Anais
|
|
1. Попытка понимания III
Я не хочу его нелепой доли,
Хотя пою о нем
И нравится мне быть тростинкой в поле,
Охваченном огнем,
И то, что прежде жизнь мою ломало,
Шутя превосходить;
Ведь если презираешь, то нимало
Не жаждешь отомстить.
Он ненавидел фальшь и насмехался
Над глупыми людьми,
Но так ли редко жил и наслаждался
Фальшиво, как они,
Скрывая ум, бравируя умишком,
Растрачивая жар?
Способность сильно чувствовать – не слишком
Полезный миру дар.
Кто разум принимает за оковы,
Эмоции за взлет,
Неточность за пророческое слово,
Тот мысли не поймет…
Своим убранством пышным и помпезным
Порок его пленял.
Когда б и впрямь характером железным
Хоть миг он обладал!..
Но каждый раз встают не против ветра,
Покорно – под прицел!
Поджог был по периметру, - он центра
Спасти не захотел!
Какого черта этого итога
Ты сразу не учел,
О демон, уповающий на бога?
Зачем ты не прочел
Тех слов, что человек писал, дрожащий
От страха и мольбы:
"Оставь надежду, всяк сюда входящий"? -
Творцам нужны рабы,
А не стремленья «гордого познанья».
Хвалу себе трубя,
Господь не даст простого пониманья:
Нет рая! Нет тебя!
Ты бросил нас в кровавую пустыню,
И образ твой померк…
Нет правды в том, что мир тебя не принял, -
Ты сам его отверг!
|
| |
|
|
2. Поэтам современности
Под пятой иностранных витрин
В одночасье мы сделались частью
Государства с рабами у власти
И рабами, подвластными им.
Что же! Этого вы добивались!
И желанья всегда оставались
Те же самые! Личный комфорт,
Независимость – якобы – мнений.
Ах, какая банальность суждений,
И при этом – почетный эскорт!
На подножном живущие корме,
На презренье бездарности к форме
Извлекаем со дна своего
То нытье, то «мечтанья и грезы»,
То стандартные «розы-морозы»,
То какое-нибудь «божество»,
«Вдохновенья святое касанье», -
Снисхожденье, покой, угасанье
И почивший безвременно дар.
Кто их видел – кавказские степи,
Валерик, раскаленные цепи,
Перестрелки, закатный пожар,
Кто? – единожды слово живое
Здесь, на фоне тепла и покоя,
Растекаясь по гладким полам,
Скажет – враз отупевшему миру?
Но увы – мы упавшую лиру –
Скоро будет тому двести лет –
Попираем ногой, и отважно
Доверяем громадам бумажным
Неуклюже срифмованный бред!..
|
| |
|
|
3. Инерция мышленья
Свободу славя, оставаясь при своем,
Ломали правила, законы, отношенья.
Все доломали. Всем довольны. Спим и пьем.
Какая странная инерция мышленья!
Так что ж, под градусом неясность всем ясна,
Как раньше - близкая победа коммунизма.
Абсурдность речи стала признаком ума,
Ее безграмотность - приметой афоризма!
Неважно качество, когда хорош дизайн,
Вторичен смысл, когда красиво изложенье,
А бесполезное выдумыванье тайн
Куда приятней, чем реальное движенье!
Парадоксально! Но считая зло - добром,
Абсурдом - логику, сном - явь, блаженством - муку,
Собранье мифов мы историей зовем,
А суеверья чтим как точную науку.
За паутиною изысканных словес
Давно никто не ищет истины моментов.
Вот это да! Какой невиданный прогресс!
Как далеко мы обогнали конкурентов!
Вот эрудиты, опираясь на тома,
Все дискутируют насчет первоначала.
Не знаю, умному ли горе от ума -
Такое чувство, что ему и горя мало.
Теперь, зайдя в любой известный институт,
Не закосневших во грехе людей застанем:
Студент физфака бойко молится Христу,
Чтобы убрать с лица прыщи и сдать экзамен.
Его приятели-сектанты тут как тут:
“Читайте библию! В ней счастье и свобода!”
Конспект отложат - полчаса псалмы поют.
Вот уж воистину наркотик для народа...
Живет, далекое от всех реальных битв,
За двадцать лет не изменившееся мненье,
Слепая вера, оскудение молитв.
Какая странная инерция мышленья!
|
| |
|
|
4. "Легкий ветер, легкий шум..."
Легкий ветер, легкий шум,
Дни и строки.
Ах, когда бы этот ум
Был жестоким,
Огонек в пяти шагах
Над метелью
Не светился бы в глазах,
Не был целью.
Не ступали бы след в след,
Не искрили,
В двадцать шесть коротких лет
Уходили.
Не с ногами на диван,
Не с газетой,
Молча вперившись в экран, -
Но – поэтом,
Обжигая взором высь,
Иронично,
Презирая мир и жизнь,
Безразлично
Наблюдая, как шуршат
Тени сплетен,
И в одни вставая ряд
Со всем этим,
Отворяя всем окно
Вместо двери,
Оставаясь все равно
На пределе,
Невзирая на успех,
Быстротечно, -
Бесконечно выше всех.
Бесконечно.
|
| |
|
|
5. Я лед и мрамор
Я лед и мрамор.
Мне говорят, я лед и мрамор,
Примеривший оранжевые ленты
В насмешку над огнем.
И словно день за днем
Становятся весомей аргументы,
Но в каждом - вызов,
В каждом - комплимент...
Пусть спящий в небесах
Останется жестоким:
Я взвешен на весах
И найден очень легким.
Тверда рука добра
И стиль безукоризнен:
Я вырван из крыла,
Я вышвырнут из жизни.
За бремя славы,
Мне говорят, за бремя славы
Заплачено сожженными мостами.
И жажда торжества
С продажей божества
Тождественны,
Но в поисках пристанищ
Им смысла нет идти в обход креста.
Захлопнут веера
Ненужные объятья,
На кончике пера -
Застывшие проклятья.
Когда покоя жаль,
Прижатого летами,
Не сравнивают сталь
С картонными щитами.
За право власти,
Мне говорят, за право власти
Достаточно предать свои знамена,
Идеи и народ.
Таков простейший ход,
И если того требует корона,
Легко попрать свой собственный закон.
Не надо прилагать
Особенных усилий,
И я готов солгать,
Раз этого просили.
Любой сочтет за честь
Фиктивное доверье,
Но это только месть
За вырванные перья.
|
| |
|
|
6. Часть интерьера
Вновь ошибаться нам не пристало,
Ясно, не просто, ясно, не сразу,
Гибкою плетью жизнь отхлестала, -
Видишь, я стала тверже алмаза.
Новым закатам, новым рассветам
Я расточаю время и ласки:
Что твои маски знают об этом?
Ведь они только жалкие маски.
Что мне ни скажешь - способ огранки,
Но я ведь знаю, в чем твоя вера!
Я не сумела выйти за рамки,
Я не сумела, я не сумела.
Разве не видно - прямо, свободно
Двери открою - слов не отточишь:
Хочешь, я буду всем, чем угодно,
Всем, чем угодно, всем, чем захочешь...
Если пройду я все круги ада,
Можно и нити гордо обрезать,
Только жалеть нас лучше не надо,
Лучше не надо! Можем и врезать.
Что мне ни скажешь - способ огранки,
Но я ведь знаю, в чем твоя вера!
Я не сумела выйти за рамки,
Я как и прежде - часть интерьера.
Мера любви над любовью без меры,
Но эта мелочь не задевает.
Все понимает часть интерьера,
Все понимает, все понимает.
Ветер беспечный, ветер холодный
В вихре снежинок, в бисере строчек:
Хочешь, я буду всем, чем угодно,
Всем, чем угодно, всем, чем захочешь.
Что мне ни скажешь - способ огранки,
Но я ведь знаю, в чем твоя вера!
Я не сумела выйти за рамки,
Я как и прежде - часть интерьера.
|
| |
|
|
7. Рецензентам (себя включая)
Сказали веско - эпатаж! -
И крик души с землей сравняли.
Мол, извиняюсь, пафос ваш...
Нет, право, лучше бы молчали,
Чем всех повально оскорблять,
Забыв приличия и нормы.
Да, форма, но... Пора бы знать:
Теперь не хвалят четкость формы,
А пьют бальзам для нежных душ:
"Господь, петелька да березка".
Но раз задеты - значит, хлестко?
А если нет, так может... чушь?
|
| |
|
|
8. "У нас нет ни дворцов..."
У нас нет ни дворцов, ни роскошных одежд,
Ни малейшего смысла роптать,
Но пока еще в нас тлеют угли надежд,
Нам по-прежнему есть, что топтать.
Нам по-прежнему есть, что еще расточить,
Что растратить на радость врагам.
Нас молиться и плакать не надо учить,
Но скажите, зачем это нам?
Гранита слезами нельзя расколоть,
Несвежего мяса не ценит господь.
Россия, как ветры завыли в полях,
И русская кровь на твоих алтарях.
А для псевдосветил всевозможных пород,
Для храмовников новых искусств
Мой великий народ, мой беспечный народ -
Глыба мяса без мыслей и чувств.
Посмотрите, апостолы новых идей,
Разорвавших страну на куски,
Сколько жертв впереди, сколько лучших людей
Погибает от вашей руки!
Была кроха хлеба - не будет и крох,
Ведь только с богатыми нянчится бог.
Легко примиряться на месте пустом,
Себя защищая фальшивым крестом!
Лицемерный господь, ты зажрался в раю,
Что нахмурил кустистую бровь?
Если ты жаждешь крови, так выпей мою, -
Как-никак тоже русская кровь!
Для чего я живу, если в море огня
Догорает безгрешная плоть?
Да за что же его? Почему не меня?
Ты опять промахнулся, господь!
Твой гнев мне не страшен, - попробуй, ударь,
Но где ж, черт возьми, твой кровавый алтарь?
И чем тогда пагубны будут мечты,
Что дьявол защитник скорее, чем ты?
Сатана ль раскачал темным злом небосвод,
Или все это божий обман,
Мой великий народ, мой добрейший народ,
Разве ведомы войны богам?
Так оставь им их рай, - то чужой поворот,
Тупиковая ветка пути, -
И за боль, и за кровь, мой великий народ,
Отомсти! Отомсти! Отомсти!
Гранита слезами нельзя расколоть,
Несвежего мяса не ценит господь.
Россия, как ветры завыли в полях,
И русская кровь на твоих алтарях.
|
| |
|
|
9. Вопрос
Как сделать так, чтобы во мне
Другие зеркало искали,
Чтобы по всей своей длине
Два тонких лезвия совпали,
Чтоб мир и я найти могли
Вернейший признак середины,
Чтоб параллельно не легли -
Двумя ножами гильотины?..
|
| |
|
|
10. Попытка понимания I
Не я люблю тебя; не я -
Мой бес.
Он хочет быть во всем с тобою
Равен.
Он, как и ты, не верит в ширь
Небес,
И в глубине души, как ты, -
Тщеславен.
Но твои крылья, но мечта
Твоя
Который раз бросают нас
На ветер,
И мы готовы оба – он
И я -
Не видеть света и не жить
На свете,
Чтоб хоть три шага в такт твоим
Шагам
Отмерить, - если и ценой
Финала, -
Довольно, чтобы уничтожить
Храм,
Где ни одна душа тебя
Не знала
И ни одна не поняла.
Исчез,
И слился с нишей, и чужой
Стал тенью…
Да, я не верю! Это верит
Бес,
Что вопреки или в упрек
Сомненью
На череп четверо шагнут,
В оскал,
Когда сравняется с землей
Могила,
И скажет бес: «Я тот, кого
Ты ждал;
Вот та, которая тебя
Любила».
Наивный бес, несчастный бес.
В огне
Жестоких дней не дать основ
Для веры.
Другим – возможно, но не мне.
Не мне
Мешать с реальностью его
Химеры.
Не я люблю тебя, не я –
Мой бес -
Он повторение тебя, -
Частично, -
Ведь те, что плещутся в волнах
Небес,
С ним только призрачно,
Со мною – лично!
Твои слова, в твой каждый шаг
И миг,
В холодной ярости и шуме
Битвы
Его отрывистый и злой
Язык
Беззвучно шепчет, как слова
Молитвы.
Но мне ль не знать холодных глаз
Икон?
Один лишь ветер горю в тон
Завоет
В тени, где вера – не закон,
А звон.
Но оболочки не жалей –
Не стоит.
|
| |
|
|
11. Попытка понимания II
Затихли споры, задержало необычность
Их решето.
Ничуть не сложно утвердить себя, как личность.
А дальше что?
По тем следам, что меня манят, как брильянты –
Жеманных дам,
По тем следам, на слабых отблесках таланта,
По тем следам?
За той судьбой, но без приемлемого грима,
Без маски той,
За той судьбой, что все равно неповторима,
За той судьбой?
Другой – не надо, не хочу!.. К чему быть пешкой
На фоне скал?
Чужая жизнь глядит из прошлого с насмешкой
Кривых зеркал…
Высокомерие? Когда всего сильнее
Стальной остов?
Нет! в наши дни самоирония вернее
Любых щитов.
Другой заслон – всегда желание награды,
Любви небес.
Теперь ты знаешь: бог не ведает пощады,
Крылатый бес!
Кто б ни вошел – он только призрак. Тем же кругом
Замкнется след.
Возможно, демоны общаются друг с другом,
Но мы? Мы – нет!
Что разговоры или символы – их столько
Смела гроза!
Мой бес из глаз моих глядит и видит только
Одни глаза, -
Но что с того, что он настойчиво петляет,
Вперед – назад,
Ведь до тех пор, покуда он тебя не знает,
Он – не крылат!
Как мотылек – огонь, я истину поэта
Боготворю,
Но если быть им, то в разящем шквале света
Я не сгорю!
|
| |
|
|
12. Возражение ответившему на "Вопрос"
"Зачем быть зеркалом других?
Чтобы в тебя кривлялись бесы?
Или пройдохи и повесы..."
(Корабел)
Не зеркалом, а сотнями зеркал,
И в том числе повес, пройдох и бесов:
Понять чужую боль, чужой накал,
Стать выше своих личных интересов, -
Произнести понятное другим,
Чего они сказать не в силах сами, -
Вот это будет лезвием твоим,
Звеном между землей и небесами.
Зовете Вы надменно лечь под нож, -
Мол, тут уж восхвалений не минуешь!
Так общества, конечно, не убьешь,
Но очень может быть, что обворуешь.
|
| |
|
|
13. "Исчерпали слова до дна..."
Исчерпали слова до дна.
Дав отпор любопытным толпам,
Стало лето пятном окна
Ярко-желтым, ярко-желтым.
Дни польются цветной рекой,
Влезли в омут - никто не вылез,
И мой ландыш чужой рукой
Кто-то грубо воткнет за вырез.
Плюнь в ворота раскрытых глаз,
Попирая врагов ногами,
Но победа на этот раз
Не за нами, не за нами.
Ну так скройся и не дыши,
Только голос сухой и гулкий -
Где-то там, в глубине души,
Как в закрытой на ключ шкатулке.
Выше крыши нам не летать.
Двинь фигуру - одно движенье,
Ты меня научил стрелять
И не верить в пораженье,
Не надеяться на друзей,
Не встречать на дороге пыльной
Звезды слов и чужих идей
И любить. Но не слишком сильно.
|
| |
|
|
14. Весенний вечер
(на этом сайте уже, наверно, пятый по счету)
Весна приносит праздничную ложь
Цветов и лент.
Твои слова не камень и не нож,
Они - момент.
За то, что в глубине души моей
Не видно дна,
Мне нравится, что я среди огней
Всегда одна.
По розовым лучам спустись к воде,
За бегом дней
Песчаные дорожки есть везде
В крестах теней.
Я здесь, среди танцующих наяд,
Где брызг хрусталь,
И может, ты уже поймал мой взгляд,
Хотя едва ль.
Весенний вечер,
Во всех глазах закатный свет,
От каждой встречи
Мне остается силуэт,
И не отмечен
Ничем исчезнувший вдали,
Пушинки памяти легли
Ему на плечи.
Я сделаю из лужи океан,
Из листьев - челн,
Здесь маленькие ножки Фрези Грант
Касались волн.
Но гладкая, как прежде, шла вода
И пела ей...
Я тоже не оставлю ни следа
В душе твоей.
Тебе не проклинать мой новый храм,
Рожденье дня.
Ты в женщине, бегущей по волнам,
Узнай меня.
Я не искала пламенных речей,
Где все - весна.
Мне нравится, что я среди свечей
Всегда одна.
Весенний вечер,
Во всех глазах закатный свет,
От каждой встречи
Мне остается силуэт,
И не отмечен
Ничем исчезнувший вдали,
Пушинки памяти легли
Ему на плечи.
|
| |
|
|
15. Флаги
Момент удачи на редкость сладок,
Хоть раз в сто лет.
Сверкает молнией цепь догадок,
Но не ответ.
За каждой тварью идет охота,
Следы прочли,
И мне неведомо что, но что-то
Мы не учли.
В огромном городе жалкий отпрыск -
Неверный шаг,
На мостовые ложится отблеск
Скрещенных шпаг.
Легко считаться простой девчонкой,
Ловя огни,
Но если я виновата в чем-то,
То извини.
А тени и кроны
Колышутся в такт,
Крылья вороны,
Путь на закат...
Вдаль - километры,
Вдоль - фонари,
Флаги под ветром
Цвета зари.
И кто-то счастлив, а кто смеется
За остальных,
Никто не знает, кому придется
Платить за них.
Чтоб быть уверенным в своей власти
Предвидеть крах,
Довольно знать об избытке счастья
В своих глазах!...
Народ как мишка с пивным бочонком -
Не разбудить,
Но если я виновата в чем-то,
Скажи, как быть.
Мы тоже рады, как все, кто знает
Недобрый час,
Когда враги наши умирают
Чуть раньше нас.
А тени и кроны
Колышутся в такт,
Крылья вороны,
Путь на закат...
Вдаль - километры,
Вдоль - фонари,
Флаги под ветром
Цвета зари.
И не такого конца хотели,
Но все же мы -
Лишь часть одной из стольки моделей
Большой страны.
И выраженьем чужих желаний,
Побед и мук
Ложатся тени огромных зданий
На узкий круг.
Вот что-то вспыхнуло и сгорело -
Нельзя найти.
Все понимаем, а вот до дела
Нам не дойти.
И приговор был не нами четко
Произнесен.
Так если я виновата в чем-то,
То не во всем!
А тени и кроны
Колышутся в такт,
Крылья вороны,
Путь на закат...
Вдаль - километры,
Вдоль - фонари,
Флаги под ветром
Цвета зари.
|
| |
|
|
16. "Если враждебными странами..."
Если враждебными странами
Люди покажутся нам,
Мы обернемся тюльпанами
И поплывем по волнам.
Пусть замигают опасливо
Окон далеких огни –
Разве мы не были счастливы
В самые горькие дни?
Правда, непросто среди иллюзорных руин
Не опуститься до жалкой убогой мольбы,
Или, оставшись с собою один на один,
Отождествить миг удачи с гримасой судьбы.
Ночь отражается в зеркале,
Слушая шорох шагов.
Ах, как горит фейерверками
В бусах дождя Петергоф!
Жизнь в сердце спящего города
Стелет ковром его сон,
И наша вечная молодость –
В гордой осанке колонн.
Знаю, ты прав, колокольчик – не будущий гонг,
И наши беды – всего лишь предвестники бед.
Мы не оценим по ним предстоящий урон
И не узнаем, в каком направлении свет.
Только живет в каждом семени
Терпкая зелень листка.
Не говори мне о времени,
Не наступившем пока.
Пусть только в воображении
Счастье представится нам,
Чтобы в момент поражения
Мы не сдавались богам,
Тем, что сильней справедливости ценят свой храм,
Тем, что так жаждут отнять каждый радужный миг,
Тем, что хотят приковать нас к своим куполам…
И да не станем мы жертвой небесных интриг.
Много Христовых законников,
Много хвостов и рогов.
Бог покарает сторонников,
А заодно и врагов.
Значит, бессмысленно кланяться –
Богу наскучила лесть.
Нам-то уж точно достанется,
Если, конечно, он есть...
Право быть вместе – провиденье, старый торгаш,
Может продать по расценкам Эдема, а там –
Высшая власть, совершенно иной антураж,
Жизнь человека приравнена к мелким деньгам.
Но на заре, на закате ли,
Бога ль то, беса черты, -
Только бы мы не утратили
Честности и прямоты,
Только б не стать по инструкции
Или желанью врагов
Флюгером странной конструкции,
Жалкой игрушкой ветров.
Чашу священную с алою кровью на дне
Нам предлагают как мира и света залог.
Жалко, что правда едва ли на их стороне, -
Бес его знает, что завтра придумает бог.
|
| |
|
|
17. "Общество делает шаг..."
Общество делает шаг
За магический круг:
Оно думает так,
И ряды его слуг
Рвут и путают нить
За стенами дворца,
Ибо выгодно жить,
Не имея лица.
И отодвинута месть
Им до лучшей поры:
Ведь дозволено здесь
Все, что в рамках игры;
Инквизиторский стиль
Подчинил дураков,
И клубятся, как пыль,
Тени средних веков.
На договор с сатаной
Провоцирует свет,
Но я слышал давно
Этот странный сюжет.
Как пугает чертей
Каждый выход ва-банк,
Так абсурдность идей
Повышает их ранг.
Общество делает шаг,
Вдаль уставив свой взгляд:
Оно думает так,
Отступая назад,
Не желая носить
Ни ярма, ни венца,
Ибо выгодней жить,
Не имея лица.
Цепью покорно звеня,
Поприветствует знать
Нищих душ болтовня, -
Так давайте болтать,
Что кому задолжал,
Получив на пять лет
Титул гения в дар,
Каждый псевдопоэт...
|
| |
|
|
18. Моему рецензенту CHRISTI, без лишних слов отправившему меня в глубокую ж... ;))
Да защитит от больших зол
Нас объективности броня.
Я вижу гордый частокол
Твоих рецензий на меня,
Хочу взглянуть в лицо врагу
Хочу его благодарить, -
Но от традиций не могу
При всем желанье отступить.
Традиционно - есть позор
И есть расплата за него:
А ну подайте мне топор
И рецензента моего!
|
| |
|
|
19. Попытка определения
Пусть мне над миром не взойти
Сверкающей звездой, –
Я стану вехой на пути
Идущего за мной.
В наш век распроданных побед,
Разбросанных камней,
Готовый славить сотни лет
Кумира сотни дней,
В наш век, где божеский закон
Лепечет: «Потерпи!» –
Мне быть связующим звеном
Разорванной цепи.
Нет, я не стану уповать
На славы сладкий дым, -
Мне хватит сил себя признать
Не первым, а вторым
И бросить свой свободный дар
На растерзанье всем, -
Хранить покой, держать удар
И твердо знать, зачем;
Не осенять себя крестом,
Не дорожить собой,
А просто лечь стальным мостом
Меж миром и тобой.
Он не разгонит воронье,
Не разогнет колен,
Пока бессмертие твое –
Всего лишь феномен;
Без повторенья прошлых нот
Народу не найти
Того, кто все в тебе поймет
И сможет превзойти.
…Но мир вцепился в свой топчан
И жмет на тормоза.
Вокруг меня глаза мещан, –
Холодные глаза,
Переплетенье ржавых труб,
Пустая роскошь риз
И уголки поджатых губ,
Опущенные вниз.
На полтораста лет назад
Шагнуть решится кто?
Раз бог и дьявол крепко спят,
То я – или никто!
|
| |
|
|
20. "Я выдумала образ свой..."
Я выдумала образ свой и дух
Не с целью потрясти «свободный рынок»
Серийной статуэткою из двух
Холодных пустотелых половинок.
Мне нужно время выступить на свет, -
Ведь я его почти не понимаю! -
Но то, что в свои двадцать восемь лет
Я слишком мало видела и знаю,
Что верила в кресты и купола,
Ни в чем не видя им противовеса,
Что в годы перелома я была
Нестойкою сторонницей прогресса,
Предпочитавшей ждать, но не решать,
Когда надежда все еще дышала
И можно, можно было помешать, -
А я, увы, ничем не помешала, -
И что жила, как многие, одним
Лишь для себя значительным мгновеньем,
Что личность мнила самым дорогим, -
Мне кажется порою преступленьем.
Не оправданье – чувства, миражи,
Любовь, не оказавшаяся сладкой…
Есть Родина, - а он был мне чужим,
Тот человек, оставшийся загадкой.
Но кто путем извилистым не шел
И кто не потакал своим желаньям?
Я помню все, и помню хорошо,
Но грош цена моим воспоминаньям.
Уверенность, стабильность и покой
Вовек ума и жеста не отточат, -
Как чайка чертит петли над водой,
Но синей глубины ее не хочет,
Так каждый, говорящий ни о чем,
Мечтает, провожая дни за днями,
Рассеиваться солнечным лучом -
Не более! - меж небом и волнами.
Как можно допустить, чтоб протекла
Сквозь пальцы наша жизнь и оборвалась?
Нет, пусть уж я чего-то не смогла…
Во всяком случае, пыталась!
|
| |
|
|
21. Визг души (не для конкурса)
Опять с мешком колов приперлась ШУ...
Увижу эту крысу - придушу! ;)
|
| |
|
|
22. Тост
Не любит, гад! Не ценит благосклонность,
А сам профан решительно во всем.
Так выпьем же, друзья, за асинхронность
И неизбежный творческий подъем!
|
| |
|
|
23. "Мой бес взбесился..."
Мой бес взбесился. Возомнил,
Что он отныне Мефистофель.
Напился в хлам. Стакан разбил.
А поутру, поставив кофе,
Пригладил шерсть и речь повел,
Кривя мой рот, ломая брови:
«Ты идеал во мне обрел?
А зря. Реальности не внове
Открытый, честный, чистый взгляд –
Он только признак моей маски;
Я черт, и я чертовски рад
Любой трагической развязке.
Ты сам расплавил свой металл,
А выбор формы произволен.
Вот мир мой: четкий, как кристалл,
Он побежден самоконтролем;
Я горизонтом заслоню
Все, что казалось незакатно;
Ты отдал душу мне свою, -
Теперь не жди ее обратно;
Я закружу теченье дум
По мной намеченной нарезке,
Я отравлю твой гордый ум
Воспоминанием о блеске;
Не говори мне, что люблю, –
В моей душе вселенский холод:
Я опрокину, разобью
И опровергну каждый довод;
В моих язвительных словах
Довольно соли, много перца;
Ты мой, ты здесь, в моих руках,
Пока железный молот сердца
Не заржавеет от росы».
Противник встал. Без слез и смеха.
Спокойно глянул на часы,
Тепло простился и уехал.
|
| |
|
|
24. Злость
Когда душа утрачивает жар,
Когда убито все, что в ней непрочно,
Ответный ход ударом на удар
Наносится уверенно и точно.
Есть крайности, они как псы за кость
Дерутся меж собой за право власти:
Но среднее меж ними – это злость,
Она нейтрализует обе части.
Ей все едино – смех или слеза,
Ей дела нет до ада и до рая,
И манят злые, ясные глаза,
Смотрящие в пространство не мигая.
Когда рассчитан каждый поворот,
И разум превалирует над чувством,
Становится свободнее полет
И речи обращаются искусством.
И волей непреклонною твоей
Направлена и выверена тема
С погрешностью до тысячных долей –
Нет! - до десятитысячных – ангстрема.
И в блеске интеллекта речь течет
Водой безостановочно бегущей,
И время не ведет победам счет,
Но каждая банальней предыдущей...
|
| |
|
|
25. Действительность
Действительность. Деталью антуража –
Погибший «Курск». Волна по всей стране:
Сто восемнадцать членов экипажа
Семь дней на стометровой глубине.
Последние часы в коротких сводках.
Казалось бы, уже не до манер:
Пол-офиса служили на подлодках,
И гендиректор – бывший офицер.
Но нет. Спокойны. Курят. Отвечают.
Пьют кофе. Не сжимают кулаков.
Смеются. Лишь порою замечают,
Что в целом жаль, конечно, моряков.
– Успеют? – Нет… Всю технику – на свалку…
Упадок… Нашим средствам – грош цена.
Еще одним подводным катафалком
Пополнится российская казна.
Семь дней, семь дней… - невольно дрогнут губы, -
Не выбраться, и помощь не придет.
Огромный крен. Полнейший мрак. И трубы.
Безмолвные. Холодные как лед.
Там дело не в нехватке кислорода,
А в холоде. Давленье. Темноте… -
До следующих выборов – три года.
Так что властям? Они на высоте…
Обычный день. Из смежных помещений
Сквозь жалюзи струится тусклый свет.
– Взгляни, что там на ленте сообщений?
– Вода во всех отсеках. Шансов нет.
Растерянность. И фразы все короче.
Перед глазами черная вода.
– А где же президент? – На яхте. В Сочи.
И так же импозантен, как всегда.
– Жаль семьи. – Да. Ославленное горе…
А впрочем, ведь забудут, продадут…
Смотри, уже по Баренцеву морю
Изящные букетики плывут.
Ждут Путина… Не личность – многогранник,
Рыдал по Собчаку – теперь ни-ни,
В одном лице – наследник и избранник,
Достойный продолжатель дел «семьи»…
Приедет… Будут пышные прощанья,
Слова… И даже память тех ребят
Минутой лицемерного молчанья
Державные подонки оскорбят…
И будет так же легок шаг обманов,
И свежий ветер с моря так же чист,
И в бороду смеясь, своих баранов
Верховный призовет экуменист.
И ризою блеснув, начнет молиться,
Чтоб всем хватило места для могил!
Чудовищная черная гробница
Медлительно соскальзывает в ил…
И все сведут к дороге на Голгофу,
Смиренье победит за пару дней:
Народ забудет эту катастрофу
Как тысячи других, подобных ей.
Окончен день, и все уже не ново –
Забудут навсегда, забудут все…
«МЫ ВЕРИЛИ!» – два страшных, диких слова
Оттиснуты на первой полосе.
|
| |
|
|
26. "Я буду жить в своих ролях..."
Я буду жить в своих ролях,
Между собой переплетенных,
Не вспоминая о словах,
Когда-то мной произнесенных.
Они уходят, и метель
Их с неизбежностью заносит;
Известность средство, а не цель,
И жалок тот, кто славы просит.
Она – товар, а не простор,
Дань обывателя обновке;
Обычный брак, дешевый вздор
В цветной хрустящей упаковке,
Хотя пьянит он, как вино…
Путь к настоящей цели труден:
Сказать хоть что-нибудь одно,
Что в самом деле нужно людям.
|
| |
|
|
27. Молитва мещанки
Ах, господи! Я слабый человек.
Пошли мне стол, уютную квартиру,
И с талии сгони хоть малость жиру,
Машину дай мне, дачу, долгий век,
И вот еще: намедни мой сосед
Меня, Христе, назвал похабным словом:
Пусть, что ли, у него сгорит обед
Или трубу прорвет в сортире новом…
Увы, господь, тяжка моя судьба, -
Я ночью ни минуты не уснула:
Включаю телевизор – там пальба,
Какая-то подлодка утонула,
Какой-то взрыв, - по-моему, в Москве, -
А впрочем, может, это мне приснилось? –
Однако в моей бедной голове
Фантазии б такой не уместилось…
Я знаю, боже, скажешь ты: «Терпи,
В раю твоя душа не будет лишней», -
Помилуй, поддержи и укрепи
Покорную рабу твою, всевышний!
Молитва мое горе унесет,
И верю, вместо пик начнутся червы…
О господи! Дай вынести мне все,
Что так упорно треплет мои нервы!
|
| |
|
|
28. Молитва мещанина
Боже, не знаю, ты есть или нет,
Но если есть, вразуми ты начальство:
Делаю все, поднимаюсь чуть свет, -
Мне ж – триста баксов! – Какое нахальство!
В тысячный раз я себе говорю:
Право, за что мне такие мученья?
Должен мужик обеспечить семью:
В этом я вижу свое назначенье,
Но – как ответственность мне тяжела!
Эта страна – не найду даже матов –
Хоть бы супруга работать пошла
Иль приглашенье прислали из Штатов!
Там бы мы жили, как люди, а тут –
Нищие! Мусор! Никто нас не любит!
Хрупок наш тихий семейный уют,
Личность подавят, сознанье погубят,
Могут еще ни за что посадить, -
Словом, ни проблеска нет, ни просвета:
Я и на выборы мог не ходить,
Если бы мне не платили за это…
Я телевизор исправно смотрю,
Слушаю радио, прессу читаю, -
Больше о спорте, - футбол я люблю,
Ну и бывает, чуть-чуть выпиваю.
Много ли надо? Мне б жить, не боясь,
Без журавлей, а с обычной синицей,
Войны – проклятье, политика – грязь,
Боже! Даруй ПМЖ за границей!
|
| |
|
|
29. "Выстроен храм..."
Выстроен храм. Убираем леса,
Ставим на максимум силу сомненья:
«Это прекрасно!» – твердят голоса.
Лезвие бритвы? Да нет. Совпаденье.
Просто – случайность. Отнюдь не секрет:
В смутное время рождаются тени.
«Это шедевр!» – уверяют. Да нет.
Пуля шальная по центру мишени.
«Кто архитектор? Кто душу свою
Выразил в этой воздушной постройке?»
Где там душа… Попаданье в струю.
Точный удар бытовой мухобойки.
Рано ли, поздно, - отправим на слом,
Верно, и сами того не заметим:
Помним сегодня, забудем потом,
И ничего не поделаешь с этим.
|
| |
|
|
30. NN
Говорят, будто "время покажет".
Улыбайся и штампам не верь:
Мне твой взгляд ненавязчиво скажет,
Что железом окована дверь.
Он отметит, что нервы провисли,
Их уже не натянет итог,
И полетом конструкторской мысли
Назовет современный замок.
Мне ли верить в красивые сказки?
Не горит месяцами свеча,
А к подобным замкам в моей связке
Все равно не найдется ключа.
Против воли, тряхнув волосами, –
Ведь никто ничего не сказал! –
Я сверяюсь с твоими часами
И спешу на московский вокзал.
И ничуть не пугает расплата
За предчувствие нового дня,
Где глаза, как два черных агата,
Будут нежно смотреть на меня.
|
| |
|
|
31. Механизм
Мой механизм пока исправен,
Но выдает одни клише:
О том, что каждый отчеканен
На металлической душе,
О том, что мы не будем вместе,
Но ею ты не позабыт.
Ведь я надежна, как винчестер, -
Покуда FAT не полетит.
|
| |
|
|
32. T.
Он «магом погоды» стремится прослыть,
Он долгие годы не может забыть
Ведущей в туман петергофской тропы.
Он практик ума, теоретик толпы.
Подбрось ему тему, не выразив суть, -
Он выстроит схему и вычертит путь;
В нем новым аккордом звучит бытиё, -
На кой ему черт уваженье моё?
Он яркая личность. Взаимный кураж,
Его ироничность и мой эпатаж
В мелькающих кадрах немого кино –
Почти тарантелла, – другим не дано.
Меж нами не ров и не грани зеркал,
А тысячи слов и рассохшихся шпал;
Взять верную ноту – добиться всего.
Я знаю, что кто-то боится его,
Ждет странных ходов, череды эпопей…
Умен – безусловно, но я не глупей;
Минутная блажь не источник проблем:
Обычный форсаж, необычный тандем.
|
| |
|
|
33. Как все, о виртуальном
Мне уступать не хочется ни в чем,
Моя душа ударов не боится.
Фонарь горит, направленным лучом
Из темноты выхватывая лица.
И я веду тот странный разговор,
Где проиграть привычнее и проще,
Где все слова сплетаются в узор
И где меня нельзя найти на ощупь.
Ведь я мираж, иллюзия, фантом,
Которым не важны ничьи законы:
Не наградить дурацким колпаком
И не вручить заслуженной короны.
И чем смешней дуэли и дележ
В пустых глазах возможного трофея,
Чем тоньше стиль, изысканнее ложь,
Тем правда все острее и яснее.
Фонарь горит и бьет свою мишень,
Меняя цель в преддверье листопада;
Уже забыт тот августовский день,
Где под огнем агатового взгляда
Фонарь погас. Довольно. В темноте
Придав лучу иное направленье,
В любых чертах, не чуждых красоте,
Всегда найдешь источник вдохновенья.
|
| |
|
|
34. Скажи...
