разнесенным в клочья зайчишкой (сам Семен Иванович, разумеется, такой снимок делать бы не стал, очень уж неэстетично, но Петя, старый приятель, удружил, да еще и преподнес с дарственной надписью
"Помни, Сеня, Сезон-73!"). Но смутное чувство
неудовлетворенности чем дальше тем сильнее овладевало
Семеном Ивановичем. Человек он был увлеченный, охота для него -- вторая жизнь, а может, и первая, кто знает, и хотелось Семену Ивановичу видеть результаты своей убийственной деятельности более полными, объемными что ли... Ведь фотография -- бумажка,
подверженная воздействию времени не менее, чем человек, и вот уже тот самый первый лось пожелтел
и потерял определенность очертаний -- так, коричневатое пятно под ногой в сапоге, не говоря уже о убиенных в ранней молодости утках. И утки-то те уже съедены, и не вспомнишь, куда твердой тогда рукой влепил смертельный заряд...
Но выход из положения, в котором оказался наш
обстоятельный герой, нашелся сам собой. Вернее, был
подсказан приятелем Семена Ивановича, который после десяти лет безвестного существования нарисовался на
нерадостном фоне старения нашего охотника. Приятель
Недогонов за эти 10 лет освоил профессию таксидермиста, о чем и упомянул в задушевном разговоре за бутылочкой "Зубровки". Выводы делайте сами... Ух как загорелся Семен Иванович идеей воплотить свою мечту в объемные (куда ж объемнее!), шерстистые
и оперенные образы выслеженных и им лично уничтоженных
представителей нашей небогатой фауны. "Вот только лося
мне уже вряд ли завалить, -- единственное, что огорчало Семена Ивановича перед началом открывшейся перед ним дороги, -- годы не те..."
Первое свое чучело Семен Иванович изготовил под
руководством опытного Недогонова из банальнейшей кряквы. Получилось неплохо. "Ты, это, Сеня, талант у тебя, ей-бо, талант, -- убеждал его таксидермист, наливая третий стакан обмывочного напитка, -- мое
первое кривое было и перья обмызганные, а
у тебя-то, гля, как живая!"
Успех окрылил Семена Ивановича, и он просто зубами
вгрызся в хитрую науку набивки чучел из бывших животных. Сколько книг, сколько практических советов специалистов, сколько терзаний насчет оформления, придания живости выпотрошенным трупикам -- об этом знал только он сам.
Тяжело приходилось Семену Ивановичу с
увековеченьем памяти крупных травоядных, которые изредка (тем обиднее!) попадались на его все еще боевом пути. Метраж квартиры не позволял поставить где-нибудь в уголке художественно выполненное
(а в эстетике оформления с годами Семен Иванович достиг определенных высот) чучело косули или -- чем черт не шутит! -- лося. Приходилось делать "бюсты". И они на стенах скромного жилища Семена Ивановича смотрелись совсем неплохо. Созерцание роскошных
оленьих рогов уносило охотника в иные дали и времена. Мрачный каменный замок, огонь в камине, аромат поджаривающегося мяса, изящные борзые,
слоняющиеся по персидским коврам... С годами,
несмотря на свое смертоносное увлечение, Семен Иванович становился все более сентиментальным и мечтательным. Если можно так выразиться, его чучела отличались романтичностью. Нехитрый северный цветок, прижатый лапкой куропатки, как бы застывшей в радостном предчувствии недолгого лета,
большие темные глаза косули, подернутые поволокой страсти... Глаза Семену Ивановичу (вернее, его произведениям) делал знакомый рецидивист-умелец, за свои многочисленные отсидки поднабравшийся мастерства в изготовлении всевозможных поделок и отличавшийся особым вкусом. Любовно выполненные им глаза придавали творениям Семена Ивановича необходимое жизнеподобие и создавали настроение и характер каждого набитого им экземпляра.
Но шло время. И эта на вид простая фраза
заключает в себе грустную истину -- Семен Иванович старел. Руки и глаза его не подводили -- чучела он делал с завидной сноровкой, был по-прежнему меток.
Но ноги, бедные ноги, неоднократно промерзавшие
во время долгих стояний в болотной воде... Короче, охота с некоторых пор для нашего героя была труднодоступным удовольствием.
Кстати сказать, удовольствием, как раньше, она не была уже давно. Единственное, что теперь двигало Семеном Ивановичем (он сам бы удивился, скажи ему кто-нибудь об этом) было желание приобрести сырье для своего нынешнего хобби. Окружавшие его мертвые птицы и животные стали смыслом жизни. На память, -- говорил он себе, ласково поглаживая уши еще теплого зайца, -- ишь какой гладкий, столбиком тебя поставлю, внуки мои на тебя еще посмотрят... Что заяц, -- говорил
он себе за работой, -- не убил бы я его, сдох бы он и сгнил в земле, или сожрали его хищники, косточек не оставили. А теперь вот он, как живой, просто живее всех живых, как памятник самому себе, как... Ленин, -- услужливо подворачивалось на язык. Но мысли эти, как человек старого закала, Семен Иванович от себя гнал, хотя никогда, несмотря на все тогдашние дискуссии в обществе и государстве, не сомневался он в
правильности подобного обращения с телом вождя.
Это же на память, чтоб знали, чтобы полное представление было, -- здраво рассуждал он.
Время же зайцев и уток, тем не менее, кончилось. Ружье отправилось на заслуженный отдых в чулан, а Семен Иванович затосковал. Подвернулся случай -- сделал для кабинета биологии чучела вороны и голубя -- дети принесли, -- но разве сравнишь... Постарался,
конечно, Семен Иванович, но души не вложил, и
удовлетворения никакого. Ходил по дому, стирал
пыль с рогов и мучался бездельем.
Была у Семена Ивановича кошка Маруська. Красивая, лохматая, редкой расцветки -- серо-каштановая, в пятнах. И жена была. Но жена, по причинам, о которых Семен Иванович не задумывался, однажды ушла, да так,
что он этого не заметил и хватился только на третий день. А хватившись, махнул рукой. Кошка же, напротив, осталась. И была единственным живым существом из окружавших Семена Ивановича. Но недолго.
Через полгода после ухода хозяйки она тихо издохла от какой-то своей кошачьей болезни. Семен Иванович понес было ее хоронить, но передумал. На память, -- решил он, и кошка украсила коллекцию неживых животных.
Теща, зашедшая как-то попить чайку и не знавшая о кончине Маруськи, сказала кыс-кыс, не дождалась реакции и была потрясена -- кошка выглядела как никогда живой и довольной. Кстати о теще: Анна Иннокентьевна, несмотря на негуманный поступок дочери,
оставившей скромнейшего Семена Ивановича в обществе недолго прожившей кошки, отношений с зятем не прервала и частенько захаживала побеседовать и помочь по хозяйству. Семен Иванович же относился к своей бывшей родственнице на редкость тепло. Надо сказать, что Семен Иванович женился в свое время на девушке
намного моложе себя и теща была старше его всего на два года. Женщина она была во всех отношениях приятная и даже больше того. Было время, когда Семен испытывал к Анне Иннокентьевне далеко не родственные чувства. Соображения морального характера не дали ему зайти слишком далеко, но чувство, скажем так, восторженной привязанности осталось, по видимому, навсегда. Анна Иннокентьевна, в отличие от дочери, к увлечению зятя относилась с одобрением. Всегда находила добрые слова, могла дать и толковый совет.
Так случилось, а случайность, как известно,
штука закономерная, что пес Анны Иннокентьевны,
французский бульдог Гастон, приказал долго жить, отравившись крысиной приманкой, и скорбящая хозяйка недолго думая решила увековечить память любимца. Семен
Иванович был готов к этому и не подкачал. Между прочим, сам того не замечая, с некоторых пор он смотрел на всех наших братьев меньших, как на потенциальные чучела, и то, что животные почему-то двигались -- бегали, жрали, чесались, выкусывали блох, - представлялось ему несколько неестественным и смущало. Руки мастера стосковались по работе, и постепенно понятия об ограничениях выбора стирались.
Несколько голубей, принесенных соседскими мальчишками,
голова издохшего жеребенка (сами понимаете, не лошади Пржевальского...), четыре кошки, коза, морская свинка, пара безвременно умерших хомячков в трогательном объятьи, крыса. На Семена Ивановича нашел шутливый стих, и крыса в очках, цилиндре и бабочке, опираясь на элегантную тросточку, стояла у него на холодильнике, скаля зубы и пугая все время забывавшую про нее Анну Иннокентьевну. Семен Иванович очень хотел бы раздобыть труп крысиной самки, желательно белой, в отличие от серебристо-серого самца в цилиндре. Анна Иннокентьена,
ознакомившись с его идеей, сначала заплевалась, но потом вдруг согласилась сшить платье и фату для мертвой хвостатой невесты...
Вот так, развлекаясь доступными ему способами, Семен Иванович жил в доме среди чучел и вспоминал о своих охотничьих подвигах. Странно, -- думал он, -- почему люди с таким подозрением относятся к набивке чучел домашних животных? На что уж алкаш Коля, и тот два часа упирался, не хотел, чтоб я у его загнувшейся скотины голову отрезал. На что, спрашивается, ему козья башка? Все равно закапывать. Ведь лыка уже не вяжет (уговоры происходили с привлечением подручных алкогольных средств), а одно твердит -- низ-зя,
грех над скотиною измываться... Вот интересно... И опять не к месту всплывало воспоминание -- Колин рассказ о посещении Мавзолея, в самых ярких красках. Кстати, Коля очень неодобрительно относился к предложениям демократов перезахоронить
Ленина, аргументируя свое несогласие с ними
теми же словами -- ни-ззя, грех. Непоследовательный
человек этот Коля, не разберешь его.
Пока Семен Иванович набивал все, что теперь
попадалось ему под руку, вплоть до мышей, Анна Иннокентьевна лежала в больнице. Собственное сердце, никогда ранее не беспокоившее, уложило крепкую и сильную еще женщину в постель и за пару месяцев сделало то, что не удавалось ни мужу-пьянице, ни трудной советской жизни -- сломило волю, заставило почувствовать себя старухой. С каждым днем ей становилось все хуже. Семен Иванович ходил в больницу, подбадривал и томился предчувствием скорой потери.
После смерти кошки, в свою очередь, теща стала единственным живым существом, с кем Семен Иванович мог общаться, не по делу, а ради самого общения.
И ему предстояло лишиться ее...
...Он тщательно готовился к мероприятию. Избегая
технических подробностей, скажу только, что
возвращался Семен Иванович с кладбища, бережно обхватив сумку, в которой лежала голова Анны Иннокентьевны. Все было сделано аккуратно, никто бы не догадался, что имела место эксгумация, тем более, что труп без головы был снова помещен в гроб и
захоронен соответствующим образом. Какая разница, -- убеждал себя Семен Иванович, -- с головой или без головы, червям на съеденье, -- а мне на память...