Скажи, что мне отказываешь в праве
Не сглаживать углов!
Так ты из тех, кто думает о славе,
А не о смысле слов?
Так ты из тех, кто истины боится,
Кого пугает смех,
Кого легко заставит раздвоиться
Коммерческий успех?
Из тех, кто предназначен – хоть умри я! –
Для вечной кабалы,
Из тех, кого прельщает эйфория
Случайной похвалы,
Из тех, кому не требуется знанья
О мире и себе,
Вцепившихся в иллюзии с бараньей
Покорностью судьбе,
Из тех, кто рассуждает примитивно,
Кого не изменить,
Кому своих творений объективно
Вовек не оценить?
|
| |
|
|
35. T-II
Ваш замысел – каскад летящих линий -
Завязка – кульминация – итог:
Клянусь, с такой центральной героиней
Нам видеть всю страну у наших ног.
Куда там Жан Вальжан и Монте-Кристо, -
Мы срежем их на первом вираже, -
Не жалкие фантасты-беллетристы –
А признанные классики уже.
В стремительном полете мысли свежей
Мы свяжем расцветающей весной
Изысканность французских побережий
С суровою сибирскою сосной;
В подробностях опишем негодяев,
Служение их злому божеству
И долгую дорогу, что петляя
Приводит справедливость к торжеству;
Закончим же развитие сюжета
Высмеиваньем нравственных калек,
Дуэлью на старинных пистолетах
Картинно увенчав двадцатый век!
|
| |
|
|
36. Предупреждение
Зачем отстаивать столь ревностно
Права идти тропой обычною?
Увидишь – буду я поверхностной
И безразлично-ироничною.
Не отвлекайся на сомнения,
Живи, как прежде, в безмятежности,
Не жди речей, не жди стремления
Сковать твой ум цепями нежности.
Понижен голос мой до шепота,
Поскольку я бездоказательна;
Игра эффектности и опыта
Лишь поначалу привлекательна.
А то постой перед иконами,
Чтоб ненамеренно не сглазила:
Не зря чужими бастионами
Я жизнь свою разнообразила;
И далека от безупречности,
Так смело строила суждения.
Одними мыслями о вечности
Я подменила наслаждение,
И не умея быть ответственной,
Предпочитала быть сгорающей;
А ты корректный и естественный,
Да ничего не понимающий.
Увы, со всеми оговорками
Ты не уловишь суть явления:
Мне так же просто хлопнуть створками,
Как распахнуть до откровения.
Владея разными искусствами,
Ты не заменишь ими главного –
Контроля разума над чувствами,
Контроля скрытого и явного.
Моей дороги разветвления
Подчинены закономерности:
Мне нужно только впечатления,
А не любви твоей и верности.
И пусть длинно - зато дойдет! ;)
|
| |
|
|
37. Теплоэлектроцентраль
L.
Хоть и было порою мне жаль
Оппонента, соперника, друга ль,
Я как теплоэлектроцентраль
Пожирала Ваш каменный уголь.
И ныряя в блестящую речь,
Восхищаясь ее оформленьем,
Я открыто бросалась на меч
И искрила по всем направленьям.
Чем точней были выстрелы слов,
Чем надежнее стянуты локти,
Тем уверенней иглы стихов
Я смеясь загоняла под ногти;
Разбивала камнями окно,
Увлеченно и жестко играла;
Я была Вашим зеркалом, но –
Всякий раз отражавшим забрало.
И взлетала алмазная пыль
Над полемикой яркой и острой;
Вы как лазер, мой искренний стиль
Разрезали спокойно и просто,
Отмечая в нем каждый изъян.
Теоретик сильнее, чем практик:
Как сломать стратегический план
Беспорядочной сменою тактик?
Перечеркивал каждый расклад
Перебор промежуточных версий,
И как пламя метался каскад
Отрицаний и точных инверсий.
Но я больше не путалась в них,
Отдавая последние пешки:
Вы как песня звенели в моих
Обращениях, полных насмешки.
Вас на спектры нельзя разложить,
Цитадель непокорного света! –
Это все, чем есть смысл дорожить…
Sic! Я вижу, Вы знаете это!
|
| |
|
|
38. Р-I, или Попытка вжиться в образ
Так мысли замирают на скаку,
Коротким звоном дернув колокольца,
И сизый дым выписывает кольца,
Неспешно поднимаясь к потолку.
И так рука, схватясь за карандаш,
Цепочки слов выстраивает в столбик,
А на полях набрасывает облик, -
Вне всякого сомнения, он Ваш.
Как странно! Я привыкла быть сильней,
Давно не удивляясь превосходству;
Плебейской ли тоске по благородству
Я слабостью обязана своей?
Болезни? Сочетанию планет?
Простому обаянью человека?
Поэтам девятнадцатого века,
Себе наперекор любившим свет?
Опорою избрав земную твердь,
Не верила, но видела Вас где-то:
Стоящего под дулом пистолета,
Открыто презирающего смерть.
|
| |
|
|
39. Р-II, или Подражание Е.Ростопчиной
Когда б он знал,
Насколько правда выше
Любых своих искуственных знамен!
Когда б он мог поверить, что услышан
И что теперь за все вознагражден!
Когда б он знал,
Что все его потери
Кого-то бьют сильнее, чем свои;
Когда бы он нуждался в моей вере,
Когда бы он хотел моей любви!
Когда б он знал,
Души своей не пряча
От пущенных в нее звенящих стрел,
Когда б он знал, то думал бы иначе,
А если нет, то жизнь пересмотрел!
Когда б он знал,
Что отсветы лучины
С прожектором не выиграют битв,
Когда б он знал, что нет первопричины –
Земная страсть сильней его молитв.
Когда б он знал,
Что качество эскизов
Еще не означает ничего;
Когда б он знал, то видел бы мой вызов
Тому, кто поднял руку на него!
Когда б он знал,
Что вовсе непричастен
К тому, что было двести лет назад,
Когда б он знал, то не был бы несчастен, -
Не он, а бог во всем был виноват!
Когда б он знал:
Ничтожно прегрешенье,
И образ преступления померк, -
Тогда б как я, он божие решенье
С презреньем и насмешкою отверг!
Когда б он знал –
На ветер слов не брошу
И больше не добавлю ничего –
Когда б он только знал – любую ношу
Я вынести готова за него.
|
| |
|
|
40. Р-III
Готовы все примеры, интонации,
Сюжетные ходы на грани ясности,
Есть образ и немного информации, -
Считай, каркас готов, остались частности.
Проводятся отрезки между точками,
Наносится штриховка тоньше волоса,
Лицо сопоставляется со строчками,
Отрывистые фразы – с тембром голоса.
Находятся с завидным прилежанием
Причины выражения печального,
И форму наполняют содержанием –
Конечно же, далеким от реального.
Снабжая смелость огненными взорами,
Приписывая сердцу понимание,
Как в амфору, покрытую узорами,
Влюбляются в мечты своей создание.
И видят в ней все признаки волнения,
И сотни черт, знакомых и сближающих…
Но горе тем, кто это представление
Готов перенести на окружающих.
|
| |
|
|
41. Лилит
I
В аду торжественный прием,
Колонны золотом одеты,
Зал бальный ярко освещен,
Блестят зеркальные паркеты,
Горят светильники в углах,
И в символических котлах,
Бурля и глянцем отливая,
Кипит смола, не выкипая.
Гремит оркестр над морем лиц,
И в быстром танце небывалом
Возносят бесы дьяволиц
Как смерчи черные над залом.
Вверху под сводами балкон
И в глубине его портьера,
А впереди ажурным льдом
Сверкает кресло Люцифера.
II
Оркестр почтительно умолк,
Пронесся шепот: «То властитель,
Земли и ада покровитель,
То наш кумир, наш царь и бог.
Ничьим оковам не покорный,
Как между тучами луна,
Отодвигая бархат черный,
Блистает гордый Сатана.
Пред ним, верны своим канонам,
Падут беспечные враги.
Сопроводим бокалов звоном
Его чеканные шаги!»
III
Ударил гром, запели скрипки,
Лучи ударили в балкон.
Войдя без жеста, без улыбки
Князь мира молча сел на трон.
Толпа восторгом исходила…
Печать презренья и тоски,
Зажатой в прочные тиски
Его ума, стальная сила,
Объединенные одним
Желаньем знания и мщенья, –
Все вызывало восхищенье
Гостей, склоненных перед ним.
Он на чертей глядел угрюмо
Сквозь их похвал привычный шум;
Какая горестная дума
Терзала этот смелый ум?
Какие мысли в нем роились?
Что бес в душе своей скрывал?
Он сделал знак продолжить бал,
И черти в танце закружились.
IV
Как ни был тих браслетов звон,
Услышав, дьявол улыбнулся,
Не оборачиваясь, он
Ладони маленькой коснулся.
Л ю ц и ф е р
Рад видеть рядом я того,
Чья ручка дерзко или нежно
На спинку трона моего
Так опирается небрежно!
О многом смелость говорит,
Не то, что бала созерцанье…
Итак, прекрасная Лилит,
Упрямый демон отрицанья,
Узнать не стоило труда
Твоей походки торопливость…
Чего ж ты хочешь?
Л и л и т
Правды.
Л ю ц и ф е р
Да?
Зачем?
Л и л и т
В ней мира справедливость.
Л ю ц и ф е р
Не встала ль ты на путь добра?
Л и л и т
Смеешься ты… Нет, я вчера
Была в одном обширном храме,
В косынке, сдвинутой на лоб,
Земною женщиной. Там поп
Свой крест с узорными краями
Давал безумцам целовать:
И те покорно целовали,
И вновь на бога уповали,
Не уставая уповать!
В них искры разума иссякли;
Им больше нечего хранить,
Коль эти жалкие спектакли
До сей поры могли ценить!
Увы, они о том не знают,
Когда толпятся у икон;
Не зря их дьявол презирает,
Но бог… Скажи мне, есть ли он?
И если да…
Л ю ц и ф е р
Постой немного,
Тебе ли этого не знать?
Не мы ль сражались против бога?
Л и л и т
Тогда я вправе обвинять!
Твой взгляд был прям и голос ясен,
Ты смело вел нас за собой;
Был тверд, уверен, был прекрасен!
И проиграв последний бой,
Никто из нас твоей святыни
Тогда не предал; и узду
Творца мы прокляли… А ныне?
Что дал ты нам в своем аду?
Балы? Сверкание паркета?
Ведь мы сражались не за это!
В нас живы гордость, честь и страсть!
А ты, врастая в божью власть,
Давно не думаешь о битвах.
Неужто правда так смешна:
Предался богу сатана,
Обрел любовь, погряз в молитвах?
Кто предо мною? Лицедей,
Фразер бесславного итога?
Как до сих пор ты терпишь бога,
Околдовавшего людей?
Пусть за слова свои из ада
Я буду выброшена; пусть…
Л ю ц и ф е р
Со шпагой пламенного взгляда
Скрестится каменная грусть.
Твои поспешные сужденья
Напрасно столь упрощены –
Они к бесплотному виденью,
К вселенской мгле обращены.
Мечты наивною игрою
Ты слишком сильно увлеклась.
Тебе я истины открою
Лишь очевиднейшую часть,
И мы покончим с нашей темой,
Закрыв ее надежный гроб.
Я увенчаю этот лоб
Своей алмазной диадемой;
Вглядись во мрак земных пучин
И синь небес, где вьются птицы;
Пусть лягут тонкие лучи
От бриллиантов на ресницы.
Смотри сквозь блеск на облака
И выше сини неизменной,
Где бесконечно глубока
Пустая даль пустой вселенной.
Минуя шарики планет,
Короны звезд и их скопленья,
Оставь последние сомненья:
Здесь бога не было и нет!
Теперь же прочною петлею
Мир захлестни вокруг себя,
И красоту его любя,
Почувствуй связь свою с землею;
И аромат ее вдохни
Во всех оттенках, полной мерой;
Огонь души соедини
С людским страданием и верой;
С их миром, тонущим в крови,
С их жизнью краткой и опасной,
И солнце истинной любви
Затмит твой взор, доселе ясный.
И где-то арфа зазвучит,
Зовя к свободе и покою…
Никак ты вздрогнула, Лилит?
Небесный рай – перед тобою!
Л и л и т
Какой обман! Какой полет!
Так вот как вера просветляет?
Л ю ц и ф е р
Таким его увидел тот,
Кто наши мысли направляет,
Кто дарит нам недолгий век,
Кому-то их передавая,
Создатель бога – человек;
И без него не будет рая.
Но он, бессмертное любя,
Молясь на древние иконы,
Забыл, что божии законы
Придумал сам и для себя.
Жизнь человека – тонкий волос;
Его пугает высота,
Но даже твой прекрасный образ
Лишь чья-то пылкая мечта.
Недолговечною химерой
Нам волновать дано умы;
Господь погибнет вместе с верой,
А вместе с памятью и мы.
Л и л и т
Не много смысла в жизни беса, –
О Люцифер, довольно слов!
Не представляет интереса
Привычный блеск твоих балов.
Не там, где надо, мы критичны,
Хотя проблемы в нас самих;
Пусть наши страсти безграничны,
Какая миру польза в них!
Но пробил час! Свечу задули,
Взвела эпоха свой курок.
Такая мысль вернее пули –
Сплошная ложь – и рай, и бог!
Но ты, как символ вечной битвы,
Как мог позволить людям сам
Творить ненужные молитвы
Пустым и страшным небесам?
Одним-единственным признаньем
Дополни правду слов своих:
Как Сатана, владея знаньем,
Не развенчал иллюзий их?
Ко лжи ли давнее пристрастье
Иль жизнь в комфорте и тепле
Тому причиною, что счастье
Недостижимо на земле?
Как мог ты правду обезличить,
И людям прямо не сказать,
Как мог ты руки им связать
И разум верой ограничить?
Иль ты боялся быть забыт,
Исчезнуть в радуге рассвета?
Л ю ц и ф е р
Я не скажу тебе, Лилит,
Но ты сама узнаешь это.
Итак, послушай: ничего
Для нас не значат расстоянья;
В горах есть демон, дух изгнанья;
Лети туда, найди его.
Я помню, часто мы встречались
Сто с лишним лет тому назад;
В краю, где реки говорят,
Его следы не затерялись.
Ему легко твоих идей
Противоречия развеять;
К чему одной смешить людей
И между бесов смуту сеять?
Идите вместе на Эдем,
И пусть навек умолкнет вера.
Кто знает, может быть, тандем
Сильнее карты Люцифера, –
И на развалинах миров
Ты правду выяснишь без слов,
Тогда поймешь, что обманулась
В оценке действий и времен.
Постой, Лилит. Ты отвернулась?
Ты что-то слышала о нем?
Л и л и т
О ком? О демоне изгнанья?
Не знаю точно… Если да,
То не припомню – где, когда, –
Должно быть, вскользь упоминанье…
Что ж, Люцифер, я ухожу
Искать последнее решенье,
И духу гор распоряженье
Твое дословно изложу.
Л ю ц и ф е р
Смятенье демона столь явно,
Что я вполне вознагражден.
Лилит, ты слышала о нем,
Я был правдив, а прав подавно;
Не сдержат шага твоего
Все знанья нынешнего века –
Сражаться с верой человека
И вместе с тем любить его!
V
Здесь ветер спит, вмерзая в лед,
И в сером мареве вершины
Соседних гор. Открытый грот,
Подобный раме без картины;
Над ним хрусталь и белый снег,
Как мрамор матовый, без блеска,
Вокруг очерченные резко
Изломы льдин. За веком век
Сюда бросали покрывала,
Дробя на годы смех и спесь,
Людей, явления… Но здесь,
Казалось, время не бывало:
Как будто двести, триста лет
Здесь жизни не было и нет,
Лишь бархат неба и молчанье,
Луны приколотая брошь.
Лилит не знает состраданья,
Но помнит бога гнев и ложь;
И снег, и гор седая старость,
И равнодушие лавин,
Между мирами вбитый клин, –
Все будит в ней слепую ярость,
В ней гордость демона жива.
Проходит поступью свободной
С усмешкой дерзкой и холодной
Под ледяные кружева.
Л и л и т
Презревший правила и ранги,
Забывший клятву враг небес!
Вот где ты скрылся, падший ангел
И изменивший аду бес!
Надежды, сбитые как кегли,
Похоронила тишина.
Но знай: пусть бог и сатана,
Пусть рай и ад тебя отвергли,
Пусть безразличен мир земной,
Пусть время страсти задушило,
Ты нужен мне. Я так решила,
И вот я здесь. Пойдем со мной!
У нас с тобой одна дорога,
Где каждый сам себе кумир.
Мы вместе уничтожим бога
И возродим свободный мир!
.
VI
Она умолкла. Свод высокий
Последним эхом отвечал,
И голос, сильный и глубокий,
В ее сознанье зазвучал.
В нем ветерка была пробежка,
Печаль, величие, покой
И откровенная насмешка
Над ней, над миром, над собой.
Д е м о н
Кто ты, с душой первопроходца,
За образ принявшая дым?
Давно нет стимула бороться
С непобедимым и благим.
К чему мечты – нас мало, мало,
Мы не добьемся ничего:
Наш враг всесилен – и его
Никто не сбросит с пьедестала.
И что ему твои слова?
Их растворит, поглотит бездна!
Конечно, ненависть жива,
Но как и все мы – бесполезна!
Что наша жизнь – пустынный храм!
Ее, и горечь отрезвленья,
И вечность, полную презренья,
Без сожалений я отдам.
Идти с тобой? Когда могила
Нас стережет у райских врат,
Когда архангел, бывший брат,
Храня бессмертное светило,
На нас обрушит грозный меч,
И будет рай плясать на тризне?
Нам нет прощенья, нет и жизни:
Нам в мире нечего беречь.
Напрасно яркою мечтою
Тревожишь илистое дно…
Ты говоришь – идти с тобою?
Куда? Зачем? Не все ль равно…
Я не встречал среди отребий
Бесовских – лучшего лица…
И ты права: смерть лучший жребий,
Чем эта вечность без конца!
Но как точны твои движенья
И отшлифованы черты!
Кто ты?
Л и л и т
Игра воображенья,
Такой же демон, как и ты!
Д е м о н
Я помню глаз твоих мерцанье,
Бровей разлет, надменный вид
И эти волосы… Лилит?
Прекрасный демон отрицанья,
Противник власти и корон,
Проклятье дня, ночей отрада,
Враг божества, надежда ада,
Дух революций, связь времен?
Л и л и т
Твой смех не стоит промедлений,
На месте время не стоит.
Не соответствует Лилит
Словам сухих определений.
Оставь меня моей судьбе,
Звезда надежды закатилась:
С тех пор я сильно изменилась.
Поговорим же о тебе.
К мечте своей на полдороге
Ты путь свободный оборвал;
Ты мало правды знал о боге,
Да и себя почти не знал;
Ты спал в горах на снежном ложе
Во сне о прошлом не скорбя,
И презирал людей, – за что же?
Они и создали тебя!
Ты подчинялся тем порядкам,
Что мир тебе продиктовал,
И верил всем своим догадкам,
Но ни одной не проверял!
Закатным солнцем, солнцем века
От внешней яркости до дна
Ты был твореньем человека, –
Его страстей, его ума!
Но мнят бесценною короной
Народы жалкий свой венок
И гнут колени пред иконой.
Ни нам, ни им не нужен бог.
Во имя счастья и свободы,
Пойдем со мною до конца, –
И мы обрушим рая своды,
Освобождая трон природы
Для настоящего творца!
Д е м о н
И ты победу нам пророчишь?
Скорее в шутку, чем всерьез…
Но вот последний мой вопрос –
А от меня чего ты хочешь?
Л и л и т
Зачем тебе об этом знать?
Но впрочем, тайн не одобряю.
Да, я могла б тебе сказать,
Что только волю исполняю,
Что верность дьяволу храня,
Открыла грот его ключами,
Что Сатана послал меня
К тебе с подобными речами,
Все это так; но ничего
Такой рассказ не объясняет;
Я не посланница его,
И каждый это понимает.
Я хладнокровна и горда,
Не потому ль теперь не скрою,
Что все равно пришла б сюда
И позвала тебя с собою?
Зачем? Ты спросишь это вновь,
Так знай же с самого начала:
Тому причиной не любовь,
Ее одной мне слишком мало;
Но мыслей, чувств открытый шлюз,
Без лести, лжи и подхалимства:
Я претендую на союз,
На совершенное единство,
На общность цели и мечты
За толщей лет без тьмы и света.
Я знаю твердо: только ты
Один способен дать мне это.
Прав Люцифер – и я права,
Не может выбор быть ошибкой…
VII
И на последние слова
Чуть иронической улыбкой
Польщенный демон отвечал;
Но взгляд Лилит не замечал
В порыве смелом вдохновенья
Едва заметного сомненья,
Что легкой тенью по чертам
Невозмутимым пробежало.
«Одной любви мне слишком мало…»
Но впрочем, он не возражал;
Его как прежде даль манила,
И путь надежде был открыт;
Он не имел в виду Лилит,
Но красота ее пьянила…
VIII
Он огляделся. Перед ним,
Храня законов постоянство,
Лежало звездное пространство.
Потоком черно-золотым
Оно от взгляда ускользало
И проносилось сквозь него,
Не оставляя ничего,
И время словно замерзало
На страшном холоде, и мгла,
Лучами звездными прошита,
Непостижимо и открыто
Скорей пугала, чем звала.
В молчанье мимо проплывало
Светил бессчетное число;
Но око вечности нимало
Надменный дух не потрясло.
IX
Что ж привлекло его вниманье?
Знакомый свет прорезал тьму;
Когда бы не было ему
Привычно самообладанье,
Когда бы взор его немой
Перековать в стальное слово,
То верно, понял бы любой,
Что значит рай для духа злого;
Какую бог имеет власть
Над его памятью застывшей;
И как легко в душе погибшей
Он будит ненависть и страсть,
Которым в страхе божьи слуги
Спешат дорогу преградить…
Но мог ли демон объяснить
Самоуверенной подруге
Противоречия свои,
В которых сам не разбирался?
Рай неуклонно приближался,
Крестом лучи его легли,
Наполнив все своим сияньем,
И царство, чуждое страданьям,
Под арф чарующий мотив
Пред ними выросло, как риф,
В бездонной тьме переливаясь.
Бросает, будто невзначай,
Лилит, лукаво улыбаясь:
«Скажи, не твой ли это рай?
Не воплощенье ль тайной цели?
По виду запертых ворот
Он безусловно подойдет
Под описанье цитадели.
Обитель господа не зря
В войсках не терпит недостатка:
Такого строгого порядка
Не ожидала даже я…»
X
И голос трубный заглушил
Ее слова. Расправив плечи,
Явился демонам навстречу
Святой архангел Михаил.
М и х а и л
Угрозы свету бесполезной
Не утаить от божьих глаз.
Кто вы, повенчанные с бездной
Созданья тьмы? Оставьте нас!
Л и л и т
О, наша разница не в ранге.
Ученье – свет, незнанье – мгла.
Сражайся с демонами, ангел,
Круши стальные зеркала…
Оставь речей своих витийство,
Творцу, увы, не повезло:
Вернее нет самоубийства,
Чем победить земное зло.
Слепое ангельское племя
Все так же рубится сплеча:
Забавно! В атомное время
Не отказаться от меча!
М и х а и л
Исчадье ада, яд цинизма…
Как мне знакома эта речь…
Ты бес…
Л и л и т
Я демон атеизма.
М и х а и л
Тогда умри!
И грозный меч
Взлетел. И радугой играя,
С победным криком «цель близка!»
От стен сияющего рая
Рекою хлынули войска.
Д е м о н
Ого! Сторонников у бога!
Пожалуй, тут не до него.
Пойдем, Лилит. Их слишком много.
Л и л и т
Какое там! Ни одного.
Одни устали от поклонов,
Другие так же – от потерь.
Не верь создателю фантомов,
Да и в создателя не верь.
Не расточай ему оваций –
Их не заслуживает он:
Все это старых декораций
Изрядно выцветший картон.
Нет ничего – ни тьмы, ни света,
Будь тверд и холодно смотри…
XI
Сквозь бледных ангелов строи
Мерцают звезды и планеты.
И тает, тает как туман
Престола божьего убранство…
Л и л и т
Бросаю я к твоим ногам
Необозримое пространство.
Нет бога, – бог в наборе фраз;
Лишь человек – без чувства долга –
Мог силой мысли вызвать нас;
Быть может, очень ненадолго,
Чтоб мы погибли вместе с ним.
И так же бог теряет перья,
Роняет меч, плывет, как дым,
Когда оружие – неверье.
И не над сенью облаков
Предел познанья и открытий –
Из глубины седых веков
До отдаленнейших событий
Грядущих лет успеем мы
Пробить пути в иные сферы…
Открой врата своей тюрьмы,
Сбрось кандалы привычной веры!
Нет! Не того ты презирал
И клял за вечные страданья:
Ведь никогда не понимал,
Что одного ума созданья –
И ты, и бог. Но рад бы был
Ты поменяться с ним местами?
Ведь твой создатель говорил
Отнюдь не божьими устами;
Свой человеческий закон
Он дал тебе, и неизменен,
Ты жил как он и пел как он,
Как он жесток и откровенен!
И шла о вас одна молва,
И под ее шуршанье снова
Ты повторял его слова
Противу божеского слова.
Я помню тот беспечный век,
Чья тайна вряд ли разрешима;
В твоей основе – человек,
Который верил нерушимо;
Не мог сын века быть другим,
Но понимания не встретил.
Я говорю с тобой, как с ним:
Чтоб за него ты мне ответил,
Хотя он мертв, и беса власть
Вернуть его не в состоянье.
Всегда вопрос – не ты ли часть
Его ума в чужом сознанье? –
Для мира был неразрешим,
Как и конец пути земного.
Теперь мы часть другой души,
Воображения другого…
XII
И Демон слушал. Да, он был
Готов поверить в наважденье,
Но сам в себе не находил
Ни торжества, ни подтвержденья.
Казалась чем-то дорога
Тоска, что болью опьяняла,
Как будто с гибелью врага
Жизнь яркость красок потеряла;
Лишь вызов богу и судьбе
Нелепым фарсом обернется,
От прежней страсти остается
Одно презрение к себе!
XIII
Но привлекала точность схемы
Ему открытого пути;
Он был не в силах отвести
Глаз от узорной диадемы
На безмятежном лбу Лилит;
Хотя лучи ее не грели;
Алмаз так ярко не горит,
Как нимбы ангелов горели.
Он вспомнил колокола звон,
И звуки арфы, звуки лиры,
Сиянье ангельских корон
И глаз их яркие сапфиры;
Лилит молчала; лунный блик
Посеребрил внизу равнины.
Как шпага, взор ее проник,
Казалось, в самые глубины
Его мятущейся души.
Она сказала:
Л и л и т
Не уверен,
Что это правда? Не спеши.
Ты и для рая не потерян,
Я оставляю богу шанс,
Играя с ним предельно честно;
Он не творец, тебе известно, –
Кого ж ты выберешь из нас?
Пусть над соседнею горою
Откроют тучи путь луне,
И ты при ней ответишь мне,
Со мной ты или не со мною;
Как опыт издавна гласит,
Решенья наспех бесполезны.
И крылья черные Лилит
Слились с холодной тьмою бездны.
XIV
Текли мгновенья. Тишина
Вокруг ничем не нарушалась.
Из-за скалы взошла луна,
Лилит назад не возвращалась.
И звезды делались бледней,
Слабее ветра дуновенье,
И демон, думая о ней,
Невольно чувствовал волненье
И спорил с ней… но не всегда;
Надежды прежние проснулись,
Он был готов ответить: «да!» –
Когда ресниц его коснулись
Лучи, прорезавшие тьму,
Зовя его, светя ему...
Он обернулся, глухо вскрикнув,
На тихо льющийся напев,
И разобраться не успев,
И к новым мыслям не привыкнув…
Погибший рай манит опять
Игрой своих алмазных граней,
И мог ли Демон не узнать
Его летящих очертаний?
XV
Как на воде следы весла,
Слова Лилит бесследно стерлись;
И два сияющих крыла
На фоне мрака распростерлись,
Как ясноглазая луна,
Как зов воскресшего кумира, –
Вновь перед ним стоит она,
Та, что не создана для мира.
Д е м о н
Зачем ты здесь? Со мной свела
Тебя опять не божья ль кара?
Ты предала! –
Т а м а р а
Не предала, –
Но не могла сдержать удара.
Пока вращалась в вихре битв
Земля, окрашенная кровью,
Одной мечтой, одной любовью,
Потоком пламенных молитв,
Тоской была моя дорога!
Поверь, надеясь и скорбя,
Я и в раю ждала тебя
И о тебе молила бога,
Перед святым его лицом!
Настало время возрожденья:
Страданья без вознагражденья
Не оставляются Творцом.
Иди на свет… И сам стань светом,
Покинь бесчувственную тьму.
Не ты ли мне поклялся в этом?
Будь верен слову своему!
Беги отточенного края,
Отвергни дьявольский закон,
И распахнутся двери рая…
Один твой шаг – и ты спасен!
Один твой шаг – совсем немного –
Из тьмы неверья роковой,
Один твой шаг навстречу богу,
Один твой шаг – и я с тобой!
Подумай! Рай иносказанья –
Или земное бытие?
Я сердце чистое свое
Даю тебе взамен познанья;
Любовью путь тебе открыт
К высокой вере и надежде:
Стань тем, кем был когда-то прежде:
Не поддавайся лжи Лилит!
Бог есть!
XVI
И взор ее молящий
Блестел жемчужною слезой,
Любовью светлой и манящей
И неба чистой бирюзой.
Она приблизилась. Молчали
Светила в россыпи огней,
И разом арфы зазвучали,
Когда он руку подал ей.
И утонул во взорах нежных,
Сияньем золота облит;
Вдали увидела Лилит
Две пары крыльев белоснежных;
Рванулась вслед… Вернуть, догнать,
Настичь хотя бы у порога…
Но поздно противостоять
Несокрушимой вере в бога.
Доколе, глупая мечта,
Владеешь логикой и словом?..
Надежно заперты врата
И рай воссоздан в блеске новом;
Он как звезда, во тьме горит,
Манит изяществом всех линий;
Но тем мрачней, непримиримей
И беспощаднее Лилит.
«Давно ли с богом распрощались,
И он опять передо мной?»
Как будто водной пеленой
Покрыты, стены закачались,
Туман над кущами поплыл,
Но вдруг пространство засияло;
Пред ней не демон – ангел был,
Увы, она его узнала…
XVII
Д е м о н
Блик света божьего лови
На черно-глянцевые перья!
Остановись, Лилит! Любви
Не победит твое неверье.
Ты можешь в людях истребить
Последний отблеск идеала;
Но этим счастья не добыть,
А не его ли ты желала?
Во всем лишь господа виня,
Не превзойти его подавно:
Ты уничтожишь и меня –
Давай же, сделай это явно
И оборви звучанье лир,
Одним щелчком лишая света:
Любовь покинет грешный мир,
Не находя себе предмета;
И сотни скучных лет подряд
Ты будешь землю ненавидеть,
Припомнишь голос мой и взгляд,
Не в силах более увидеть
Тобою стертой красоты;
«Нет бога! – так решила ты, –
И крылья вечности повисли,
Есть только люди, нет идей», –
И нет тебя – ведь для людей
Недолог век свободной мысли.
Л и л и т
Что смерть? Пойдет иным путем
Цивилизации движенье,
Я не убью воображенье,
Но уничтожу бога в нем!
Д е м о н
Зачем? Для блага ли мирского
Или с надеждою на власть?
Воображения людского
Бог – неотъемлемая часть.
Ведь те, кто слаб, душе ничтожной
Другой защиты не найдут;
Ты уничтожишь рай – возможно! –
Но люди снова создадут.
Дай им закон с твоей печатью,
Задуй их прежнюю свечу,
Но не надейся, что проклятье
Я умирая прошепчу.
За то, что новым воскресеньем
Ты ворвалась в теченье дней,
Что ты была моим спасеньем,
А стала гибелью моей,
За то, что мне твое участье
Вернуло дивный этот край,
Благодарю тебя, – за счастье,
За обретенный мною рай…
Л и л и т
О да. Теперь тобой забыты
И адский жар, и лед пещер.
Так вот чего сказать открыто
Не пожелал мне Люцифер!
Вот почему бесовской властью
Толпы врагов не устранил;
Неужто он мечту о счастье,
Как я, в раю похоронил?
Неужто он позволил множить
Ряды противникам своим,
Не в силах бога уничтожить,
Или погибнуть вместе с ним?
Неужто он во тьме кромешной
Боялся волею своей
Стереть из памяти людей
Предмет любви своей безгрешной?
Неужто он, как ныне я,
Живет, прекрасно понимая:
Не будет рая без тебя, –
Но в мире нет – тебя без рая!
Изгнанья минул долгий срок,
Душа очищена от пятен…
Но мне твой выбор непонятен:
Что дал тебе лукавый бог?
Какое новое причастье?
Скажи?
Д е м о н
Любовь, покой и счастье
Без сожалений и прикрас.
Перед лицом таких соблазнов
Бессилен яд любых сарказмов,
Поверь, Лилит: Он выше нас.
Л и л и т
Что ж, как всегда, набор банален.
Не ты ответил мне, но век!
Д е м о н
Лилит, я более реален,
Чем ты, и больше – человек!
Натуры время не изменит,
И будет тех же ждать вестей.
Мне жаль тебя: твоих страстей
Мир не поймет и не оценит.
Л и л и т
Он и твоих не оценил,
Печальный демон, дух изгнанья!
Прощай, гори среди светил,
И бриллиантов мирозданья!
Не смей молиться за меня,
Не призывай ко мне удачу;
Придет мой час, и я растрачу
Остатки прежнего огня.
Поймешь ли ты, как ненадежно
Бездумно верить небесам?
Не трону рая, но возможно,
Когда-нибудь он сгинет сам.
Что я теперь? Число без знака,
Без направления волна!
Как повторяются, однако,
Стремленья, судьбы, времена!..
Мне остается путь познанья
Взамен утраченной мечты;
И как когда-то сделал ты,
Я прокляну свои желанья!
_________
В аду давно окончен бал,
Лишь черной статуей у ряда
Во тьме мерцающих зеркал
Стоит один владыка ада.
Он смотрит – прямо перед ним
В стекле застыло без движенья
Его немое отраженье:
Голубоглазый херувим.
Полузабытой давней былью,
Огнем погасших маяков
Еще зовут из мглы веков
Его серебряные крылья…
|
| |
|
|
42. Подражание Байрону
Мне двадцать восемь лет, а кажется, что сорок.
Я лгу себе самой
И требую любви без всяких оговорок,
Без права быть со мной,
Любви, где каждый шаг подводит к эпилогу,
А счастье – только миг
Той правды, что всегда толкает на дорогу,
Ведущую в тупик.
Что значат слов моих спокойная небрежность,
Сознание вины?
В душе сплошная ложь, в глазах сплошная нежность,
А ум со стороны
На каждый яркий жест насмешливо взирает
И шепчет: «Это блажь…»
Он знает цену мне, и зная, презирает
За смех и эпатаж.
И кажется, что я под снежною одеждой
Ничуть не горячей;
И вряд ли выбью клин сомнения надеждой
И смелостью речей.
Я честности ждала и ясности искала
Для блага своего;
В цепи моих шагов глупее не бывало,
Наверно, ничего.
Но разве объяснишь, как жить одним моментом
И помнить: никогда
Никто ни для кого не станет монументом
Из камня или льда;
Никто не будет бить по движущейся цели
Без линии огня;
И на простой вопрос: «Чего на самом деле
Ты хочешь от меня?» –
Мне нечего сказать. Души холодной пламя –
На время и взаймы;
Но станут для меня анслейскими холмами
Крылатские холмы.
|
| |
|
|
43. ***
Мы давим истину в зачатке,
Меняя ход ее луча;
На кой же черт швырять перчатки?
У привидений нет меча.
Любой фантом в основе зыбкой
Легко теряет новизну;
Я обернусь к нему с улыбкой
И неизбежно ускользну.
Чреват банальною развязкой
Возможный выход из кольца:
Он снимет маску, но под маской
Не обнаружится лица.
|
| |
|
|
44. Серый кардинал
Его прозвали серым кардиналом
За сдержанность, за то, что безразлично
Следил он за безумным карнавалом
И действовал, как правило, типично
Для личности такого склада. Впрочем,
Он говорил мне: "Как тебе удобно -
Влюбляйся, плачь, кричи: покамест ночи -
Мои, в своих эмоциях свободна
Как ветер ты; пока умом в грядущем
Ты все-таки со мной, пока искусство
Держать себя в руках тебе присуще,
Пока узда накинута на чувства,
Люби других... Я, правда, в удивленье:
Три месяца не срок, в масштабах мира
Они едва ли значимей мгновенья,
И разве поэтическая лира
Способна оправдать твои поступки,
Которых я ничуть не одобряю,
Но склонен допускать, поскольку хрупки
Основы их. Но я не доверяю
Эффектности; и яркому соблазну,
В отличье от тебя, я неподвластен;
Давая волю едкому сарказму,
Я все-таки спокоен и бесстрастен.
Люби других; они на расстоянье,
Ты знаешь, эта правда неизбежно
Разрушит мимолетное желанье
Шагнуть туда, где кажется - безбрежно
Обманчивое небо. Этой сказке
Не сбыться никогда; она орнамент
На серой ткани жизни - до развязки.
А мы тандем, и я его фундамент,
Я тайны тень, я вечности объятье,
Центральная картина галереи,
И вместе с тем я вовсе не проклятье
Для любящих тебя, - я их сильнее..."
Да, так он говорил, не опасаясь
Протестов, и был прав; его фигуры
Расставлены, как надо; натыкаясь
На стены, я не в силах авантюры
Осуществить, сломав его запреты,
Сказав ему, - увы, не безвозмездно, -
"Довольно! Вон! Я выдержу и это,
Когда настанет время - время бездны!"
Я знаю, как изящна и прилична,
Как трепетна и разуму покорна
Любовь on-line; она не хаотична,
Не искренна и даже не упорна;
Но есть еще реальность; в споре с нею
Оружие былое непригодно;
А если чувство разума сильнее,
То значит, можно ждать чего угодно.
Ум занят лишь анализом и стилем, -
Ему всегда находится работа;
Он может управлять автомобилем,
Но вряд ли дорастет до вертолета.
Не веря показаньям альтиметра,
Раскручивая треснувшую лопасть,
Я запросто помчусь по следу ветра
Сверкающим путем, ведущим в пропасть.
|
| |
|
|
45. Почти абстрактно...
Не настроить адаптер
В данном поле значений.
Конструктивный характер
Всех моих увлечений
Мне служил, выявляя
Что покажется ново;
А теперь я все знаю,
Да не помню ни слова.
И тоски паутинки –
В каждом гаснущем споре;
Я не вижу картинки
На твоем мониторе:
Он не держит подобной
Частоты обновленья.
Я могла быть холодной,
Поменять направленье,
Но по сути не важно,
Что за час или местность;
Пораженье не страшно,
А страшна неизвестность.
Как по травам косою –
Никому не простится,
Что сплошной полосою –
И событья, и лица,
Что нельзя планомерно
Все потери восполнить.
Я не помню, так верно,
Мне и нечего помнить.
|
| |
|
|
46. Незнакомцу в маске
Посвящаю таинственной личности по имени Alex_Grey, смело идентифицировавшей себя как адресата аж 15 моих стихов и набросившейся на меня с обвинениями в циничности и демонизме (насколько я поняла) ;)
"Под ношей бытия не устает
И не хладеет гордая душа;
Тоска ее так скоро не убьет,
А лишь взбунтует..."
Стоять на nec plus ultra* не острей,
Чем мирно восседать на полукружье.
Снимите Вашу маску, мистер Грей!
Явитесь предо мной во всеоружье.
Я б даже богу душу продала,
Чтоб Вас увидеть – завтра ли, сегодня…
Что прятать Вам? Два ангельских крыла?
Их защитит протекция господня!
Так что же Вы грустите? Не пойму,
Такое слугам божьим не пристало;
Вы мстите мне? Скажите, почему?
Я Вашего не стою пьедестала.
К Вам бог не знает жалости, – моей,
Хоть демон я, Вы вряд ли удивитесь.
Снимите Вашу маску, мистер Грей,
Да прежде хорошенько помолитесь –
Не богу, мне! Ведь я – последний шанс
Для Вашего ума, я Ваша сила:
Молитесь, чтобы я узнала Вас,
Заметила и верно оценила.
Что делаете Вы с душой своей
И что сказать так долго мне стремитесь?…
Снимите Вашу маску, мистер Грей,
И выйдите в реал, коль не боитесь!
Вы тоже не в ладу с самим собой,
Слепая жертва мыслей благонравных;
Вам – выдержать полемику со мной?
Позвольте, тут мы с Вами не на равных!
Хотите жалить лучше и больней
Каких-то незначительных укусов?
Снимите Вашу маску, мистер Грей,
Хотя Ваш бог – большой любитель трусов!
Должна Вам дать еще один совет:
Точнее выбирайте свои цели.
Вы в сердце мне направили стилет,
А ткнули не туда, куда хотели.
Возмездие? От Вас? Увы, смешней
Не видела я ангельской надежды…
Долой костюм и маску, мистер Грей!
Посмотрим, каковы Вы без одежды!
*nec plus ultra – высшая точка (лат.)
|
| |
|
|
47. Чеканка
Закон у общества достаточно жесток:
Походка барская, тщеславие павлинье;
И кроме времени, различий и дорог
Нам предоставят дополнительные клинья.
Но пресловутого тернового венца
Не заслужить при незначительной отдаче.
Мне говорили много раз, что до конца
Я пробиваю путь к поставленной задаче,
Но это ложь: меня подводит реализм.
Чеканный образ недоверием дразнящим
На суд общественный выносит практицизм,
Всегда и всюду конфликтуя с настоящим.
А настоящий, приезжая на кольцо
И обнаруживая новую стоянку,
Свое на время приоткрытое лицо
Автоматически меняет на чеканку.
Она мой щит; и неизменно я за ней
Могу и в горе отыскать покой и радость.
На самом деле я нисколько не сильней,
Но презираю - глубоко - любую слабость.
|
| |
|
|
48. "В уме калейдоскоп цветных картин..."
В уме калейдоскоп цветных картин
Сверкает, как витрина магазина.
Мы как на гонках «Формулы-один» –
Рывок, вираж, горящая резина.
Никак не просчитаешь наперед
Развитие стремительных событий;
И просто не вписаться в поворот,
Запутавшись в клубках дорожных нитей.
Мы все сгорим, мы все сойдем на нет,
Мы все как будто вылетели с трассы,
Поэтому отныне не предмет
Внимания трибун, восторгов массы.
Заденет честолюбца глубоко
Что общество стоит к нему спиною;
А я пишу свободно и легко,
Покуда бес поэзии со мною.
И тонет мир в раздорах и крови –
Он склонен к миражам и катастрофам;
Но в мире у поэта нет любви
Сильнее, чем любовь к поющим строфам.
|
| |
|
|
49. "Тень растаявшего дня..."
Тень растаявшего дня,
Тень насмешки.
Вместо прежнего огня –
Головешки.
Только наши вечера
Не погубишь…
«Говорила мне вчера,
Что не любишь.
Расстоянье до черты
Я измерил…»
«Говорила, только ты
Мне не верил».
«Веселилась бы молва,
Не скажи я:
Чем мила тебе Москва?
Вы чужие.
Все границы проведет,
Всех расставит,
А тебя… Тебя сметет
И раздавит.
Путь туда тебе закрыт
Плотной шторой;
Знай: тебя не защитит
Тот, который…
А любовь к нему как дым,
Краткосрочна.
Петербург поступит с ним
Так же точно».
Это правда. Вкус побед –
За побегом,
И заносит чей-то след
Мокрым снегом.
|
| |
|
|
50. Еще раз в защиту разума
Подметив пресловутый «жар в крови»,
Покуда он вершины достигает,
Легко писать талмуды о любви,
Но это наконец надоедает.
И кажется: давно пора признать,
Что надо бы задуматься о деле
И что-нибудь такое написать,
Чтоб люди от восторга онемели,
Чтоб задались вопросом «почему»,
Возвысились, задумались о смысле…
Да вот беда – ничтожному уму
Никак не породить глобальной мысли.
И это справедливо: песне лир
Понадобятся ноты, а не вера;
Ну можно ль написать «Войну и мир»,
Коль скоро ты в глаза не видел Тьера?
Потребуется тонкое чутье:
Эмоции – коварнейший нахлебник.
На голом чувстве вырастет нытье,
На разуме – как минимум учебник.
Не чувством восхищается толпа:
Должно быть в меру счастья и печали.
Любовь в своей основе так глупа,
Что лучше бы ее не замечали.
|
| |
|
|
51. "Ты так хотел - ума..."
Ты так хотел – ума, язвительного слова,
Дискуссии, не слез. Ну что же, я готова:
В полемике с тобой мне незачем бояться
Позорно проиграть. Невесело смеяться
Над узостью тебе навязанных воззрений,
Над глупостью обид. Не делать ударений
И ставки на свою открытость и конкретность.
Ты был неотразим. Спокойная корректность
Надежна как топор, прилична в каждом звуке.
Как ею пренебречь? Ведь мне связали руки!
Гася в себе протест, ничем не возражая,
Я встраиваюсь в стиль, невольно подражая
Пустым твоим речам, их гладкому теченью
Без признака вражды, без дани увлеченью,
Без права на ответ, без тени провокаций.
Мы мирно говорим, как главы делегаций,
Готовые помочь не делом, но советом:
Мы вооружены своим нейтралитетом.
И скрыта, вся насквозь пронизанная чувством,
Души тупая боль - ораторским искусством.
|
| |
|
|
52. "Я бесполезна, как осколки витража..."
Я бесполезна, как осколки витража,
Игрушка времени и пища для шакалов.
Я представитель поколенья рубежа,
Я человек, не признающий идеалов.
Другим достанутся терновые венцы, -
И что б впоследствии о них ни говорили,
Неплохо пожили и деды, и отцы –
Одни построили, другие развалили,
Но в лоне веры побывали те и те,
Когда надеялись найти дорогу к свету.
Потом рыдали об утраченной мечте,
А у меня ее и не было, и нету.
Мне ад не страшен и не нужен божий рай,
Мне ни о чем не говорят чужие даты…
Я с равнодушием смотрела на Китай
И еще более скептически на Штаты;
Я пропустила свой возможный звездный час
И не стремилась быть всех лучше и умнее.
Хотела ль верить? Да, конечно. Но для нас
Не предусмотрено приемлемой идеи.
Давно и рьяно проклинается фашизм,
Но кто мне даст определение фашизма?
Я отрицала, что наступит коммунизм;
Мне отвратительны блага капитализма;
В моей стране не без успеха правит ложь,
И все привыкли, что легки ее оковы,
А я насмешливо смотрю на молодежь –
Еще не думают, а веровать готовы.
Нас очень мало. Мы сорвались с виража
И нам ни тюрем не видать, ни пьедесталов.
Я представитель поколенья рубежа,
Я человек, не признающий идеалов.
|
| |
|
|
53. К вопросу о стихах и самооценке
Одно, по крайней мере, многим ясно,
Как схема петербургского метро;
Страдаете? Да это же прекрасно!
Уверенней беритесь за перо!
Всегда на потолке найдется тема –
Какая – безразлично. Вот канва;
И может быть, бессмертная поэма
Получится, а вовсе не слова.
Допустим, вашу нежность отвергая,
Любимый вам в лицо бросает «нет».
Скорей нейтрализуем негодяя! –
Напишем ему горестный сонет.
Внимательно потом перечитаем:
Что? Глупо получилось? Не беда!
Все сопли моментально убираем,
Вставляем вместо слез кусочки льда,
Следим, чтоб наша речь была богата,
Чтоб стиль был современен, верен тон;
Старайтесь избегать «ланит» и «злата»,
Иное дело – синхрофазотрон!
Ну как, уже получше? Так и знала.
И кстати, прояснилось в голове.
Но мало для анналов, право, мало! –
Настало время вспомнить о канве.
Я в качестве канвы рекомендую
Историю – событья вопиют,
И яркую раскраску боевую
Любой случайной мысли придают.
Опять-таки читатель; без сомненья,
Подход ему диктует бытие;
Он думает: вот это рассужденья!
Глобальные! Не жалкое нытье!
Плюс техника… Не будем лицемерить:
Приятны славословия уму.
Но автору не следует им верить –
Он сам отлично знает, почему.
|
| |
|
|
54. Виртуальный роман
(Собственно, небезызвестная история с mr. Grey)
П о с в я щ е н и е
Простите мне слегка игривый тон;
Я знаю, Вы обидчивы, ранимы;
И все-таки достаточно препон, –
Неважно, кто сильнее уязвлен,
В ошибке Вы своей неповторимы,
Мой разум в этом твердо убежден;
Фатально совпадение имен,
Трагедией чреваты псевдонимы…
*********
Порою бывает немил белый свет,
Хоть бей его градом сарказмов.
Но полон сюрпризов родной интернет,
А изредка – даже маразмов.
Меня все ругают, как я погляжу,
Читатель то зол, то обманут;
Давайте историю вам расскажу –
Быть может, ругать перестанут.
Я сдуру влюбилась… На радость молве
Забыв и о муже-Ликурге!
Предмет моей страсти при этом в Москве,
А я, как назло, в Петербурге!
Я била бутылки и слезы лила,
И горечь была настоящей,
Покуда мне светлая мысль не пришла –
Для славы и дел рождена я была –
Поэтом, не тварью дрожащей!
И мне ведь несложно: любовь как игра,
Любому сюжету завязка;
И горе, и слезы – под росчерк пера,
А в обществе – светская маска.
Я выдала цикл на полсотни стихов,
К тому же в кратчайшие сроки;
Вплетая цепочки отчаянных слов
В удобоваримые строки.
Я чувства свои превращала в дрова,
Я их как поленья сжигала;
И пусть себе спит в отдаленье Москва,
Не ведая, что потеряла…
Так думая, я не учла одного:
Недремлющий враг наблюдает,
Читает меня… И пред взором его
Строка за строкою мелькает.
То был аналитик; он фразы мои
Микрометром точным измерил,
К себе он отнес объясненья в любви,
Но чувствам моим не поверил,
О чем и немедля решил сообщить,
И А*** написал посвященье.
Добро б он идеи желал обобщить
И выразить мне восхищенье,
Но как бы не так! Он заметил: «Мадам,
В on-line слова – не событья;
В любовь я такую не верю, и Вам
Лишь дружбу могу предложить я».
Прочтя посвященье, плечами пожав,
Я взгляд подняла к заголовку,
Чтоб после, как принято главам держав,
Ответить врагу на издевку.
Да только рука задрожала моя,
И сделались строчки кривыми,
Лишь автора имя увидела я!
То было знакомое имя…
Я снова все вспомнила как наяву –
Что было, как в фильме дурацком:
Три дня в Петербурге, поездка в Москву,
Последняя встреча в Крылатском…
Я вспомнила письма, их каждый момент
И мыслей стремительный танец…
Так он издевался? Не может быть… Нет!
Ну, жди у меня, самозванец!
Тотчас первым делом – перо, не скрипи! –
Я вызов врагу посылаю,
Этапом вторым выясняю IP
И вражий шатер вычисляю.
Вздохнула свободней. Спокойствие – рай,
Особенно после сомнений…
В латышской столице сидит негодяй,
Российская – вне подозрений.
И жду, попивая с комфортом вино,
Что враг мне на вызов ответит.
И вот от него получаю письмо –
Чего не бывает на свете!
Он пишет: «Я знаю, что Вы влюблены,
И логика мне подсказала,
Что я – Ваша цель. Мне не нужно войны
И я не хотел криминала;
Меня Вы узнали, узнали давно,
И любите странной любовью;
То злобное чувство; поверьте, оно
Отчасти сродни пустословью.
Я выводы сделал, я все уловил,
Я вычислил все параллели;
Я Вашей жестокой любви не просил,
А впрочем, чего Вы хотели?
Вы знаете сами – какая-то власть
Над нами двоими довлеет;
Но демон не любит; и мрачная страсть
Меня покорить не сумеет».
Я думала долго… И вскоре ему
Ответила кротким посланьем:
«Мой друг, Вы ошиблись. Никак не пойму,
Какие у Вас основанья
Считать, что готова я ночью и днем
Оплакивать Вас, как потерю?
Я Вам не писала, Вы здесь не при чем!»
Он мне отвечает: «Не верю…»
С тех пор я стихи постоянно пишу
С невольной оглядкой на Ригу;
Не шутка, однако, раз я привожу
Людей к очевидному сдвигу.
Наверно, он к этому не был готов:
Развязка по сути банальна;
Сломался чудак под напором стихов –
Влюбился в меня виртуально!
Но главное – я замечаю сама,
Как всходы дает это семя:
То оба молчали – то бах! – два письма.
Вот разве что в разное время…
Ну ладно, читатель, я шлю вам привет;
Дай бог вам избегнуть соблазнов!
Забавен бывает порой интернет,
Забавен и полон маразмов…
|
| |
|
|
55. Диалог
«Переночую на работе,
А где-то в час приду домой.
Ты не обидишься?» – «Напротив.
Отличный шанс побыть одной».
«А раньше, помню, ты ругалась…»
«Наверно, глупая была,
Раз без причины волновалась.
Дела, мой милый, есть дела».
«Да, это верно. Чем займешься?»
«Взгляну на Линукс, лягу спать».
«А поутру меня дождешься?»
«Да вряд ли. В девять выезжать.
Директор злой – за опозданья
Опять сегодня распекал».
«Что в интернете?» – «Так, шатанья.
Тебе приятель написал, -
Ну тот, из Таллина». – «А, ясно.
Что говорит?» – «Купил модем,
Acorp, по-моему». – «Напрасно».
«Что нам до ламерских проблем?»
«Пожалуй. В восемь дома будешь?»
«Увы – тестирую винды».
«Так ты совсем меня не любишь?»
«Не говори мне ерунды...»
|
| |
|
|
56. "Там, где сияет небосвод..."
Там, где сияет небосвод
Лучами солнечного лика,
Смеясь, смотрел на свой народ
Законно избранный владыка.
«У наших ног лежит страна,
Которой так немного надо;
Как ветру легкая волна,
Покорно нам людское стадо.
И кто бы знал, какой фетиш
Сильнее прежнего бряцанья:
Едва народ объединишь
Идеей самоотрицанья, -
Он сам отправится в тюрьму.
И наблюдай не без злорадства,
Как враз не станут никому
Нужны духовные богатства!
А двух великих мертвецов
Отдать толпе на растерзанье –
Завоевать сердца глупцов
И всенародное признанье!..
О люди! Деток и внучат
Им дай растить в довольстве пошлом,
И десять лет они молчат,
Боясь задуматься о прошлом.
Пусты их мысли, голос тих,
Они дрожат пред каждым рифом;
Как сквозь прицел глядеть на них,
Уподобляющихся грифам?
Какие скудные умы!
Взовьется в небо истребитель, –
И будет дан стране властитель,
Какого выберем ей мы!
Мы подпоем людской утробе,
Сплясав на горе и нужде,
Сыграв на зависти и злобе,
На жажде мести и вражде;
И пусть религия - отрава,
Но тот, кто молится святым,
Не посягнет на наше право
Вертеть людьми, как мы хотим.
И это право – не награда ль
За слабый лепет их молвы?
Нам – мяса свежего! А вы
Как можно дольше жрите падаль!»
|
| |
|
|
57. "Твоей любви не надо мне..."
Твоей любви не надо мне –
Так оборви ее, не медли.
Как вниз по каменной стене
Сбегают высохшие стебли,
Не украшенье для нее,
А символ осени и тлена, -
Так уважение мое
Тому, что было, не замена!
|
| |
|
|
58. "Мгновенно под стекло..."
Мгновенно под стекло ложится срез
Объекта, ситуации, сознанья,
Когда твоей рукою водит бес.
А прелести эфирного созданья,
Зовущегося музой, не понять:
Все тонко в этой барышне и слабо…
Не смея необъятное объять,
Она, друзья мои, всего лишь баба!
|
| |
|
|
59. "В стратегических играх..."
В стратегических играх достаточно светлых идей;
С давних пор от навязчивых мыслей спасает ребячество.
Я закрою глаза, но увижу отнюдь не людей,
А трехмерную графику – правда, высокого качества.
Поутру хлынет небо в окно, как струящийся шелк,
Весь пронизанный солнцем, скользя над пустыми балконами,
Я закрою глаза, но представлю не как ты ушел,
А черту горизонта – каймой с золотыми драконами.
За расчетом ходов не спеша обретаешь себя;
Петли льющихся лент, где своя, как обычно, не главная.
Я закрою глаза… Но уже не увижу тебя.
Лишь с улыбкой замечу: «История вышла забавная».
|
| |
|
|
60. Ты реже блистала...
Ты реже блистала, чем тускло блестела;
Хотела ли счастья? – Совсем не хотела.
Оправой алмаза и бархатным фоном,
Канвою рассказа, чужим микрофоном,
Периною быть, неотъемлемой частью
Кого-то другого – вот женское счастье!
Ни цели, ни страсти – мне этого мало! –
Так может, ты власти и славы желала,
Чтоб смелому слову толпа покорилась,
А ты к пьедесталу… – Совсем не стремилась.
Не много в том чести: ты парой жемчужин
Сегодня известен, а завтра не нужен;
Под шатким престолом – болотная жижа;
На подвиг толкают во имя престижа;
А хуже всего, что об этом ты знаешь,
Но рангом и сам дорожить начинаешь,
И прежние выси имеют значенье.
Ты сыплешь, как бисер, свои изреченья,
Хотя на поверку – давно не фигура:
Привычка быть гордым – вторая натура;
Поэтому время плодит подмастерьев,
А мы одиноки меж сломанных перьев
И каменных тюрем, вдали от сраженья. –
Чего ж ты хотела? – Хотела движенья,
Без ложного страха, без права отсрочки:
И плаха так плаха, но сдвиг с мертвой точки!
Нет смысла кичиться почетным названьем, –
Что слава и власть по сравненью со знаньем?
|
| |
|
|
61. Как всегда
Осенний день не мрачен и не весел.
И как всегда, садясь на ручки кресел
Мы спорим, спорим, спорим. Море слов
Не сделает нас глубже или шире:
Мы заперты одни в своей квартире;
Пять с лишним лет сплошных бесед о мире
И связь, прочнее всяких кандалов.
Сближаясь с каждым новым диссонансом,
Мы сделались тандемом и альянсом
И двигаясь то шагом, то бегом,
Ни разу не скользили по наклонной.
Неужто мне быть пятою колонной,
Изменником и внутренним врагом?
Ни жизни не боясь, ни глупой смерти,
Друг другу мы и ангелы, и черти,
И спутники, и верные друзья,
И гневные враги, и оппоненты.
Давным-давно известны аргументы –
Довольно повторений, так нельзя!
Какая очевидная нелепость –
Наш дом издалека похож на крепость,
Да кто ее захочет штурмовать?
Своим же арсеналам мы не рады –
Ведь знаем, твердо знаем – без осады,
Без риска проиграть нам ни награды,
Ни истинной победы не видать.
|
| |
|
|
62. Красавица
На зависть, без прикрас – девчонка в белой шали
На станции метро.
Я не встречала глаз, чтоб так напоминали
Живое серебро.
Лучисто-серый цвет – случайная награда
Недолгого пути.
Смотрела, как на свет, восторженного взгляда
Не в силах отвести.
Смотрела, не дыша, чуть в сторону, скрывая
Волнение свое:
Бог мой, как хороша! Какая молодая!
Куда мне до нее!
|
| |
|
|
63. 7.12
Пытаясь разнести скопленья туч,
Мы ясности упорно избегали.
Я думала. Я требовала ключ
От всех замков, но мне его не дали.
То чувство – как туманная заря,
Тускнеющее солнце на закате…
Мне этот день – седьмое декабря –
На память – о несорванной печати.
Я все могу отрезать и забыть, -
Пусть выгорит. Пусть скроется во мраке.
Когда сопротивленья не сломить,
Разумней отказаться от атаки.
***
Возникнув в бледном свете новых лун,
В преддверии конца – или начала? –
Вы тронули одну из тонких струн –
Она в ответ чуть слышно зазвучала.
Возможно, смех по струнам пробежит
Все резче, безразличнее, короче,
И грустный нежный голос задрожит
И смолкнет посреди январской ночи.
А может, будет жизнь разрешена
В движении решительном и гордом,
И сонная взорвется тишина
Синхронно-разрушительным аккордом.
|
| |
|
|
64. Не поверю
Ты не друг, не опора в борьбе,
Не поддержка, но этим и ценен;
Я скорей не поверю себе,
Чем поверю, что ты откровенен.
Мне в стремлении чувства хранить
Тем надежней, чем чаще их ранить,
То ль свою авантюрность винить,
То ли слишком хорошую память, -
Я не знаю! Но вызов судьбе
Не бросают в пустое пространство.
Я скорей не поверю себе,
Чем поверю в твое постоянство,
Но… Что толку в подборе цитат,
Если легким туманом размытый,
Для меня выразительный взгляд -
Неизменно прямой и открытый!
В бесконечном отсчете минут
Не избегнуть порочного круга,
Но глаза словно звезды блеснут,
Сотни раз отражая друг друга.
Безразличием к скрытой мольбе
Не бывает надежда убита.
Я скорей не поверю себе,
Чем поверю тому, что забыта.
|
| |
|
|
65. Пессимистическое
Холодный свет твоих окошек
Почти у самых облаков.
Ты там, среди персидских кошек
И позолоченых замков.
Я помню плоские экраны,
Шкафы, два кресла, коридор,
Сервант, высокие стаканы,
Воздушный тюль, веселый вздор,
Непониманья неизбежность,
Чужой мне стиль, чужой уклад,
Свою пронзительную нежность
И покровительственный взгляд.
Уходит все, чтоб не вернуться.
Звезде надежды не блестеть, -
Мне до тебя не дотянуться,
Мне до тебя не долететь.
Не объяснить, что разум скован,
Богатый опыт позабыт,
И лишь тоскою продиктован
Шутливый тон и гордый вид,
Что видно, лопнула пружина, –
Вчера часов не завели,
А чувства бьют неудержимо,
Как горный ключ из-под земли;
Что это явная ошибка,
Когда их время истекло.
Любовь – неоновая рыбка –
Бездумно тычется в стекло…
Различий много, слишком много,
Их не понять и не простить.
Закономерного итога
Я не смогу предотвратить.
|
| |
|
|
66. Пусть решения...
Пусть решения четки и быстры,
Пусть они оптимальны вполне,
Но мне жаль этой тлеющей искры,
Что еще не погасла во мне.
Да и место ли всяким сомненьям,
Если вывод давно мне знаком:
Бить по двум или трем направленьям
Интересней движенья в одном.
Совершится ли путь безвозмездно
Или к краю способен увлечь, -
Но любой человек – это бездна,
Та, которой нельзя пренебречь.
Я рискую лишь собственной шеей
И застывшею стройностью схем;
Мне навязчивой стало идеей
Протянуть руку помощи всем.
Чтобы радость играла в ресницах
Здесь и там, на другом берегу…
И мне жаль, что хотя бы в трех лицах
Я единою быть не смогу.
|
| |
|
|
67. Тень-II
Твердость позиций в союзе с орлянкою.
С черных ветвей из-за кружева инея
Лета улыбка вспорхнула зарянкою
В знак торжества. Непрерывная линия
Дней в их до боли привычной текучести.
Я по причине своей эфемерности
Защищена, как от пули, от участи
Глупо размахивать знаменем верности;
Видеть, что скомкав мои ожидания,
Белые перья к вискам прикасаются,
Белые перья ложатся на здания,
Гладят мне руки, и снова бросаются
Вверх; сочетать ощущенье поддельности
С горькой тоской по былой безупречности…
Став для Вас тенью, добьюсь ли я цельности
Или развеюсь как пыль в бесконечности?
|
| |
|
|
68. Метадекларация
Затерявшись в чужих эскадрильях,
Ничего от себя не сберечь,
Но стоять на раскинутых крыльях
Острой мысли, разящей как меч;
Торжество справедливого дела
Видя общею целью всех дел,
Молчаливо дойти до предела
И не медля, шагнуть за предел;
Одобряя улыбкой – за точность –
Каждый новый серьезный удар,
Расценить как проверку на прочность
Неизбежный вселенский пожар.
Слуги черта и вестники бога
Друг для друга чеканят медаль,
И ползет их кривая дорога
Там, где прежде была магистраль.
Но хотя с перекрестьем прицела
Совместимы все точки земли,
Наша память – гранитная стела,
Наша гибель – в туманной дали.
Идеал, продиктованный властью,
Время сточит, как камень – вода.
Не замена всеобщему счастью
Счастье избранных. Нет. Никогда.
|
| |
|
|
69. Не сокращайте расстоянье
Под отрицанием соблазна
Предполагается тюрьма,
А чувства бликами сарказма
Обогатят игру ума.
Но переход к живой картинке
Всегда таит в себе конец;
И больше смысла в поединке,
Чем в единении сердец.
Не сокращайте расстоянья,
Останьтесь там же, где сейчас.
Вся соль взаимопониманья
Не в форме губ и цвете глаз,
А в той едва заметной точке,
Где на скрещенье двух дорог
Звено логической цепочки
Блеснет как искра между строк.
И станут тонкие намеки
Острей, чем иглы или взгляд,
Когда подсвечивая строки,
Они как песня зазвенят.
Быть может, так родится Знанье
В змеиных росчерках огня.
Не сокращайте расстоянье,
Не провоцируйте меня…
|
| |
|
|
70. Еще к тематике споров
Какое странное и долгое общенье!
Из Ваших слов не понимая ничего,
Он просто флюгер, его тактика – вращенье,
А Вы, как ветер, направляете его.
Гордитесь тем, что не давали обязательств,
И собеседник Вам их тоже не давал…
Так пониманию не нужно доказательств
Или вниманьем он его Вам доказал?
И это спор, когда один во всем послушен,
И лишь для виду возражает в мелочах?
Ведь тон Ваш менторский хотя и добродушен,
Все меньше смысла в нескончаемых речах.
Но он не видит и не может это видеть,
Он обозначил для себя приоритет:
Плевать на истину, дай боже не обидеть
И перед всеми сохранить нейтралитет.
Я не сумею так, не ждите снисхожденья!
Мне важен корень Ваших мыслей и идей,
Мне нужен принцип, а не сами рассужденья, -
Они лишь средство, чтоб запутывать людей,
Самозащита, частокол формулировок,
Попытка скрыть рациональное зерно
С тем, чтобы в будущем, украсив заголовок,
Быть может, мир перевернуло бы оно.
|
| |
|
|
71. Москва
Она мне никогда не будет рада, –
Я знала. Из неведомых глубин
В оправе золотого листопада
Мне издавна сиял ее рубин.
Москва, на протяжении столетий
Сплетавшая свой солнечный венок…
Я в роскоши живых ее соцветий
Лишь каменный – без запаха – цветок.
Застыла перед запертою дверью,
И бледным отраженьем той листвы
Слова мои ложатся словно перья
На волны затуманенной Невы,
Где радуги нечетки и неярки
Над медленно струящейся водой,
Но сонные и чопорные парки
Задумчиво-внимательны со мной.
И я могла бы жить в своих застенках,
Как питерское небо холодна,
Но в красно-золотых его оттенках
Закатами мне виделась она,
Последнее звено любой цепочки…
И вывод – до отчаянья простой:
Что все мои пути сходились в точке
Насмешливой рубиновой звездой.
И вызов ее ясен и напорист,
И взгляд пронизан сдержанным огнем…
И кажется, что броситься под поезд
Разумнее, чем выехать на нем
Твердя себе, что правды не сказала,
Что все еще не выиграла спор,
И сразу же… На здании вокзала
Безропотно прочесть свой приговор.
|
| |
|
|
72. Если б не...
…И можно б руку протянуть,
И безмятежно улыбнуться,
И одобрительно взглянуть,
И осязаемо вернуться,
Зарыть обиду, как топор,
И перечеркивая даты,
Возобновить тот разговор,
Который был у нас когда-то;
Привычно сглаживать углы
И быть не ближе и не дальше,
А расточая похвалы,
Не замечать их явной фальши.
Да, это просто, если б не…
И от предчувствия утраты
Так самолюбие во мне
Себе кует стальные латы.
|
| |
|
|
73. Обращение к***
Не понимающий меня!
Вам дорога небезупречность?
Вам легче жить, во всем виня
Крылатой фразы долговечность?
Вы так блистательно умны –
И уклоняетесь от славы?
Высокомерны, холодны –
И не уверены, что правы?
Вы независимы вполне,
И похвала для Вас не лестна, -
Но снисходительны ко мне,
И я… Вам чем-то интересна?
Мне часто сдержанная страсть
Видна за ровными словами, -
Но Вас пугает Ваша власть
Над неокрепшими умами?
Вы самолюбие других
Не признавая, не щадите,
Когда отталкивая их,
Надменно с ними говорите;
И в потрясенной тишине
Чужой восторг встречая ядом,
Вы запрещаете и мне
Стоять за Вами, а не рядом?
Вы, защитив себя стеклом,
Подобны тонкой амальгаме;
Окружены со всех сторон
Непримиримыми врагами;
Всегда для них Вы - цитадель,
Непокоренная вершина, -
И это все – не Ваша цель,
А цепи туч, скользящих мимо?
Всегда один и вдалеке,
Всегда не понятый другими,
Вы не позволите строке
Увековечить Ваше имя?
Молчать - и видеть Вас насквозь?
Уж лучше честно Вам признаюсь,
Что, черт возьми, подобных просьб
Я исполнять не собираюсь!
|
| |
|
|
74. Он лжет
Он лжет, - концы с концами не связать, -
И эта профанация ждет веры!
Какие, с позволения сказать,
На редкость деликатные манеры!
Простое «нет» поистине смешно:
Не повод к проявлению талантов;
Куда как привлекательней «да, но…»,
А дальше – миллионы вариантов.
Печально, что ко лжи он не привык
И движут им лишь мелкие обиды;
Ему до утонченности интриг –
Почти как мне до роли Эвтибиды.
Лояльности на помощь не зови –
Взаимопониманья не приблизить:
И не было ни страсти, ни любви –
Лишь стойкое желание унизить.
Напрасная борьба с самим собой –
Сплошная фальшь останется в итоге.
Топор двух самолюбий рвется в бой,
Раскалывая в щепки диалоги.
|
| |
|
|
75. Москва-II
Красота и осанка царицы,
Величавость тяжелой ладьи…
У Москвы оперенье жар-птицы
И глаза ядовитой змеи.
Там скорее легендой, чем былью,
Петербург по традиции мнят:
У него лебединые крылья
И мгновенный как молния взгляд.
Мы привыкли смотреть сквозь туманы
И завесы стальных облаков,
Различая заморские страны
С неприступных своих берегов.
По Москве – это хуже, чем в склепе,
И едва ли постигнет она,
Как от ветра качаются цепи,
Как о камни дробится волна,
Как в узоры решеток вплетают
Целый шквал шелестящих листов,
Как до самого неба взлетают
Разведенные руки мостов;
Фонари в позолоченной сетке,
Иглы шпилей, колонны, сады
И прозрачные ленты подсветки
Над подвижным атласом воды.
Мы себя разгадать не позволим –
Сотни лет нерешенный вопрос:
Те же флаги над Марсовым полем
Против тех же рубиновых звезд.
И хотя очевидна потребность,
Понимания им не достичь;
И как прежде – глухая враждебность
Нам и принцип, и повод, и бич.
|
| |
|
|
76. А ведь Вы побеждены...
А ведь Вы побеждены,
Вы убиты.
Но без шлема так ясны,
Так открыты.
Ваши речи глубоки,
Жесты властны,
Вы до боли мне близки,
Вы прекрасны.
Я надеялась блеснуть –
В этом дело,
Я выигрывать ничуть
Не хотела,
Не хотела Вас любить,
Но придется,
Если только эта нить
Не порвется.
И дорога мне – увы! –
Перекрыта.