Работа закипела. Семен Иванович призвал на помощь свои
обширные познания, накопленные им за эти годы, а они
были весьма разнообразны и включали в себя многочисленные сведения о бальзамировании и мумифицировании людей, почерпнутые попутно,
но крепко въевшиеся в память.
Две недели потребовалось ему, чтобы завершить работу,
но результатами ее полюбоваться он не успел -- за ним пришли.
Дело в том, что бывшая его жена и, соответственно, дочь Анны Иннокентьевны сразу же после похорон уехала
в командировку, а вернувшись, заподозрила неладное.
Видите ли, кустик, который она самолично посадила
в головах у матери, оказался в ногах (был бы Семен Иванович повнимательнее к деталям, как в своем ремесле...), да и подвял к тому же. А при ближайшем рассмотрении выяснилось, что вроде бы и памятник как-то кривовато стоит, и гробничка слишком глубоко вкопана. Уж не ограбили ли покойницу (в гроб легла Анна Иннокентьевна с золотыми зубами)? Ничему не удивляющиеся судмедэксперты вместе с несколько ошалевшими милиционерами сделали вывод: ограбили. Золотые зубы пропали. Вместе с головой...
Характерно, что узнав об этом, пораженная горем дочь
воскликнула: "Это он, он сволочь, чучело набил!", что свидетельствует о качестве женской интуиции и понимании сути характера бывшего супруга.
Ее слова были восприняты с недоверием, но на квартиру
к Семену Ивановичу представители органов правопорядка все же отправились. И не пожалели об этом.
Войдя в комнату, вслед за побледневшим и растерянным
хозяином, оперативники застыли. В углу комнаты,
увешанной и заставленной головами и чучелами мелких и крупных животных, на подставке, обитой черным бархатом, по-королевски горделиво красовалась голова Анны Иннокентьевны, тщательно причесанная, с блестящими серьгами в ушах. Шея покойной тещи была украшена белоснежными елецкими кружевами, выгодно
оттененными бархатом подставки. Румяные губы покойницы
слегка улыбались, а глаза были скрыты элегантными
солнцезащитными очками итальянского производства (проблему аутентичных глаз Семен Иванович решить не успел: друга-рецидивиста просить было как-то неудобно, а на протезы у него выхода не было, по крайней мере, пока). Перед головой, отражаясь в стеклах очков, горела тонкая восковая свечка, и ее колеблющееся пламя оживляло лицо, играя тенями на крыльях носа и в уголках губ. Лицо улыбалось и дышало. Зрелище было столь фантастичным, что присутствующие
живые перестали чувствовать себя таковыми и на
мгновенье перестали дышать и думать. Но долг есть долг. "Макин, сними очки с... объекта, -- запнувшись, зачем-то приказал старший оперуполномоченный,
не в силах оторвать взгляда от огонька, пляшущего в темной бездонной глубине стекла, -- пригласите эту, как ее, для (голос его осел) опознания." Очки с опаской и стараясь не касаться "объекта", снял сержант, совсем еще пацан. Снял, задержал их в руке, и вдруг, уставившись на "потерпевшую", захохотал. Настолько неожиданно, что бывалые стражи порядка вздрогнули. "Макин, прекратить!" -- с отчаяньем крикнул старлей, но сержант, закрывший спиной от остальных голову на постаменте, не отрывая взгляда от увиденного, всхлипывал, и непонятно было, смеется он или плачет... А, когда, захлебнувшись своими странными звуками, он как-то резко дернулся в сторону, вздрогнул и старший. Оленьими, карими, блестящими глазами без белков смотрела на живых мертвая Анна Иннокентьевна -- и на потерпевшую, а тем более на жертву надругательства над трупом вовсе не походила.
"На память, на память хотел", -- раздался в наступившей вдруг после отсмеявшегося Макина тишине тусклый голос. Сжавшийся, постаревший в одночасье Семен Иванович решил наконец объясниться.
"Она же... я... не будет ведь... память", -- бормотал он, и все стояли, не зная, как жить эти ближайшие минуты. И нужно ли...
* * *
В коричневом байковом халате с загадочной надписью ОКПБ 12МО, размашисто намалеванной на спине черной краской, сидит на продавленной кровати Семен Иванович и тоскливым взглядом провожает редких ворон, нелепо машущих крыльями за зарешеченным окном. Глупая птица, суетливая, -- думает он, -- вот если бы головку набок, в клюв сыра кусочек грамм на 100-150, а правую
лапку отставить... И камушков беленьких
на подставку приклеить. Другое дело!
М.Л. и О.Б. - несколько лет назад
|
|
Maluma Tekete |
2004-04-07 |
20 |
5.00 |
4 |
|
|
|
...день впереди, день позади, семь дней по кругу, внутри - дождь, капли круглые, как дни, семь встреч у кофе в круглых чашках, позавчерашний сон в руку, рука устаёт держать его, сон просачивается сквозь пальцы и осторожно пробирается в реальность, с каждым временем наглея, и вот уже встречаются тот, кто был во сне, с тем, кому он приснился, тем, кто выснил его из спокойного сна, и тем, кто навеял приснённый присный (вряд ли пресный) сон, у Военной книги, где книги сражаются с теми, кто их выбирает, язык ломаный, ломаная линия слов на языке, тяжёлом, как лом, взламывает отчуждение двоих, незнакомых друг с другом, не бывших ни друзьями, ни врагами, вращавшихся каждый в своём кругу, внезапно остановившихся друг перед другом, но ещё испытывающих лёгкое головокружение... |
|
Мирра Лукенглас |
2004-04-07 |
35 |
5.00 |
7 |
|
[MAT] readers of the storm |
|
|
|
|
|
Исключение из правил, правило, состоящее из исключений. Исключение данного правила из ряда других.
Ряды правил, с немым укором ждущие выполнения.
Выполненное в смешанной технике панно. На нем три розовые рыбки среди фиолетовых водорослей. Легкий ветерок колеблет тонкий шелк, и рыбки застенчиво улыбаются, подмигивая серебряными глазами.
На илистом дне пруда поблескивают серебряные монетки,
залог скорого возвращения меня к этим берегам.
Страдательный залог, прошедшее время, вот его следы на плотном песке, они теряются в пене прибоя. Меня прибило к берегу, пальцы гладят мокрый песок, а мои друзья идут по Алабаме, щуря стальные глаза, и песок засыпает следы. Засыпаю и я, под ласковый шепот прибоя, прислонившись к толстому розовому
боку большой рыбы. Основное правило, не терпящее исключений: руки у человека должны находиться по бокам туловища, параллельно друг другу и друзьям моих друзей. И только тогда я смогу вернуться к этим берегам, найти свои недавние следы, похожие
на вмятины от тел маленьких рыбок, сглаженные прибоем и прошедшим, past in future, временем. Пастозная живопись закатного неба, нечто розовое, золотистое и лимонное. Небо поворачивается широким розовым боком, и первая звезда подмигивает мне, рассыпая серебро по холодным волнам, это плата за мое возвращение сюда,
где только сухой стеклянный песок и сталь, осыпающаяся ржавчиной, оседающей на илистом дне глаз друзей моих друзей, не терпящих исключений из правил, исправленных временем и водой. "Эврика!" -- воскликнул один, "Every..." -- попытался, быть может, сказать другой, но вода сомкнулась, как усталые веки, не впуская дневной свет в свою сокровенную глубину,
не признающую правил.
Пруд, светящийся в глубине старого сада, истерзанного грозой, плотный настил из осыпавшихся влажных листьев,
между настороженных деревьев идут мои друзья, они пришли за мной, еще не зная, что мой счет не оплачен, виза на возвращение не получена, и меня здесь нет. И они, растерянные, ищут мои следы, перешептываясь с удивлением и тревогой, а я наблюдаю за ними из своей глубины, и вода смыкается над моим лицом,
колеблемая легким ветерком, и стеклянные монеты позванивают в кармане человека, уходящего торопливой походкой в сторону Алабамы.
|
|
Мирра Лукенглас |
2004-04-07 |
25 |
5.00 |
5 |
|
[MAT] За нами остаются сожженные города... |
|
|
|
|
|
За нами остаются сожженные города. В нашей памяти зияют черные дыры. Черные кошки нагло шествуют через наши тропы, даже когда мы выбираем другой путь. Мы выбираем другой путь? Нет, это он выбирает нас из многих, толпящихся у его начала, которого нет.
Все происходит с нами. Мы происходим всегда. Каждую ночь мы рождаемся заново и живем в новом мире. И если повезет, умираем, чтобы следующей ночью начать все с нуля. И мир, созданный для нас на эти пять-шесть часов, распадается, разлетается вдребезги,
и потом эти дребезги ложатся незаметными кирпичиками в
постройку нового, иного города -- когда-неизвестно, зачем-непонятно.
Мы приходим друг к другу в гости, мы живем пятичасовую вечность по законам мира, созданного для нас. Но я не знаю, как мне живется и умирается там, в твоем мире, а ты и не догадываешься, как я ищу тебя много-много лет в своем. Ищу и нахожу, и ты совсем такой же, как взаправду, и тоска моя по тебе жжет, сконцентрированная в заданном на эту ночь пространстве, но утром ты не помнишь, что говорил мне у стен моего города этой ночью, когда я нашла тебя после долгих скитаний по окровавленному лесу, в котором были только улыбающиеся мертвые старики,
и никто не видел тебя, а значит, ты жив, ты где-то рядом. Есть, правда, один способ найти тебя, и он прост -- но так трудно проснуться...
Однажды ты вспомнишь, как ты жил в моем сегодняшнем ночном мире. Ты расскажешь мне, где ты был, почему случилось так, что мне сказали: "Его нет..." Ты все объяснишь, ведь ты слышал мой крик
в этом лесу, я звала тебя, ведь ты слышал?
Если бы я могла взять тебя в свои сны... Ты бы не догадался, что живешь в них не по своей воле. А в своих -- разве по своей? Я бы сделала все, чтобы тебе было легко и приятно. Я бы избавила тебя от ночных кошмаров, и заодно -- себя, ведь самый кошмарный мой кошмар -- искать, продираясь сквозь колючие ветки
и падая в пропасти, на дне которых день без тебя... И ты будешь рассказывать мне свои сны, не подозревая, что я знаю все, что случилось с тобой, с нами этой ночью, в мире, созданном для нас. А я ничего не расскажу тебе, я буду лишь понимающе улыбаться,
когда...
Как важно знать, что ты жив... Даже во сне. Я не хочу умирать в твоих снах, и не позволю тебе умирать в моих. Если нет у меня такой власти, хорошо, я буду искать тебя. И найду, даже если мой сон будет слишком длинным, а жизнь... жизнь... жизнь...
|
|
Мирра Лукенглас |
2004-04-07 |
40 |
5.00 |
8 |
|
|
|
Так уж совпало, что Они встречались довольно часто, но непредсказуемо. Вот Он, например, пришел вечером в понедельник в маленькое кафе на углу двух улиц, а Она совершенно случайно проходила мимо него во вторник утром. Приятная и неожиданная встреча. И ничего,
что время свидания пыталось сыграть над ними шутку и не совпало, как этого следовало ожидать. И совершенно неважно, что ее время было отмечено снегом, а его -- мелким дождем. И что его вечером кафе было открыто и полно народу, а ее утром на дверях еще висел замок.