Получается, не Вы –
Я убита.
|
| |
|
|
77. Самодостаточность
I
Воды жемчужно-серый цвет,
Трава под ветром шевелится…
Бутоны тянутся на свет –
Им только дрогнуть – и раскрыться.
Здесь у цветов – редчайший дар:
На первый взгляд они невзрачны,
Но слаще меда их нектар,
А лепестки полупрозрачны.
И лишь за то мной мир любим,
Что мотыльком из ясной сини
Я каждый день слетала к ним
И разговаривала с ними.
II
И я была честна с собой,
Когда могла вполне свободно
Пыльцой, как пудрою цветной
Их осыпать поочередно.
Ответный трепет лепестка
За перебором тайных струнок…
И венчик каждого цветка
Слегка менял и мой рисунок.
Я расширяла кругозор.
Тускнела солнца позолота,
Все усложнялось - мой узор
И траектория полета.
III
Я поднялась на высоту,
И мир меня возненавидел.
Я замечала красоту,
Когда никто ее не видел,
Но отчего-то всякий раз
Перехватив мое вниманье,
Туда спешил павлиний глаз,
Неся на крыльях пониманье.
И красота цвела, маня,
Под ливнем жизни не померкнув,
При свете солнечного дня,
Меня забыв, меня – отвергнув.
IV
Но быстро таяла тоска,
Когда подсказывал мне разум,
Что нет и не было цветка,
Где целый мир сияет разом.
Я чтить привыкла красоту
И опускать в свою копилку
Ее мельчайшую черту,
Ее тончайшую прожилку,
Но то, что чтишь, - не потрясет;
На это силы не найдется…
Узор на крыльях помнит все,
Чем мне владеть не приведется.
Не мотылек. Бесовский смех,
Самодостаточности имя.
В самой себе я вижу всех,
Кому вовек не стать моими.
|
| |
|
|
78. Двулучепреломляющая призма
Двулучепреломляющая призма,
Засевшая в душе стрела тоски…
В реальности протянутой руки
Есть что-то пострашнее катаклизма.
А мягкое пожатие в ответ
Порывисто и коротко, как счастье…
Когда бы не охватывал запястье
Сверкающий гранатовый браслет!
Скорее отвернуться, не смотреть,
Как ясно обозначено движенье, -
Превысить пробивное напряженье,
Приблизить неминуемую смерть.
Закрыть глаза и быть на высоте?
Держаться до конца привычной тропки?-
Все кончено и вылетели пробки,
И будущее тонет в темноте…
Но там за дверцей мечется огонь
И мысленно подчеркивают даты;
Так классы заменяются на страты,
Ладонь легко ложится на ладонь,
И нам не остается ничего –
Типичнейшей истории образчик…
Мы славно поиграли в черный ящик,
Когда зеркальным сделали его.
|
| |
|
|
79. Переменный успех
Желание тотального господства
По сути не приносит ничего;
И каждый устает от превосходства –
Чужого… А тем паче своего.
В неравенстве все стимулы и беды,
Вся ненависть и божья благодать.
Прошу – не разрешайте мне победы,
А также не позвольте проиграть.
Не требую от Вас иной награды:
Мне б вырваться на миг из-под огня,
Где Ваши иронические взгляды
Подталкивают к действию меня,
Стать яркою оранжевой зарею
И лезвием под Вашею рукой,
Блеснуть на солнце бронзовой змеею,
Искрящейся зеркальною рекой…
Стабильность для развития помеха,
Я знаю, что ее мы не хотим…
О счастье переменного успеха!
Что может на земле сравниться с ним?
|
| |
|
|
80. 650
Свободным контактам не найдено гнезд,
Мы стали тенями в вертящемся кресле.
Шестьсот пятьдесят километров до звезд
Мелькают короткими шпалами «если».
Смеется судьба, провода оголив,
Нить тонкого шелка в металле окрепла.
За маленькой искрой последует взрыв,
Который от нас не оставит и пепла.
Мы резко свернем с параллельных дорог
У самого стыка восторга и боли,
Где вышибет почву у нас из-под ног
Не бог, а мы сами – по собственной воле.
Прервется парад карнавальных одежд –
Стремясь к новизне, мы не ведаем меры…
Шестьсот пятьдесят километров надежд
До синего пламени проданной веры.
|
| |
|
|
81. Овца
О sancta simplicitas светлых идей,
Рожденных остаться в тени!
Люблю я до боли наивных людей –
Настолько забавны они.
Плывут на плотах по теченью судьбы,
И гладок проверенный путь;
Их мысли подобны винтам без резьбы –
Ни вбить, ни ввинтить, ни согнуть.
И если оставил нам атомный век
Предчувствие крови и битв, –
Весь в поисках бога простой человек,
Весь по уши в чтенье молитв.
Во сне ему снится свободный полет,
Знакомых построек массив,
Он трогает сердце, за душу берет,
Слезами ее оросив.
И пусть за пределами теплых квартир
Полнейший развал и разгром,
Покорно и нежно он смотрит на мир,
Который ему не знаком.
Как малый ребенок, он к ласке привык,
Ему и обида к лицу.
Назвать идиотом? Отсохнет язык, –
Как можно, такую овцу!..
|
| |
|
|
82. Он был честолюбив
Н.
Он был честолюбив, но искренность и честность
Охотней прославлял величия властей.
Судьба ему дала широкую известность,
Но не дала спастись от гибельных сетей.
Когда он взял венок, что лаврами запрета
И розами похвал был тонко перевит,
То вряд ли понимал, что значить может это,
Что славой, как стрелой, он ранен и убит.
Надменные глаза, изломанные брови
Становятся светлей в косых ее лучах.
Текли с его страниц потоки алой крови,
И рыцари за дам сражались на мечах.
Он Запад обрядил в российские одежды,
Он думал, что вокруг сплошные дураки
И в общем-то был прав; наивные невежды
Глотали, как нектар, его боевики.
Довольно было од. Среди ажиотажа
Он все же был один, не видя никого;
Кругом кипела жизнь… Она была все та же,
Такая же, какой была бы без него.
Что даст ему закат? Бледнеющее имя,
Которому опор уже не обрести?
Своих учеников он вырастил немыми,
Они и до него не в силах дорасти.
В ручьях ненужных слов по улицам растекся,
Он мир не поменял и язв не залечил,
Но мне его не жаль, - он славно поразвлекся,
Когда из рук врагов признанье получил.
И десять, двадцать лет в состарившемся теле
Душе придется жить и видеть миражи.
Простите, мэтр, но Вы
Не этого хотели…
Десятки пыльных книг. Объемы. Тиражи…
Убит и погребен неистовый искатель,
И грустно мне за тех, что верили словам…
Отныне Вы как все – обычный обыватель.
Мир выиграл у Вас. Отыгрываться – нам.
|
| |
|
|
83. За то...
За то, что слово, как стилет
Пронзает истину моментов,
За диалог, в котором нет
Противоречащих фрагментов,
За то, что внутренний раскол
Мы разыграли как по нотам,
За то, что жизнь легла на стол
Перепрошитым разворотом,
За славы горькое вино
И за неверность прежней нише, -
За все заплатим оба. Но
Мои проценты будут выше.
Вопросы, вставшие ребром –
Не отклонение от нормы,
И стынут чувства серебром
В крутых изгибах мыслеформы.
Какофонический аккорд,
Цивилизации метанья,
Единомыслие, комфорт,
Сверхпроводимость расстоянья,
Неподчинение судьбе,
Лучом очерченные вздохи, –
Мы испытаем на себе
Все достижения эпохи.
|
| |
|
|
84. E***
Слепому сознанью вожак – бытие,
Эмпирика – козырь в решеньях.
Творец обожает творенье свое,
И то же в людских отношеньях.
Я пользуюсь этим, как хочется мне,
И сердце вампира пирует;
Ведь всякая личность ценнее вдвойне
Тому, кто ее формирует.
Вам это пока что понять не дано,
В тумане грядущие беды…
Мне на руку лидерство ваше! Оно
Залог абсолютной победы.
Готова быть глиной, готова водой, -
Меняйте меня и лепите;
Песком золотым или медной рудой,
Я сделаюсь чем захотите!
Но в ваших расчетах есть явный огрех;
Ржавеют любые зажимы;
Когда развернутся и выстрелят вверх
Змеиные кольца пружины,
Когда от восторга останется боль,
От солнца – далекая точка,
Тогда вы поймете. Ведущая роль –
Не более, чем оболочка.
Изгибы и формы текущей воды
Изменчивы, неуловимы.
Вы слишком надменны и слишком горды,
А значит – вполне уязвимы.
Не делаю зла и не множу печаль,
Но сколько ж подобных картинок…
Не сверхчеловек и не демон… А жаль:
Какой бы мог быть поединок!
|
| |
|
|
85. Жемчужница
Жемчужной устрицы секрет
Надежно скрыт в ее каморке;
Не просочится лунный свет
Сквозь плотно сомкнутые створки.
Вода скользя наводит лоск
Всегда в одном и том же стиле;
И тело, желтое как воск
На перламутровом настиле,
И жемчуг барочный, больной,
Зарывшись в мантию момента,
Не поспевают за ценой
Двойного дна и комплимента.
Вопрос исчерпан, но не весь,
Пока возможно разветвленье.
Вскрывайте раковину. Здесь
Подобно смерти промедленье.
|
| |
|
|
86. Флюгеризм
Так слова, словно искры, пробегают по нервам,
Игнорируя вспышки посторонних помех.
Он закован в железо, он не хочет быть первым,
В зеркалах из металла отражается смех.
Словно флюгер под ветром, заржавев от сомнений,
Повернулся со скрипом на дрожащей оси.
Я игрушка трех сосен, четырех направлений, -
Не проси стать на место. Ни о чем не проси...
Я его отраженье, я его антитеза,
Я покорно вращаюсь, - лишь бы ветер подул.
Он не хочет быть первым, он закован в железо,
И ночами мне снится металлический гул.
Безнадежно статична на своей изотерме,
Я влиянием внешним нагреваю металл.
Я к себе применяю перевернутый термин -
То ли твердая жидкость, то ли жидкий кристалл.
Я меняю структуру от объекта до тени,
Я свой жизненный принцип замыкаю в кольцо:
Он закован в железо, он почти совершенен! -
Мне ж стальная перчатка рассекает лицо.
Я не буду такой же, блеском льда одеваясь
И блефуя сознаньем, что доспехи - тюрьма:
Пусть я стану железом - он войдет, улыбаясь,
И разрежет мой панцирь автогеном ума.
|
| |
|
|
87. Теряя почву...
Душе, не связанной долгами,
Не полагается награда;
Теряя почву под ногами,
Я нахожу, что так и надо.
И не обдумывая долго
Того, что в будущем, возможно,
Обогатит уплата долга,
Я поступлю неосторожно;
Но поступлю не как прикажут
Закономерности искусства...
Я подожду. И все расскажут
Расчетом срезанные чувства,
Пока их буйство скрыто тайной,
Пока мой ум владеет ими,
На глади чистой и зеркальной
Собой играя и другими,
А искры их, подобно звездам,
Не высекаются подковой;
Пока из них еще не создан
Алмазный блеск и замок новый...
Теряя почву под ногами,
Я не верну ее обратно,
Но что так ценится врагами,
Мне станет близко и понятно.
|
| |
|
|
88. Накрутка эмоций
Накрутка эмоций.
Велик соблазн
Шагнуть широко
со своих карнизов,
Приняв мимолетный
смешной сарказм
За гордый, открытый
и честный вызов.
Смещенные цели,
снопы огней,
Искрят возраженья,
снуют заряды,
Но наши прыжки
недостойны змей,
Орлов забавляют
такие взгляды.
Порой ненавидя,
подчас – любя,
От первого дня
до последней ночи
Мы все защищаем
самих себя
И нам глубоко
наплевать на прочих.
Долой деликатность.
Она тонка,
Но с веток сбивает
людей как груши;
Насколько хватает
длины клинка,
Настолько он входит
в чужие души.
Бросая упреки
то злой судьбе,
То прочим источникам
наших бедствий,
Мы в первую очередь
лжем себе,
А все остальное -
цепочки следствий.
За то, что с годами
удар верней,
Никто не в ответе.
Никто не платит.
Чем дальше, тем будет
еще больней,
Зато интересно.
Насколько хватит?
|
| |
|
|
89. Здравомыслие
Командуй, истина,
Парадом ясности,
Сметай иллюзии,
Снижай нагрев.
Во всеоружии
Своей бесстрастности
Погасла лампочка -
Перегорев.
Недолго держится
Эффект присутствия
В пространстве-времени
Моих дорог.
Шкала предвиденья,
Тоска предчувствия,
Конец события.
Всему итог.
Не сбалансировать
Непредсказуемость,
Несостыкованы
Обрывки слов.
Не достигается
Реализуемость
Оригинальностью
Моих шагов.
О здравомыслие!
Твои воззрения –
Предельно четкие.
Когда за них
Желанья выглянут –
В клещах презрения
Твоя уверенность
Удержит их.
В тебе спасение,
В тебе проклятие,
Никто их, в сущности,
Не различит…
Меня не радуют
Твои объятия,
Но ты как минимум
Надежный щит.
|
| |
|
|
90. К вопросу о космополитизме
Коль скоро в войнах мы себя не изведем
И не окажемся друг другом перебиты,
В далеком будущем мы все-таки придем
К тому, что видели в мечтах космополиты.
Мир без раскола, без границ и полюсов,
Мир без дробленья на квадраты огородов;
Где смолкнут сотни возмущенных голосов
Патриотически настроенных народов.
Непостижима той картины красота
Без оснований для взаимопониманья;
У современности тенденция не та –
Объединение путем завоеванья.
Не равноправие культур и не обмен,
Но пропагандою навязанные взгляды;
И консерваторы страшатся перемен,
Подчас держась за устаревшие обряды.
Не в вере дело и не в поисках опор –
Но чтоб познание закончилось прогрессом,
Необходимо твердо сдерживать напор,
Нейтрализуя перевес противовесом.
Все то, что правильно сейчас, - не навсегда.
Исчезнут в прошлом современные Мессии,
Падут религии. Настанет день, когда
Не станет Запада, Востока… и России.
|
| |
|
|
91. Не стоит требовать...
Не стоит требовать ни жалости, ни скидок
На всех путях от прозы жизни до мечты,
От совершения трагических ошибок
До осознанья правоты.
Разрыв велик, но никому не виден глазом,
И неизвестно, чем закончится игра.
Где есть поэзия и есть холодный разум, –
Там есть и зло в чертах добра.
Порой бесценно даже то, что нас терзает,
И подмечается – в любые времена,
Когда любовь от нас все время ускользает,
Тем лишь прекраснее она.
И нам падение с высоких колоколен
Порою кажется похожим на полет,
А кто всегда уравновешен и доволен –
Определенно идиот.
Ведь только то, что не для нас, и безупречно,
К нему вплотную невозможно подойти.
Искать «нуль-линию», конечно, можно вечно,
Но лишь затем, чтоб не найти.
У совершенства нет развития и правил,
Оно не двойственно, статично, не у дел…
Но бесконечности движенья кто ж не ставил
Воображаемый предел?
И сколько раз уже на тысячах наречий
К ответу призван был придуманный кумир!
Но только в качестве клубка противоречий
И существует этот мир.
|
| |
|
|
92. Памяти эпохального спора
(мир его праху)
Теплыми руками
Ветер мне принес
Строчки с лепестками
Ярко-красных роз.
Яблоком раздора
Вклинилась мечта,
Что в контексте спора
Скрыта красота.
Порванное знамя,
Прочная стена.
Я к молчанью Вами
Приговорена.
Я… Не ожидала.
Путались миры,
Время изменяло
Правила игры.
В вихре откровенно
Скомканных идей
Я самозабвенно
Отдавалась ей.
Мы же не старались
Стать на пьедестал –
Камни осыпались,
Плавился металл…
Нас несло по срезу
И бросало в тень.
Звонкому железу
Встретился кремень.
Нежность подбирала
Формулу стекла…
Я бы проиграла,
Если бы могла, –
Только бы поныне
В самой черной мгле
Видеть Ваше имя –
Факел на скале! –
Помнить взор и слово,
Но… В обрыве строк
Ваше Ватерлоо –
Мне живой упрек.
Повод не ищите
Замкам на песке;
Вы в глухой защите,
Я в немой тоске.
Замерло движенье,
Вычислен ответ.
Это – пораженье?
К сожаленью, нет.
Рамки донкихотства –
Хрупкая тюрьма.
Месть за превосходство?
Горе от ума?
Неба черный купол
Шепчет: «Повезло…»
Ах, как это глупо,
Ах, как это зло…
Выигрыш не искус.
Что ж теперь? Аминь?
У победы привкус
Горький, как полынь.
|
| |
|
|
93. Vice versa
Что же тому виною?
Глупость, дефекты зренья?
Нежность всегда стремится
К тем, кто ее не ждет.
Верно и vice versa –
Нежность - магнит презренью;
Бей по открытым центрам
Лживых ее тенет.
Люди всегда мечтают
Только о тех предметах,
Что недоступны – или
Некогерентны им.
Разве так мало места
Для расточенья света?
Чушь. Им его ресурсов
Недостает самим.
И со своим червивым
Декларативным счастьем,
Выдуманной любовью,
Пошлое бытие
Тычет кривой отверткой
«Искреннего участья»;
Впрочем, ему не хватит
Сил повернуть ее.
Самообман – опора
Вечной вражды империй;
Ложь придает ей смысла,
Лезет в любую щель.
Верно и vice versa –
Видимость не критерий.
Ложь породит сомненья
И обесценит цель.
|
| |
|
|
94. Нравственность
«Итак, Н.Шмелев…представляет экономическую эффективность ("пользу") фундаментальной категорией, а нравственность - вторичной, производной от пользы. Это противоречит не только всем нашим знаниям о человеке и здравому смыслу, но и всей философии гражданского общества. Нравственность - фундаментальное основание бытия человека (обезьяна стала человеком именно обретя нравственность)»
(С.Кара-Мурза)
Мы очень нравственны. Мы мухи не обидим
(Хотя смотря какая муха – тут момент
Немного спорный). Впрочем, зло мы ненавидим,
А вот добру в душе возводим монумент.
Любовь к кумиру в нас заложена с рожденья
(Высок и светел несравненный тот кумир!)
А черта с детства подвергаем осужденью
И резкой критике. К несчастью, этот мир
Порой по швам трещит от дьявольских соблазнов,
Но мы – мы боремся. Мы веруем, что бог
К усильям нашим отнесется без сарказмов –
Всеведущ благо. И хотя порой итог
Людских стараний отражен в формулировке
«Хотел как лучше, получилось как всегда»,
В загробной жизни нас приветят без издевки –
Пусть крив был путь – зато вела Его звезда.
Допустим, спросят нас: «Его ли? Не ошиблись?» –
Да нет конечно. Ибо совесть всем дана
Одна и та же изначально. Мы решились
Ей твердо следовать, и как велит она,
Так мы и действуем. Ведь совесть – дар от бога,
Не наше общество ее изобрело –
Проверить можно!!! Совпадений очень много:
К примеру, мило всем душевное тепло,
Все склонны к дружбе и взаимопониманью,
Все любят кошечек, собачек, паучков…
Нет-нет, мы зло не оставляем без вниманья
И видим общество без розовых очков!
Другой вопрос, что в мире зло – то не от бога;
То козни дьявола, ведь он, подлец, не спит.
Так будьте бдительны: чертяка у порога –
Чуть зазеваешься – мгновенно совратит.
И совращает, начиная, прямо скажем,
Аж с колыбели, со младенческого сна;
Вот дети – ангелы вполне, а все туда же:
Поскольку «дай!» кричат и нет чтоб крикнуть «на!»
Но мы их учим, чтоб боролись. Чтоб умели
Не только требовать (а то никто ж не даст!),
Но и терпеть во имя лучшей, высшей цели,
Той, что с рождения сидит в душе у нас
(Да и у них. Но с объясненьями – надежней,
А то кто знает – ведь тупые, не поймут:
Вот не научишь их быть в жизни осторожней –
Все деньги спустят, да и в рай не попадут).
Мы очень нравственны, и нечего смеяться
Над тем, чьи господом отмечены черты;
Кто свято верует, тому не нужно гнаться
За доказательствами нашей правоты.
|
| |
|
|
95. Привычно-механистическое
Твой шаг уверен и защита хороша,
Твоя позиция почти без перекосов,
Но ведь под панцирем - ранимая душа
И ум, истерзанный сумятицей вопросов.
А мне несложно обходиться без защит;
Я чем угодно в состоянье поделиться,
И так хрупка и привлекательна на вид,
Что впору дьяволу по-божьи умилиться.
А ты наивно полагаешь, что готов
В глаза реальности взглянуть при свете фактов?
Так посмотри на эти связки проводов,
Познай гармонию начищенных контактов!
Что ж ты шарахнулся, мгновенно отступив?
Где демонстрация былого превосходства?
Ты так боишься электрической цепи –
Великой истины, основы производства?
|
| |
|
|
96. Разрушить созданный союз...
Разрушить созданный союз,
Пресечь печальные пророчества,
Желая вспомнить каждый плюс
И каждый минус одиночества.
Открыть в себе двойное дно
Во всей его незащищенности,
Не обрести покоя, но
Покончить с чувством обреченности.
И если счастья в жизни нет –
Есть много способов движения.
Я плохо помню вкус побед –
Намного лучше – поражения.
Зато улыбка на лице
Сопровождает расставание;
Пусть мне останется в конце
О нем одно воспоминание,
Но это лучше, чем корней
Держаться верных и беззнаковых…
Перебирать цепочки дней,
Непостижимо одинаковых,
Жалеть, что не было иных,
Что все тонуло в мелких сложностях,
И думать с грустью о былых
Давно утраченных возможностях…
О том, что жизнь прошла, а ты
Перед собой всегда лукавила
И вместо мысли и мечты
Цветок да дерево оставила.
|
| |
|
|
97. Мимолетный размышлизм
Я слышала, что верующий не
Боится смерти, думая за нею
Найти другую жизнь. И цепенею,
Представив, что назначено и мне
Жить вечно, не имея передышки,
Но радуюсь той мысли, что молва
Не сможет подтвердить свои слова.
О вечной жизни зная понаслышке,
В нее нельзя поверить. Если впредь
Нам собственной предписано природой
Без устали гоняться за свободой,
Я просто предпочла бы умереть,
Распасться на мельчайшие частицы,
Стать частью атмосферы, растворясь
Как сахар в чашке чая, не боясь,
Что голос мой исчезнет в крике птицы,
В шипенье волн и шелесте листвы;
Что будут без меня вещать мессии
О западе, востоке… О России,
О гордости блистательной Москвы,
О наглости и спеси Вашингтона…
Нет-нет, я лучше сгину навсегда;
Точь-в-точь как исчезают без следа
За веком век, за идолом икона…
Паденье подготавливает взлет,
Ласкают ум понятия и числа;
А в вечности, без цели и без смысла
Свободная материя живет
И движется без меры и без нормы
В ликующем просторе бытия,
Которому не требуется «я»
В границах зафиксированной формы.
|
| |
|
|
98. За смелые мысли...
За смелые мысли и слов филигрань
Последний мой выстрел, последняя дань;
За правое дело и левый уклон
Гранитная стела ко дню похорон.
Мы сами не знали, насколько близки.
Под ливнем печали, под ветром тоски
По-птичьи я пела, встречая во сне
Что сердце мне грело, что нравилось мне.
Так разуму пищей служила игра;
Но кто теперь ищет добра от добра?
И змейкой пустыни свиваясь в кольцо,
Я помнила имя, не зная в лицо,
Ждала каждый вечер, окно приоткрыв.
Красивая встреча, красивый разрыв.
Я слово нарушу, и сгинет в огне
Что трогало душу, что нравилось мне;
Решенье известно, разбита скрижаль…
Хотя если честно, мне все-таки жаль.
|
| |
|
|
99. Нам больше до истины дела нет...
Нам больше до истины дела нет:
Мы жизнь покупаем отнюдь не в складчину;
И значит, выходит, мой храбрый дед,
Геройски погибший в боях за Гатчину,
Не зря перед этим, как коммунист,
Был брошен в застенки тюрьмы в Болгарии…
Гнусавый разносится акафист,
От лжи задыхается полушарие…
А мне говорили, что нет оков,
Как будто урок затвердили школьный,
Но лишь после Ельцина пел Тальков –
Поэт – но как водится, подконтрольный.
Отныне пророки имеют власть –
Над ними смеются, но все же верят;
Хотя бы и видя их волчью пасть,
Все той же овечьею меркой мерят.
Мой дед был виновен?… Не видел плах?
Чего ж не хватало? Образования?
Мы вместе с пометками на углах
Спалим его книги, слова и знания,
Поскольку историки не нужны
И слишком опасны для современности;
Кому эти строчки теперь важны,
Коль скоро идею лишили ценности!
Мой дед был героем, а я никто;
Меня на борьбу никогда не хватит,
Я тактик дурацкой игры в лото,
Зашитый в своей социальной страте;
Простите, Владимир Ильич, я не…
А впрочем, ваш гроб заколочен прочно;
И нет вечной жизни, зато к стене
Сегодня уже не поставят точно.
Я не понимаю. Мы чтим господ?
Да кто ж мы? Ослы? Идиоты? Сволочи?
Свести в одночасье с ума народ –
И можно кричать хоть с утра и до ночи,
О том, что мы стали рабами схем
И в нашем сознанье все глубже трещина…
Сошлите хоть в лагерь! – Тебя? Зачем?
Ты даже не лидер. А дура. Женщина.
Мы сдохнем на собственных сундуках,
Прямых достиженьях глобальной кражи;
Мы будем твердить о своих деньгах,
Считать перед смертью налог с продажи.
Я страшно завидую судьбам тех,
Кто верил в глобальность своей задачи,
Кого расстреляли в пути наверх…
Меня расстреляют совсем иначе.
|
| |
|
|
100. Мне наплевать...
Мне наплевать, что Вы – мужчина,
Что Вы умнее и сильней,
Раз Ваша прежняя личина
Отныне сделалась моей;
Вам больше нет в ней интереса,
И пусть, надламывая бровь,
Под хохот мой и хохот беса
Она врастает в плоть и кровь;
Меняет тонкие структуры
Среди помех и эскапад,
Одним движением фигуры
Спокойно ставя шах и мат!
Я Вас любила – это точно –
Как жизнь и свет в моем окне,
Но если в мире все непрочно,
То маска не изменит мне!
Пусть то, что Вам давно привычно,
Перекуется в мой металл
И воплощает хоть частично
Недостижимый идеал…
Коль сказки нет – напишем сказку!
Воссоздавая антураж,
Я оживлю и Вашу маску,
И недоступный образ Ваш.
|
| |
|
|
101. Отдушина?
Отдушина? Верно. Как дырка в стене,
Окошко, глазок, вентилятор – что хочешь!
– Ты очень нужна мне. Но нужная мне –
Позиций своих все равно не упрочишь.
Мы мирно откатимся в каменный век –
Мне мил этот путь, я иному не верю, –
Пойми, я как минимум лучший стратег
И правильной меркой явления мерю.
Зачем тебе это? Не трать лишних сил,
А выбери точку – одну и поближе;
Туда-то и целься. Я тоже так жил –
Зачем нам высоты, раз можно быть ниже?
Внизу – очень тихо, светло и тепло,
Тончайшие чувства, изысканность речи;
Не надо как бабочке биться в стекло –
Ведь мы не герои, а только предтечи.
Еще – деликатность. Поверь мне, она
Важнее всего, и ты зря отвергаешь
Ее априорность, – война не война,
А ты проиграешь, ты все проиграешь…
Живи, развлекайся и сладости ешь –
Не надо проблем, надо быть гармоничней!
– Прости. Я пробитая молнией брешь
В твоих построеньях – мне это привычней.
Мне жаль, что среди обозримых пространств
Распродано все до последнего метра;
Нет звуков отдельных, – но есть резонанс:
Последняя трасса для свежего ветра.
|
| |
|
|
102. Не так-то все просто
Не так-то все просто. За бурной рекой,
За злыми словами,
За каждой улыбкой, за каждой строкой –
Холодное пламя.
Оно неизменно меня стережет
От летнего зноя.
Оно непреклонно. Оно не солжет.
Оно ледяное.
Подводные камни. Обкатанный край.
Пробитое днище.
А в мыслях у ближних потерянный рай –
Еда и жилище.
И что-то еще… Вероятно, экстаз
Безумных объятий.
Любовь и желанье – не страсти, но фраз,
Не дел, но зачатий.
Ведь мы не впервые приводим мечты
К разумным пределам:
Изысканным вазам – сухие цветы,
И сломанным стрелам –
Красивый, удобный и прочный колчан.
А мне остается
Смотреть, преграждая дорогу лучам,
Как солнце смеется.
Иронии демон мой факел сожжет
За счастье иное:
Оно непреклонно. Оно не солжет.
Оно ледяное.
|
| |
|
|
103. Вы спрашивали...
Вы спрашивали, помнится, давно:
Что все-таки из нас произрастает?
И в воздухе по-прежнему витает
Тот странно интригующий вопрос.
Действительно, а что? Апрель унес
Все то, чего теперь мне не хватает
Для поиска решенья. А оно
Могло, пожалуй, найдено быть нами.
Но Вас тут нет. Вы заняты делами,
А может быть игрой очередной –
Не знаю. Мне приходится одной,
Выискивая связь между словами,
Достраивать концепцию. До звезд.
И вроде бы ответ довольно прост
На базе перекрытого мне шлюза.
Хотя ядро духовного союза
Заканчивает свой полураспад,
Мне кажется, я чувствую Ваш взгляд
И скорое предвижу появленье;
Угадываю шаг бесшумный Ваш…
Что будет? Издевательский пассаж?
А может быть хотя бы… удивленье?
|
| |
|
|
104. Антиэротическое
Вживили бы сейчас всем людям электрод,
Влияющий на центры наслаждений –
Вот радость бы была! В оргазме весь народ –
И нет многообразия суждений.
Какой им нужен рай? Растянутый момент –
Отсюда все их беды и нирваны;
А стоило ли жить? Любовь – эквивалент
Мгновенного огня смертельной раны…
Конец всему и вся. Смотри, гоня тоску,
Выигрывая битву на софизмах,
Как корчится весь мир, подобно червяку, –
Бессмысленно.
В любовных пароксизмах.
|
| |
|
|
105. Нет, не романтика свиданий...
Нет, не романтика свиданий,
Не отношение к врагам,
Не общий храм воспоминаний
Меня приковывают к Вам;
Мы знали только столкновенья
И никогда не знали встреч;
Тем было ярче вдохновенье
И недвусмысленнее речь!
Пусть та полемика, сверкая,
Давно ушла в небытие,
И я почти не ожидаю
Возобновления ее;
Но всей банальности итога
Я повторяю: почему?
Мне не припомнить диалога,
Хоть чем-то близкого к тому.
И только хочется заочно,
Ломая шпагу пополам,
Сказать по-лермонтовски Вам,
Что я Вас помню – да и точно!
|
| |
|
|
106. Жалость
Ждет жалость выражения тоски
К атаке приготовившейся коброй,
А кто-то ищет веры и руки,
Пока не разучившейся быть доброй.
Изменчива, подвижна и ловка,
С холодными гранеными глазами,
Ждет жалость неизбежного глотка
Из чаши, переполненной слезами.
Ей нравится. И дружеский союз –
Защита от змеиного коварства;
Похож на поцелуй ее укус,
А яд – незаменимое лекарство.
Но если горькой чаше нету дна,
Скучающего томного вельможу
Змея распознает. Тогда она
Уходит в тень и сбрасывает кожу.
А дальше плачь не плачь – не оживет
Сочувствие к печальной доле труса;
И значит, приближается черед
Последнего, смертельного укуса.
|
| |
|
|
107. Символ неверия
Лишь презренья достоин финал очевидной химеры.
Как бы ни был он ярок, а миг пораженья остер,
Я не буду рыдать над костром умирающей веры,
Потому что сама и придумала этот костер.
И когда я умру, то остатки живого сознанья,
Что б они ни восприняли, только украсят итог;
Хорошо, если смерть – это шаг на дороге познанья;
Хорошо, если нет; ибо то и другое – не бог.
Что ж до бога, первичной монады, души, абсолюта, –
Мне плевать глубоко на дела их, как им на мои.
Я реальна, я здесь, и мне ведома счастья минута;
Полагаю, она все ж не следствие божьей любви.
Мы построили жизнь только сами, без всякого бога,
Что же вышло? На данном этапе – сплошной примитив.
А теперь мы сидим и почтительно ждем эпилога
Не пойми от кого. И танцуя под чуждый мотив,
Создаем идеалы, хотя, уж казалось бы, ясно,
Чем кончается вера и чем мы заплатим за крах.
А могли бы жить лучше. Полнее. Почти что прекрасно.
Сделать жизнь оптимальной
Для всех –
И рассыпаться в прах.
|
| |
|
|
108. Самоирония
Давно приманок не считая
И клея каждой ярлычок,
Однажды рыбка золотая
Попалась, дура, на крючок.
Теперь висит, сражаясь с леской,
И так до будущей весны:
Не драгоценною подвеской,
А имитацией блесны.
Своих желаний быль и небыль
Рыбак оставил навсегда;
Вверху – сияющее небо,
Внизу – бегущая вода.
Так, невзирая на погоду,
Виси, эмблема полумер,
И украшай собой природу,
Как украшают интерьер.
Ни здесь, ни там – посередине,
Под облаками, над водой;
Стальной крючок, стальное имя –
Проклятье рыбки золотой.
Рвануться вниз движеньем резким,
Себя свободной возомнив, –
Но гунценхаузенской лески
Известна прочность на разрыв!..
При свете дня, при лунном свете,
Судьбы насмешливой каприз,
Тебя, подвешенную, ветер
Бросает в стороны и вниз.
И от тебя, морской царицы,
Никто не требует чудес;
По веткам прыгают синицы,
А в недоступности небес
Летят журавлики, курлыча,
И видят мир с канвою роз.
"Кто был охотник, кто добыча?"
Ну что ж, хоть это не вопрос.
|
| |
|
|
109. Трансформационный монолог
Греша исключительной осторожностью
И не помышляя о коронации,
Я как-то всерьез увлеклась возможностью
Взглянуть на последствия трансформации.
Контакты защелкнулись. Вся внимание,
Я в опыте этом была основою;
Предельная мощность, поток сознания,
На выходе – образ. И маской новою
Себя развлекая, с кристальной ясностью
Я знала, что все это – роль адаптера,
И рада была пренебречь опасностью,
Чтоб сделать личину чертой характера.
Закон прирастания маски двойственен:
Где бархат снаружи, нутро – железное.
И пусть говорят: "Нам цинизм несвойственен", -
Ведь качество, надо сказать, полезное.
С ним жить не придется, в ущерб надменности
Считая поклоны Его величеству;
Однако шкала измеренья ценности
Размечена точно по их количеству.
И все это знают, свои амбиции
Скрывая под маской сплошной лояльности,
Покуда лояльность верна традиции,
Еще не утратившей актуальности.
Поскольку в основе любой догматики
Лежат устоявшиеся условия,
А жизнь абсолютно не терпит статики,
Лояльность рядится в костюм злословия,
Себя подвергая публичной критике.
(Ей это несложно – за все уплачено).
Театры абсурда в большой политике –
Не новость. Общественность озадачена –
Вот это спектакль! Механизм отлаженный,
Как триллер бездарный, но явно кассовый;
Он метко стреляет, пока заряженный,
И кажется прочным, хотя пластмассовый;
Однако подвержен устареванию.
Замечу: практически беспрепятственно
Прямая угроза существованию
Сметает все то, что сегодня – нравственно.
Витать в эмпиреях, менять обличия –
Занятие слабых, игрушка гномика;
Источник морали, каркас обычая
Надежно фиксирует экономика.
А ежели корни ее подрублены,
Какие тут нормы, какая этика?
И право, и вера давно загублены,
Причем как всегда, не в чести патетика.
Однако, простите, не вижу повода
Для всякой щенячьей оптимистичности.
Стена отчужденья, объятья холода –
Обычные спутники сильной личности.
Не скажешь, что это особо радует;
Удобнее слабость на знанье базовом
О том, что прекрасно. Но крепость падает;
Ее побеждают – мечом. Не разумом.
Желанье вмешаться сильней пассивности,
И впору поддаться на провокации;
Пора отказаться от экстенсивности
В контексте стихийной стратификации.
Но так как ученость дружна с чудачеством,
Искусство риторики – с четкой дикцией,
Я требую мысли, руки и качества,
Рискуя без них оказаться фикцией.
|
| |
|
|
110. ***
Как она увлекала, тех мыслей эквилибристика,
Вероятно, и Эрленд мечом не владел уверенней...
Мне осталась на память блестящая публицистика
И несчетные километры благих намерений.
Мы с нежнейшей улыбкой обменивались угрозами,
Притворялись схоластами, пряча воззренья ясные.
Но на камень порога надежда упала - розами;
Ненавижу цветы! - а особенно эти, красные.
Так чего ж вы хотели, какого вознаграждения,
Саркастический смех и звенящее красноречие?
Моментальной ли веры, мгновенного убеждения
Или все же альтернативы - противоречия?
Я искала вас всюду - как проблеск над серой тучею;
Как короткий абзац, оказавшийся непрочитанным...
Убедиться в обратном отныне не будет случая,
И отчаянье станет жестом, а жест - рассчитанным.
Пусть рука, что привыкла к эфесу, поймает молнию,-
Не удержишь такое оружие, мало твердости!
Мне осталась на память сплошная стена безмолвия -
Как убийственный аргумент оскорбленной гордости.
|
| |
|
|
111. Сверхчеловек
Он стал моей навязчивой идеей:
Во взгляде за преградой тонких век
Проносится картинной галереей
Не живший никогда сверхчеловек.
Настойчивее вглядываясь в лица,
Я с ходу подмечаю этот свет,
Ломаю все законы и границы,
Но вижу... В лучшем случае портрет.
Не нива – одинокий тонкий колос;
А поводом метаний и скачков –
Бесстрастное лицо, холодный голос
И сдержанный огонь его зрачков.
Во всех его движеньях, в каждой фразе –
Спокойное величие ума;
И сложную игру разнообразят
Жемчужины метафор. Как тюрьма
Мне собственная ясность. Я тоскую
По кружеву тех выверенных слов
И ради развлечения рискую;
А в общем-то и риск уже не нов.
И снова, умоляя первых встречных
Дать пищи свежей праздному уму,
Ищу я в их движениях беспечных
Хоть что-нибудь, присущее ему.
Но мысли их тусклы. Само уродство –
И то не в состоянье лечь на дно.
Я равенства хочу, не превосходства!
Но мне с тех пор и это не дано.
|
| |
|
|
112. Недосказанность
По гладким камешкам струящийся ручей
Периодически меняет направленье,
И впереди – очередное разветвленье
В хрустальных брызгах иронических речей.
Ассоциация – не более того –
И еле слышным колокольным перезвоном
Давно знакомое в доселе незнакомом
Сплелось с мелодией молчанья моего.
Так недосказанность рождает интерес;
Она жонглирует подтекстами теченья
Тех быстрых реплик, чье двоякое значенье
Приобретает несомненный перевес
Над откровенностью простого языка;
И размывание границ стереотипа
На ржавых петлях, но практически без скрипа
Вращает дверь, что запирали на века.
|
| |
|
|
113. Энигматическая логика
Какая, однако, удобная точка зрения –
И вовсе не надо вводить стороны этической:
Формальная логика – надо ж! – в стихотворении
Всегда вытесняется новой – энигматической.
Отсюда несовершенство обычной критики,
С ее-то математическими раскладками.
И надо заметить, нимало не врут политики,
А лишь как поэты порой говорят загадками.
У логики этой законы почти бредовые,
Зато объясняют с завидной невозмутимостью,
Как старым законам на смену приходят новые,
Как лед обретает способность к сверхпроводимости,
Как шаг заменяют абстрактные комбинации,
Как роль содержания форме препоручается,
Как значимей слова становятся интонации,
Как скрыть их за видимым смыслом не получается.
Сплошное раздолье какому-нибудь католику:
Не зря же стихи – идеальности панегирики.
На башне очаг обретает свою символику;
Мигание символа служит основой лирики.
|
| |
|
|
114. Гребенка (венок сонетов)
1.
Бог знал, кому и сколько дать ума,
Когда венчал религию на царство.
Но церковь бы не справилась одна,
Когда б не помогало государство.
Торговлей справедливою удар
Наносится и спереди, и сзади;
Нам рабство преподносится как дар,
Как способ представления к награде.
Фемида или вера – все слепа,
В суде и церкви разницы немного,
Раз действия юриста и попа
Вершатся так и так по воле бога.
По рублику свеча, по два – иконка;
Религия – как хитрая бабенка.
2.
Религия – как хитрая бабенка –
Пленяет показною красотой;
Играет и рассчитывает тонко,
С умом распоряжается казной.
И власти в позолоченные руки
Почтительно вручив святой Грааль,
Надеется главенствовать в науке
И пестовать культуру и мораль, –
Подумаешь, старея и седея…
Тут главное – запомнить навсегда:
Любая, даже дряхлая, идея
В союзе с государством молода.
А то, что эта истина верна,
Давным-давно усвоила она.
3.
Давным-давно усвоила она,
Как следует с народом обращаться;
Задумываться паства не должна,
Но ей весьма полезно обольщаться.
Для этого отделывают храм
И тонут в ослепительных обрядах…
Теряется и гаснет тут и там
Последний отблеск разума во взглядах.
Мышление как функция сердец
Чертовски восприимчиво к догматам;
В гармонии сознание овец
С любым религиозным постулатом.
Всяк молится с покорностью ягненка.
Невежество – вот лучшая гребенка.
4.
Невежество – вот лучшая гребенка,
И знают парикмахеры эпох,
Что делать со слезинками ребенка
И как уничтожать чертополох.
Не нужно ни окопов, ни редутов,
Не следует пугать людей стрельбой;
Толпа религизозных институтов
Сольется с человеческой толпой.
Когда бы люди сами выбирали
Увенчанных крестом учителей…
О счастье обретения морали,
О двухтысячелетний юбилей! –
В озерах широко раскрытых глаз
Не мысли – но один сплошной экстаз.
5.
Не мысли – но один сплошной экстаз;
Не знания – обилие загадок;
Не чувства – но поток бессвязных фраз;
Не взлет – эпилептический припадок.
Стоят плечом к плечу, локтем к локтю
Крестящиеся, шепчущие люди,
Уверенно прижатые к ногтю,
Похожие, как ломтики на блюде,
Хозяйскою разложены рукой
Гостям проголодавшимся в угоду,
И молятся, довольные собой,
И что-то там вещают про свободу.
Свобода, бог, любовь – не все ль едино,
Покуда люди славят господина?
6.
Покуда люди славят господина,
Владыкам мира бунты не грозят;
Потокам преградит пути плотина,
И волны их откатятся назад.
Властителю не нужно восхищенья;
И ненависть взбесившейся толпы –
Не более, чем повод для прощенья,
Поскольку ненавистники глупы.
И в пропасть увлекаемы химерой,
Достойны сожаления они;
Навязанною свыше ложной верой
Отравлены их суетные дни.
На фоне темноты народных масс
Устойчив управленческий каркас.
7.
Устойчив управленческий каркас,
А все ж его надолго не хватает;
Правитель не смыкает ночью глаз –
"Радеет за народ". Навек мечтает
Любого осчастливить дурака,
Без устали придумывает льготы…
Но планка у народа высока –
Не ценит он отеческой заботы.
Работает вполсилы, хочет спать,
Есть досыта и требует богатства;
На площади желает выступать,
А там недалеко до святотатства.
Но все-таки пока стоит плотина,
И в обществе – стабильная картина.
8.
И в обществе – стабильная картина,
И люди – как положено, глупы;
Но будит повседневная рутина
Спонтанные реакции толпы.
Ей нужно перемен, порывов страсти,
Войны и возвышения себя;
Неграмотная чернь стремится к власти,
Цвет нации безвременно губя.
Есть способ сохранить разграниченье,
Есть способ укрепить водораздел;
Даешь для идиотов развлеченья
И зрелища взамен великих дел!
Вот так и сохраняют статус-кво,
Спокойствие и власти торжество.
9.
Спокойствие и власти торжество,
Как правило, не ищут оправданий;
Наука не заменит волшебство,
Прогнозами не вытеснить гаданий.
Познание доступностью своей
И верностью навязанным порядкам
Отталкивает многих – тем сильней,
Чем более пристрастия к загадкам.
И подвиги прославленных отцов
Критически осмысливают дети;
Но это не отказ от образцов,
Не видение мира в новом свете.
Основа тех застывших представлений –
Покамест только повод для сомнений.
10.
Покамест только повод для сомнений
Отжившие концепции дают;
Но редко ли в эпоху столкновений
Фанатики в куски короны бьют?
Раз общество всегда негармонично
И любит обновление оправ,
То все в нем развивается циклично;
Конфуций положительно был прав.
Чем свято сохранить свои секреты,
Но в крайности немыслимые впасть,
Все лучше укрепить авторитеты,
Расшатывая собственную власть,
Приблизив понимание того,
Что гений – далеко не божество.
11.
Что гений – далеко не божество,
Казалось бы, давно известно миру;
Хромает, впрочем, логика его,
И слаженно он молится кумиру.
Что может тем молитвам помешать
Коль скоро даже шанс свою свободу,
Отвлекшись на поклон, не удержать –
Приятен в данном случае народу?
Прекрасно! в фантастическом раю
Готовые довольствоваться малым,
Согласны люди быть в одном строю;
Согласны!.. Лишь бы бог был генералом.
Как следствие: не опыт поколений,
Но только божество дарует гений.
12.
Но только божество дарует гений,
Уверенно скандируют вокруг.
За строчками иных стихотворений
Конечно же, стоит небесный дух.
В преддверии бесславного итога,
Который ожидает большинство,
Не зря же говорят – талант от бога;
Не всякий удостоится его.
И даже если правды в этом мало,
Последуем за мыслью до конца
И выясним, что строки "Капитала"
Написаны с согласия Творца.
С тех пор он надиктовывал тома –
Так может, глупость – рай, а не тюрьма?
13.
Так может, глупость – рай, а не тюрьма?
Глупцу вполне достаточно молиться;
И если знанье свет, незнанье тьма,
То первому сподручнее пролиться
Туда, где нет извилин. А потом
Какой же будет хохот – там, за гробом, –
Над тем, кто в мире не был дураком!
Не зря на положении особом
У господа святая простота,
А также шизофреников армады;
Уродство, как иная красота,
Давно к себе приковывает взгляды.
Знать, истина является сама –
Бог знал, кому и сколько дать ума.
14.
Бог знал, кому и сколько дать ума.
Религия – как хитрая бабенка;
Давным-давно усвоила она:
Невежество – вот лучшая гребенка;
Не мысли – но один сплошной экстаз.
Покуда люди славят господина,
Устойчив управленческий каркас
И в обществе – стабильная картина.
Спокойствие и власти торжество –
Основа тех застывших представлений,
Что гений – далеко не божество,
Но только божество дарует гений.
Так может, глупость – рай, а не тюрьма?
Бог знал, кому и сколько дать ума…
|
| |
|
|
115. "Сознательные поиски..."
Сознательные поиски страданий,
Поэзии и собственных корней
Развешивают точки ожиданий
Гирляндами блуждающих огней.
Росою на искрящемся граните
Прохлада оборачивает тишь.
Качаются светящиеся нити,
Дождинками соскальзывая с крыш.
Мигают разноцветными глазами
Осколки идеалов и надежд,
И вновь играет ветер волосами,
Страницами и складками одежд.
А где-то за туманною вуалью
Короткая и смелая строка
Взвивается раздвоенной спиралью
К вершинам, уходящим в облака.
И символом последнего упрека
Добро объединяется со злом
В сверкающую мантию потока
И молний ослепительный излом.
|
| |
|
|
116. E****
Есть в каждом доля необычности –
Не говорите "не дано".
Позвольте капельку циничности
Добавить в белое вино.
Позвольте явного значения
Не придавать повтору мест;
Пересмотреть ограничения,
Переосмысливая жест;
Перескочить от невнимания
К мерцанью выверенных фраз;
К пересеченью понимания
Того, кто вряд ли понял нас.
|
| |
|
|
117. Неужели?..
Неужели?… Скажи… Ответь,
С горькой тайны сорвав покров.
Я все время боюсь задеть
Колокольчики грустных слов.
Но коснувшись знакомых струн, -
Разве песню нельзя продлить?
Кто ж мои кружева в чугун
Поспешил перелить?…
Проносился шальной поток,
На пороге дремали львы,
Распускался огня цветок
В медно-красной фольге листвы.
Неприметно блеснула грань,
В краткой вспышке застыл момент,
Превращая живую ткань
В мозаичный фрагмент.
Как обычно, - прискорбный факт,
В промежутках то тень, то топь.
Каблучки остучали такт,
Вместо трели рассыпав дробь.
Если кто-то в пути отстал,
То теперь ни к чему укор:
Где был замок воздушный, - стал
Кафедральный собор.
Дни без риска почти пусты
И не стоят ни слез, ни свеч.
Разве трудно взорвать мосты,
Если их невозможно сжечь?..
Год загадочных глаз змеи,
Напряженно-вальяжных поз…
Ожиданье удара, - и
Нерешенный вопрос.
|
| |
|
|
118. То ли...
То ли крылья заката
Безнадежно повисли,
То ли долу склонился
Обесчещенный флаг.
Восходящей спиралью –
Путь настойчивой мысли:
Если нужно, то можно;
Если можно, то как?
А они – пусть топорно,
Но зато о высоком:
О великих идеях,
О могучей стране,
О надежде и вере,
О победе над роком,
О возврате к истокам,
О священной войне.
Что в богатстве иллюзий,
Раз умом не богаты,
И везде результаты
Непродуманных мер…
Дипломатия, бизнес,
Неустойки, зарплаты,
Вырождение наций,
Столкновенье химер.
Надо делать расчеты
И за верною нотой
Набирать обороты,
Покорять высоту…
Но все меньше охоты
Филигранной работой,
Заменяя кого-то,
Заполнять пустоту.
|
| |
|
|
119. Мне вас не удается заменить
Мне вас не удается заменить
И в будущем, возможно, не удастся.
Отчаяния поздно опасаться –
Все кончено. И некого винить.
Мне вас не удается заменить –
Тем лучше. Тем бесцветные одежды
Привычнее. Тем меньше от надежды
Приходится лелеять и хранить.
Тем проще удовольствий не ценить,
Смотреть на мир спокойно и бесстрастно,
Смириться, ибо все предельно ясно.
Мне вас не удается заменить.
*****
Я буду точно так же улыбаться,
Отстаивая ту же точку зренья;
Не верить ни во что, не поддаваться,
Не требовать, не ждать вознагражденья;
Свободно и легко сходить со сцены,
Как пьеса, не имевшая успеха;
Встречать без удивленья перемены,
Дозировать раздачу слез и смеха,
Идти, за идеалы не цепляясь,
По листьям, по осколкам звездопада;
И тихо удаляться, отделяясь
Стеной непроницаемого взгляда.
|
| |
|
|
120. Альтернатива
(социальный заказ)
Смотрите-ка, им хочется войны:
Их бомбы и ракеты наготове.
Правительство и граждане страны
Вполне единодушно жаждут крови.
Кому еще Америки нога
На горло до сих пор не наступила?
Не требуется поисков врага, –
Бьет точно наобум слепая сила.
Конечно. Разве может отступить
Сообщество трусливых и недужных?
Кого они намерены бомбить?
Да так же, как и раньше, – безоружных.
Проклятья тиражирует эфир,
Кому-то, вероятно, мало боен.
Утопите в крови арабский мир,
Который абсолютно невиновен?
Не знаете стратегии верней,
Покорные рабы своих законов?
Готовьтесь, господа, войти в свиней
По принципу бесовских легионов!
Где злоба, там и благо. Так всегда;
На первое найдется и второе:
Они не террористы, господа.
К несчастию для вас – они герои.
Так может, отменить слепой удар?
Но полноте, не стоит обольщаться:
Ведь думать не способен капитал –
Он должен. Он обязан защищаться.
И вслушиваясь в звон его монет,
Боясь себе признаться, что расплата
Пришла-таки, – весь мир увидел свет:
Конец американского диктата.
|
| |
|
|
121. Бывает, нужно сделать шаг...
Бывает, нужно сделать шаг
И оказаться под ударом,
Чтоб наконец-то вспомнить, как
Приятно быть живым товаром!..
...Легко смотреть со стороны,
Сквозь пелену красивых мистик,
Копаться в хрониках войны,
Где нет твоих характеристик,
Где лишь сквозь толщу долгих лет
Гремят военные оркестры,
Но нет заполненных анкет
И занесения в реестры.
По старым книгам не понять,
Как ненавистней с каждым годом
Самоуверенно стоять
Перед владетельным уродом,
Под свист финансовой розги
Блистать улыбкою с картинок
И думать, чем твои мозги
Обогатят свободный рынок.
Вновь упаковка, пышный бант,
Цивилизованное рабство;
Кому – растрачивать талант,
Кому – накапливать богатство.
|
| |
|
|
122. Пусть...
Пусть обвинят меня в смешении понятий,
В слепой гордыне, недостатке простоты, -
Но мне дороже поцелуев и объятий
Недостижимая улыбка красоты.
И перед грубой прямотой прикосновенья
Я до последнего останусь в стороне,
Печально вслушиваясь в частое биенье
Стального сердца, не доставшегося мне.
Я буду следовать дорогою негладкой
За неизбежно исчезающим лучом
До тех ворот, что запираются загадкой
И отпираются логическим ключом.
Других – возможно, но себя не обману я
Упорной верой в снисходительность богов.
И пусть не будет ни руки, ни поцелуя,
Ни затихающего отзвука шагов, -
И только светится за сонным листопадом
Словами-искрами осыпанный шатер…
Что б изменилось, окажись со мною рядом
Пылая жаром, породивший их костер?..
|
| |
|
|
123. Изысканно-вежлив...
Изысканно-вежлив, избыточно скромен,
Приветливо-сдержан, учтиво-спокоен.
Одет аккуратно и в меру беспечен,
Не слишком богат, но вполне обеспечен.
Не трус, не предатель; ни славы, ни власти;
Немного мечтатель, романтик отчасти.
Задумчивый взгляд, предвещающий бури…
Конечно, женат. И конечно, на дуре.
А жизнь пролетает, - все мимо и мимо.
Что людям оставит? – Понятно же, сына.
А страны, где не был? А чувство полета?
А звездное небо? – Мечты идиота…
Наклонится веер под видом участья, -
Будь камнем на шее, семейное счастье!
И рушат преграды, и множат обманы
Призывные взгляды и смех Каэтаны.
Чечетка колес не чета кастаньетам,
Коварный вопрос не увенчан ответом.
Но - долга и чести уступчивый пленник -
Пристрелят на месте. (Изменник. Изменник!..)
Назло всем реформам сожжет эту повесть
Общественным нормам подвластная совесть.
Устойчива роль, но прекрасна жар-птица.
Он скажет: довольно. Она – дьяволица!
Не жить ей на свете, правдивы поверья, -
Ах, если б не эти блестящие перья!..
И снова, как прежде: немного насмешлив,
Приветливо-сдержан, убийственно вежлив.
|
| |
|
|
124. Почти экспромтом (М.Бару)
Обида и злость – пораженья покорные дочери.
Теряясь в догадках (намек? совпаденье? аллюзия?),
Вниманье к себе замечая в последнюю очередь,
Я даже заметив, твержу себе: это иллюзия.
И счастье тоскою, и счастьем тоска обращается.
Чем больше сочувствия в ласковых душах разбужено,
Чем взгляды нежней, тем упорней от них защищается
Позорная слабость, поняв, что она обнаружена.
Законы любви не всеобщи. И нету инструкции,
Где б сказано было, как сладить с бесовскою гордостью.
Прости – не лирична: привычка металлоконструкции
И в точке плавленья бравировать видимой твердостью...
|
| |
|
|
125. Планиметрия
Нереальные кадры. Как запись на лазерном диске –
Отмотайте назад. В темноте проступает ясней,
Как за мокрым стеклом разлетается в мелкие брызги
Отраженный кармин светофоров и встречных огней.
Там далеким портретом на фоне придуманных пугал
Я цепляюсь за поручень, как за спасaтельный круг,
Но смеюсь. Оттого… оттого, что я загнана в угол,
И как дикая кошка, боюсь человеческих рук.
В экстремале – всегда – я, наверно, намного счастливей,
Чем в обыденной жизни, в ее повседневной пыли.
Не смотри на меня. Все равно я не стала красивей, -
Тоже мне, Ориэлла с сияющим Жезлом Земли…
Кто ж в конце-то концов под косыми лучами вопросов
Не сочтет мизансценой любой рядовой монолог?
Я смеюсь оттого, что в пространстве моих переносов
Не найдется скрещенья для двух параллельных дорог.
Планиметрия ляжет в основу старинных романсов, –
Там все ясно любому по легкому взмаху ресниц,
А моя однозначность утонет в тумане нюансов,
Приведя к облакам траектории микрочастиц.
Я молчу, наблюдая, как ветер склоняет колосья,
Как он стелет мне под ноги мягкий серебряный мох,
И смеюсь оттого, что сливаясь с невидимой осью,
Тридцать восемь часов стали точкой на стыке эпох.
|
| |
|
|
126. Ты живешь в ожидании рая...
Ты живешь в ожидании рая,
Под защитой надежных замков,
На коленях слова расправляя
Лоскутами французских шелков.
Неизвестности темная карта
Неприметно ложится на стол,
Обаянье двойного стандарта
Формирует двойной ореол.
Ты прекрасна. Едва уловимо
Дрожь ресниц обозначит ответ.
Расскажи-ка, прелестная Нина,
Где подаренный мною браслет?
Как банально – забыла в карете…
Время, время, идущее вспять…
Нет! Честнейшее сердце на свете
У меня не посмеют отнять!..
Но какое хранит выраженье
Благонравно опущенный взор?
Слишком плавно любое движенье,
Слишком тонок плетеный узор…
Не под грузом двойных обязательств
Ты склоняешься, в танце скользя?
Мне нельзя получить доказательств
И сомнений утратить нельзя.
Для тебя это странно и ново –
Предаваться мечтам о другом.
Видно, в сладком мороженом слова
Привкус яда тебе не знаком.
|
| |
|
|
127. Рeшать не на бегу...
Решать не на бегу, решаться – осторожно;
Я думала – смогу, я думала – возможно;
Расчетливо-легка, как женщины у Чейза,
Не более близка, чем к Солнцу – Бетельгейзе,
В движении – сложна, но чаще – недвижима,
Порывисто-нежна; зато – недостижима.
Я думала – права. Я думала – команде
Послушные слова, как лампочки в гирлянде,
Мне будут отвечать, доверчиво мигая,
И радостно встречать, маня и убегая…
Меняла свет на сталь летящая перчатка, -
Не страшно и не жаль; ни сна, ни отпечатка;
Ни тени, ни следа; ни слез, ни осмеяний,
Лишь долгие года – и драмы расстояний.
Причудливы как дым мелодии пробела;
Я следовала им, как издавна умела;
Теряясь между строк, пока была готова
Служить тебе, мой рок, помноженный на слово!
Смеяться, уходя; искать опустошенья,
И храмы возводя во имя разрушенья,
По тысячам картин, по голосу преданья
Искать среди руин опор для созиданья.
Но камень новых стен мгновенно обесцвечен:
Мой хрупкий Карфаген, ты так недолговечен!
Я видела и Рим чарующе-печальным,
Но менее живым. И менее реальным.
Сложней его узнать, сложнее привязаться;
Но проще отказать. И проще отказаться.
|
| |
|
|
128. ___
Традиционна трактовка греха,
Равно и способ плести паутины.
Мне как всегда не хватило штриха
Для составления цельной картины.
Что-то в ней важно, а что-то пустяк:
Сцены, слова, эпизоды, мгновенья…
Вся наша жизнь распадается, как
Ржавая цепь на отдельные звенья.
Взвешивай «против», оттачивай «за»
Не предоставленных мне полномочий, -
Я защищаюсь. Я прячу глаза
За ожерелья своих многоточий.
Не обвинит – никогда, никого
Правда, прошитая лазером взгляда.
Счастье, как минимум, стоит того,
Чтоб заплатить за него.
Сколько надо.
|
| |
|
|
129. Изысканно-вежлив-II
Изысканно-вежлив? И правда. Настолько,
Что мигом судьба подложила свинью.
Обоим по тридцать. Ну смех, да и только, –
Давно бы пора научиться вранью.
За то, что ни место, ни время не стерло,
За то, что мы ценим и чем дорожим,
Мне – холод ножа у открытого горла,
Ему – ультиматум и строгий режим.
Семья! Социальность! Пустая ячейка
Среди миллионов подобных структур.
На серости дней золотая наклейка –
Предмет вожделенья настойчивых дур.
Изысканно-вежлив… Избыточно скромен…
А кто-то сочтет, что цинично жесток.
И общество скажет: «Виновен! Виновен!» –
Бросая к ногам календарный листок…
Предпишет мораль сериал покаяний –
Не этим ли лечат душевный разлад? –
Вокруг безраздельная власть расстояний
И строчек моих бесполезный каскад.
Изысканно-вежлив… Морально устойчив,
Корректно-изменчив… Забудет! Предаст!
Красивый сюжет оборвет, не закончив,
Изломанных линий ненужный балласт.
Я знала, что путь безнадежно отрезан,
Хотя не могла просчитать остроты;
И все-таки сладить с каленым железом
Никто не сумеет. Ни время, ни ты…
|
| |
|
|
130. Ты напрасно...
«Ты напрасно мечтала казаться умней,
Оставаясь по сути – невеждой…»
Я живу между двух путеводных огней
Исчезающе малой надеждой.
Что на этом пути происходит со мной?
Все равно… Оставайся спокоен…
Я гармонии мира не знаю иной –
Он, как я, – безнадежно раздвоен.
Обвиняя меня… Подожди, не спеши, -
Понимаю, что это не праздность, -
Но на двух полюсах осторожной души
Все равно сохраняется разность.
Слишком много иллюзий и тайных имен,
Слишком тих неразборчивый шепот.
Проницателен, да… И чертовски умен…
Но не тот полемический опыт.
И хотел бы, конечно, заметить, поймать,
И украсить пластмассовой пломбой…
Черный ящик? Ты прав; но хотелось бы знать:
Что в нем общего с ядерной бомбой?
Отчего ты решил, что затмение лун
Приведет к мировым катаклизмам,
А насмешливый, дерзкий, расчетливый ум
Оснащен часовым механизмом?
Никому ничего никогда не дарил
И себе до конца не изменит…
Я достойна того, кто меня сотворил.
Сожалею, что он не оценит.
|
| |
|
|
131. Компьютерная лирика
Вьюнок надежды оплетал
Предутренний туман.
Был как магический кристалл –
Мерцающий экран.
Ему, уставшему от дел,
Технический мудрец
Успешно выставил предел
Шестидесяти герц.
И я по выпуклости строк
Рассеиваю дым,
А весь мой замкнутый мирок
Мерцает вместе с ним;
Я привыкаю отвечать
Подбором партитур
И каждый пиксел различать
У шахматных фигур.
А на душе черным-черно…
И прячет тишина
Рациональное зерно
Экранного зерна.
Мне не постичь его красот,
Не выстрелить в упор,
Как восьмистами на шестьсот –
В треклятый монитор.
Так было раньше, так сейчас
И так во все века;
Что за беда – не видеть глаз,
Пока жива строка!
В колодец радости не плюй,
Мерцанье – не печаль;
Хотя... Четырнадцатый дюйм –
И вся диагональ!
Хотя не стиснуть небеса
Границами окна,
Хотя прокрутки полоса
Частично не видна,
И мысль: «Сгорит себе – и пусть!» –
Довольно частый гость,
А недоверие и грусть
Оправдывают злость.
|
| |
|
|
132. По факту - одобрено...
По факту – одобрено. Но – никак
Нельзя подобрать аргументов за
Умение вовремя сделать шаг,
А в нужный момент отвести глаза.
Судьба не участлива. Никогда.
И лучше бы ей не играть со мной.
Была ли я счастлива? Раньше – да.
Но то было раньше. Причем – весной.
И вот – преднамеренность. Блеск. Металл.
И поздно с концами концы связать.
Откуда уверенность? Кто бы знал.
А я ничего не желаю знать…
От смеха звенящего снег вершин
Лукаво искрит со своих высот.
У черного ящика нет души –
Однако есть выход. А также вход.
Не стоит угадывать, в чем мое
Порой – преимущество, чаще – вздор.
Так падает занавес. Так копье
Встречает достойный и злой отпор.
Он тщательно выштопан – стоп-сигнал
На траурном шелке моих побед.
Нельзя, говоришь ты. Когда б не лгал!
Я знаю, что можно. Желанья нет.
|
| |
|
|
133. Все иначе?
Все иначе? Банально, до боли, до смеха знакомо:
Мы не зря в чем угодно свой опыт берем за основу…
Мне б не знать досконально отточенных жизнью приемов,
Мне бы верить любому, любому избитому слову…
Мне бы светом наполнить сюжеты в отместку шаблонам,
Отказаться от схемы и места в системе единой,
Мне б не думать, не помнить, не следовать старым канонам,
Оставаться всегда - недосказанной, неповторимой.
Все иначе. Не дважды, не трижды названием новым
Наделяли мы то, в чем для нас не таилось вопросов.
Мне б не видеть за каждым чарующе-ласковым словом
Многократно проверенный,
точно просчитанный
способ.
|
| |
|
|
134. ~~~
Глаза веселее, шутливей протесты,
Длиннее цепочка стальных якорей,
Быстрее походка, уверенней жесты,
Проворнее перья и фразы острей.
Таинственный блеск драгоценного клада,
Осенних вуалей цветной крепдешин, –
От смелого взгляда, от гордого взгляда,
От нежного взгляда – до снежных вершин.
А где-то на окнах зажженные свечи,
Обманутой веры седой волосок.
Каскад многоточий настойчивой речи
Обрывками четок летит на песок.
Но замок воздушный возводится снова.
Не в силах постичь, не умея помочь,
Он ждет возвращенья звенящего слова,
Крылатого слова, летящего в ночь.
И теша себя бесполезною сказкой,
Вдоль края интриги теснятся полки
В погоне за лаской, за призрачной лаской,
Порывистой лаской короткой строки.
Как странно бывает, когда понимаешь
И ставку на опыт, и тонкий расчет –
Услышать тот голос, который ты знаешь,
Который ты знаешь – и помнишь еще.
И осень, как пепел враждебного флага,
Извилистый путь выстилает судьбе
Последнего шага, безумного шага,
Давно предрешенного шага к тебе.
|
| |
|
|
135. ***
И можно было бы ладонь разжать,
Осыпать жемчугом и подытожить:
Непонимания не избежать
И расстояния – не уничтожить.
Ограничения любым правам,
Табу и прочее – давно не диво;
Но не иллюзия трещит по швам,
А ткань теории в местах разрыва.
Ведь ты и мысленно – нечастый гость
В краю, где с тайнами не делят крова;
Но грусть и ненависть, тоска и злость, -
Все разбивается о камень слова,
А то, что кроется за ним – темно:
Кто знает, нет ли в глубине – презренья?
Не самолюбие оскорблено,
А просто вдребезги – мировоззренье;
И тем мучительней последний миг
Очарования твоей загадки;
Процесс познания, зайдя в тупик,
Смеется прочности кирпичной кладки;
Пренебрегая и добром, и злом,
Мешает в кучу альтруизм и подлость
В слепой решимости шагнуть в пролом,
В ту недоступную для мысли область,
Где у соблазна миллионы лиц,
А на вопросы не найти ответов;
Где не нащупать никаких границ
И никаких не наложить запретов.
|
| |
|
|
136. Словно ветер...
Словно ветер в изножье кровати
Шелестит, продолжая рыдать:
«Ты заплатишь! заплатишь! заплатишь!
Если все-таки смела предать…
Наплевать, что я этим разрушу,
Лишь бы вычислить точный ответ –
Я с любым разделю твою душу –
Все равно у тебя ее нет.
По дороге от лета до лета
Ты смеялась, гася фонари,
Вся в потоках янтарного света
На пороге осенней зари.
Распахни все оконца и дверцы,
Развлекайся, блокируя вход;
Так и так: разбивать твое сердце –
Все равно, что рубить небосвод.
Мертвый груз молчаливого «если»
Тяжелее любого креста;
Черной кошкой свернется на кресле,
Горькой нотой скатится с листа
Диалога последняя точка, -
Потрудись обесценить его!
А потом раздавай по кусочкам
Все, что есть у тебя – твоего».
|
| |
|
|
137. Поезд №...
Вечер. По-моему, девять часов. В окне –
Черные листья, а небо – еще черней.
Страх улыбался, когда подходил ко мне,
В тайне держа разветвленья своих корней.
А за окном убегали назад огни,
Но – сожалеть? Никогда. Ни за что. Никак.
Думай. Ищи оправдания, черт возьми,
Если не в силах понять, что слова – пустяк,
Действия – шутка, судьба – голубой экран,
Люди – актеры, подмостки – пустой перрон.
Пятый – плацкартный, двенадцатый – ресторан;
Где-то меж ними качается мой вагон…
Рано темнеет – не правда ли? – в октябре.
Страшно мелькать между тамбуров, между строк…
Страшно подумать, что пешка в чужой игре
Не в состоянье предвидеть ее итог.
Страшно? Тем более – думай. Тоску отбрось.
Спят пассажиры – отлично. Шаги легки.
В тамбуре – пьяные. Режущий взгляд – насквозь:
Что, отшатнулись? Естественно. Дураки…
Страх отступает, врастая корнями в дым.
Думай бесстрастно. Воспользуйся тишиной…
Тянет на подвиги? Или же клином клин –
Лучшая тактика против себя самой?
Бармен был вежлив. Вагон-ресторан красив.
«Будьте добры, две бутылки». – «Открыть?» – «Да-да».
Мчался сквозь ночь к Ленинграду локомотив…
Думай. Когда все забудется? – Хрен когда…
|
| |
|
|
138. Лучшее как враг хорошего
Эту правду давно повторяют поэты любого века –
Не обманчивость самых ярких его огней,
Но хорошие дни ожидают разумного человека, -
Прямо скажем: совсем немало
Хороших дней…
Только их череду из обычного ряда не выделяя,
Все, что можно решить, – решая в один момент,
Позволяя себе быть безумной – вот именно, позволяя! –
Я готовлю, как всякий практик, –
Эксперимент.
И хотя мне вполне понятно, что чревата иными днями
Та безумная жажда счастья, где тонет страх,
И у времени будет возможность сто раз поквитаться с нами, -
Нам всегда остается память
О лучших днях.
И на фоне их многое будет казаться полнейшим вздором:
Ошибаясь, ищи ошибку, а не вину.
Умирать одинаково глупо и дома, и под забором,
И в кругу безутешных близких,
И одному.
|
| |
|
|
139. Как вызов красоте...
Как вызов красоте – чудовищная власть
Божественного «нет»
Намеренью хранить одну и ту же страсть
В теченье многих лет.
Не вечен идеал; фантазия и быль
Меняют королев;
Взлетающий песок и мраморная пыль
Заносят барельеф.
Под шлейфами ветров колеблющийся свет
Погаснет без борьбы;
И пальцами людей с поверхности монет
Изгладятся гербы;
Утрачивая смысл в изящных вензелях
Напыщенных словес,
И буквы на листе, и профиль на полях
Уместятся в разрез
На ткани бытия, – ненужные, ничьи.
За долгие века
Смыкаются края, сливаются ручьи, –
Стирается строка.
Бессмертную любовь придется растоптать
Задолго до могил;
А слезы или кровь вовек не смогут стать
Устойчивей чернил.
|
| |
|
|
140. Крушенье мира...
Крушенье мира и падение корон
За красотой непродолжительных свиданий…
Но боже, этот покровительственный тон
Самоуверенности самооправданий!
Покой дороже всевозможных перемен;
Хотя натянуты невидимые нити,
Нам ни к чему свободолюбие Кармен,
Когда поблизости хорошенькая Кити.