Сотни мелких обстоятельств всегда мешают нам -- и обстоятельства времени и места не исключение из правила. Можно представить себе более удачное свидание... Ну, например, когда Он в воскресенье 3
апреля ждал ее у театрального подъезда. Она же в это время вязала свитер на даче, в нетопленном доме, совсем одна. У нее не было телефона, Она не могла сообщить о том, что не придет, да и, как вы уже поняли, ей просто некуда было звонить, ведь на ее календаре было 14 ноября...
Они все-таки любили друг друга и не устраивали сцен
из-за неумышленных опозданий и несостоявшихся встреч. В следующий раз все будет хорошо, думал Он, засыпая в полтретьего, после встречи с ней на мосту у вокзала. Он все рассчитал: дождь во второй половине дня,
расписание поездов было выучено наизусть, третья ступенька лестницы проломилась еще вчера утром. Они должны были встретиться. Но у нее были свои резоны, чтобы весь этот день бродить по набережной
в другом конце города и считать до 26 567. Эту цифру Она и написала мелом на торце бетонной плиты, а он, через две недели увидел полусмытые дождем знаки и понял, что Она была права. И еще Он подумал о ней с нежностью.
Через пять лет отношения их все еще были ровными и,
можно сказать, счастливыми. Они предусмотрительно отказались от многого, что делает семейную жизнь приятной и необременительной. Но никто из
них ни разу не подал другому повода для раздражения, ревности, неприязни. Никто из них не претендовал на свою исключительную роль в жизни другого.
Никто из них не предъявлял свои права и не требовал от другого выполнения каких-либо обязательств. Он никогда не требовал от нее отказаться от привычки смеяться на похоронах, а Она, в свою очередь, ничего не имела против его зеленого галстука, который Он носил под рубашками любого цвета. Он уважал ее пристрастие
к шоколадным конфетам двухлетней давности, а Она снисходительно посмеивалась над его манерой кормить голубей манной кашей из красной эмалированной кастрюльки, вываливая ее прямо на их сизые спины. Голуби, перемазанные манной кашей, теряли способность ориентироваться на местности и становились легкой добычей котов, которым Она приносила на помойку старые резиновые игрушки для развития у обездоленных животных воображения и хватательного рефлекса...
Так шли годы. Их жизнь не омрачали житейские бури, денег хватало, любовь и уважение, зародившиеся в незапамятные времена, давали свои пресные, но неядовитые плоды. Они прожили долгую
счастливую жизнь и умерли в один день: он скончался от инфаркта в вагоне электрички 23 марта 1998 года, а она тихо умерла во сне, приснившемся ей 1 августа 1999 года. Они ничего не знали о смерти друг друга. И очень хорошо, а то бы эти вести опечалили их. Они ничего
не знали о жизни друг друга. И это хорошо, а разве смогли бы они быть счастливы вместе? Ведь они были слишком разными и совсем не подходили друг другу. Кроме того, время и пространство подчас склонны весьма жестоко шутить над нами...
|
|
Мирра Лукенглас |
2004-04-07 |
45 |
5.00 |
9 |
|
|
|
* * *
Поставить точку в той или иной истории не так просто,
как это кажется на первый взгляд. Счастливый конец
может оказаться началом душераздирающей драмы, а трагическая развязка подчас завязывает новые узелки, и топор -- далеко не лучшее средство, чтобы избавиться от проблемы.
Кстати о топорах: как-то меня нашел по рабочему телефону мой старый знакомец, тот самый Трофимыч, сосед по больничной койке и автор странного повествования, которое я в свое время обработал и превратил в рассказ под банальным названием "Волчий овраг".
История та завершилась для моего героя печально -- он с тяжелыми травмами оказался в больнице. И виной тому был не волк-оборотень, о котором он мне поведал, а сам Трофимыч, алкоголь и суровые мужики-односельчане, уверенные, в отличие от древнего героя и пьяного Трофимыча, что топором проблемы не решишь и узел не разрубишь.
История завершилась, но... вскоре имела продолжение.
Это продолжение с согласия моего героя я и собираюсь представить вашему вниманию.
Необходимо заметить, что рассказ Трофимыча был довольно бессвязен, и восстановить все события в деталях, а также разобраться в том, что происходило непосредственно с нашим героем, удалось только
в результате очень долгих и трудных для меня бесед,
в которых было больше вопросов, чем ответов,
больше попытки понять, чем истинного понимания,
так как все случившееся с Трофимычем не выдерживает критики закоснелого человеческого осознания, той ничтожной его части, которая определяется бытием в нашем крохотном мире -- одном из миров непостижимой Вселенной. И так жаль, что и рассказать об этом можно лишь человеческими словами, также рабски приспособленными к способу существования одного из видов белковых тел, как метко выразился классик...
Но тем не менее, попытка не пытка. И посему:
"Волчий овраг-2"
После больницы вернулся Трофимыч домой. А куда же еще?.. Вошел в стылый пустой дом и остановился в дверях. Почему-то не мог заставить себя шагнуть с порога на серый щелястый пол. Привычная с детства нехитрая обстановка вдруг показалась нелепой,
ненужной и пугала. Причины этого страха Трофимыч понять не мог, да и не старался. Голова была пустой, словно ветер сквозь дырку в черепе выдул все слова и мысли. Страх также внезапно исчез, и Трофимыч забыл о нем. Как ни странно, отсутствие объяснения ситуации вовсе не тревожило Трофимыча. В последнее время он часто ловил себя на том, что все окружающее он воспринимает, не утруждая себя даже самым элементарным анализом происходящего. Так смотрят на мир дети и животные. Его тело привычно совершало свой жизненный цикл, поведение никому не казалось необычным,
а то, что Трофимыч стал еще более молчаливым, легко
принималось односельчанами. Столько человек горя пережил, хорошо хоть умом не тронулся...
А Трофимыч ни о чем таком не размышлял. Он жил, не
размышляя ни о прошлом, ни о будущем. В его мире как бы наступила тишина. Исчезли необязательные суетливые мысли, затих постоянный внутренний монолог, который каждый человек произносит для неведомых слушателей даже во сне. Время не остановилось, но ход его был для
Трофимыча незаметен и необременителен. И меньше всего
Трофимыч задумывался о том, что изменилось в нем и его жизни. Казалось, так было всегда, или не было... Ему было все равно. Каждый день он ходил на работу, как ходит на охоту зверь -- чтобы жить и поддерживать свой организм. Раз уж так сложилось, что одним живым существам надо охотиться, другим искать,
третьим работать -- так и будет, пока мир не перевернется. И ни к чему говорить, что и эти мысли в голову Трофимычу не приходили
никогда. Он просто это знал. И все...
Каждое утро, еще до рассвета, выходил он из дома и по привычной тропинке через овраг, в котором уже таял мартовский снег, шел на ферму. И каждое утро было для него просто утром, а не конкретным утром такого-то числа и такого-то месяца. Где-то под снегом глухо шумела вода, натоптанная тропа петляла меж кустов, морось освежала теплое со сна лицо -- и Трофимыч был частью утра и весны, а вовсе не одиноким пожилым человеком, шагающим в такую мерзкую по человеческим понятиям погоду на работу, которая не приносит ничего кроме усталости и скудного минимума средств на пропитание. Волк, отправляясь на охоту
из теплой норы, не думает, что сегодня, возможно, ему не повезет, что очень уж холодно и он может заболеть, не тоскует при мысли о том, что впереди еще много таких же слякотных дней, а он так устал... Жалость к себе отличает "царя природы" от других живых существ,
а жалость к другим только одна из ее форм.
Трофимыч перестал жалеть себя и других, но никто, как ни странно, не мог обвинить его в черствости. Люди стали ему безразличны, но никому он не отказывал в помощи. Он помогал, не осознавая, что помогает, делает доброе дело. И не делал ничего дурного,
так как перестал знать, как это делается. Не знал и
не делал. Очень просто.
Вечером он приходил с работы, готовил себе еду, если хотел есть, курил на крыльце, неторопливо делал необходимые хозяйственные дела, иногда по привычке читал газеты, к полуночи ложился спать.
Видел сны...
Сны не казались ему необычными. И здесь я позволю себе некоторое пояснение. На мой обычный человеческий взгляд, то, что рассказал мне Трофимыч о своих снах -- довольно странно, но... Дело в том, что бы нам ни снилось, мы не перестаем быть людьми. Мы видим во сне странные вещи, ведем и слышим загадочные разговоры, ведем себя иногда вовсе не так, как наяву. Но проснувшись, мы можем хоть что-то рассказать, описать,
повторить. Если кто-то или я сам бежал во сне,
я говорю - "бежал", потому что действие,
которое я видел во сне, соответствует нашему понятию
о нем и обозначается определенным словом. Даже если мы
во сне летаем, не летая наяву, все-таки можем определить то, что происходило с нами именно словом "летать", так как в принципе знаем, как это делается. А если с нами происходит во сне что-то такое, чего нельзя выразить никакими словами, если во сне мы испытываем чувства, которые никогда не испытывал
человек? Ведь говоря "животный ужас" -- что
мы в самом деле знаем о том, что испытывает животное?.. Что мы вообще знаем о тех, кто не мы, если о себе-то знаем или думаем, что знаем, очень мало...
А Трофимычу снились сны, которые он помнил очень хорошо, но чтобы знать, что ему снилось, надо было бы видеть их самому. Он пробовал объяснить мне не "что", а "как". И мучался от почти полной невозможности сделать это. Но кое-что я все же понял. Это не было снами человека. Возможно, что это не было и снами вообще.
Как-то ночью Трофимыч проснулся от волчьего воя... Вой, как и раньше, обрывался неожиданно и переходил
в глухой то ли смех, то ли кашель. Трофимыч приподнял
голову с подушки, пытаясь определить откуда же доносится беспокоящий звук, и без удивления понял, что источником воя является его собственное горло. Но вот что казалось странным: Трофимыч продолжал выть и одновременно слышал вой как бы со стороны.
Никогда ранее не мог он представить себе,
что его гортань способна издавать подобные звуки. И что-то заставляло его продолжать до тех пор, пока не
запершило в горле и Трофимыч закашлялся.
А затем стало тихо. Так тихо, что Трофимыч
слышал собственное дыхание. Оно не было учащенным.