И нерешителен, и тонок комплимент,
Едва заметный из-за фонового шума,
Где даже самый незначительный момент
Так завершен и стилистически продуман.
Ведь разум холоден, расчетлив и жесток;
Какими б красками в нас чувства ни играли,
Рука традиции натянет поводок
В знак поклонения величию морали.
Как после этого не дать себе совет
Не говорить о том, что раньше утаила?
Там, где нет действий, - и намерения нет:
Одно желание – оставить все как было;
И чуть насмешливо глядеть издалека
На то, как резко изменяется основа,
На то, как быстро обрывается строка
И как уверенно подобранное слово
Бьет точно в цель и попадает точно в масть,
Согласно принятой законом рецептуре.
Но оттого, что было так легко попасть,
Дорога следует по замкнутой фигуре
Вдоль представления, которое давно,
И вероятно, навсегда сформировалось.
Так это все, что в результате мне дано?
Так это все, что на поверку мне осталось?
|
| |
|
|
141. Чуть-чуть не...
Чуть-чуть не дотянув до фолианта,
Не уникум – дешевый дубликат,
Я все же человек, а не плакат
С рекламой восходящего таланта.
Бессмыслица, тоска, порочный круг:
Собравшись у разбитого корыта,
Мечтают все – кто тайно, кто открыто –
Прославиться… И думают: «А вдруг?
Внезапно? Семимильными шагами?!»
Похоже, между славой и деньгами
Нет разницы: пусть будет, там решим –
Зачем она нужна, какого черта…
Но может быть, добавит нам комфорта?
Давайте-ка все вместе поспешим
Туда, где раздается гром оваций:
Ведь лестно быть на фоне профанаций
Лишь полупрофанацией!.. В кругу,
Где реже ум, а чаще – сумасбродство,
Приятно ощущенье превосходства
И радостно… Но я – я не могу
Гоняться за сегодняшним моментом
И верить всевозможным комплиментам,
Взлетевшая случайно, на волне, –
И знать бы, за какие прегрешенья!..
Забытой быть честней, чем быть мишенью
Восторгов, предназначенных не мне!
|
| |
|
|
142. S***
Поговори-ка с человеком о традиции,
Поиздевайся над привычными догматами…
Знать, от существенной нехватки эрудиции
Ты отвечаешь мне латинскими цитатами?
Уже не помнишь многократно перепетого:
Лишь нереальное – предмет обожествления?
А я не зря – совсем не зря боялась этого
Всепонимания и всеотождествления…
Ведь люди так обыкновенны! – спят, обедают,
Болтают глупости, дерзят и обольщаются…
Мне объясняются в любви, хотя не ведают,
К кому они по сути дела обращаются,
Но ты-то знаешь!… В десяти процентах личности,
Тех, достающихся на долю театральности,
Самозащиты, красоты и саркастичности,
Чертовски мало – слишком мало! – от реальности.
Но то, что есть, - всегда предельно обостряется,
Не признавая ни вины, ни оправдания:
Земная женщина за образом теряется,
Но он не часть ее, а попросту создание,
Вполне логичная концепция сомнения
Из разных мыслей, хаотически разбросанных;
И все же правда обо мне не в построении
Безликих слов, тем паче тщательно причесанных…
А ты не хочешь проводить разграничения,
И это в общем-то совсем неудивительно…
Мне не отделаться никак от ощущения,
Что все лирическое в чем-то оскорбительно;
Что стоит мне какой-то новой комбинацией
Себя от образа чуть больше дистанцировать –
Стихотворенье обернется провокацией,
А я нисколько не хотела провоцировать!..
Сто раз пыталась говорить иносказательно,
Но разве коршуны прикинутся голубками?
Не верь словам моим. Слова – бездоказательны;
А все, что есть, определяется поступками…
|
| |
|
|
143. Как будто впереди...
Как будто впереди не жизнь, а казнь:
В медовых выраженьях – привкус яда;
Смешна мне эта вечная боязнь
Сказать не то, не так, не там, где надо.
Как можно всем законам вопреки
В безудержном потоке откровений
Ничем не обнаруживать сомнений?
Как можно не отдергивать руки,
Дотронувшись до пламени горелки?
Как можно быть правдивой – и не быть,
И мысли, заостренные, как стрелки,
Вперед или назад переводить
Скачком от перспектив к ретроспективе?
Нет способа обмана избежать,
Пытаясь все и вся опережать, -
Практически любой – неэффективен.
Скандальная романтика… В окне –
Танцующие солнечные блики,
И тени тайн – легки и многолики –
Уверенно сбегают по стене
И кружатся под песню недоверья…
Но разве ты не знаешь? «Сладость есть
Во всем, что не сбылось…» Любая лесть
Утратила б свои павлиньи перья
При звуке этих слов, и словно дым
Растаяла в предчувствии финала;
Одних ее речей для счастья мало,
И если эпилог неотвратим,
То проще отнестись к нему беспечно,
Умея, если надо, позабыть.
Но тем сильнее хочется любить,
Чем лучше понимаешь – не навечно…
|
| |
|
|
144. Нелепо...
Нелепо быть в жалкой комической роли,
Как дьявол хромой, опираясь на трость.
В цветные окошки физической боли
Вползает, как кобра, холодная злость.
И голос отрывист, и образ аморфен,
И звук монотонен – хоть встань, хоть ложись.
Дай что-нибудь, быстро! Желательно морфий.
Теперь убирайся! Отстань! Отвяжись!
И утро начнется веселой дорожкой,
Но вечер, как вены вскрывая обман,
Облезлой, дрожащей, издерганной кошкой
До лучших времен заползет под диван.
И боль не научит служить себе мессы, -
Ее потолок – не врата высоты;
В трагически глупой судьбе Гольдернесса
Практически все лишено красоты.
Величием жертвы других не обяжешь
Остаться, карьеры и планы губя, –
И если ты любишь – не скажешь! Не скажешь!
Не скажешь – и пусть он забудет тебя!
Сон – пара часов – что за дикая шутка? –
Кровать – как сугроб посреди зимних стуж,
И снится – о нет! – полумышь, полуутка:
Не то Микки Маус, не то дядя Скрудж.
И тут же – настройки, короткие волны,
Бессмысленный поиск несущих частот,
И взгляд осторожный, сочувствия полный,
И в скорбной улыбке кривящийся рот.
И все ненавистно: ведь гордость и слава
Не ведают боли, не помнят огня!
Последняя мысль – не дать ему права
Хоть в чем-то ином заподозрить меня.
|
| |
|
|
145. Вторые
Недоступные молнии, ветру, лавине, грому,
Выходя из воды по колено в блестящей пене,
Поклоняются первые. Первые. А второму
Нет нужды опускать себя ниже второй ступени.
Эскалатор истории часто волнообразен,
Но бежит только вверх, а не вниз, и не знает пика.
На полшага отстав, не дано пребывать в экстазе,
Не дано отыскать на иконе святого лика,
Не дано доверять никаким виртуозам лести,
Допускается лишь, как известный герой Ростана,
Говорить о любви, и о доблести, и о чести,
И увенчивать все это подписью Кристиана.
А потом, умирая, сказать: для меня не кара,
Что не смог в этой жизни открыть все на свете дверцы;
Ведь остались со мной два великих бесценных дара:
Мой сверкающий меч и твое золотое сердце!..
|
| |
|
|
146. Отказ***
Живя в темноте, Вы давно потеряли зренье,
Но Вам чем-то нравится образ живого трупа.
Пора бы сорваться с крючка моего презренья –
Болтаться на нем априори смешно и глупо.
Унылые речи на фоне скучнейших прений
Вам служат исправно все ту же плохую службу,
Мольбы заменяя потоками оскорблений
И вновь выдавая фальшивую страсть за дружбу.
В ничтожной душе не бывает любви безбрежной –
Не стоит пытаться прикрыть пустоту словами.
Пеняйте на черствость – я с кем-то бываю нежной,
Но той же, что с ним, не была и не буду с Вами.
Ищите другую шпаклевку для Ваших трещин,
По воле другой восторгайтесь, теряя разум…
Вы слишком привыкли к успеху у глупых женщин –
Извольте раз в жизни смириться с ее отказом.
|
| |
|
|
147. Инерция цели
О сдержанность, сдержанность! – шелковый флаг,
Настойчиво льнущий к взбешенной метели…
Все так же, как прежде, все в точности так:
Различие только в отсутствии цели.
Победную песню поет простота,
Сближая людей, что столпились у сцены;
И в зрительном зале остались места
Любителям риска, скирдующим сено.
Блаженное время! – Война не война,
Потоки похвал - за домашние склоки.
И странно, что сзади глухая стена -
Смешных обстоятельств бетонные блоки…
Небесный шатер потемнел по краям,
И мысли, и речи пропитаны ядом;
Чужие запястья привыкли к цепям,
И нет никого, кто решится быть рядом
Со мною… А впрочем… Да разве б могло
Созданье земное прожить без опоры?
Он выйдет навстречу, подсадит в седло;
К ногам пристегнет золоченые шпоры;
Протянет копье, улыбнется слегка
И скажет: «Терпенье! Всему свое время!»
Что ж, эта рука не держала клинка,
Зато научилась придерживать стремя.
Инерция цели… Рожок протрубил
Знакомый мотив: уходи, уходящий!
Ведь только такой ты меня и любил:
Беспечной и смелой.
Стальной и блестящей.
|
| |
|
|
148. Не бывает!
Нужна ли искусству
Краса переплета,
Свободному чувству –
Спиральность полета,
Песчинкам событий –
Волна беззаконий,
Разорванность нитей,
Разжатость ладоней?
О счастья – не легче:
Под дверь просочилось,
Настойчиво шепчет,
Что «так получилось»:
Мол, ветер измены
Крылом прикоснулся –
И дрогнули стены,
И круг разомкнулся,
И жизни дороже
Поток откровений…
Цепляясь за вожжи
Других впечатлений,
С мечтой о потере,
На грани испуга,
Не верю! Не верю
В разомкнутость круга…
Ночами и днями
Привычка поэта –
Сражаться с тенями
И слепнуть от света;
Выстраивать фланги,
Играть на подмостках,
Трубить, как архангел,
На всех перекрестках
О том, что отрадно,
О том, что интимно;
Любить – безоглядно;
Любить – не взаимно.
Душа человека
Не терпит повторов,
Дурацкого смеха,
Детальных разборов;
Она моментально
Про все забывает, -
Вот это – нормально.
А «так» – не бывает!
|
| |
|
|
149. Бумеранг (тетраптих)
L.
"Sed mihi quid prodest vestris disjecta lacertis
Ilios, et, murus quod fuit ante, solum,
Si maneo quails Troja durante manebam,
Virque mihi, demto fine carendus, abes?..."
(Овидий, "Heroides")
I
В тот единственный раз я была на коне и в ударе.
Ничего не ждала. Не искала ни слов, ни наград.
На зеленых волнах, словно пятна густой киновари,
Растекаясь, горел вызывающе яркий закат.
Абсолютно одна – наконец-то! – как вольная птица,
Неподвластная миру, законам и даже судьбе,
Я любила тебя за твое безразличье, столица,
И вернулась сюда, чтобы тем же ответить тебе.
Говорила: о нет, что за тайна во всем этом блеске?
Кто алмазы хранит посреди торжества мишуры?
Для пластмассовых бус на остатках разорванной лески
Много чести – следить за развязкой последней игры.
Абсолютно одна – и под ливнем июльского света,
Став под грозные шлемы надменных твоих куполов,
В пику золоту их я с запястий срывала браслеты
С тем же чувством, с каким избавляются от кандалов.
Неотвязную мысль виртуозно сбивая со следа,
Я смеялась над тем, как теряла и статус, и вес,
Днем и ночью твердя твое имя, как имя Мерседес
Безнадежно твердил в замке Иф заточенный Дантес.
В тот единственный раз – отплатив повышением ранга
За твои обещанья, за ад и потерянный рай,
Я не верила – нет! – в бесконечный полет бумеранга,
Полумесяца, мне
показавшего режущий край.
II
От идентичности герба и цвета флага
Я отстаю еще на шаг. На четверть шага…
Я не из тех, кто безвозвратно покорен
Недостижимостью звезды и жаждой мести;
Я не из тех, кому порукой – слово чести;
Не из разряда претендующих на трон;
Я не из тех, кто ожидает оправданья
За фразу Стрикленда: «Терпение храня,
Она исполнила бы все мои желанья,
За исключеньем – отвязаться от меня».
Но Вам, сумевшему меня определить
И сдать в архив до представления кассаций,
Вам, человеку, о котором не забыть,
Но для которого я цепь ассоциаций,
Огонь, блуждающий без целей и дорог, –
Моя привязанность, как мысли опечатка;
Вам – неизменная железная перчатка,
Залог предательства – и верности залог.
Так ненавистна, так любима эта высь,
Что не заменишь самым щедрым хлебосольством,
Гостеприимством или самонедовольством
Уменья вырваться, таланта обойтись.
И в обе стороны – лучи алмазных стрел,
Работы тонкой, виртуозной, филигранной;
По-лисьи мягкое, раскатистое «L» -
В углу листа – витиеватой монограммой.
И в одночасье утвердившая обман,
В осколки мелкие – хрустальная основа:
Один удар – и небосвод напополам.
Потом еще один. Еще один. И снова.
III
Нет времени страдать, нет сил сопротивляться:
Из ста альтернатив – один диапазон:
Позднейший ренессанс желанья выделяться,
Трофейный диссонанс, звучащий в унисон.
Моих волшебных слов отравленное зелье
Оставит на душе тончайшие следы.
Поверьте: не для Вас сырые подземелья,
Святая простота колодезной воды.
Как шепот в микрофон, подсказывая, где я,
Сведением на нет инверсии полей,
Любовь – красивый фон навязчивой идеи,
Которая вчера проигрывала ей.
К чему б ни привела безадресная нежность
Привычной тишины, раскачивая клин,
Тестируя свой ум на самопринадлежность,
Я помню, что никто не властвует над ним.
Растраченный на всех, раздернутый на ленты,
Сбегая по стене вьюнками проводов,
Сознания поток дробится на фрагменты,
Выстраивая стиль мозаиками слов.
Но Вас не удержать поэзией и прозой,
И что мне до того, что светом маяка,
Несрезанным цветком, пурпурно-красной розой
Настигнет Вас моя ненужная строка?
Красивый эпилог к бессмысленному спору –
Попытка оборвать связующую нить.
Верните мне назад ту шаткую опору,
Которую ничто не может заменить.
IV
Когда эмоций беспокойные лучи
По воле разума меняют интенсивность,
Перебирая всевозможные ключи
И запирая свои двери на пассивность,
На умолчание, на тайну, на излом,
В своем мерцании никто не признается;
Но говорите, говорите мне о нем, -
Я буду думать. И пока не оборвется,
Как нить судьбы, непостижимый разговор,
Где мы отмечены штриховкою на карте,
Я в этом марте. В этом марте. В этом марте.
Так плагиатору на якорный узор
Сослаться проще, застывая на примере
Чужого творчества, других не зная слов,
Способных выразить – не жалкую любовь,
А нечто большее, чем все ее потери.
Вы впереди меня, и в этом Ваша власть.
До разворота – отклонение от нормы;
В хрустальный разум, как вино, вливая страсть,
Я, ослепленная немыслимостью формы,
Еще пытаюсь к ней на деле применить
Набор испытанных, но старых инструментов…
Но как мне жить без озаряющих моментов,
Как связь событий адекватно оценить?
Вы точно помните – у Грина – остров тот,
Что ярче звезд и драгоценнее алмаза:
Мне на волнах идеализма и экстаза
Он ясно виден. И сверкает. И зовет.
|
| |
|
|
150. Под покровом тумана...
Под покровом тумана
Бесконечная трасса –
Ни свечи Жан Вальжана,
Ни звезды Анжольраса.
В серебристой завесе
Мне не видно прохода
От лирических песен
До программного кода.
Невеселые будни.
И летят междометья
На стеклянный нагрудник
Ледяного столетья.
Ожиданье бесплодно,
Сожаленье обычно;
Я отдам что угодно,
Но не надо – вторично!
И морозом по коже –
Приближение рока;
Я умею быть тоже
Изощренно жестока…
Окажите мне милость,
Ни о чем не жалейте –
Просто грохните BIOS
Или перепрошейте.
Окончанье недели –
И – о diem praeclarum! –
Выключайте панели –
И shutdown, shutdown…
|
| |
|
|
151. Когда расцветет тишина
Когда расцветет тишина, обещая покой,
Когда на земле для меня не останется места,
Тогда я, возможно, привыкну дышать под водой,
Держа на замке полотно бесполезного текста.
Когда без успеха не будет ни дела, ни дня,
Когда от меня Вы уже никуда не уйдете,
Я тоже смогу молчаливо стоять у огня,
Ловить бумеранги и мирно срезаться на взлете.
Тем легче мне будет, сплетя паутинную нить,
Не дать никому безнаказанно к ней прикоснуться;
Терпеньем и словом повторный удар оценить –
И выдержать. Выстоять. Высмеять. И отвернуться.
|
| |
|
|
152. Созвездие Рыб
1
В закрытые гроты, в спокойные тихие воды
Уйти просто так, после тысяч неистовых бурь?
Забыть, как рисуясь причудливой сменой погоды,
В небесных котлах закипали смола и лазурь?
Сомненье и гордость? Змеиная гибкость движений?
Возможно ли это – как рыба, избегнув сетей,
Забыть. Умереть. Затеряться среди отражений,
N-мерным мирам предпочесть простоту плоскостей,
Открытым дверям – выдвижную трубу перископа,
Весеннему грому – холодной воды тишину,
Спокойствие клада, который надежно закопан
И волей судьбы предоставлен себе самому?..
2
По воле судьбы предоставлен себе самому,
Мой разум уже не способен отстаивать взгляды.
И образ уходит в слепую беззвездную тьму,
Минуя заснеженный сад и решетки ограды.
Зима в Петербурге – Самаре – метель над Москвой.
И ветер надежды уверенно сносит постройки,
Свободно взбегая по лестнице слов – винтовой –
От самораскрутки – до подлинной самораскройки.
Волна на пороге – и видимо, вышибло дверь.
На пыльном табло засветилась вчерашняя дата,
И звезды упали, и символом новых потерь
Покорно склонился сиреневый веер заката.
3.
Покорно склонился сиреневый веер заката –
Бей в колокол, ночь, поднимая свой черный покров.
Как дробь барабана, все ближе и ближе стаккато
Еще не звучавших – уже недвусмысленных слов.
В подводных глубинах, где издавна гасятся звуки,
Красивая трель разделилась на шорох и скрип;
Но странное дело – отбросив законы науки,
Под острым углом разошлись траектории рыб.
Я – принцип и цель скорпионьего жала. Преграда,
С которой привычно вступать в затяжную войну.
Но в памяти сцена – вернее кинжала и яда:
Я видела призрака. Он уходил в глубину.
4.
Я видела призрака. Он уходил в глубину –
Приверженец моря, властитель подводного мира.
И шорох камней, безусловно, приятен ему,
И с шелестом струй не поспорят ни арфа, ни лира.
Довольствуясь малым, легко обойтись без тепла,
Замкнуться в себе, недоверчиво спрятаться в кокон;
И своды пещер заменяют ему купола,
Плывущие стебли – изгибы готических окон.
А сумрачный берег завален обломками глыб,
И платье надежды забрызгано грязью и смято.
Лишь иглы лучей вышивают созвездие Рыб
По гладкому шелку блестящего синего плата.
5
По гладкому шелку блестящего синего плата
Неровные строчки сбегают и вьют канитель.
Мелодия слова – как белая чайка, крылата:
Есть силы для взлета – была бы достойная цель!
Желанье узнать все на свете торопит событья,
Хватаясь за скальпель, себя препарирует бес.
Проходит сквозь судьбы и страны рубиновой нитью
По венам печали веселья продольный разрез.
Играют дельфины. И между смешными прыжками
Мелькает порою проворный русалочий хвост,
И черное море блестит золотыми стежками,
Качая на сонных волнах отражения звезд.
6
Качались на сонных волнах отражения звезд,
И в такт им качалась кабина подводного лифта.
Дрожал и скрипел в пять секунд перекинутый мост
На выгнутых кольях церковнославянского шрифта.
Ах, как же ты верил мне, хрупкий прибрежный цветок,
Ловил мое слово, лишенное силы и веса…
Ведь целенаправлен, уверен, цинично жесток
Всевидящий взгляд моего ироничного беса.
Отринутый богом не связан ничтожной виной –
Ему б доказать справедливость своей теоремы…
Струящимся шлейфом иллюзии следом за мной
Бежала вода, воздвигая стеклянные стены.
7
Бежала вода, воздвигая стеклянные стены,
Меняя покрой и оттенок прозрачных одежд.
А в сердце печали таились все те же рефрены,
И в каждой защите – все та же знакомая брешь.
Но чувство порой недостаточно ярко и остро,
И перья павлиньи пылятся в цветном хрустале.
А где-то вдали затерялся коралловый остров,
Украсивший бездну широким алмазным колье.
И мне не хватало – о боже, как мне не хватало
Дороги и солнца в кругах от непролитых слез…
Но с древа познанья лениво листва облетала,
И вновь не давала ответа на вечный вопрос.
8
И вновь не давая ответа на вечный вопрос,
Заря разливалась над морем немыслимой скукой
И медленно гасла при виде натянутых поз,
Чьей правде ничто никогда не служило порукой.
А я застывала на кончике острой иглы,
Пришпилена бабочкой в самом начале отсчета,
Без повода броситься в море с отвесной скалы,
Без смысла показывать класс вертикального взлета.
Слова замирали. Я двигалась, словно во сне:
Зачем, в самом деле, просить у судьбы перемены,
Раз море, искрясь, как всегда не ответило мне –
Ни криками чаек, ни кружевом вздыбленной пены?..
7
Ни криками чаек, ни кружевом вздыбленной пены,
Ни их созерцаньем нельзя отменить эпилог.
Незнанье проблем порождает другие проблемы,
Свивая сомненья и страхи в змеиный клубок.
И хочется действовать. В жесткую форму протеста
Расплавленной бронзой втекает немая тоска.
Никто не заметит, а время срывается с места,
А слово, как коршун, готово слететь с языка.
И горе тому, кто железных когтей не заметит
И следом за птицей в восторге покинет тюрьму:
Так волны морские, ласкаясь, друг друга приветят;
Проходит минута – волна забывает волну.
8.
Проходит минута – волна забывает волну
И катится дальше в надежде на новые встречи,
А камни у берега ждут молодую луну,
Что бросит луч света на их обнаженные плечи.
Спокойная жизнь обойдется без казней и дыб –
Но только не эта – за кругом священного мела.
И март уже близок. И солнце – в созвездии Рыб.
И все так понятно. Так четко. Так ясно и смело.
Когда-нибудь каждый себя перестанет винить
За то, что не смог, не решился за долгие годы
Коротким ударом на мерзлую землю свалить
Постылое право своей не постылой свободы.
9.
Постылое право своей не постылой свободы
Отдельной поправкой невольно включаю в закон.
Мне тоже знакомы веселые вешние воды,
Я тоже могу – иногда – перейти Рубикон.
Пора бы добиться союза – посредством раскола
И выверить каждую ноту, ломая мотив.
Жестокое пламя – единственно верная школа,
А смех – лишний повод во всем подчеркнуть негатив.
Кто знает, кто знает, найдется ли повод вернуться
С рассказом о том, как когда-то сквозь слез пелену
Не смея – ни словом – заставить его обернуться,
Я видела призрака. Он уходил в глубину…
10.
Я видела призрака. Он уходил в глубину
По гладкому шелку блестящего синего плата,
По воле судьбы предоставлен себе самому.
Покорно склонялся сиреневый веер заката,
Качались на сонных волнах отражения звезд,
Бежала вода, воздвигая стеклянные стены
И вновь не давая ответа на вечный вопрос –
Ни криками чаек, ни кружевом вздыбленной пены.
Проходят минуты. Волна забывает волну,
Постылое право своей не постылой свободы…
Я видела призрака. Он уходил в глубину.
В закрытые гроты. В спокойные тихие воды.
|
| |
|
|
153. Примененьем к себе...
Примененьем к себе искажая любую черту,
Наблюдая за тем, как лукавое солнце смеется,
Я стою на пронизанном светом хрустальном мосту
И пытаюсь понять, почему это мне удается.
Отражая реальность с поправкой на скромный запас
Ценных качеств из тех, что и мне, как ни странно, присущи,
Я б из тысячи звезд, не задумавшись, выбрала Вас,
Глубоко наплевав на манящие райские кущи.
Я не буду Вам льстить – во дворце из металла и льда
Этот маленький пункт соответствует букве закона;
Да и плач Ярославны едва ли уместен, когда
Есть уверенность в том, что находишься в зоне приема.
От умения ждать далеко до уменья беречь –
Сжечь архивы легко, а особенно – в честь возвращенья.
Но сегодня и впредь не пытайтесь меня остеречь,
Отрицая как данность – язык моего восхищенья.
Я менять его вдруг (не затем ли, скажите, чтоб Вас
Не подвергнуть случайно ужасному риску поверить?) –
Не желаю и все! – Впрочем, ладно, добавлю «сейчас».
В мире множество масок: чуть позже – согласна примерить!..
|
| |
|
|
154. Не зная...
Не зная, череда каких событий
Обещана мерцающей весне,
Я чувствую, как вздрагивают нити,
Идущие от прошлого – ко мне.
Все тоньше, нереальнее, слабее
Становится логическая связь;
И медленно, пока еще не грея,
Чего-то неизвестного боясь,
Изящно огибая волоконца,
Сверкающими искорками вдоль
Натянутой струны – восходит солнце:
Знакомая и сладостная боль…
Но векторы обратных направлений
Не более прозрачны для людей
Туманности моих определений
И странности навязчивых идей.
Я то, чего сама не понимаю,
Настойчиво пытаюсь объяснить;
И времени объятья разжимая,
Держусь за ускользающую нить,
Где каждый узелок похож на точку;
А кружево моих безумных слов
Волнами набегает на цепочку
Мгновенно исчезающих следов.
|
| |
|
|
155. Нет, неприемлемо для нас...
Нет, неприемлемо для нас,
Поверив в чью-то неизменность,
Оберегать сиюмгновенность
Сиюминутного «сейчас».
Покуда дни несутся вскачь,
Нам так легко без принуждений
По лабиринтам рассуждений
Стремиться к факелам задач!..
А время – лучший гонорар.
Мы отвечаем тихим эхом
И покровительственным смехом
На упреждающий удар,
Но человек есть человек:
Почти на грани эпатажа,
В немом предчувствии форсажа
Приостанавливая бег,
Скрывает грусть, скрывает страх
Нырком в словесные сугробы.
Как непрочны дверные скобы
На расшатавшихся винтах!..
Но каждый шаг определен
До символических жемчужин.
Опустошен, обезоружен,
Янтарным солнцем ослеплен,
Февраль не ищет рубежей,
И все готово к оцифровке;
И мы – уверены в центровке
Своих метательных ножей.
|
| |
|
|
156. Противоречие
Противоречие «исчезнуть» и «вернуться»
Меня зовет недостижимым маяком:
Готова выстрелить… Но лучше промахнуться,
Не уничтожив расстояния звонком.
Боюсь преследовать: знакомая до боли
Непредсказуемая вера миражу…
Но игнорирует мою свободу воли –
«Я Вас поймал, - да-да, поймали, - и держу».
Водоразделы не для атомного века:
В который раз не упуская своего,
Перекрывают идеал сверхчеловека
Почти реальным воплощением его.
Я не могу предотвратить опереженья,
Мне б никогда не удержаться на стреле,
Но – этой цели непрерывное движенье!..
Смещенье вектора, блуждание во мгле,
Калейдоскоп эпизодических картинок –
И на пути к очередному виражу
Мне на ладонь, как моментальный фотоснимок, –
Слетает слово. «Я поймал Вас. И держу».
|
| |
|
|
157. Любя и теряя
Любя и теряя кого-то – неважно, кого, -
Объект или образ – хранить безразличие сложно;
А хуже всего – что действительно хуже всего –
Попытка ему отомстить за себя – безнадежна.
Ты можешь исчезнуть, ты можешь явиться опять
На миг пробудив интерес к мимолетным повторам;
Людей насмешить неумелым порывом блистать,
Минуты заполнить бездумно-наигранным вздором, -
Я знаю, как это бывает. Во все времена
Нельзя достучаться – мольбе не находится места:
Стена на молчанье. На нежное слово – стена.
Стена на проклятья, призывы, кинжалы протеста…
Отныне – знакомо, не так ли? Свинцовый браслет
Сомнений и скачущих мыслей ненужное бремя…
И в камень стены моего незвучавшего «нет»
Небрежно вбивает кольцо уходящее время.
Но выход – он есть! Я нашла его пламенем строк,
Звенящих клинками в неистовом споре с судьбою,
Сжигающих годы – затем, чтоб в назначенный срок
Увидеть. Услышать. Узнать. И увлечь за собою.
|
| |
|
|
158. Нет шага...
Нет шага хуже, чем кануть в Лету – зато короче;
Мгновенный ужас, летящий к свету на крыльях ночи.
Кого любила – того и стоил; судьбе в отместку
Слепая сила влекла обоих к стальному блеску.
Неосторожно – на повороте – покров приподнят:
Вполне возможно, что Вы уйдете уже сегодня.
Стеклом разбиться? В лицо смеяться? Слова повисли –
Не откреститься, не отвязаться от горькой мысли.
Вручить бумаге, предать огласке? Давно понятны
Все эти саги, все эти сказки, все эти пятна
На чистой ткани свободной речи, свободной сферы,
Где об Оккаме тоскуют свечи ненужной веры.
Не сумасбродству быть вечной темой моей дилеммы:
Я вижу сходство с монтажной схемой, держась за клеммы;
Случайный выпад – нельзя поддаться, а я могла бы…
Ну что ж – на выход – за двести двадцать – тряхнет не слабо.
Бледнеть от боли? Скорей от злости, что снова – мимо;
С сукном зеленым сойдутся кости подводной мины.
Меня обманет все то, что скажет двойной апостроф,
И пылью станет, и в землю ляжет плавучий остров.
|
| |
|
|
159. Мне искусство быть понятой...
Мне искусство быть понятой вряд ли доступно. Оно
Как врожденное качество, данное жрицам обмана.
Я надеялась влиться в ряды, открывала окно
И пыталась пробиться за белую стену тумана,
Не имея от мира секретов. И мир отвечал
Мне взаимностью. Он, позволяя играть расстояньем,
Улыбался мне нежно и ласковым словом встречал,
И не мог убежать, наслаждаясь моим пониманьем.
Предвесенние дни как дождинки бегут по стеклу.
Мне не нужно побед – но нельзя незаметно поддаться.
Проницательный взгляд, уходящий в спиральную мглу
Той души, что и мне просчитать никогда не удастся,
Не сумеет достичь сокровенных ее уголков,
И я вскоре увижу, как медленно он угасает.
Что останется мне? Ожидать недосказанных слов
И преследовать образ, который всегда ускользает?..
|
| |
|
|
160. Успеть бы...
Успеть бы все осмыслить, растворить,
Но впитывая дождь, подобно губке,
Мне некогда писать и говорить,
Обдумывать и взвешивать поступки.
Когда-то отвергавшая тепло,
Уверенность, комфорт и безопасность,
Ты поймана, трепещущая ясность,
Как бабочка – за тонкое крыло.
Не жди, не обольщайся, не зови.
Так время, не преследуя скитальцев,
Прозрачную мелодию любви
Выстукивает кончиками пальцев;
И тикают старинные часы,
И катятся жемчужинками ноты…
Ах, если бы понять все развороты
От первой до последней полосы!..
Узнать бы, где и в чем была права
Ирония с оттенками печали,
И день и ночь обдумывать слова,
Которые еще не прозвучали,
Оттачивать стилистику письма,
Как подлинно высокое искусство,
Вливая интуицию и чувство
В воронку саркастичного ума;
Себя перенося на чистый лист,
Удерживать лукавое мгновенье,
И в точности, как истый копиист,
Дублировать чужое настроенье...
У вышивки чужих неярких дней
Оттенки серебра перенимая,
Я счастлива порою, понимая,
Что чья-то боль становится моей.
|
| |
|
|
161. Позвольте мне
Чужим широтам – сплошное поле свинцовых туч;
Дробясь на части, желанье верить о жизни судит.
Ко всем воротам, ко всем паролям найдется ключ,
И только к настежь раскрытой двери его не будет.
Легко обидеть, не удержаться и утверждать,
Что если смерти нельзя не сбыться, к чему рождаться?
Позвольте видеть и убеждаться, позвольте ждать, –
Чтоб не заметить, не убедиться и не дождаться.
И пусть нелепа любая небыль, и пусть волне
Весна откроет – уже привычно – другие реки.
Позвольте мне подарить Вам небо, позвольте мне
Со всем смириться и быть лиричной – в кои-то веки.
Интуитивно я понимаю – обречена.
Но плещут волны и в час расплаты, и в миг разлуки;
Черты картины перенимая, я пью до дна
Все перезвоны, и перекаты, и перестуки…
Бокал наполнить, в миропорядок внести туман?
Повременить бы, кружа над крышей и не снижаясь…
Позвольте вспомнить, насколько сладок самообман;
Позвольте быть к Вам как можно ближе, не приближаясь.
На верхней ноте совсем непросто смягчить напев;
И жизнь недаром любые нити порвать готова.
Вы обернетесь, и перехлеста не потерпев,
Одним ударом меня лишите руки и слова.
В плаще бумажном, с мечом картонным – уже старо.
С петлей на шее – едва ль наглядней на фоне буден;
Но знаю: с каждым таким изломом мое перо
Еще острее и беспощадней к себе и людям.
Когда и где бы ни пало знамя, – несет река
С волной событий перемещенье и превращенье…
Позвольте мне восхищаться Вами – издалека,
И не платите мне восхищеньем за восхищенье.
Когтям и клювам – жестокость плена. Ночной вампир
Хранит нетленность, глотая жадно печаль итога, –
И я люблю Вас так откровенно, как любят мир,
Самозабвенно и безоглядно, как верят в бога.
|
| |
|
|
162. Торжество разума
Душа - суверенна? Вот это цветное тряпье
На гибком каркасе причудливо выгнутых прутьев?
Преступник не тот, кто рискнул посягнуть на нее,
Надеясь составить орнамент из пестрых лоскутьев.
Пусть я для кого-то - единственный внешний канал:
Так гордой открытости в жертву приносится разум,
И против меня - весь доступный ему арсенал,
А быть за меня в этой битве никто не обязан.
Развязка неблизко, я знаю, но близок раскол:
Недолго, проникнув за тонкую грань пониманья,
Догадкам - обрушить неверной теории ствол,
А молниям чувств - привести к расщепленью сознанья.
Но как запретить наступление ночи и дня?
Довольно того, что я правил своих не нарушу;
Не стоит пытаться меня защитить от меня -
Мне слишком плевать на свою "суверенную душу".
Желание жить заменяя желаньем сгорать,
Не думаешь, так ли изысканна новая форма.
И ляжет вокруг бесконечная водная гладь,
А я буду ждать. Буду ждать - неизбежного шторма.
Но это - преамбула. Только в начале дорог
Любой поворот неожиданен и необычен,
И полон таинственным смыслом прозрачный намек,
И каждый продуманный шаг глубоко символичен.
Но символ есть символ. При свете весеннего дня
Я глаз не могу отвести от поставленной цели.
Насмешливый голос во мне говорит за меня,
И вьется песок у подножья моей цитадели.
Слова - это ветер, и мне их все легче бросать
Туда, где ничто и никем без меня не решится;
Но кажется, я досконально могу описать
Сегодня, сейчас - как все будет и чем завершится.
И глядя без грусти на свой предстоящий закат,
Смеясь над признаньем за мной всевозможных талантов,
Я знаю, что встречу жестокость судьбы как ментат -
Холодным и точным расчетом ее вариантов.
|
| |
|
|
163. 13 марта
Есть бремя страстей, - и едина во все века
Железная воля не сдвинуться ни на волос.
Но я не надеюсь, что если дрожит рука,
То может быть, мне не изменит хотя бы голос.
Ах, чертова гордость, не ты ли свернула спор,
Не ты ли так долго ждала для себя уступки?
Нажатие кнопки - секунда. Обрыв. Набор.
Короткая трель - соловьем в телефонной трубке.
Швыряет и крутит, как лодку с одним веслом,
Раздернув по швам, перекраивает по новой...
Отравленный нож заменен роковым числом,
А траурный посох - блестящей стальной подковой.
Внимание, чуткость... Нет хуже проклятья. Как
За искренность слова сражаться с подобной связкой?
Где правят этичность, символика, схема, знак -
Там тысячи масок таятся под каждой маской.
И взор отводя, современный Пигмалион
По мрамору черт не прочтет ни тоски, ни муки;
Но лучше не думать, что сделал со мною он
С тех пор, как меня изваяли другие руки.
|
| |
|
|
164. Странно...
Странно. Он выглядит, как победитель,
Лишь потому, что шагнул за черту?
Что получил он? Ракетоноситель.
Кстати сказать, без ракет на борту.
Как же легко не заметить изъяна
В радужном блеске естественных фраз!
Что ж, приблизительно поровну в нас
Самоконтроля и самообмана.
Впрочем, известен ответ на вопрос –
Ветер собьет с подоконников свечи,
Тонкой завесою льющихся слез
Не защитишься от пламенной речи,
Страстных объятий и искренних чувств.
Стоит поддаться – и дело за малым:
Череп нетронут, но девственно пуст –
Мозг вытекает по тайным каналам.
Что мне сказать? И какого рожна
Ложную суть подавать, как виньетки?
Логика мысли ему не нужна –
Не восстановятся нервные клетки.
Лучше уйти, не оставив следа,
Лучше музейным служить экспонатом
И неотрывно смотреть сквозь года
В сторону скал, озаренных закатом.
|
| |
|
|
165. В Вашем долгом молчании
В Вашем долгом молчании, в Вашей иронии есть
Что-то близкое мне, что-то равное мне и родное.
Не могу объяснить лишь, за что мне оказана честь
Обладать чем-то большим, чем право стоять за стеною.
Я боюсь прикоснуться и ставлю себя под удар;
Ведь владея искусством легко рассыпаться на части,
Можно вынести все, принимая программу как дар;
Перестраивать код, подчиняясь неведомой власти.
Мне легко говорить. Под свободным и быстрым пером
Канцелярский язык обретает свою поэтичность,
И слова, пробежав по стеклу дождевым серебром,
Как ажурный узор, создают виртуальную личность.
И порою смешно, что заметить никто не сумел
В дерзкой речи моей Ваших слов, Вашей песни звенящей,
Что звала меня вдаль, отрывая от сна и от дел, -
Ибо только она и была для меня настоящей.
|
| |
|
|
166. Вензель
Выписывая вензель на стекле,
Не ведая ни жалости, ни жалоб,
Вовеки не скажу: «Сиди в чехле»
Сверканию логических кинжалов.
Моя свобода выбрала тюрьму:
На что мне человеческая слава? -
Я всем принадлежу и никому –
Таков мой стиль, желание и право.
Больнее жить, но проще умирать
Под панцирем циничного неверья;
Рассчитанно и гордо проиграть,
Разбрасывая огненные перья,
Шептать по телефону всякий вздор,
Прозрачно намекать на постоянство,
И в Вашу жизнь влететь, как метеор,
Пронизывая время и пространство.
И если ум исчерпан, то не весь;
Открытостью и личным обаяньем,
Любовь моя, я просто буду здесь,
Назло всем миражам и расстояньям.
Я вижу свой финал и знаю роль,
Но страсть почти всегда сильнее долга:
Мне может изменить самоконтроль –
Да, может. Но клянусь Вам, ненадолго!
|
| |
|
|
167. Своего рода сочувствие
Узкая кромка и тонкая корка льда
Приобретают значение символа и закона.
Если жене фараона сказали «да», -
Не позавидуешь горькой участи фараона.
Он не Иосиф, она не Мут-эм-энет
В поисках новых ключей и замочных скважин.
Если жене фараона сказали «нет», -
Значит, ее интерес никому не важен.
Все, что нам нужно, намного реальней звезд,
Если ошиблись со временем, то не с местом.
Женские слезы – вода. И зеркальный мост
Между бессильным отчаяньем и протестом
Создан не с тем, чтоб стремительно протекла
Жизни река впечатленьем пустым и блеклым.
Я, откровенно любившая звон стекла,
Слишком давно разучилась ходить по стеклам, -
Способ гашенья эмоций – не лучший. Бить
Кружки и стопки, надеясь, что будет больно?
Нет, фараон. Если ты обречен любить,
Значит, люби, – и не думай, что с нас довольно:
Все это только начало. И долгий путь
Нам предстоит, прежде чем оборвется слово;
Горе тому, кто не в силах с него свернуть
И не готов к одиночеству. Я – готова.
|
| |
|
|
168. Символ веры
Частой сменой эпох, фееричностью тайных обрядов,
С разводного моста наблюдая движение льдов,
Я легко ухожу от былых представлений и взглядов
И с улыбкой смотрю на руины своих городов.
До чего ж ты сильна, убедительность искренней речи,
На осколках души возводящая новый каркас!..
Ни о чем не прошу – но цветком раскрываюсь навстречу
Яркой сини небес и сиянию солнечных глаз.
Ничего не боюсь – и не верю во власть километра,
Даже время – не то, чем не смеет никто пренебречь.
Два широких крыла у шального весеннего ветра,
Серебристая арфа и быстрый как молния меч.
В этом сила и блеск, триединство разорванной мысли,
Обретенная цельность, основа грядущих побед…
Безусловное «да», прозвучав в отрицательном смысле,
Разрешает себя в утвердительно сказанном «нет».
|
| |
|
|
169. Итак, сметая все...
Итак, сметая все: законы, построенья,
Мы движемся вперед по новой колее.
Пришла пора собрать разрозненные звенья,
Свивая время в цепь, подобную змее.
Лишь косвенная речь рискует опечаткой,
Прямая – никогда. Ее горизонталь –
Как меч в стальной руке под бархатной перчаткой,
Как право на тепло, закованное в сталь.
Тому, кто сам себе выдумывает мифы,
Не нужно прибегать к молитве и мольбе.
Есть способ обогнуть коралловые рифы,
Заставив спящий мир прислушаться к тебе.
Но есть еще одно: дешевая помпезность
Безудержных похвал – оружие толпы;
Нам важно осознать себя как бесполезность
Локальных перемен на золоте тропы.
Нам нечего скрывать. Отсрочка приговора
Дается до конца тернистого пути.
Не истина сейчас лежит в основе спора,
Но именно ее и следует найти.
Так помни, как и я: нет рифмы и размера,
Лишь мысль рождает блеск; и эта красота
Прекраснее, чем жизнь, устойчивей, чем вера,
Сильнее, чем любовь, и больше, чем мечта.
|
| |
|
|
170. Чья истина?..
Чья истина? Когда ее черед -
Рассыпаться, оставив только штампы?
Не падал бы на книжный разворот
Янтарно-желтый свет настольной лампы,
Не видеть бы, что замки – из песка,
Что явно не страдает донкихотством
Ненужным, неуместным превосходством
Мой образ наградившая тоска.
Сказать, как изменили старый код?
Действительно, кому ж, как не поэту,
Принять за смелость мысли и полет
Попытки дописать усы к портрету,
Привычку к воздвиженью шатких стен,
Дорогу никуда и ниоткуда…
Мышленья мозаичного причуда –
Эклектика, абсурд, смешенье тем…
В каком контексте воду разливать,
Авось богатство речи приумножит?
Смешно вот так, все зная, понимать,
Что черта с два мне знание поможет,
Что пусть – наполовину плагиат,
Иллюзия, пародия, подстрочник…
Хотела же найти первоисточник! –
И вот он здесь – в хранилище цитат.
*******
Мы выбираем легкий путь,
Судьбы беспечные любимцы.
Преобразованный чуть-чуть,
Не тот расклад – но тот же принцип.
Молчать, не думать ни о ком,
Не выбирать себе мишени,
Платить за слабость, а потом –
За то, что слишком совершенен;
Себя ценить и выделять,
Но дорожа своим покоем,
Диалектично заявлять,
Что вероятно, недостоин,
И что шарахнуться назад –
Наивернейшее решенье.
Но каждый миг меняет взгляд
И направление движенья –
Сквозь эту жизнь, сквозь эти дни,
Где каждый сер и одинаков…
Дыра в системе, черт возьми.
И ни заплат, ни Service Pack’ов.
|
| |
|
|
171. Nevermore
Я не знаю, когда оборвется немой разговор,
Мне не хочется думать, что все возвращается снова.
Черный ворон, зачем повторяешь свое «nevermore»?
Я и так про себя постоянно твержу это слово.
Ну не странно ли – в чьих-то глазах с красотой наравне,
Словно памятник в бронзе решительным, гордым и властным,
Каждый раз удивляться, что я не забыта, что мне
Подарили еще один день, обреченный быть ясным.
Не заметней пылинки, кружащейся в лунном луче,
Хороша только тем, что пощады себе не просила,
Я хотела реванша – смешное желанье! – зачем?
Проиграть интересней, особенно если красиво.
Никуда не уйти от предчувствия близкой беды,
И намеченный план, словно старое зеркало, треснет.
Это карканье ворона в шуме весенней воды
Наступает на горло моей незаконченной песне.
Мне всегда было мало, укрывшись за выступы скал,
Наблюдать за волнами в надежде, что это призванье.
Я люблю тебя, молния, бьющая в тот пьедестал,
На который меня так легко возносило незнанье.
И кому-то покажется мягким судьбы приговор –
Притягательный образ – должно быть, завидное бремя…
Но раскатами грома звучит надо мной «nevermore» -
И бессмысленна спешка, когда остановлено время.
|
| |
|
|
172. Выход с разворотом
Ближний угол. Дальний угол. Выход. Разворот.
Простояв за гранью круга день, неделю, год,
Проявлением амбиций, ставкой на реванш
В соблюдение традиций Стрикленда и Бланш,
Миражом хитросплетений в сети завлекать?
К жизни вьющихся растений поздно привыкать.
Не захлопнешь мышеловку, выпустив из рук;
Так включите блокировку, выключите звук.
Ближний угол. Дальний угол. Выход. Разворот.
Выводить на сцену кукол, словно кукловод?
Много ль их за горизонтом, ищущих розги?
Выступать единым фронтом против мелюзги –
Да уж, более чем смело – все на одного.
Ах, когда бы это дело стоило того…
Избиение не битва – половодье строк
Бесполезно, как молитва, скучно, как упрек.
Ближний угол. Дальний угол. Выход. Разворот.
Вид протеста, род недуга, - кто там разберет;
Но получится в итоге через пару лет
Доморощенный Ставрогин, хнычущий эстет.
А безумцы в ранге профи манят за собой
Пеплом дохлых философий – мертвою водой.
Жаль, увидевший простое в сложности узла
Не прельстится красотою подлинного зла;
Дело жизни станет фарсом, красный комиссар;
Ведь для каждой Мэри Карсон – свой де Брикассар.
В роли недруга и друга, воли и тенет
Ближний угол. Дальний угол. Выход. Разворот…
|
| |
|
|
173. Очередное геометрическое
Очарованье невозможно потерять,
Храня как ладанку загадочность и странность,
Пока судьбою предоставлена, как данность,
Непозволительная роскошь доверять.
Пока подобием зажженных маяков
Восходят звезды обнаруженных талантов
И на пути по лабиринтам вариантов
Не ожидается ни ям, ни тупиков,
Пока оправданы и искренность, и блеф,
Пока есть время для ненужных промедлений,
Легко подчеркивать пластичность изменений
И равномерно увеличивать нагрев.
Самоирония попавшего впросак,
Ассоциаций бесконечные подсказки
Проводят контуры трагической развязки
Вдоль синусоиды, вписавшейся в зигзаг.
К тому добру, что в одночасье станет злом,
Не обратиться всеми помыслами, ибо
Плывя по линии красивого изгиба,
Едва ли стоит соглашаться на излом.
|
| |
|
|
174. Призрак Оперы
Я не затем, чтоб потерять, тебя нашел
И понимаю это слишком хорошо.
Самодостаточность не выиграла бой:
Железный занавес, разрушенный тобой,
Не подлежит восстановленью с этих пор.
Взамен него - твоя рука. И твой топор.
Поверь, никто не в состоянии сберечь
Твою любовь - бикфордов шнур, дамоклов меч.
И не грозят тебе ни слава, ни позор,
Ни горький жребий эвтибид и канделор -
Ты, облеченная сверкающим плащом,
Не в состоянии проигрывать ни в чем.
Тебя, кукушку, не имеющую гнезд,
Я научу быть выше звезд и выше слез,
Не прибегая ни к упрекам, ни к мольбе, -
И мир, как дьяволу, поклонится тебе.
Я подарю тебе священную войну,
Ты не моя - не доставайся никому,
Но всех чаруй, неуловимая, как дым,
Душою пламенной и взглядом ледяным.
Который раз в тебе сразятся свет и тьма -
Какая мелочь для блестящего ума! -
И извиваясь в этой шелковой петле,
Ты, обнаженная, станцуешь на столе.
Мелькают образы прекрасных дьяволиц
В незамутненной пустоте твоих зеркал.
Я наблюдаю за тобой из-под ресниц
И безмятежно допиваю свой бокал.
А что такого в ощущении петли? -
Альтернатива ожиданью новостей...
Сбивая рюмки со стола носком туфли,
Я привыкаю к восхищению гостей.
Июньский вечер, фиолетовая мгла,
Чуть слышен ветра пролетающего вздох,
И рассыпаются осколками стекла
Неразрешенные вопросы двух эпох.
Как авантюрный и бессмысленный проект,
Не понимая назначенья своего,
Порой в себе я ненавижу интеллект -
Порой считаю недостаточным его.
И это все, чем ты владеешь до сих пор...
Но отгороженный невидимой стеной,
Как символ прошлого, как брошенный укор,
Как призрак Оперы, ты следуешь за мной.
|
| |
|
|
175. Как просто
Как просто - никуда не торопясь,
Менять манеры, маски и наряды
И изредка бросать косые взгляды,
С улыбкою на стол облокотясь;
Прикидываться гибкою лозой,
Заранее готовиться к отпору,
Не выдав отношенья к разговору
Ни словом, ни намеком, ни слезой;
Как просто, словно камешки в окно,
Чеканные бросать формулировки
И ждать в ответ короткой рокировки
Под видом осторожного "да, но..."
За схлопнувшийся в точку кругозор,
За то, что пожеланий не исполнить -
Все схватывать, все чувствовать, все помнить, -
И снова перестраивать узор.
Как просто замыкать себя в кольцо,
Чтоб в будущем не вырваться из плена;
Как просто опускать забрало шлема,
Скрывая настоящее лицо,
Как просто не делить напополам
Свои ошибки, методы и пробы
И жертвовать естественностью, чтобы
Раз в жизни обойтись без мелодрам;
Иллюзией нейтральной полосы
Распасться на безлюдные аллеи
И в небе увидать, как на дисплее,
Зависшие песочные часы.
|
| |
|
|
176. ЭР-200
Дорога не способна примирить
С ошибками во времени и месте.
Решительно, с размахом, на ЭР-200,
Без повода и права говорить,
Ты вырвешься из северной тюрьмы,
Преступница, актриса поневоле,
И правдой будешь выбита из роли,
Как осень – приближением зимы.
Спокойствие не требует затрат,
И ты с невозмутимостью Сократа
Отложена – как сдача реферата,
Как рукопись с пометкою «возврат».
За образом не виден человек:
Иллюзиям перечить бесполезно.
Туда, туда – роскошно и помпезно,
С естественной поправкою на век.
Туда – где каждый миг ценим тобой,
Как капля дорогого эликсира...
...Обратно, к удивлению кассира,
В плацкарте и на верхней боковой.
|
| |
|
|
177. Обычное дело...
Обычное дело. Сбавляя тон,
Успешно вошедшие в роль товара
Впечатали правду мою в бетон
Грошовым подарком от фирмы «Свара».
Агенты влиянья в тени кулис
Покинутой сцены вдвойне речисты;
С почетным эскортом и в ранге крыс
Уходят в отставку ее солисты.
Кротами прорывшие черный ход
Следят проницательным взглядом рыси:
Расчет был оправдан. Не мой расчет.
Возрадуйтесь, свиньи, играя в бисер.
Обычное дело - рекламный трюк
Без промаха бьющего «чувства такта»,
Кивки и поклоны покорных слуг...
Ну ладно, довольно. Конец антракта.
|
| |
|
|
178. Предновогоднее
Срывая капюшон, в январский холод
Заснеженный, застывший черный город
Со свистом ветра выдохнет – молчать!
Обкатанный прием перепроверен,
Но ежели удар непреднамерен,
Изволь его в упор не замечать.
Не каждый день сомнением отравлен,
Но ежели удар целенаправлен,
Расплата воспоследует всегда:
В решительном прорыве оцепленья
Все признаки состава преступленья,
Вся ложь бездоказательного «да»
В ответ на неуверенное «сможешь?»
Порою жаль, что боль не уничтожишь,
Огнем бросаясь под ноги и льдом –
На окна под защитой занавески.
Так выпьем же – за бусинку на леске
И рыбку на крючке. Не спусковом!..
|
| |
|
|
179. Саркастический экспромт-2
Он даже не капля, а меньше, но камень точит.
Он хочет отдать себя миру, а мир хохочет.
Он мнит, что разумен, стараясь не чтить обрядов;
А люди не ценят его прогрессивных взглядов.
Заменят ли нить километры стального троса –
Но где идиоту понять остроту вопроса,
Поставленного ребром на мое «сегодня»,
Будь трижды он мною обдуман и всесторонне?
Ну да, непростые замки у железной двери –
Так что же теперь – скрупулезно считать потери?
Нырять в эскапизм, чтоб не брякнуться с пьедестала,
И голову сняв, сожалеть, что волос не стало?
Не думала я, что проникнусь мышиным писком –
Ну где идиоту понять увлеченье риском?
Падением в пропасть на максимуме отдачи
Все платят за счастье. Так надо. Никак иначе.
А он повторяет: занудно, пространно, веско:
«Как можно, как можно идти в поводу у блеска?
Да это ж прямая дорога к бесславной тризне!
Со мной бы ты, дура, постигла всю правду жизни».
На злую судьбу запоздалый и жалкий ропот –
Вот вся его правда, вот весь его ум и опыт.
Ан нет, все мечтает дождаться от мира дани…
Оно и понятно – давно не стоял на грани.
|
| |
|
|
180. O.K.***
Как птица, угодившая в силки,
Как бабочка в тенетах паутины,
Ты чувствуешь? Слова твоих любимых
Натянуты, как струны на колки.
Они дрожат, пытаясь уберечь
Твой разум от житейской круговерти,
Забыв, что страх предательства и смерти
Склоняет пламя самых ярких свеч.
Смотри вперед! Не бойся темноты.
Что там вдали – мне тоже неизвестно.
Но вдумайся: насколько интересно
Стоять так близко! Прямо у черты!..
Когда опасность голову кружит,
Щекочет нервы близостью могилы,
Дай бог тебе не чьей-то сладкой лжи –
А внутренней непобедимой силы.
Не думай, где – в аду или в раю
Запасы душ придется приумножить.
Дай бог тебе, пока ты на краю,
Врагов, которых НАДО уничтожить.
В самой тебе сцепились ад и рай,
Вокруг тебя – лишь пестрые химеры!
Пусть бога нет – я повторяю: ДАЙ!
Дай не любви, а нерушимой веры.
Будь яркой, смелой, дерзкой – будь собой!
Неважно, кто как жил, зачем рождался:
Жизнь после смерти в памяти людской
Дается тем, кто в этом не нуждался!
Не в первый раз в бессмысленном огне
Горит душа, лишенная покоя.
На твой вопрос: «За что же мне такое?»
Я ставлю свой: «А почему не МНЕ?»
И пусть не все удастся изменить,
Но не молясь ни богу, ни кумиру,
Когда б сейчас хоть тень презренья к миру
Я в грудь твою сумела перелить,
И вопреки стенаниям любви
Сознанье силы выросло, окрепло!..
Бери взаймы! Сражайся и живи!
А проиграешь – восставай из пепла!
|
| |
|
|
181. На правах рекламы
«Ой, извините, я по поводу котят.
Мои друзья купить котеночка хотят:
Ребенок просит – дни и ночи напролет!
Коту пять месяцев? Боюсь, не подойдет...
У них малыш, нужна игрушка для него,
А взрослый кот – тут неизвестно, кто кого...
За хвост ребеночек подергает шутя –
А кот возьмет да поцарапает дитя!
Нам нужен месячный, к чему я и клоню...
Как «слишком рано»? Да? Ну я перезвоню...»
«Я в Интернете объявление прочел:
Всем кошкам вашего британца предпочел!
Глаза какие! И окрасище какой!
А сколько стоит? Десять тысяч?!!! Боже мой...
Ну да, порода... содержание... меню...
Что, все так дорого?! Ну я перезвоню...»
«Питомник? Здравствуйте! Мне срочно нужен кот!
По фотографии – такой вполне сойдет.
Он с документами? С прививками? Тогда
Я к вам подъеду. Продиктуйте-ка, куда.
Как, это в области? Ужасно далеко...
Нет, я с машиной, и добраться мне легко.
Но извините, я чуть-чуть повременю...
Еще подумаю – и вам перезвоню»...
...С недавних пор я ненавижу телефон.
Саму традицию обмена номерами,
Звонки будильника и офисный трезвон,
Игру созвучьями в ущерб игре словами.
Который раз – кто с аппарата, кто с трубы, -
Мне дарит радость ожиданья перезвона.
Да эта песня всем заводчикам знакома!
За это «я перезвоню»
УБИЛА БЫ!
А котик знай раскинет лапки и урчит:
«Погладь мне пузо, я как раз наелся мяса.
В конце концов мои глаза – как малахит,
Я натурального жемчужного окраса
И ты же знаешь – просто так не продаюсь!
Мой нежный плюш не для любителей дерюги.
Я без хозяина остаться не боюсь!
Кота красивей не найти во всей округе,
А уж тем паче в этой Щербинской дыре,
Где бродят помеси сиама с носорогом...
Давай-ка лучше поучаствуешь в игре –
Со мной за мячиком побегаешь немного...»
...Сиди, заводчик, в ожидании звонков,
Считая «прибыль» загребущими руками...
Зарплата съедена рекламой кошаков,
Аванс и премия – самими кошаками...
Но нос не вешай! – лучше хлебушка кусни.
И будь уверен, что не все еще пропало,
Коль в холодильнике стоит «Royal Canin»
И кошки ластятся, наевшись до отвала.
|
| |
|
|
182. Доброе дело
Вообще-то я человек сдержанный и не лишенный обаяния, поэтому со мной исключительно просто вести беседу. Меня почти невозможно вывести из себя. И в данном случае было ровно то же самое, не считая того момента, что этот человек чертовски мне надоел.
Абсолютно не понимаю, как моя жена умудрилась обратить на него внимание. Обычно она приводила к нам куда более интересных гостей. Этот же был безнадежен. Я с потрясающим терпением раз двадцать пытался вернуть в первоначальное русло его то и дело скачущую с пятого на десятое мысль, но он упорно сбивался на посторонние рассуждения.
Мы втроем – он, Кира (моя жена) и я – вели нечто похожее на философский спор. Точнее, мы с Кирой самым честным образом и с самыми благими намерениями пытались понять мировоззренческую концепцию этого человека. Проблема заключалась в том, что он не желал ее излагать.
К примеру, ни с того ни с сего он заявил, что ему ничего не стоит сразить нас наповал одним-единственным доводом. Но довода так и не привел. Несмотря на все наши уговоры. А еще долго говорил что-то о самобытности своего взгляда на вещи, хотя все, что мне удалось из него вытянуть, почему-то постоянно вызывало у меня в памяти «Бхагавад-гиту как она есть». И сколько бы он ни повторял, что не уважает Кришну, не твердит мантры, не перебирает четки, вера в переселение душ уже сделала свое черное дело, свернув ему мозги набекрень и заставив поминутно хвататься за реинкарнационный костыль.
А дальше было еще хуже, потому что мы перешли к разговору о роли личности в развитии общества, и я услышал от него то, что слышал за свою жизнь не меньше тысячи раз: личность способна изменить течение истории, у личности есть смысл жизни. Он произнес эту глупость с таким умным видом, что я еле удержался от смеха.
Тут Кира встала и ушла в комнату (мы с гостем остались на кухне), и я налил нам еще по рюмке. Я еще раз внимательно его рассмотрел. Он был невысокий, худой, с неправильными, но симпатичными чертами, носил короткую стрижку и тщательно брился. Он хотел нам нравиться. Преимущественно, конечно, Кире, - все они, как правило, приходили к нам прежде всего из-за нее. Наивные люди – если бы они знали ее так же хорошо, как я! Ведь она – моя гордость. Мое творение.
Я предложил ему достать из-под стола вторую бутылку, так как первая почти опустела. И когда он наклонился, я просто вытащил из-за холодильника топор (прежний хозяин квартиры, уезжая, оставил нам «в наследство» весь свой старый инструмент) и аккуратно опустил этот топор на стриженый затылок. Удар получился отличный, несмотря на то, что я никогда не практиковался.
Когда мой незадачливый собеседник с грохотом упал на пол, разбив попутно часть бутылок, составленных под столом, вошла Кира. Видимо, зрелище показалось ей недостаточно живописным, и я ее понимаю: руки у меня были в крови, я стоял, нагнувшись над трупом и пытался вытащить из его черепа топор, но вот как раз это у меня получалось плохо, и выглядел я со всеми своими безуспешными попытками, вероятно, не слишком героически. Несколько секунд она наблюдала за мной со своей чуть иронической улыбкой, которая мне нравится, но иногда, например, в такие моменты, слегка раздражает; потом подошла, отодвинула меня в сторону и наступив на шею гостя, ухитрилась-таки выдернуть застрявшее в голове лезвие, предварительно его раскачав. Потом взглянула на рану, на меня, и протянув мне перепачканное кровью орудие убийства, сказала устало:
- Ну вот, опять насвинячил. Я же тебе говорила – убери. А ты только грязь разводить и умеешь.
Я давно привык к ее нотациям, поэтому ничего не ответил, а пошел в ванную, вымыл руки, и сполоснув топор, поставил его на прежнее место. Кира сидела на корточках возле трупа, рассматривая проломленную голову. Я взглянул на нее с удовольствием: на лице ее было то выражение, которое нравится мне больше всего – заинтересованное и вдумчивое. Услышав мои шаги, она обернулась ко мне.
- Неплохо ты его. Лобная кость, думаю, тоже не выдержала бы. Даже не подозревала, что ты умеешь обращаться с топором. И все-таки, что будем теперь делать с этой гадостью? Куда ее выкинуть?
Да, это была проблема. Я сел на свое место и закурил сигарету. Кира отволокла труп из-под стола ближе к плите, где он не так мешал, и налила себе вина.
- Кстати, а за что ты его? – поинтересовалась она, отпив глоток и протягивая руку к зажигалке.
Я пожал плечами.
- А что еще с ним было делать? Девять десятых земного населения рассуждают в точности так же, как он, - рассеянно ответил я, и тут у меня родилась идея. Я взял рюмку из рук Киры и допил вино. – Он тут говорил, что личность может изменить историю… Кажется, я придумал, куда мы его перебазируем.
- Ну, я слушаю, - она откинулась на спинку стула и зевнула.
- Сколько сейчас времени?
- Три часа ночи.
- Отлично. Ты не помнишь, где у нас валяется кришнаитская экипировка?
И тут я лишний раз подумал, что моя жена – настоящее произведение искусства. Моего искусства формировать психологию человека. Она поняла с полуслова; несколько секунд смотрела на меня, приоткрыв рот, потом прыснула в кулак и вскочив, побежала в комнату. Я погасил сигарету и последовал за ней – она стояла на стуле перед шкафом и добросовестно вычищала его верхнюю полку, бросая на пол старые свитера, выцветшее покрывало, какие-то тряпки. Наконец в руках у нее оказался большой серый мешок, и она спрыгнула со стула. Из мешка со звоном выпал бубен, деревянные четки и наконец главное – длинная хламида идиотского желтого цвета.
- Оно?
Я одобрительно кивнул. Нам потребовалось не более пятнадцати минут, чтобы «обрядить тело». Кира предлагала для полноты картины сбрить покойнику волосы, но я быстро убедил ее, что это как раз необязательно, поскольку займет кучу времени, а нам, между прочим, завтра на работу. Так что я оставил ее усаживать тело в позу лотоса, объяснив предварительно, как лучше всего его в ней зафиксировать, а сам пошел в машину, прихватив с собой старую клеенку. Мне вовсе не улыбалась перспектива отмывать салон после того, как мы отвезем тело, не говоря уже о том, что мне и так придется вытирать кровь с пола на кухне. У Киры принцип: кто развел грязь, тот ее и убирает, так что она этим заниматься ни за что не будет.
Там же в машине я быстро сделал гравировку на металлической пластинке: вытравил кислотой (хорошо, когда с детства увлекаешься химией) несколько слов, а именно: «Харе Кришна! Самосожжение – наша борьба с преступным православием!» Я заранее улыбался, предвкушая, с каким вниманием оперативники будут вчитываться в этот бред.
Полюбовавшись на свою работу, я решил, что чего-то не хватает, и достал другую пластинку, на которой, стараясь подражать старорусским шрифтам, вывел: «А это тебе от православных, мерзкий кришнаит!»
Я вернулся в квартиру и с помощью Киры тщательно укрепил пластинки на четках, которые моя жена повесила на шею мертвеца. Прочтя надписи, она сдержанно хихикнула и поинтересовалась, кого я намерен ввести ими в заблуждение. Я ответил, что разумеется никого, – просто всегда сочувствовал операм. В конце-концов, мой отец без малого двадцать лет проработал в угрозыске. Пусть ребята хоть посмеются, прежде чем приступить к обычной рутине.
Тащили мы гостя вдвоем – несмотря на худобу, он оказался весьма увесистым – не меньше восьмидесяти килограммов. Погрузив труп на заднее сиденье, я проверил, на месте ли канистра с бензином, бросил в бардачок спички и сигареты, и мы поехали.
Дорогу показывала Кира. Она с детства знала эту деревянную церквушку посреди парка, и утверждала, что никакой сигнализации там нет. Так и оказалось. Труп мы подтащили к самым дверям (позу лотоса он успешно сохранил), я облил его из канистры, а Кира изящным жестом бросила ему на колени, куда я уже пристроил бубен, зажженную спичку.
Потом мы сели обратно в машину и поехали домой. Я искоса наблюдал за Кирой. По ее тонкому лицу блуждала красивая мечтательная улыбка. Не одобряю романтики, но она романтик неисправимый. Никак не могу полностью отучить ее от этого, да признаться, не очень-то и стремлюсь. Для женщины это не такой уж порок. Да и впрямь есть что-то привлекательное в том, чтобы лететь по влажно блестящим улицам и представлять, как где-то позади, в холодной ночной темноте, яркой свечой пылает деревянная церковь (невольно и сам иногда становишься сентиментальным). Если подумать, то обугленный кришнаит на пороге даже портит целостность этой картины, вносит какой-то диссонанс. С другой стороны, большой разницы нет, - эффектно зрелище или не эффектно. Мы с женой вообще не признаем внешней яркости – эта вещь по сути никому не нужна, поскольку для общества ничего не меняет. Все это хорошо для личности, а что такое личность?
Я засмеялся.
- Чему радуешься? – с любопытством спросила Кира.
- Сделал доброе дело, - ответил я. – Помог человеку реализовать свой единственный шанс повлиять на историю, попав в газеты.
|
| |
|
|
183. Писательская слава
"Известность, слава, что они? - а есть
У них над мною власть; и мне они
Велят себе на жертву все принесть,
И я влачу мучительные дни
Без цели, оклеветан, одинок;
Но верю им! - Неведомый пророк
Мне обещал бессмертье, и живой
Я смерти отдал все, что дар земной".
(М.Ю. Лермонтов)
Неудачи преследовали Ласницкого с самого утра. Прежде всего, собравшись идти на работу, он не обнаружил в кармане ключей от входной двери и потратил добрые четверть часа на то, чтобы отыскать их. Когда же ключи наконец обнаружились, ни малейших шансов успеть вовремя уже не осталось. Когда же с получасовым опозданием Ласницкий все-таки появился на рабочем месте, то немедленно попал под горячую руку исполнительному директору, у которого, как на грех, только что сорвалась выгодная сделка. Расстроенный Ласницкий пришел к выводу, что после таких неприятностей необходимо расслабиться, и вместо базы данных загрузил на своем компьютере порнографический сайт. Естественно, именно в этот момент в отдел зашел еще кто-то из начальства, и через минуту Ласницкому закрыли доступ в Интернет. Когда же к вечеру еще и сгорел монитор, Ласницкий окончательно понял, что сегодня не его день. Поэтому направляясь после работы в сторону улицы Рубинштейна, в издательство, где оставил вчера свою рукопись - объемистую папку с полусотней фантастических рассказов - он отнюдь не был полон радужных надежд, и напротив, заранее злился, представляя себе, как в очередной раз услышит: "Извините, но в настоящее время мы не планируем издавать фантастические рассказы. Вот если бы Вы написали руководство для садоводов и огородников, тогда..."
В издательство он обращался не впервые, и поэтому о сложностях с публикацией молодых авторов знал уже не только понаслышке. Но неудачи его не останавливали, потому что он ждал их, как неизбежного зла на пути к успеху. Двое его давних приятелей, как и он, увлекавшихся фантастикой и фэнтэзи, и порой грешивших написанием собственных произведений в этих же популярных жанрах, обивали пороги не один месяц, но в конце концов опубликовались оба, а Ласницкий был убежден, что не уступает ни тому, ни другому. А в чем-то, возможно, даже и превосходит их. Но хотя следующие один за другим отказы его не смущали, слышать их было крайне неприятно. Как правило, редакторы отводили глаза и говорили о чем угодно - о недостатке средств, о чрезмерном количестве поступивших произведений, о падении спроса на фантастику, - только не о содержимом рукописи. Иногда Ласницкий сомневался, читали ли они ее вообще. И с трудом удерживался от резкости.
Он свернул под арку и сразу увидел слева тусклый старинный фонарь. Вход в издательство, занимавшее просторное полуподвальное помещение, снаружи был окружен витой решеткой, возможно, имевшей, как и само здание, художественную ценность. Справа от двери на стене красовалась плита, чем-то напоминающая мемориальную, и на ней замысловатой вязью были выгравированы слова:
Издательство "Слава"
Часы работы: с 11 до 18,
кроме выходных
Спускаясь к двери, Ласницкий поскользнулся на обледеневших ступеньках; не ухватись он вовремя за решетку, пришлось бы ему скатиться к порогу издательства кубарем. Вполголоса выругавшись и продолжая спускаться, на сей раз внимательно глядя под ноги, Ласницкий окончательно уверился в том, что рукопись ему возвратят. Поскользнуться у входа - плохая примета. "Ну и ладно, будь что будет", - подумал он и толкнул дверь. Та бесшумно открылась, и Ласницкий оказался в длинном плохо освещенном коридоре. На мгновение молодому писателю показалось, что он шагнул в другой мир, мир тяжелого непроницаемого безмолвия. После серебристого звона капели, влажного шороха ветра и шума машин, разбрызгивающих лужи, полное отсутствие звуков было неожиданным и потому пугающим. На какое-то мгновение у Ласницкого возникла мысль немедленно повернуться и уйти, но он с досадой отогнал ее. Что за глупости! Ведь вчера он здесь уже был и ничего особенного не заметил. "Вчера, - шепнул ему внутренний голос, - ты приходил сюда только отдать рукопись, а сегодня - получить ее обратно вместе с немотивированным отказом. Тем более, что сегодня - не твой день". "Это мы еще посмотрим, - отмахнулся Ласницкий. - Даже если это и так, было бы смешно бояться того, что мне вернут рукопись. Ее возвращали уже раз двадцать, но хуже она от этого не стала".