Дышал он коротко и неглубоко, но не задыхался,
а напротив, чувствовал, что воздуха в его
легкие поступает столько, сколько надо. Трофимыч
решил встать с постели, но понял, что не может это сделать. В полумраке он видел свои руки, но пошевелить
хотя бы пальцем не мог. Было ощущение, будто он
пытается пошевелить чужой рукой, владелец которой
об этом и не догадывается. И в то же время он знал, что рука несомненно его. Парализовало, -- подумал
Трофимыч, -- вот-те раз! Но в то же время знал, что ничего такого не произошло. И сразу же
Трофимыч ощутил потребность встать. Это было похоже на приказ. Он не в силах был его ослушаться, да и сам чувствовал, что это очень важно -- сможет он подняться или нет. Не успев подумать, как же он сможет двигаться, если руки-ноги его не слушаются, Трофимыч вновь не услышал, а ощутил категоричность приказания встать немедленно. И захотел сделать это, не останавливая себя рассуждениями о своем беспомощном положении. Захотел и тут же почувствовал себя стоящим рядом с кроватью. Не удивляясь, Трофимыч приказал себе выйти из комнаты, смутно догадываясь, что и предыдущие приказы себе отдавал он сам, но не мог и не пытался понять каким образом это происходило.
Стоя на пороге, Трофимыч оглянулся. То, что он увидел,
его потрясло: на кровати лежал человек. Опять не успев ни о чем подумать, Трофимыч узнал лежащего -- это
был он сам. Да, несомненно, Трофимыч стоял на
пороге своей с детства знакомой комнаты и одновременно, если такое понятие вообще существует, лежал в своей постели, с которой он только что встал, повинуясь своему же приказу...
Но почему-то думать обо всем этом было некогда.
Какая-то сила гнала нашего героя прочь из дома.
Оставаться здесь было нельзя, может быть, опасно.
Трофимыч знал, почему, но не стал себе объяснять.
И не думал о том, как получилось, что он оказался в чистом поле, судя по всему, далеко от дома.
Усталости не было, дышалось по-прежнему легко. Трофимыч бежал, мчался по подмерзшей за ночь земле (была середина марта, снег уже стаял, но в последние дни ночи стояли морозные). Незнакомое прежде чувство овладело Трофимычем. Это было неизвестное ему, простому советскому колхознику, чувство полной свободы. Что-то похожее он, верно, ощущал в раннем детстве, но с тех пор прошло столько лет...
Не казалось странным, что он, пожилой и не отличающийся крепким здоровьем человек, бежит уже довольно долго и не валится с ног от усталости, а наоборот, мчится все быстрее, плавно и легко, не спотыкаясь об мерзлые комья пахоты.
Не летит над землей, как это бывает во сне,
а чувствует мерзлую твердь всеми четырьмя ногами...
Надо заметить, что Трофимыч не сразу осознал,
что есть что-то необычное в этом ночном беге в почти полной темноте. Его не заботило, что он оказался в поле неодетым (одежда лежала на стуле рядом с кроватью, Трофимыч отметил это, когда смотрел на спящего себя), он не мерз, но чувствовал, что ночь очень холодна. Не пытался понять, как он бежит в темноте, не падая поминутно в канавы и рытвины.
Это он-то, страдающий с детских лет куриной слепотой и уже в сумерках двигающийся наощупь! Он просто несся
по полю, без всякой видимой цели, и наслаждался бегом,
холодом и свободой. Кроме того, он сохранял особое равновесие, недоступное на бегу двуногим. И как-то сразу принял это. Но откуда-то из глубины его сознания мелкими и назойливыми рыбешками всплывали мысли о спящем в доме человеке, который тоже был им, бегущим сейчас в поле. И когда этих неотвязных мыслей стало так много, что они просто заговорили в голос в мозгу Трофимыча, он сдался и замедлил бег. "Кто я, -- в смятении подумал он, -- что я, где, зачем это все?! Слышать свои мысли, после полного молчания внутри, было очень неприятно, но Трофимыч не мог больше. Сила, которая подарила ему часы или мгновения свободы, ушла. Он физически почувствовал, как она покидает его тело вместе с чудесным теплом, согревавшим его во время ночного променада, попытался удержать ее в себе, затосковал и... проснулся.
Страшная тяжесть придавила Трофимыча к постели.
Он опять не мог пошевелиться. Но совсем по другой причине -- нечеловеческая усталость, которую он, знающий что такое непосильный
физический труд, ни с чем не мог сравнить, навалилась так, что Трофимыч закричал. Беззвучно, его сил не хватило бы даже на слабый писк. Похоже было, что его завалили землей, но он почему-то жив.
Хотя, если бы Трофимыча спросили, жив он или мертв,
он вряд ли смог бы ответить однозначно... Пытаясь
шевельнуть хоть чем-нибудь, Трофимыч напряг мышцы и... проснулся снова. Он мог теперь двигаться, но не захотел этого. Полежав некоторое время, не шевелясь и стараясь ни о чем не думать, Трофимыч
незаметно для себя заснул и даже видел какой-то сон,
похожий на обрывки кинопленки. Это уж точно был сон,
и когда Трофимыч проснулся уже окончательно, за окнами светало. Он поднялся и отправился на работу.
Чувствовал себя Трофимыч неплохо, но почему-то побаливали мышцы ног. И рук...
* * *
Весь день, механически занимаясь привычными делами,
Трофимыч думал о прошедшей ночи. Сон, приснившийся ему, а Трофимыч все же склонен был считать происшедшее сном, в памяти сохранился во всех деталях. Ощущение реальности сновидения было настолько ярким и полным, что даже пугало. Сегодняшний день, думалось Трофимычу, был больше похож на сон, чем этот ночной бег по мерзлой земле. И никак не мог он забыть это неизведанное ранее ощущение полной свободы,
свободы существа, слившегося с природой, составляющего с ней единое целое... Вечером, ложась спать, Трофимыч подумал, что неплохо было бы еще раз испытать подобные ощущения. Он закрыл глаза и сосредоточился на воспоминаниях. Хотелось восстановить в памяти каждый комок земли под ногами, линию лесополосы, в темной массе которой, несмотря на темноту, он различал каждое дерево, каждую веточку, безлунное ночное небо, как бы ставшее неизмеримо огромным и одновременно близким и даже родным. И этот холодный воздух... Воздух свободы и счастья... Трофимыч лежал на спине и всматривался в темноту перед глазами. Он вдруг понял, что глаза его открыты, но в темноте не проступают очертания знакомых предметов. Темнота была плоской и абсолютной.
Внезапно где-то на периферии зрения Трофимыч
заметил светлое пятно, очень маленькое, почти точку.
Оно не двигалась, когда он моргал глазами, и он видел
его все время, даже на краткий срок смыкая веки. Пятно
становилась все ярче и, оставаясь такой же маленькой,
приковывала к себе внимание Трофимыча.
Он неожиданно понял, что смотрит на нее не как на внешний объект, а как на что-то внутри себя. Он понял, не пытаясь понять, что в этой точке его ночная свобода, и от осознания этого ему стало так легко и радостно, что он засмеялся. Засмеялся, но голоса своего не услышал... Я сплю, и это сон, -- думал Трофимыч. Внезапно пятнышко уже ослепительного света перед глазами исчезло, но он не переставал следить за ним, даже не удивляясь, как же так -- он его больше не видит, но знает, где оно сейчас... А
оно уже было очагом жара где-то внутри его тела. И жар
постепенно охватывал Трофимыча. Похоже было,
что внутри его растекаются тонкие горячие ручейки.
Стало невероятно трудно дышать. Он понял, что умирает,
но не испугался. Не сделал и никаких попыток пошевелиться, так как почему-то знал, что все равно не сможет этого сделать. Вместо страха пришла уверенность, что так надо, и Трофимыч с неожиданной остротой вспомнил, что похожее с ним уже было в больнице, когда он после очередной капельницы спускался с подушкой по лестнице, сопровождаемый молодой и бестолковой санитаркой.
Она куда-то спешила и не вела его под руку,
а буквально тащила. У Трофимыча сильно
кружилась голова, он почти не видел ступенек и, оступившись, покатился по лестнице. Девушка не смогла его удержать и с ужасом смотрела, как Трофимыч,
не выпуская подушки, считает ступеньки. Но падение
оказалось удачным, если не считать того, что Трофимыч сильно ударился спиной. В момент удара у него
было ощущение, будто из легких вышибли весь воздух.
Стало горячо внутри, раскаленные ручейки поползли в разные стороны, и Трофимыч понял -- конец.
Что-то заставило его смириться с этим, и он обреченно стал ждать, пытаясь все же вдыхать воздух крошечными порциями. Как ни странно, частое и неглубокое дыхание помогло. Легкие как бы расправились. Трофимыч мог
даже поклясться, что слышал своеобразный шорох.
Он сидел у стены, по-прежнему обнимаясь с подушкой,
и смотрел, как медленно-медленно спускается с
лестницы санитарка с лицом, побелевшим от страха.
Никаких повреждений Трофимыч в результате падения не получил, но мир как-то неуловимо изменился. И сейчас
Трофимыч испытывал очень похожие ощущения. Он
решил повторить дыхательные упражнения, которые в
тот раз спасли его, как ему казалось, от неминуемой смерти. И действительно, стало легче. Он лежал в
темноте и не чувствовал своего тела, но знал,
что с ним все в порядке. А дальше было все, как в прошлый раз, но гораздо быстрее, так как Трофимыч теперь знал чего он хочет. Это был несомненно сон, но им почему-то можно было управлять. И Трофимыч был в восторге от этого.
Он сначала пожелал оказаться в поле, но передумал.
Хотелось посмотреть, как выглядит родное село в приснившемся ему сне. И вот он уже бежит по темным спящим улицам. Трофимыч уже не удивлялся тому, что видит все до мельчайших подробностей.
И не казалось необычным его сне все было точно так как
в действительности. Он узнавал знакомые дворы и дома.
Где-то залаяла собака и Трофимыч не раздумывая повернул туда. Пес лаял во дворе приятеля и тезки Трофимыча, Василия Петровича, того самого охотника, с которым они когда-то пытались разгадать тайну Волчьего оврага. Трофимыч остановился у поленницы, так как услышал голос Василия. Он, видимо, вышел по нужде и беззлобно матерился, обращаясь к кобелю. Трофимыч почему-то встревожился. Ему не хотелось, чтобы его кто-нибудь видел. Но ведь это сон...
А на приятеля посмотреть было интересно, и Трофимыч
осторожно толкнул носом, носом калитку. Она была незаперта и распахнулась. На пороге стоял Василий, несмотря на холод, в подштанниках.
Он уже завершил свое дело и собирался уходить.
Но вдруг застыл на месте, глядя прямо на Трофимыча,
и выражение его лица напомнило Трофимычу лицо матери,
в ту ночь перед ее смертью. Трофимыч
хотел приветственно помахать рукой, но тут же вспомнил, что это сон, и видит Василий не его (это было бы, как он думал, невозможно), а что-то другое. Вдруг двор осветился бледным светом. Это вышла из-за тучи луна, и Трофимыч знал, что это луна, но в то же время чувствовал, что это нечто иное, неизвестное ему
в повседневной человеческой жизни, но притягательное и тревожащее. И Трофимыч, не в силах сопротивляться неведомой силе, поднял отяжелевшую голову и завыл. Он выл и одновременно слышал эти нечеловеческие звуки как бы со стороны, а еще он видел, как Василий, что-то бормоча и скуля, как побитая собака, трясущимися руками пытается открыть дверь веранды, а пес, о котором Трофимыч совсем забыл, припал к земле, вздыбив шерсть на загривке, и тоже скулит, закрыв глаза и словно ожидая неминуемого удара. Но все это Трофимыч видел уже почему-то издалека и без интереса.
А потом все завертелось, стало темно и пусто,
снова исчез воздух, потом дыхание восстановилось... Трофимыч проснулся на своей совершенно холодной постели, и долго дрожал, пытаясь согреться, а потом
снова заснул, уже до утра.
Днем доярка Филимонова, соседка Василия Петровича,
пробегая мимо Трофимыча, сообщила ему новость,
которая заставила Трофимыча задуматься. Оказывается, рано утром за Василием Петровичем, по вызову перепуганной жены, приехала "скорая" из Орловки и забрала его в больницу. "Его санитары вяжут, -- рассказывала Филимонова, -- а он одно твердит: "...а
в каждом глазу у него -- смерть. Лунная смерть, серебряный огонь..." Скажи пожалуйста, где он слова-то такие вычитал?!"
Трофимыч отказывался что-либо понимать. Совпадение это или... А что "или", если это сон? А если не сон? Ну и черт с ним, вдруг решил он. Я-то что могу сделать?
"Серебряный огонь" -- надо же!
* * *
Постепенно Трофимыч привык к своему новому положению.
Ночные прогулки становились все продолжительнее. "Оборотень так оборотень, -- смирился
он со своей участью, -- вреда-то никакого..." Единственное, что беспокоило Трофимыча, возможность попасться на глаза еще кому-нибудь.
Выписавшийся из больницы Василий был тих и на внешние
раздражители реагировал тупо. С Трофимычем здоровался,
но каждый раз как-то сжимался и начинал бормотать себе под нос. "Интересно, каким он меня видел, -- думал Трофимыч, -- и знает ли он, что это я?
Если нет, то почему так странно себя ведет, а если знает..." Спросить у Василия, как вы сами понимаете, он не мог. "В этот раз обошлось, -- размышлял
он, -- а вдруг кто, не разобравшись, пальнет из чего-нибудь". В чем "не разобравшись" -- Трофимыч представлял слабо. Свой новый статус он
осознать не пытался. Ночью, и он теперь это понимал,
он становился волком или чем-то вроде того.
Следы от собственных лап он в поле видел, специально ходил смотреть. Когда шел, смутно надеялся, что ничего такого там нет, но найдя на оттаявшей земле отпечатки необычайно крупных волчьих лап, не удивился и даже подумал о себе с уважением.
Почему же Трофимыч ничего не помнил о своих добольничных похождениях в волчьем образе? Этого он не мог объяснить. И почему все так хорошо помнил сейчас?
Видимо, какой-то предохранитель, избавлявший его от воспоминаний, сгорел в результате памятного падения с лестницы...
А весна уже была в разгаре. И появилось в
волчьей жизни Трофимыча одно неудобство,
о котором он и думать стеснялся. Пожилой уже человек,
давно, если так можно выразиться, забывший о
своем мужском естестве, в свои волчьи ночные часы
совершенно явственно о нем вспоминал. Он пробегал
многие километры по весенним лугам и ноздри его раздувались в надежде уловить запах самки. Но, как вы догадываетесь, надежда оставалась надеждой...
Измученный зверь ползал брюхом по влажной земле, катался, как щенок, по новорожденной траве, тер морду лапами и жалобно скулил, а утром было стыдно человеку.
Ночные веси безлюдны, и Трофимыч чувствовал себя вольготно. Собаки при его приближении вели себя странно. Даже самые злобные и крупные псы забивались куда-нибудь подальше и делали вид, что их нет. Лишь однажды Трофимыча встретил яростный лай. Кобелишка был молод и глуп. Трофимычу почему-то не понравился столь нелюбезный прием, и он задушил щенка. Сначала хотел оттащить его подальше, чтобы не вызывать подозрений, но передумал. Собачьи разборки -- дело
обычное, а молодая трава, примятая его телом, утром распрямится и скроет все следы ночной казни... Так оно
и случилось, по крайней мере, разговоров об этом событии Трофимыч не слышал, да они его и не интересовали. Вообще, ставший нелюдимым после смерти матери, он теперь вовсе замкнулся в себе. Нелепость людских поступков впервые в жизни стала очевидной для него. Кроме того, он перестал смотреться в зеркало, так как его внешность почему-то перестала быть привычной и видел он себя другим. И этот другой
ему явно не нравился. Чтобы не бриться, отпустил бороду и стал похож на лешего.
Волчья жизнь не стала для него основной,
но жизнь человеческая стала казаться обременительной и глупой. Что с этим делать, Трофимыч не знал.
Как-то, возвращаясь с работы, встретил он на улице Сергея, того самого, которого он подозревал в необъяснимых тогда вещах.
Сергей был бледен и похудел еще больше. Перебросившись
парой незначащих фраз, Сергей вдруг задал вопрос,
который сразил Трофимыча наповал: "Ну, теперь, волчище старый, ты все понял?"
...Они сидели на бревне у Сергеева дома и разговаривали. "Эх, брат, -- говорил
ему Сергей, глядя с тоской куда-то вдаль, -- беги отсюда, беги. Двойной жизнью долго не проживешь. Ты уже сейчас скорее волк, чем человек, а дальше... Или ты станешь свободным, или, как я, будешь медленно подыхать от тоски среди этих, -- кивнул он головой в сторону проходившей мимо бабы, -- людей". Он так произнес это слово, что Трофимычу стало не по себе.
Сергей раньше был полярной совой. Все, что
с ним было несколько лет назад, когда он работал на севере, было похоже на происходившее с Трофимычем. Но,
почувствовав вкус свободы в ночных полетах над тундрой, Сергей испугался. У него была семья, двое детей, и улететь от них в буквальном смысле оказалось ему не под силу. "Я спать перестал, -- словно жалуясь,
рассказывал он, -- а оно все равно. Что-то включается само собой, думать больше ни о чем не можешь, -- глядь, ты уже летишь, а тушка твоя, живая как бы и здоровая, на кровати спит. И никто ничего не знает". Но больше всего Сергея напугало, когда он, уже расправив белоснежные крылья, вдруг не увидел своего спящего человеческого тела. Утром все было как обычно, жена, слава совиным богам, не проснулась
в этот жуткий момент и ничего не заметила,
но Сергей услышал первый звонок. "И я понял, что надо
с этим кончать. Стал пить, чтобы потерять концентрацию мыслей. Помогло. Не сразу, но помогло. Ты видел пьяную сову когда-нибудь? -- нервно хихикнул Сергей. -- Ощущения же, я тебе скажу, отвратительные. Да
ты и сам небось помнишь, квасил ты тогда неслабо..." Он не верил, что Трофимыч ничего не помнит из своих приключений той осени. "Так вот, -- продолжал свою невеселую повесть Сергей, -- я вновь стал человеком.
Алкоголь и свобода несовместимы..." Но жить
по-прежнему он уже не мог. Все вдруг опротивело -- и работа, и дом, и тундра не с высоты птичьего полета. Семью бросил без жалости. Даже сам себе удивлялся. Дети... Они должны были быть не такими. Он не верил, что эти крикливые голенастые создания с маленькими глазками -- его дети. Его были бы белыми, пушистыми, большеглазыми...
Он уехал с севера. Полярные совы не живут
в Черноземье... Думал забыть, но не получилось. "Я не живу теперь, а вернуть ничего не могу... Я завидую тебе, Трофимыч. Пока еще не поздно, беги... Есть еще заповедники, леса. Зачем тебе это, -- он с презрением ткнул Трофимыча в бок, -- дерьмовый кожаный мешок. Я видел тебя тогда, в овраге. Ты прекрасный зверь, мощный, крупный, шерсть серебристая,
горит в лунном свете. Серебряный огонь..."
Трофимыч молчал, не зная что сказать.
Хотелось еще спросить, узнать, но... о чем?.. И он
не нашел ничего лучшего, чем задать вопрос о той ночи
в овраге, когда Сергей нашел его без сознания
(и видел в образе зверя!?) и испачкал его майку своей кровью. "А, это... -- отмахнулся Сергей. -- Споткнулся я и об твой топор дурацкий руку порезал. Слушай, Трофимыч, -- внезапно развеселился он, -- а ведь ты на себя с топором-то ходил!" Но Трофимычу не было смешно...
Через две недели после этого разговора Сергея
нашли в сарае повешенным. Он, понятное дело, не оставил никакой записки, но Трофимыч знал о причине самоубийства. Знал, но никому не сказал. А что он мог сказать?
...Он выл в поле, далеко от деревни и
полная луна в ту ночь казалась Трофимычу круглым совиным глазом.
Все чаще Трофимыч задумывался над тем,
что сказал ему Сергей перед смертью. "Беги отсюда, -- вспоминал он, -- а куда бежать? Я же не совсем волк, как по волчьи жить -- не знаю. Одному -- тяжело,
а если с другими? Как они ко мне отнесутся?" Представить, что где-то еще есть волколаки, подобные ему, Трофимычу было трудно. Сергей про других сов ничего не говорил. А спросить у него было теперь уже невозможно.
И Трофимыч маялся. Он отчетливо осознавал,
что среди людей жить ему становилось все труднее. Волчья натура проявлялась с некоторых пор неожиданно. Трофимычу приходилось быть осторожным и осмотрительным. А также меньше общаться с людьми. Он не думал, что кто-нибудь
подозревает его, -- люди охотнее верили в
летающие тарелки и инопланетян, чем в
привычных ранее оборотней, леших и домовых. А если
какая-нибудь ветхая старушка заподозрит, -- кто же ей поверит?
Волчья жизнь становилась все интереснее.
Как-то Трофимыч решил поохотиться. Оказывается,
в его родных местах, о чем он раньше и не подозревал,
водилось довольно много зайцев. Съесть придушенного зайчишку Трофимыч не решился, оставил в кустах. Но, вернувшись в человеческий облик, все же сходил за трофеем, думая приготовить дичь по пока еще привычному человеческому рецепту. Но в кустах ничего не нашел. Не было и никаких следов. Опередили... Хотя, кто мог шататься по этим местам, да еще и по кустам шарить? Собаки из села сюда не забегали. Может, чуяли Трофимычев волчий дух, а, может, по другой причине,
неизвестной Трофимычу. Вот загадка... Впрочем, долго
размышлять об этом маленьком происшествии Трофимычу
было некогда и не хотелось. Он неотступно думал
о Сергее и его горьких словах. Но что делать, не знал.
Просто бросить все и бежать? Где его ждут? Строить
планы Трофимыч не стал, но поохотиться еще раз решил,
тем более, что получилось это у него, вопреки ожиданиям, неплохо. Тело волка само знало, что делать, а Трофимыч-человек вроде бы наблюдал со стороны за своими действиями.
Необходимо заметить, что после памятного разговора
с Сергеем Трофимыч, отправляясь на ночную прогулку,
каждый раз смотрел на кровать, где продолжал спать человек с его внешностью. Все было по-прежнему. Кто спит на кровати, Трофимыч уже не знал, и это неподвижное тело в последнее время казалось ему чужим. Откуда же берется его волчье тело, Трофимыч не знал
тоже, а оно, несомненно, существовало,
и были этому веские доказательства.
Но в ту ночь, когда Трофимыч решил повторить
свой охотничий опыт, случилось то, о чем предупреждал его Сергей, -- кровать была пуста... И Трофимыч испытал новое чувство, также незнакомое ему прежде, -- чувство полного освобождения от чего-то,
что никак не ощущалось ранее, но потеря его стала сразу заметна.
И, отбросив прочь сомнения, Трофимыч выскочил во двор.
В эту ночь ему все удавалось легко. Он был полон сил и энергии, чувствовал каждую мышцу своего мощного тела. Воздух, холодивший его нос, как никогда был переполнен волнующими запахами. И охота удалась на славу. Трофимыч с аппетитом сожрал тощего по весне зайца, и через полчаса еще одного. Вкус сырой зайчатины показался ему приятным и привычным. И был гораздо лучше козлятины. Но вот почему в ту свою беспамятную пору Трофимыч запросто, судя по всему, ел сырое мясо, а теперь ему нужно было на это решиться?
Нет, он ничего не помнил, но знал, что все это
было с ним и раньше. "Кто я, все-таки, -- спрашивал неизвестно у кого оборотень, -- человек, ставший волком, или волк, зачем-то всю жизнь бывший и человеком тоже?" Ничего привлекательного
в своей человеческой жизни Трофимыч теперь не находил. Не находил, как помнилось, и раньше, но думать об этом стал только теперь. "Серега, конечно, -- рассуждал он, -- жена, дети. Привязанность, как ни крути. А я что? Бобыль. Только мать... Я же о ней ничего не знал, хоть всю жизнь вместе и прожили. А она, может, она -- знала?" Не находил Трофимыч ответа на этот вопрос.
И почему он был одинок всю жизнь, тоже неясно. Была ведь любовь, была. Да как-то глупо получилось. Поссорились, разошлись, а вспоминал об этом Трофимыч как о эпизоде чьей-то, не его, жизни. Женщина та умерла молодой, и Трофимыч даже имя ее вспомнил с трудом. Та, прошлая жизнь казалась ему теперь просмотренным когда-то фильмом,
довольно скучным и плохо срежиссированным. Настоящим было то, что происходило с ним сейчас. И вроде бы, чего проще, бросить все и бежать в своем истинном облике куда глаза глядят, подальше от людей, с которыми у Трофимыча, как выяснилось, было так мало общего. Но он колебался, сам не зная почему, а время шло, и Трофимыч, как его и предупреждал Сергей, становился все больше волком. Кстати, его интересовал один вопрос: как Сергей устраивался летом,
ведь в тундре полгода нет ночи? И еще была мысль
прогуляться по полям в волчьем облике днем, ведь рано или поздно этому суждено случиться. Но исполнить задумку Трофимычу помешало одно обстоятельство: к нему приехал дальний родственник со стороны матери, и Трофимыч весь день, а то и всю ночь был на виду, поскольку Иван мучился бессонницей и ворочался порой до утра, что-то бормоча себе под нос.
Вскоре Трофимыч ощутил скрытое раздражение, но поделать ничего не мог. А через неделю его так скрутило, что он был готов убить в общем-то
безобидного родича. "А если попробовать, -- терзала его неотступная мысль, -- вдруг он не сообразит, подумает, что приснилось?" Но
была здесь неувязка, -- как мы уже знаем, Трофимыч
с некоторых пор не оставлял своего человеческого тела спящим на постели. "Может, напоить его до отключки, -- тоскливо размышлял Трофимыч, -- а потом..." Но пришлось бы пить и самому, а пьяный волк, как и пьяная сова, по словам Сергея, это не то, что хотелось бы Трофимычу...
Но сил терпеть больше не было, и Трофимыч решился на эксперимент. Ночью, дождавшись, когда пьяный Иван, наконец, перестал ворочаться, Трофимыч, который старался пить мало, насколько это было возможно,
сосредоточился на созерцании волчьего глаза. Это была
уже отработанная техника. То пятно света, которое
он видел вначале, постепенно стало для него глазом, желтым, с большим черным зрачком и бликом ослепительного света. Сначала Трофимыч входил в радужку и как бы растворялся в ней,
переставая ощущать свое тело, потом его неудержимо
закручивало по золотистой спирали и втягивало
в бездонную глубину зрачка, а точка света удерживала
Трофимыча в том состоянии, которого он достигал. Когда уже волчьи легкие Трофимыча наполнились новым воздухом, он почувствовал взгляд Ивана. Тот не спал, и приподнявшись на кровати, завороженно смотрел на Трофимыча. Трофимыч угрожающе зарычал и сделал шаг к кровати. Иван упал на подушку и с головой накрылся одеялом, а Трофимыч повернул к двери.
Никаких последствий недавнего возлияния он не ощущал, кроме некоторой заторможенности в движениях. Уже не думая об струхнувшем свидетеле, он отправился в ночь.
Утром Иван молчал и маялся с похмелья. Все было как обычно, но Трофимыч чувствовал, что это молчание неспроста. Так оно и оказалось. Иван, собираясь в магазин за папиросами, вдруг сказал, не обращаясь собственно ни к кому: "Не думаю, что это был сон..." Хмыкнул, покачал головой и вышел.
Трофимыч остался у стола, не зная что и думать.
* * *
Никаких объяснений по поводу своего заявления Иван не дал, а Трофимыч не знал, как их получить, не вызывая подозрений. Он надеялся, что родственник сам вернется к этому вопросу, что вскоре и произошло.
-- Слушай, Вась, а ты мать свою хорошо знал? -- как бы невзначай поинтересовался он за ужином. -- То есть, -- не понял Трофимыч, -- что значит -- хорошо? -- Ну, что у нее за жизнь раньше была, до того, как... ну, ты понимаешь... -- Вот интересно, -- почти обиделся
Трофимыч, -- откуда же я могу знать, раз она
ничего не рассказывала. Ты же знаешь, что она с войны не в себе. Имя-отчество добрые люди подсказали, когда документы восстанавливали, а память к ней так и не вернулась. Она и про Пашу-то не помнит,
хотя из-за него с ней все произошло. А я мал был, сам знаешь. Мне кажется даже, что она всегда такой была. Я другой ее не помню, -- Трофимыч вдруг насторожился.
А ты что вообще хочешь сказать? -- Я, -- пожал плечами Иван, -- да так, ничего. Просто мне мать рассказывала. Она же с вами жила, после войны уехала, не помнишь разве? Все на ее глазах было.
Для Трофимыча это было новостью. Тетю Агашу он, конечно, помнил, но почему-то не думал, что она была свидетелем случившегося с матерью. Он почувствовал вдруг непреодолимое желание узнать. Но спрашивать не стал -- раз уж сам заговорил, пусть и рассказывает.
-- Ты в курсе, почему немцы брата твоего в колодец швырнули? -- Не немцы, а мадьяры, -- поправил Трофимыч, но поправка не вносила ясности,
так как он об этом событии мало что знал. -- Ну хрен с ними, мадьяры, -- поправился Иван, -- так вот, -- он понизил голос и со значением взглянул на Трофимыча, -- говорили, что мать твоя ведьмой была или что-то вроде того. -- Ну так что ж, -- не понял Трофимыч, -- ты к чему клонишь?
-- А к тому, -- еще тише сказал Иван, -- что у вас это, я чую, наследственное... И насторожился в ожидании вопроса или ответа. Но Трофимыч молчал,
изучая клеенку на столе, и Иван, на свой страх и риск, сделал следующий ход. -- Я тебя видел ночью, -- вдруг выпалил он, -- ну, тогда... Трофимыч не поднимал глаз. Он чувствовал, что Иван на грани срыва, и стоит только ему сделать резкое движение, тот наверняка грохнется в обморок или выскочит в окно. -- Ну и что ты видел? -- стараясь говорить как можно спокойнее, но по-прежнему не поднимая глаз, поинтересовался Трофимыч. Иван, видимо, ожидал другой реакции и как-то сразу сник. -- Да, в общем, ничего особенного, -- смутился он, -- ты на кровати лежал, а потом, хоп, и нету... -- И куда же это я делся? -- также безразлично спросил Трофимыч. -- Испарился что ли? -- Нет, не испарился... В общем, я плохо помню, пьян был... -- словно извиняясь, ответил Иван, но видно было, что он просто не знает, как объяснить. Бедняга умоляюще смотрел на Трофимыча, надеясь, что тот поможет разобраться. Но Трофимыч помогать не собирался. -- Пить меньше надо, -- сказал он, вставая из-за стола, но не поднимая на родственника, как он уже понял, совсем уже
волчьих глаз -- тогда и не будет черт-те что мерещиться. Я рассказывал тебе, как в больницу попал? Так что...
Разговор прервался, но Трофимыч, хоть и всячески демонстрировал безразличие, был ошарашен. Значит, и матушка тоже... Он нутром чувствовал, что с ней было то же самое. Семейка, ничего себе...
Ивана он решил больше на разговоры не вызывать.
Пусть думает, что хочет, тем более, что ему скоро уезжать. И от ночной жизни все же необходимо пока воздержаться, потерпеть. И оба своих решения Трофимыч выполнил. Первое -- легко, так как сообразил, что Иван почти ничего не понял. Свалили на пьянку, ну и хорошо. А вот отказ от волчьей сути даже на краткий срок дался ему с трудом. Назад дороги, похоже, не было...
И здесь я сделаю кое-какие пояснения. Трофимыч в
нашем последнем разговоре пообещал мне, что если соберется бросить все и стать тем, кем он в сущности был, то обязательно даст мне знать. Я не верил, что это произойдет, ведь вообще поверить во все это, согласитесь, сложно. Объявить историю, рассказанную Трофимычем, фантазиями шизофреника,
мешает лишь то обстоятельство, что Трофимыч не шизофреник. А предположить, что он, сельский мужик, начитался Карлоса Кастанеды... Я, впрочем, задал этот дурацкий вопрос, но Трофимыч покрыл всех писателей, в том числе и, разумеется, неизвестного ему Карлоса такими словами, что я понял: он и "Приключений Буратино" не читал. Читатель может поудивляться стилю изложения и заподозрить фальсификацию,
но, повторяю, все это простая литературная обработка, и рассказ нашего героя в естественном виде напечатать мы не в состоянии по цензурным соображениям. Кроме
того, все мной написанное, он читал и почти со всем согласен. Кое-где, и я горжусь этим, я сумел даже проникнуть в его мысли, о чем он и сообщил мне с удивлением, в своей обычной манере.
К тому времени, когда начала публиковаться вторая часть "Волчьего оврага" (а написана она была в начале сентября и повествует о событиях, происходивших весной и летом 1995 года) о Трофимыче ничего не было слышно. Я уже подумывал, не случилось ли чего, но вдруг получил от него письмо. Его я привожу почти полностью, поправив лишь орфографию, так как материться на бумаге Трофимыч стесняется.
"Здравствуйте, Николай. Пишет Вам ваш Василий Трофимович. Извиняюсь, что не писал. Потому что болел. Но сейчас все нормально, можно сказать, здоров. Если помните, я обещал сказать, когда соберусь, как у вас написано "стать тем, что я есть". Это, наверное, будет скоро. Невмоготу мне. Пить не помогает,
(тут я понял, чем болел Трофимыч. авт.) Ничего не помогает. Сергей правду говорил -- затянуло. Так что,
конец моей жизни здесь, а как будет там -- не знаю. Прощайте, извиняюсь, если что не так. Про меня вы все правильно написали. Хоть и не знаю, нужно ли было это делать. А в селе у нас вашу "Ярмарку" не выписывают, и ничего про меня не знают. Это хорошо. Дай вам Бог здоровья. До свиданья. Василий Трофимович."
Он написал "До свиданья" просто машинально, я думаю. Где мы с ним сможем свидеться?
Но я продолжу. Тем более, моих записей осталось чуть-чуть. Скажу только, что после отъезда Ивана Трофимыч жил спокойно, продолжал ночные вылазки
и чувствовал себя прекрасно. Мысль об уходе
прочно укрепилась в его мозгу, но нужно было
решиться окончательно. Как обставить исчезновение,
Трофимыча не особо волновало. Уехал в город и пропал. Может, убили, может, еще что. Кто его искать будет? С волчьей жизнью он освоился. На глаза людям научился не попадаться, несмотря на свои необычайные размеры. Вот еще вопрос, почему Трофимыч, человек среднего роста и среднего телосложения, не обладающий особой физической силой, зверем был могучим и крупным? Не лисой какой-нибудь, не ежом, а волком? Ответа на этот вопрос, сдается мне, я не найду никогда. И не у кого спросить...
Так вот, в последних моих записях я не
нахожу ничего интересного. Просто заметки о
повадках животных, возможно, любопытные зоологу.
Трофимыч сделал свой выбор. Остается пожелать ему удачи... Но это мое пожелание он уже, думаю, не прочтет.
Недавно, как раз тогда, когда, сидя на рабочем месте,
я перечитывал первую часть "Оврага", один мой знакомый из Тамбова, приехавший в Воронеж по делу, зашел в редакцию и забыл на моем столе небольшой кусок
районной газеты (он в нее что-то заворачивал). Я обратил внимание на одну заметку. Вот она. Вернее, ее сохранившаяся часть.
"... ом районе Тамбовской области егерем А.Н.Старковым был обнаружен труп волка очень крупных размеров. Зверь, как сказал егерь, был ранен браконьерами из автомата Калашникова и, истекая кровью, уполз в валежник, где его и нашел Старков. Откуда в наши леса забрел столь крупный экземпляр, остается загадкой. Волк был истощен и, судя по всему, болен. Поразителен,
со слов егеря, и его окрас -- серебристо-серый, почти
белый. Местные краеведы счита..."
Что считают местные краеведы, для меня также остается загадкой, как и название этого органа печати, и место гибели необычного волка... Но сдается мне, что вестей от Трофимыча мы больше не дождемся. Волку трудно жить в наших лесах. Что случилось с Трофимычем, как
он (если это был он) жил, почему дал себя застрелить... Не знаю... И не думаю, что когда-нибудь узнаю. Все истории когда-нибудь заканчиваются. Вот и эта тоже.
КОНЕЦ
Николай Недвораев, Мирра Лукенглас и Ольга Бах
|
|
Maluma Tekete |
2004-04-09 |
35 |
5.00 |
7 |
|
Шпион в доме Луны (открытое письмо Моррисону) |
|
|
|
|
|
[...] Да, но кто исцелит нас от глухого огня, от огня, что не имеет цвета, что вырывается под вечер [...] из съеденных временем подъездов и маленьких прихожих, от огня, что не имеет облика, что лижет камни и подстерегает в дверных проемах [...]
Х. Кортасар
...Ally разбило мое зеркало...
К. Кастанеда
Хрустальный корабль разбит вдребезги. Многие бродили ночью по кладбищу Пер-Лашез в поисках его осколков. Все, что составлено из частей, распадается на части, которые ищет толпа ночью на кладбище Пер-Лашез. Странные люди, пока еще помнящие твое имя.
И время суток - смерть, я твой яд, твоя единственная музыка, и высокие травы, живые соки их оборачиваются водопадом кислоты. И время врет. И кроты разума роют неспешные ходы в бесконечном безумии.
Кто ты, Джим Моррисон, существо с глазами гениального олигофрена? Зачем ты научил нас бояться самих себя? Чем мог ты так привлечь смерть, что она постоянно кружила возле тебя, зачарованно внимала тебе, преданно заглядывая в твои глаза. Смерть невидимой стеной отделяла тебя от зала на концертах. Ты был весь в своей смерти, как в стеклянном шаре, и оттуда, из этого безвоздушного пространства, пытался докричаться до нас.
Твоя любовь жестока. Твое милосердие беспощадно. Твое отрицание не лечит. Слушая тебя, начинаешь понимать, что нет грани между клоуном и святым. Ты громко заявил о желании распахнуть все двери. И одна из них тебя поглотила. Надолго ли и далеко ли ты ушел?
Ты любил жестокие шутки, Джим. Ты ненавидел то, что рядом, и был равнодушен к тому, что вдали. Ты не был человеком. Я не собираюсь давать здесь еще одно определение двуногого бесперого, но человеком ты не был.
По закону симметрии у Сатаны тоже должны быть свои мученики. Печальный Демон, дух изгнанья, летел над штатом Алабама. Мор Ри Сон, бог промискуитета, поймал тебя в сети в том море сна, где ты купался, мчался, оседлав волну, в том приливе, в который ты так неосторожно залез. И он добился своего. Сон Моррисона сморил полмира. Но ты не хотел с этим мириться. Старая заповедь "живи с мирянами в мире" была не про тебя. Ты уничтожил своих родителей. Маленькое фиктивное убийство. Но гены, не зря копившиеся в тебе столько тысячелетий, взяли свое, и ты, сам того не желая, стал адмиралом лунных морей. Ну как тебе там нынче, а, Джим?
Ты никогда не надевал резиновых перчаток, прежде чем влезть к кому-нибудь в душу. Может, твоя смерть - результат случайного инфицирования? Я еще надеюсь получить твой ответ, лунный Джим.
Если вы ночью хорошенько вглядитесь в Луну (желательно, полную), вы можете увидеть там Моррисона (одного из бесконечного числа Джеймсов Дугласов Морриссонов, 08.12.1943 - 03.07.1971), но лучше этого не делать - Моррисон не дремлет, он всегда готов вселиться в вас и подчинить своей воле (или неволе). В одном Китае в настоящее время насчитывается не менее 15 млн. зомби Моррисона, самое страшное - они об этом и не подозревают. Но каждый из нас чей-то зомби, тот - в свою очередь и т.д. и т.д.
Адам был не ГОЛЕМ, а ЗОМБИ. Восставать против этого не стал бы ни каббалист, ни вудуист. МОРРИСОН ВОССТАЛ.
Двери захлопнуло сквозняком, холодным зимним ветром. Двух рук недостаточно, чтобы их распахнуть. И вот на помощь приходят еще шесть. Пройдет много лет, и каменный режиссер снимет об этом фильм. Но вопрос не снят, тема не закрыта.
А может, Пэм оказалась той веткой омелы, что способна убить бога? Джим Рагнарек, что ты думаешь об этом?
Церемония эксгумации рок-н-ролла в самом разгаре. Свежевыкопанный выглядит довольным, присутствующие выглядят покойниками.
А ты все движешься на запад, оседлав Айдо-Хведо де Лох Несс.
И Кецатлькоатль смотрит на тебя с одобрением.
И Амитабха с нетерпением ждет, когда ты, обойдя Аваллон (по суше) и Чамбули Мастон (с моря), минуешь и его землю.
И свита твоя, ничего не понимая, уныло тащится за тобой.
И вспышка твоего темного света аукнется где-нибудь на краю Вселенной внезапным взрывом Сверхновой или исчезновение муравейника.
И где-то рождаются дети, которые могли бы быть твоими.
А может, ты просто пригрезился Властелину сна? Где-нибудь, скажем, во Флориде, в 1943? И главное, Джим, зачем ты рассказал про индейцев?
Ты был свидетелем своего рождения, ты наблюдал со стороны за собственной смертью. Золотая жила жизни свернула в сторону, не дойдя нескольких дюймов до твоей точки. Ты был только рад этому. Тебя не было - в этом твоя суть.
Ты стоял на залитой потоками белого света сцене с микрофоном в руках и смеялся над теми, кто принимает тебя всерьез, и поливал грязью тех, кто не принимает тебя всерьез.
Ты постоянно сбрасывал кожу, взамен которой тут же вырастала та же самая, ты примерял новые и новые короны. Ты не боялся спорить с ветром и гасить волны. Ты был хозяином зеркал. Ты был вращением Земли. Ты звал всех рыб.
Ты был принципиально непристоен. Ты считал свою елду главным инструментом познания мира.
Ты не верил никому, особенно себе. Ты был кошмаром своих близких. Но тебе нравилось жить в аду, и ты приложил все усилия, чтобы создать его себе на земле. Ты слагал гимны алкоголю, наркотикам и сексуальным излишествам. Ты пел и пил, пил и пел, глотал ЛСД, курил траву, трахался, трахался, трахался, снова пил и снова пел.
Единственная любовь, которой ты ни разу и ни в чем не изменил, это любовь к смерти. И смерть отблагодарила тебя, придя в нужное время в нужном месте.
Я слушаю твои стихи, твои песни, сочащиеся зеленым гноем, некрофильский оргазм под сладкие переливы органолы и застенчивое позвякивание гитары. А может, ты был не таков, может, я поддался очарованию мифа о Моррисоне, абсолютном бунтаре и нонконформисте, свидетеле мистерии смерти, белом шамане, совершающем камлание с микрофоном, этим электронным фаллосом, в руке, в белых лучах сценических прожекторов? - Джим! -Да, сын? - Я хочу воскресить тебя!
Ночью на кладбище Пер-Лашез они ищут осколки хрустального корабля, который разбился вдребезги, ибо все, что составлено из частей, распадается на части. Странные люди, помнящие твое имя. |
|
Мирра Лукенглас |
2004-04-12 |
10 |
5.00 |
2 |
|
[MAT] Дневник человека, уставшего бояться |
|
|
|
|
|
14 мая 199* года в *ский РОВД пришло письмо, содержащее сообщение о самоубийстве трех человек в квартире по указанному адресу. В конверт был вложен
ключ от квартиры и сберегательная книжка на имя гр-на С.
Из протокола, составленного сотрудниками милиции на месте происшествия: "В однокомнатной квартире, принадлежащей гр-ну С. обнаружены три трупа: гр-на С. и его несовершеннолетних сыновей Константина
и Федора, 9 и 5 лет соответственно". Экспертиза показала, что смерть всех троих наступила от передозировки сильнодействующего препарата (один из барбитуратов). При осмотре помещения был обнаружен дневник гр-на С. , из которого следовало, что данные лица покончили жизнь самоубийством совершенно сознательно и добровольно и материала
для возбуждения уголовного дела нет.
Содержанием же дневника заинтересовались специалисты-психиатры института им. Сербского. Ими были сделаны определенные выводы, которые не представляют интерес для непрофессионалов, но,
по их и нашему мнению, сам дневник дает основания не только для диагноза душевного заболевания,
но и для диагноза социального. Выдержки из него мы представляем вашему вниманию
12 сентября 199* года
Нам опять выдали зарплату телевизорами. Денег нет и не будет. Один я уже договорился продать, а второй оставил -- наш "Рекорд" окончательно сдох. Надо скорректировать цвета. Маша сказала: "Хорошо, что ты работаешь на таком производстве, а не пасту зубную делаешь...". Нет ли в ее словах насмешки?
15 сентября
Маша сегодня утром спросила, что я буду делать,
если она вдруг умрет. Что за глупости лезут в голову?
Я, конечно, сказал, что все это ерунда, но я... Я не знаю... Я, в самом деле, не знаю!
20 октября
Вчера мы хоронили Машу... Я ненавижу тот день,
когда я привез домой этот чертов телевизор... Он взорвался, когда она протирала пыль на подоконнике. Она успела лишь крикнуть детям: "Бегите к Лене!" Соседка вызвала пожарных и скорую... Скорая опоздала совсем на немного. Я не знаю, как мне дальше жить. Эх, Костик, Федька -- остались мы одни...
23 октября
Вышел на работу. Все как в тумане. Я не могу смотреть на эти кинескопы. Они взрываются в моем мозгу, и все заливает красным. Это слишком ярко. Это кровь... Маша... Мне очень больно, Маша.
28 октября
Я ухожу с работы. Не могу своими руками делать орудия
убийства. Конечно, это смешно, но слишком еще свежа рана. Может быть, потом, когда-нибудь. Устраиваюсь в ремонтную мастерскую. Холодильники не взрываются...
1 декабря
В последнее время неважно себя чувствую. В голову лезет всякая ерунда. А вдруг Федя, заигравшись, как-нибудь опрокинет на себя холодильник. Я не буду виноват, ведь его сделал не я...
А если отремонтированный мной холодильник, ну представим такую ситуацию, упадет и придавит маленького ребенка. Кто будет в этом виноват? Я или не я? Нет, конечно, но косвенно... Да я об этом и знать не буду! А если, ведь может быть такая возможность, встречу я однажды одного из своих клиентов и он мне об этом скажет. Кстати, так сказать... Все это глупо, но неотступно. Я не знаю, что делать...
11 января
Я устал бояться за детей. Я не могу
жить под грузом такой ответственности. Я боюсь покупать вещи, вдруг они станут причиной смерти кого-нибудь из детей... Я боюсь покупать Федьке даже мороженое, а вдруг (Господи, как надоело мне это страшное "вдруг"!) он простудится, получит какое-нибудь осложнение и умрет... Я себе этого не прощу!!! Я (иногда такое накатывает) боюсь сам себя.
Я спрятал все острые и режущие. Представил, что вот чищу, я например, картошку, а Федька с Костиком бегают и Федька подскальзывается на шкурке. И на нож.
Даже писать об этом страшно, не то что думать... Я не могу так жить. Я не хочу быть причиной, прямой или косвенной, смерти моих детей... Я не сумасшедший. Они не замечают за мной странностей. Пока, по крайней мере. Я не могу умереть, потому что им без меня придется трудно. Я у них остался один после матери...
18 февраля
Я запретил Костику ходить в школу. Забрал документы якобы в связи с переездом. Это мука -- прослеживать
мысленно весь его путь от дома до школы, представляя,
что может случиться по дороге с девятилетним мальчиком. Если бы я мог бросить работу, чтобы встречать и провожать его...
20 февраля
Вахтером работать поспокойнее. Почти месяц я отдыхал
душой (относительно, конечно) после ремонтной.
Но моя дурная голова... Я представил, что
мимо меня проходит какой-нибудь неожиданно сошедший с
ума рабочий (ведь может такое случиться?!) с
самодельным взрывным устройством (не могу же я обыскивать всех) и гибнет несколько человек. Я не хочу быть причиной! Я ничему не хочу быть причиной. Я боюсь ответственности. Она слишком тяжела. Как я раньше мог быть таким безразличным к судьбам людей? Ведь каждый из них для кого-то, как для меня Маша.
Человек должен умирать естественной смертью, а
не от нелепой (на первый взгляд) случайности.
Автомобили, телевизоры, плохо закрепленные балки,
неисправные самолеты... Ведь этого могло и не быть.
Не купил человек билет в самолет, не досталось ему,
пришел поздно -- а самолет грохнулся... А был бы чуть пособраннее -- накрылся бы вместе с другими. Вот, говорят, курить -- здоровью вредить. И многие умирают от рака легких. Да. Но вот сидел парень
в "шестерке", курил. Рядом "Камаз" с лесом разворачивался. Уронил сигарету, наклонился, а в это время бревно -- крышу снесло напрочь. А не курил бы -- вместе с головой снесло бы. Так только спину поранил стеклом... Я замечаю, что стал "коллекционировать" такие истории... Фатум, судьба, рок... Но ведь можно избежать. Если бы знать, как... Завязывать ли шнурок, когда уже подошел трамвай, или лезть в него изо всех сил? Опаздываешь? А если при выходе на проезжую часть тебе на него наступят? Случайно... Вот, когда пишу, как-то легче становится... Я прочитал, что это называется сублимация. Сублимируюсь, значит...
8 марта
В этот день я всегда дарил Маше цветы. Купил и сегодня. Поставил в ее любимую вазу. Дети в последнее время какие-то вялые. Может быть, от питания. Я не покупаю мясо -- а вдруг там какой-нибудь возбудитель болезни? Яйца, молоко -- из рациона исключил, когда
прочитал в газете о массовых отравлениях сальмонеллой.
Фрукты, овощи -- неизвестно, чем их там удобряют и опыляют. Хлеб. Каша, только на растительном масле.
Варю вегетарианские щи и супы. Варю подолгу, несколько раз кипячу. Невкусно, зато безопасно. Федя вчера
попросил шоколадку. Я прочитал ему статью из журнала "Спрос" об отравлениях импортным шоколадом. По-моему, он на меня обиделся. Как ему объяснить, что я стараюсь ради его блага?
13 марта
Спрятал на антресоли часть электроприборов -- миксер,
кофеварку. Врезал замок в кухонную дверь. Если
что-то варю -- запираюсь, чтобы застраховаться от случайного появления на кухне детей.
Газ -- это вам не шутки. На ночь запираю двери в ванную и туалет. Сонный ребенок может пустить струйку мимо унитаза и подскользнуться на мокром кафеле... Купаются они под моим присмотром. Кран с горячей водой
поворачивать запретил -- вдруг сорвет, а там почти кипяток. Наливаю в ванну теплой воды, и никакого душа -- холодную воду могут отключить в любой момент, польется кипяток, пока закрутишь, да вдруг он еще и сломается в этот момент...
18 апреля
По-моему, дети меня боятся. Я не устаю объяснять
им, что все, что я делаю -- ради их безопасности.
Уходя на работу, я связываю их эластичным бинтом и заклеиваю пластырем рты. Сажаю в чулан, где дверь замаскирована мной (неделя работы!) под стену.
Если в мое отсутствие ворвутся грабители, они могут убить детей от злости, что в доме почти ничего нет... Все вещи, которые могут причинить зло, я продал. Спим мы на полу, едим тоже из одной кастрюли, которую я прячу после еды. Я не знаю, каким образом она может нанести увечье, но прячу на всякий случай, как и ложки. Вилки я выбросил, после того, как прочитал заметку про женщину, проглотившую вилку.
З мая
Сегодня я проснулся с чувством тревоги.
Я как-то рассуждал о естественной смерти. Оказывется, ее нет! Все люди умирают насильственной смертью. Одних убивают пули и автомашины, других вирусы и микробы, третьих тоска. Мы не знаем, сколько может жить человек, и какие условия ему нужны, чтобы жить... вечно. Наш организм не старится сам собой. Его медленно убивает агрессивная окружающая среда -- воздух, которым мы вынуждены дышать, вода, которую приходится пить и которая льется с небес, земля, которая просто напичкана самой разнообразной смертью,
как лавка колониальных товаров. Говорят, стерильность
окружения тоже не спасает. Мы не умираем естественной смертью. Нас рожают одни, а убивает другое. Прав был Тарас Бульба, как это ни смешно. Я, только я,
имею право на смерть своих детей. Легкую, немученическую смерть. Если я им ее не дам -- об этом позаботится кто-то другой или что-то другое. Я хочу, чтобы они умерли, не страдая. Я смогу им объяснить все. Я сам уйду вместе с ними. И мне плевать, как посмотрят на это люди, как посмотрите вы,
читающие этот дневник, потому что я решил -- я оставлю
его, во-первых, как свидетельство нашего добровольного ухода из жизни, во-вторых, как предупреждение всем, у кого есть дети. Я не знаю, нужно ли бояться за них, как это было со мной, или позволить им жить своей жизнью, со всеми ее случайностями, нелепостями, маленькими смертями на каждом шагу... Дать им умереть выбранной кем-то или чем-то смертью. Я в самом деле не знаю. Но я свой крестный путь прошел вместе с ними, и у меня нет больше сил быть ответственным за них и за себя.
Я не могу умереть один. Я не хочу, чтобы они вспоминали обо мне, как о человеке, отказавшемся от них. Возможно, я болен. Может быть, серьезно. Тем лучше. Я просто ускорю процесс. Я порвал с христианством, не оправдывающим самоубийства. Я не убиваю себя и детей. Мы -- не самоубийцы. Мы просто не хотим позволить убить себя кому-то или чему-то.
Они не имеют на это права. Мои родители, единственные,
кто имел право на мою смерть, к сожалению, давно умерли... Простите меня... Нас. Мы уходим. Нас нет и не будет. Это очень легко. Правда...
14 мая
Все, сегодня все. Я не буду рассказывать, как я убедил
детей, но они приняли препарат добровольно. По-моему, тоже устали, как и я. Они умрут легко. Федя уже спит. Костик лежит и смотрит в потолок. Лицо его спокойно.
Я тоже ложусь спать. В милицию я отправил письмо
и ключ от двери. Не хочу напрягать соседей обнаружением наших мертвых тел. Деньги на похороны лежат на моем счете. Сберкнижка тоже отправлена в милицию. Нас похоронят без особых проблем. Ведь обычно похороны -- это бестолковая суета вокруг людей, которым она уже не нужна. Все, я очень хочу спать. Мы чисто вымыты, одеты во все самое лучшее... Прощайте, бедные люди, вам еще предстоит умереть. Вас еще предстоит умертвить, пожалуй, так точнее... Маша, милая, мы одна семья. Мы были...
|
|
|