И все-таки он не мог отделаться от какого-то смутного беспокойства. Ему непонятно было, что именно это беспокойство вызвало, - не тишина же в самом деле. Может быть, так угнетающе действовали необыкновенно высокие сводчатые потолки, которых во время первого визита он почему-то не заметил, или мягкий, заглушающий шаги ковролин густого винно-красного цвета? А может, мрачное впечатление усиливали стены, обшитые однообразными панелями темного дерева, вероятно, очень дорогими, точнее, даже не сами стены, а весь этот полутемный коридор, в конце которого смутно маячила дверь в кабинет редактора? Сам он вчера туда не заходил, он просто передал рукопись сидящей у входа девушке и...
Здравствуйте, - услышал он низкий женский голос. - Вы по поводу рукописи? Одну минутку...
Войдя, Ласницкий не сразу заметил ее, - и в тот раз, и сейчас. Стол, за которым сидела девушка, - вероятно, секретарь, - стоял слева от двери и был почти полностью скрыт тяжелой бархатной портьерой. Портьера свисала с потолка до самого пола и походила на средневековый балдахин. Не в меньшей степени о седой старине напоминали и бронзовые подобия канделябров на стенах. Однако сделав несколько шагов в направлении прозвучавшего голоса, Ласницкий увидел вполне современную картину: строгий рабочий стол, наполовину занятый сканером, и рядом с ним - монитор, никак не меньше девятнадцати дюймов в диагонали, предмет давних мечтаний Ласницкого - сам он до сих пор работал за пятнадцатидюймовым LG, у которого ко всему прочему не работала кнопка, регулирующая ширину экрана. Что же до сидящей за монитором девушки, то она не произвела на писателя ни малейшего впечатления. Ласницкого всегда неудержимо влекло лишь к женщинам сильным духом и телом - высоким, ярким, экзотическим; возможно, потому, что сам он был телосложения довольно хрупкого и характера нерешительного. А эта была начисто лишена всякой экзотики - худая и малорослая, с почти плоской грудью, жидкими пепельными волосами, собранными в какую-то нелепую прическу, и совершенно неопределенными чертами лица. "Н-да, девушке не повезло, - сочувственно подумал Ласницкий. - Она совсем лишена представительности, и вряд ли ей было легко получить эту работу". Девушка между тем поднесла к уху изящную трубку с блестящей антенной и что-то сказав, обернулась к Ласницкому с дежурной секретарской улыбкой:
- Проходите прямо по коридору, самый последний кабинет.
Ласницкий кивнул и зашагал к кабинету редактора. Секретарша могла бы и не говорить, куда он должен идти - ведь вчера он прекрасно видел, куда она отнесла принятую у него рукопись. Понятное дело, она должна была положить ее именно на стол редактору, а не на туалетный бачок в дамской комнате. Хотя кто ее знает. Впрочем, все-таки ни одно издательство, насколько ему было известно, не доходило до такой степени пренебрежения к автору. Даже если автор того и стоил.
Остановившись у двери, Ласницкий постучал. Не получив ответа, постоял секунду, набираясь решимости, чтобы с полной невозмутимостью встретить отказ, однако промедление, напротив, лишь усилило то беспокойство, которое возникло у него, едва он перешагнул порог издательства. Было во всей окружающей обстановке что-то не то, и это "не то" становилось все более отчетливым. Во-первых, странное обволакивающее тепло, неизвестно откуда берущееся - никаких отопительных приборов, даже обычных батарей, Ласницкий не заметил. И во-вторых, эта странная, чем-то напоминающая затаившегося врага, тишина, которой, казалось, пропитался каждый квадратный сантиметр помещения, словно ковролин под ногами поглощал не только звук шагов, но и все остальные. В других издательствах, в которых ему случилось побывать, всегда было прохладно и шумно - шелестела бумага, щелкали выключатели, выбивали дробь клавиши клавиатур. Здесь же безмолвие не нарушалось ничем, как будто в издательстве не было ни одного человека. Невольно молодой писатель оглянулся, чтобы проверить, не исчезла ли невзрачная секретарша, но та по-прежнему сидела в своем вертящемся кресле, спиной к нему, и рассматривала какую-то сложную картинку на экране. "Тьфу, дурак", - мысленно сказал себе Ласницкий и решительно перешагнул порог редакторского кабинета.
Он ожидал увидеть солидного полноватого мужчину лет под пятьдесят, возможно, лысого, в строгом черном костюме, и конечно, в очках; и был крайне удивлен, когда из-за широкого стола навстречу ему поднялся молодой человек, которому на вид можно было дать не больше тридцати пяти - тридцати шести; высокий, худощавый, с резкими, определенными чертами лица. И никаких очков у него не было, и даже строгий черный костюм, единственное, что Ласницкий представил себе вполне верно, смотрелся на редакторе скорее щегольски, нежели солидно.
С первого же взгляда Ласницкий почувствовал к редактору неприязнь. И даже не потому, что такие типы, по его мнению, обычно только и умели, что кружить голову женщинам (поскольку в этом отношении у Ласницкого и самого был достаточно богатый опыт), и не потому, что у него вообще вызывали раздражение личности, подобные преуспевающим бизнесменам (а редактор показался ему именно такой личностью). Дело было и не в том, что в общении писателя с издателем для первого всегда есть что-то унизительное; нет, здесь было что-то другое. Прежде всего, писателю не понравился ускользающий взгляд темных глубоко посаженных глаз - он никак не мог уловить их выражения. У самого Ласницкого всегда была очень богатая мимика, и ему с большим трудом удавалось скрывать от других свои чувства - в особенности если чувства эти были достаточно сильны. Сейчас же перед ним стоял человек с лицом абсолютно бесстрастным, больше похожим на тщательно выполненную гипсовую маску, чем на живое лицо живого человека. Ласницкому стало совсем не по себе, и одновременно он почувствовал глухое раздражение. Мало того, что прямо с порога вместо стандартного секретарского стола посетителя встречают бархатная портьера, похожая на обивку стен в малом тронном зале Эрмитажа, бесшумные клавиатуры и бронзовые канделябры, - нет, теперь на фоне всего этого еще и возникает каменное лицо с непроницаемыми глазами, в которых не видно ни одобрения, ни осуждения. Неплохое начало для какой-нибудь дьяволиады, но уж никак не для обычного посещения какого-то малоизвестного издательства.
- Вы, вероятно, Ласницкий? - осведомился между тем редактор, жестом приглашая посетителя сесть. - Я прочел ваши рассказы и хотел бы задать вам по их поводу несколько вопросов. Вы готовы ответить?
Как ни странно, у редактора оказался приятный, мелодичный и абсолютно живой голос. Его звучание разом вернуло происходящему реальность. Тревожное ощущение исчезло, и Ласницкий, опустившись в мягкое кресло, мысленно посетовал на свои расшатанные нервы. Впрочем, он где-то слышал, что таков удел всех писателей.
Вопрос редактора был ему неприятен. К такому повороту событий Ласницкий был совершенно не готов. Отвечать на вопросы? С какой стати? Если собирается вернуть рукопись, пусть возвращает без предисловий. Но редактор, казалось, прочел его мысли, и тонкие губы его тронула мимолетная улыбка.
- Скажу сразу же, - произнес он, доставая из ящика стола рукопись Ласницкого и дискету с ее электронной копией, - я считаю, что эти рассказы можно издать и они будут иметь успех у читающей публики. При соответствующей рекламе, конечно, но это уже дело издателей, а не авторов.
В первый момент Ласницкий не поверил своим ушам, но в тотчас вспомнил, что автор не должен слишком откровенно выказывать свою радость. Ведь редактору только этого и надо - чтобы он, Ласницкий, согласился на любые условия. А вдруг эти условия окажутся неприемлемыми?
Все это мгновенно пронеслось в голове молодого писателя, после чего он усилием воли попытался принять вид равнодушный и уверенный.
- Могу ли я, - спросил он, тщательно подбирая слова, - ознакомиться с вашими предложениями... э-э... более детально?
- Разумеется, - спокойно кивнул редактор. - Кстати, как ваше имя-отчество?
- Юрий Андреевич, - отозвался Ласницкий, пытаясь не выдать своего нетерпения. - Можно просто - Юрий.
- Клемешев Евгений Алексеевич, - представился редактор. - Итак, Юрий, условия я вам предлагаю приблизительно следующие. Тираж - миллион экземпляров, оплата стандартная. Выпустим ваши рассказы отдельной книгой формата А5 в твердом переплете. Десять экземпляров вам, остальные на реализацию. Если разойдется хорошо, сделаем еще один тираж. Оригинал-макетом займемся с сегодняшнего дня, кроме того, я был бы не против заказать вам еще несколько вещей подобного рода. Вас устраивает?
Тут Ласницкий уже не мог сдержаться - его глаза заблестели, а губы против воли растянулись в довольной улыбке. Миллион экземпляров! Да ведь это фантастика! Его знакомым такая удача и не снилась. То-то они удивятся... Ласницкий забыл все свои страхи, все неприятности сегодняшнего дня. Антипатия к редактору моментально исчезла. Теперь писатель готов был броситься ему на шею, - ведь такой шанс представляется раз в столетие! И его рукопись даже не будет пылиться в издательстве, как его предупреждали друзья (книга, мол, должна "отстояться"), подготовка оригинал-макета будет начата прямо сегодня! Невероятно! Такое бывает только во сне...
- Ласницкий смущенно потупился, и чувствуя, что краснеет, констатировал свое полное согласие неловким и невежливым кивком. Однако Клемешев как будто и не заметил этого вполне естественного в данной ситуации промаха.
- Думаю, теперь вы можете со спокойной душой ответить на мои вопросы, - продолжал он. - Этот материал может понадобиться для предисловия к вашей книге, а кроме того, для рекламы.
- Да, пожалуйста, спрашивайте, - с готовностью откликнулся Ласницкий. В этот момент он готов был исполнить все, о чем бы не попросил его редактор, пусть даже этому редактору тридцать пять лет и у него внешность удачливого дельца. Зато он намерен издать рассказы - издать, и к тому же не в сборнике, а сразу отдельной книгой... И тиражом миллион экземпляров. Да на таких редакторов авторы молиться должны.
Между тем Клемешев слегка отодвинул от себя рукопись, откинулся в кресле и внимательно посмотрел на взволнованного Ласницкого.
- Для начала я хотел бы получить от вас честный ответ вот на какой вопрос, - сказал он. - Вы пишете фантастические рассказы, и судя по тому, что в этой рукописи их около пятидесяти, пишете давно. Скажите откровенно, Юрий, что вы сами о них думаете?
Ласницкий помедлил, пытаясь сообразить, как лучше всего ответить. Собственно, он никогда особенно не задумывался над тем, зачем пишет...
- Ну... Я думаю, что мне, наверное, пока не хватает профессионализма, - ответил он наконец. - Но в остальном... Мне кажется... Мои рассказы не хуже других... Во всяком случае, не хуже многих из тех, которые мне приходилось видеть в продаже, - торопливо добавил он. - Я...
- Хотите ли вы, чтобы с вашим творчеством познакомилось как можно большее количество читателей? - прервал его редактор.
- Да, конечно, - тут Ласницкий согласился без колебаний.
- Почему? - вопрос прозвучал как-то по-особенному жестко, и Ласницкому это не понравилось, но надо было отвечать, и он решил отбросить осторожность. В конце концов издание, видимо, можно считать делом решенным, а значит, говорить можно все, что угодно. Хотя зачем Клемешеву понадобились эти вопросы? Для рекламы? Да ведь как редактор, он обязан знать ответы и так - по опыту общения с авторами. Зачем спрашивать? У всех, кто подвизается на писательском поприще, практически одинаковые цели. Выходит, Клемешев этого еще не понял? Ну что ж, почему бы в таком случае и не объяснить...
- Видите ли, - Ласницкий поудобнее устроился в кресле, готовясь к долгому монологу - монологи на самом деле были его слабостью. - Для чего писатель пишет? Прежде всего, это, конечно, желание самовыражения...
- А цель этого самовыражения? - снова прервал его Клемешев, и Ласницкий недовольно передернул плечами - он не любил, когда его перебивали.
- У него нет цели, - терпеливо пояснил он. - Просто есть такое желание, вот и все. Например, прочел я недавно книгу о зомби, и мне захотелось рассказать о своем видении этих... этой проблемы. И я написал "Воскресший из мертвых", - Ласницкий кивнул в сторону рукописи. - Или, скажем, "Белое облако"...
- Хорошо, я вас понял, - сказал редактор, не обращая внимания на то, что Ласницкий так и не успел поведать историю создания "Белого облака". - Тогда еще один вопрос: что означает, по-вашему, известность, популярность писателя? Нужна ли она вам и если да, то для чего?
- Прямо сеанс психоанализа, - усмехнулся Ласницкий, но Клемешев никак не отреагировал на эту жалкую попытку иронии, за которой писатель явно пытался скрыть замешательство. - Странный вопрос. Вы же знаете, каждый автор мечтает быть известным, хочет признания, понимания со стороны читателей... По-моему, иначе и быть не может.
- Да, но зачем ему это признание и понимание? - настаивал редактор, и Ласницкого удивило первое выражение, которое ему удалось наконец уловить в этих загадочных глазах - в них был напряженный, пристальный интерес. Очень странный, если учесть банальность заданного вопроса.
- Как зачем? - не понял Ласницкий. - Да ведь это же приятно - когда тебя понимают и ценят!
- А если произведения не имеют никакой действительной ценности?
- Если читатели их ценят, значит, ценность есть, - убежденно ответил Ласницкий. - Плохое произведение отклика не вызовет. Но если хоть у кого-то в результате прочтения возникли какие-то чувства или мысли... Значит, вещь уже была написана не зря.
- Ясно, - интерес в глазах Клемешева явно начал угасать. - И последний вопрос: вам никогда не приходило в голову, что слава, популярность... Может преследовать?
Лицо редактора, когда он произносил последние слова, по-прежнему ничего не выражало, но что-то в его интонациях вызвало у Ласницкого очередной приступ внезапной тревоги - той самой, которую он ощутил при входе в издательство, но на сей раз он даже не представлял, чему ее можно было бы приписать - полуосвещенный коридор остался позади, да и Клемешев больше не казался ему таким уж бесстрастным. Но от сознания этого тревога не прошла, а наоборот, лишь усилилась. Ласницкий заерзал в кресле и взглянул на редактора в полной растерянности - он решительно не представлял себе, что тут можно ответить.
- Хорошо, - сказал Клемешев, вставая, - на этот вопрос можете не отвечать сразу. Подумайте. Я пока передам вашу рукопись и дискету Юлии, чтобы она начала подготавливать оригинал-макет, с которым вы должны будете ознакомиться. Правка будет незначительной, но без окончательного согласования с автором мы, естественно, ничего не публикуем. Так что подождите здесь, а я через несколько минут вернусь.
"Значит, секретаршу зовут Юлия, - подумал Ласницкий. - Красивое имя при такой заурядной внешности. Однако, надо ответить на этот дурацкий вопрос... Как он там звучал? Не считаю ли я, что слава может преследовать? Ну понятное дело, может. Только разве это так уж неприятно?"
Он улыбнулся этой мысли - да неужели в мире есть люди, которые бы добровольно отказались от возможности прославиться? Абсурд. Именно абсурд. Так он и скажет...
Редактор не возвращался, и Ласницкий от нечего делать начал осматриваться. Кабинет представлял собой небольшое прямоугольное помещение без окон. Почти все пространство занимал стол, совершенно пустой, если не считать монитора, телефона и небольшой стопки бумаг рядом с ним. По-видимому, Клемешев был аккуратен до педантизма, раз прятал куда-то поступающие рукописи, а потом извлекал их по одной, как сейчас - рукопись Ласницкого. Это производило приятное впечатление - тот хаос, который Ласницкий неоднократно наблюдал на столах редакторов, в чьих кабинетах бывал, всегда его коробил, поскольку это лишний раз давало ему повод усомниться в том, что редактор действительно внимательно изучил его рукопись, а не просто пробежал ее глазами, выхватив из общей, как попало наваленной кучи. В редакторском деле должна соблюдаться методичность - ведь без этого по-настоящему объективно оценить произведение невозможно. Читатель должен стремиться понять автора - в противном случае его мнение будет искаженным. Взгляд Ласницкого рассеянно скользнул по гладкой полировке, в которой отражалась висящая под потолком старинная люстра (похоже, Клемешев всерьез неравнодушен к старине, неодобрительно подумал Ласницкий, - раз обставил свой офис в таком специфическом стиле - прямо музей какой-то), и остановился на небрежно скомканном листке бумаги возле монитора - это была, пожалуй, единственная деталь во всем кабинете, нарушающая его практически идеальный порядок; только это и заставило Ласницкого ее заметить. Заинтересованный, писатель встал, перегнулся через стол, достал листок и расправив его, удивленно поднял брови.
Это был набросок тушью, выполненный с заметным профессионализмом. Он изображал стройную женщину в длинном платье старинного покроя, молодую женщину с большими удлиненными глазами, ясным открытым лбом, пожалуй, весьма красивую, но...
Но у этой женщины не было рта.
Тревожное ощущение, не дававшего Ласницкому покоя, достигло своего пика. Он вздрогнул и выронил листок.
За спиной скрипнула дверь, и Ласницкий резко обернулся. Клемешев стоял на пороге - видимо, уже несколько секунд, - и с нескрываемым интересом наблюдал за ним.
- Что скажете о моем рисунке? - спросил он, глядя на побледневшее лицо Ласницкого с нескрываемой, как тому показалось, насмешкой.
Несколько секунд писатель не мог произнести ни слова, лишь молча смотрел, как редактор аккуратно притворил за собой дверь и прошел на свое место, попутно подобрав упавший набросок. Опустившись в кресло, Клемешев расправил листок и взглянул на него с расстояния вытянутой руки.
- Кто это такая? - выдавил наконец Ласницкий, чувствуя себя крайне глупо, но будучи не в состоянии ничего с собой поделать. При взгляде на рисунок его тревога на мгновение сменилась самым настоящим ужасом - насколько реальной и живой выглядела изображенная женщина, настолько же пугающим было ее безротое лицо. Ласницкий никогда не думал, как отсутствие всего одной небольшой детали в нормальном облике человека способно так обезобразить его.
- В легендах некоторых древних племен центральной Азии, - ответил Клемешев, не сводя глаз с рисунка, - слава описывалась как красивая и оригинально одетая женщина, непременная спутница вождей и знаменитых личностей. Ее изображали лишенной рта - я не могу точно объяснить вам происхождение этой действительно странной символики, но насколько я понимаю, этим создатели легенды хотели подчеркнуть преходящий характер и двойственность славы как таковой. Обратите внимание, - он повернул набросок к Ласницкому, - на шее у нее лента с надписью на древнем языке, означающая что-то вроде "поцелуй смерти", как раз это и навело меня на такую мысль. Кроме того, в легендах этих племен славу относили к злобным, разрушительным божествам, препятствующим проявлению добрых начал в человеке. Иногда ей даже приносились человеческие жертвы - дикари надеялись, что это избавит их от ее присутствия. Я попытался представить себе, как должна была выглядеть слава в их представлении, и вижу, она испугала даже вас. Но вернемся к нашему разговору, - Клемешев скомкал рисунок, убрал его в ящик стола и положив перед собой небольшой черный блокнот, сделал в нем несколько пометок серебристым "паркером". - Мы, кажется, говорили с вами о популярности и о том, что ей присущи некоторые негативные стороны. Итак, они вас не смущают?
Ласницкому казалось, что первоначально вопрос был поставлен иначе, но он уже забыл, как именно. Поэтому сделав над собой усилие и подавив смятение, которое все же ослабело под воздействием спокойного мелодичного голоса Клемешева, он попытался вернуться мыслями к предстоящему изданию книги. Это ему удалось.
- Во-первых, одна публикация вовсе не гарантирует широкой популярности, - сказал он. - Во-вторых, даже если мне предстоит действительно стать известным, то я не думаю, что при этом у меня под окнами день и ночь будут собираться толпы поклонников. Ведь писательская слава - это не то, что слава артиста. Кроме того, поймите, ведь до сих пор все, что я написал, почти ни для кого, кроме меня, ничего не значило. Если же мои книги будут читать, значит, то, что я говорю, действительно нужно людям, приносит им какую-то пользу. Значит, я не зря трачу время на занятия литературой. Мне не кажется, что слава может как-то повредить автору - вы знаете, писатели не любят суровости критиков, но они все чувствительны к похвалам. И не в том смысле, что это может вызвать у писателя "звездную болезнь" (да я уверен, что мне такое и не грозит), а в том, что популярность может быть стимулом... Понимаете? Писатель видит, что сумел создать хорошее произведение, и он хочет писать еще лучше, видя, что его ценят. К тому же одобрение читателей придает ему уверенности в своих возможностях. Вы не согласны?
- Меня интересует только ваше мнение, - уклончиво ответил Клемешев, рассеянно вертя в пальцах "паркер". - Продолжайте.
- Эти легенды, о которых вы мне рассказали, - сказал Ласницкий, воодушевленный собственной речью, - показывают, что у людей, которые выдумали их, были крайне странные представления о славе. Вам лучше знать, с какими жизненными обстоятельствами это было связано, но в наше время и в нашей стране такие взгляды неактуальны. У нас человек известный обладает гораздо большими возможностями, чем тот, о котором никто никогда не слышал. Может быть, в древности чрезмерная известность приносила ее обладателю какой-либо вред, но сейчас все не так. Покажите мне хоть одного писателя, который хотя бы втайне не мечтал прославиться - и зачем ему это, как вы думаете? Именно затем, что это открывает перед ним новые возможности, новые перспективы, поднимает его над толпой, дает ему ощущение собственной необходимости. Без этого всякому человеку нелегко. Нет, что вы, - я не боюсь славы. Я обычный человек, пока ничем не примечательный, кроме того, что я писатель, - и я мечтаю об известности, о возможностях, которые она мне даст. Мне хочется, чтобы меня оценили. Мне хочется приносить людям радость, хочется, чтобы мои книги хоть немного облегчали им жизнь, чтобы заставляли задуматься о чем-то, не связанном с их повседневностью, отвлечься от неприятностей, которых у каждого хватает. И я хочу, чтобы мне дали такой шанс. Я имею на него право, пусть даже мои рассказы сейчас несовершенны, - слава только поможет мне, заставит писать лучше. Но пока о ней, вероятно, все-таки рано говорить, - немного смущенно закончил он и робко взглянул на редактора, желая узнать, произвело ли сказанное им то впечатление, на которое он рассчитывал. Но Клемешев не смотрел на Ласницкого, и лицо его было так же бесстрастно, как и в первый момент.
- Ну что же, я так и думал, - сказал он, захлопывая блокнот. - Я записал кое-что из того, что вы сказали, и попробую на основании этого сконструировать тот ваш облик, который мы будем предлагать читателям. От обаяния автора тоже многое зависит, - он оценивающе взглянул на Ласницкого. - Но имейте в виду - в вашем случае речь идет не о локальной известности в рамках, скажем, этого города. Вы будете действительно прославленным писателем, авторитетом в глазах всего общества. Вы будете выступать по телевидению, встречаться с другими известными людьми. И вы действительно готовы к этому?
Ласницкий засмеялся.
- Мне бы вашу уверенность. С чего вы взяли, что мне и правда выпадет такая удача? Неужели мои рассказы показались вам настолько хорошими?
- Нет. - лицо Клемешева было замкнуто и серьезно. - Ваши рассказы действительно не представляют из себя ничего особенного. Но вы именно тот тип писателя, который мне нужен. Я хорошо знаю рынок и не один год проработал в рекламе. Впрочем, для вас все это неважно. Через несколько месяцев вы увидите результат, вот тогда...
Он встал и протянул руку Ласницкому, давая понять, что разговор окончен.
- Юлия позвонит вам, когда завершит подготовку книги, - сказал он. - Ориентировочно через пару недель. Продолжайте писать, ведь этот ваш сборник не будет последним. Успехов.
- Спасибо! - от души сказал Ласницкий, направляясь к двери. У самого порога он обернулся, и ему показалось, что в непроницаемых глазах Клемешева промелькнуло странное выражение - это было не пренебрежение и не насмешка, но что-то... Что-то близкое к тому и в то же время совсем не то. Неужели жалость?
"Да какое мне дело! - подумал Ласницкий. - Пусть думает обо мне что угодно, лишь бы издал".
Он вышел на улицу и вздохнул полной грудью - привычная прохлада вечернего города приятно освежала лицо, и все тревоги, преследовавшие его во время пребывания в издательстве, разом испарились, словно их и не было.
"Я стану известен! - подумал Ласницкий. - Почему бы и нет? Я стану известен! Я стану настоящим писателем. Неужели это наконец произойдет?"
"Вы будете действительно прославленным писателем, авторитетом в глазах всего общества". Ласницкий на мгновение прикрыл глаза, упиваясь нахлынувшей волной радости, гордости и надежды.
"Но ведь это надо отметить!" - осенила его резонная мысль.
И он быстрым шагом направился в сторону метро, про себя прикидывая, дома ли его друзья-писатели и смогут ли они сегодня вечером заглянуть к нему "на огонек". Такую удачу необходимо отпраздновать, и немедленно! Миллион экземпляров тираж! Как же они удивятся!
Когда за Ласницким закрылась дверь, Клемешев взглянул на наручные часы. Они показывали без четверти шесть. Значит, посетителей сегодня уже не будет. Юлия сказала, что ей понадобится около часа для беглого ознакомления с рассказами, потом надо будет обсудить, как лучше всего построить рекламную кампанию. Да, пожалуй, это будет непросто - убедить общественность в том, что Ласницкий - восходящая звезда отечественной литературы. Непросто, но вполне возможно.
Клемешев закрыл глаза, наслаждаясь тишиной. Звуконепроницаемые стены - это действительно великолепное изобретение. Никакие посторонние шумы не проникают в кабинет, и кажется, что за его стенами нет ни грохочущих машин, ни людей, которые так любят вести долгие и по большей части бессмысленные разговоры друг с другом.
Молодой автор ушел, окрыленный, - это Клемешев хорошо понимал. Миллион экземпляров - на такое начинающие никогда и не рассчитывают, несмотря на весь свой апломб. Впрочем, как правило, под всем этим апломбом скрыта жгучая неуверенность - действительно ли у меня есть талант? Даже странно, насколько легко доказать такому автору, что талант у него, конечно же, есть, - достаточно просто дать ему возможность опубликоваться и выплатить приличный гонорар. "Если произведение вызывает отклик, значит, оно было написано не зря". Этот Ласницкий ведь даже не понимает, как просто вызывается этот "отклик". И вовсе не нужно быть литератором, чтобы научиться управлять общественным мнением. Хотя писатель, конечно, не "управляет". Он формирует само мнение читателя, а не поворачивает течение его мыслей в нужное русло. Хотя сейчас над этим никто не задумывается.
Вдруг Клемешева что-то насторожило. Казалось, легкое дуновение ледяного ветра пробежало по кабинету, и чуть слышно зашуршали бумаги на столе. Сразу же вслед за этим кабинет начал медленно наполняться звуками - сначала они были едва слышны, но постепенно их интенсивность нарастала. Через несколько секунд в общем шуршании и шелесте стала различаться человеческая речь, хотя слов было не разобрать. Приглушенно звучали мужские, женские и детские голоса; все более явными становились их интонации, и все убыстрялся темп.
Руки Клемешева непроизвольно стиснули подлокотники кресла. Не поднимая век, он сквозь опущенные ресницы посмотрел в сторону двери. Там, на фоне белого прямоугольника, четко обрисовался хорошо знакомый ему темный силуэт. Она была здесь. Снова. Как всегда.
Он с трудом подавил возглас отчаяния. С каждым месяцем она появляется все чаще и чаще, и с каждым новым появлением все больше сокращается расстояние между ним и ею. И если действительно настанет день, когда явившись однажды, она уже не исчезнет, а напротив, приблизится вплотную, он... Он этого не вынесет. Ни один человек не в состоянии вынести даже самого по себе ее присутствия, мерного звучания ее шелестящего многоголосья. Это хуже сумасшествия и хуже смерти. Это бесконечная, бессмысленная, чудовищная по своей жестокости пытка. И нет никакой возможности прекратить ее, - разве что трусливо отказаться вместе с нею продолжать и саму жизнь.
- Как ты нашла меня? - спросил он, не открывая глаз и с трудом узнавая собственный голос.
- Звезда не может скрыть от людей своего блеска, - фраза прозвучала глухо и неразборчиво, словно ее шепотом произнесли несколько десятков человек, причем каждый начинал говорить на долю секунды раньше или позже остальных. Поэтому последнее слово затихло не сразу, повторившись несколько раз невнятным эхом.
- Уходи. - Клемешев открыл глаза и заставил себя твердо встретить направленный на него взгляд. Высокая фигура в развевающейся одежде отделилась от двери и сделала шаг вперед.
- Нет, - прошелестели голоса. - Я люблю тебя. Я всегда буду с тобой рядом. Я всегда буду говорить тебе, как ты гениален. И ты не будешь больше чувствовать, как мучительно твое одиночество.
- Вот как? - Клемешев иронически усмехнулся. - Ну что же, раз ты здесь, то скажи, кто выдал меня на этот раз?
- Ты можешь сменить имя, внешность и место жительства, - прошептали голоса, - но это не сможет лишить тебя того статуса, который достался тебе по праву. Твое исчезновение лишь увеличило интерес к тебе. В литературных кругах тебя называют новым Лавкрафтом. Общественность заинтригована как никогда, и спрос на твои произведения стремительно растет. Россия давно не знала феномена, подобного твоему. Тебя читают все - мужчины, женщины, дети. Твое имя у всех на устах, и некоторым предприимчивым репортерам уже удалось узнать приблизительные координаты твоего теперешнего пребывания. Меньше чем через неделю они будут дожидаться тебя у дверей твоей квартиры. Скромность и тайна - это то, что всегда привлекало твоих поклонников, а теперь, когда ты пытаешься так активно избегать их - в особенности.
- Что ж, я учту это на будущее. - Клемешев резко встал, и оттолкнув кресло, отступил к стене. - Я удивлен одним обстоятельством - почему ты предпочитаешь меня, а не какого-нибудь известного эстрадного певца? Мне кажется, в этой сфере человек имеет куда больше шансов оказаться у всех на устах. Разве не портреты артистов украшают почти все иллюстрированные издания?
- Артист всегда носит маску, - прозвучало в ответ. - Он не человек, он только образ, созданный даже не самим артистом, а режиссером. Артист вкладывает в роль только малую часть самого себя, он вынужден подчиняться указаниям другого человека. Писатель же творит самостоятельно. Он не играет. Его герои - это всегда он сам, и никто, кроме него самого, не может спровоцировать это перевоплощение. И когда такой писатель оказывается способным влиять на умы подавляющего большинства окружающих его людей, его называют гением.
- Влияние на умы далеко не всегда зависит от того, насколько в действительности ценен писатель, - возразил Клемешев. - Общественное мнение можно изменить практически в любую сторону, если знать, как это сделать.
- Это не имеет значения, - теперь фигура приблизилась почти вплотную к столу. - Поклонники не рассуждают о вечности. Они любят писателя сегодня, сейчас, в независимости даже от того, жив он или мертв. Они считают его бессмертным, даже если через сто или двести лет о нем никто не вспомнит. Ведь к тому времени не будет и их самих. Ты - бессмертен.
Узкие и белые как мрамор ладони легли на гладкую полировку, и Клемешев быстро шагнул в сторону, мысленно прикидывая разделяющее их расстояние. Ему казалось, что если одна из этих изящных рук дотронется до него, он сойдет с ума в ту же минуту. Хуже всего, что ей ничего не стоит пройти сквозь любую стену. Для нее нет преград. И только для него она вполне материальна - и в любой момент ее ледяные пальцы могут сомкнуться на его запястье, как металлический браслет, - однажды это уже произошло, и от одного воспоминания он содрогнулся. Потом свободной рукой она размотает газовый шарф, который скрывает нижнюю часть ее лица, и легким движением отбросит его в сторону. Потом эта же рука ляжет ему на плечо, и он прямо перед собой он увидит ее раскосые глаза, полные любви и мрака, точеный нос с раздувающимися ноздрями; и все ее лицо будет перекошено в уродливой попытке улыбнуться - улыбнуться, не имея губ. Призрак двинулся навстречу, и Клемешев прижался к стене, похолодев от ужаса. Темная фигура, словно перерезанная напополам столешницей, медленно приближалась, и ее глаза, сверкающие безумным фанатическим блеском, разгорались все ярче.
Вдруг призрак остановился. Украшенная высокой прической голова неторопливо повернулась на гибкой шее.
- Она еще не знает? - насмешливо прошелестел голос. - Ты не сказал ей своего настоящего имени? Ну что ж - скоро твое инкогнито растает само собой...
Она исчезла так же внезапно, как появилась, и одновременно оборвались наполнявшие кабинет приглушенные голоса. Вновь оказавшись в привычной, ничем не нарушаемой тишине, Клемешев понял, что на этот раз он спасен. Но так скоро! Он надеялся, что по крайней мере еще месяц она не будет преследовать его, а если и появится, то не сумеет подойти так близко. И просчитался.
- Почти упав в кресло, он опустил голову на скрещенные руки и попытался спокойно обдумать создавшуюся ситуацию, но мысли истерически наскакивали одна на другую, путаясь и не давая связать концы с концами. Получается, что времени у него нет. Нужно немедленно что-то предпринять, но что? Если она не солгала, то уже через неделю весь город будет знать, что он здесь. За неделю ему не успеть. Будь он даже талантливейшим рекламистом в мире, такой срок слишком мал для того, чтобы сделать другого человека известнее себя. Тем более когда этот человек - серая посредственность, писатель-дилетант, каких миллионы. Клемешев все еще пытался не поддаваться отчаянию, но понимал, что силы его на исходе. Он давно - с тех самых пор, как впервые увидел эту мрачную призрачную фигуру, - вынужден был скрывать от окружающих переполняющие его страх, отвращение, ужас. Он ни у кого не просил помощи, потому что привык всего добиваться сам; но в лице своей преследовательницы он обрел слишком серьезного противника. Этому древнему божеству, неизвестно кем и как вызванному к жизни, несколько тысяч лет, - и хотя Клемешев перерыл множество исторических архивов, ни в одном из них он не нашел того, что было ему нужнее всего, - хоть какой-то зацепки, хотя бы косвенного указания на способ, которым можно было бы раз и навсегда избавиться от этого непрерывного кошмара. По-видимому, никому из его предшественников это тоже не удалось.
И все же он нашел выход, но нашел его слишком поздно - нет сомнения, что он погибнет раньше, чем сможет без страха бросить в ее безротое лицо одно короткое слово - "вон!" - и она вынуждена будет подчиниться, потому что вместо прежней, ускользнувшей от нее цели, он даст ей новую; его талант и его воля заставят ее сделать так, как он захочет, и ей не останется ничего другого. А потом весь этот кошмар закончится; она умрет, и это будет его окончательным освобождением. Но теперь все пропало. Что же остается?
Снаружи послышался легкий стук, но Клемешев, целиком поглощенный бесплодными попытками справиться с обрушившимся на него отчаянием и предчувствием неминуемой катастрофы, не обратил на это никакого внимания. Лишь когда дверь приоткрылась с едва слышным шорохом, он вздрогнул, поднял голову и увидел вошедшую Юлию. Что-то изменилось в ее лице, когда она встретилась с ним глазами, но девушка быстро опустила ресницы и бесшумно приблизилась к столу.
- Я просмотрела текст, - сказала она, и положив перед Клемешевым рукопись Ласницкого, села напротив. - Евгений? - она вопросительно взглянула на него, и голос ее показался ему взволнованным. - Что-то случилось?
Несколько долгих секунд он смотрел на нее, словно не видя. В голубых глазах Юлии светилась обеспокоенность, но Клемешев заметил и что-то еще - какое-то выражение, которого давно уже не встречал; оно напомнило ему что-то неизмеримо далекое, почти забытое, и ему было приятно, что девушка так смотрит на него. Этот внимательный взгляд, полный сочувствия и нежности, в эту минуту как никогда был ему необходим. И когда он попытался проникнуть в самую глубину этих ясных глаз, его беспорядочно скачущие мысли вдруг замедлились, а их движение начало обретать прежнюю стройность и последовательность; и сразу же вслед за этим он понял с полной отчетливостью, что не безразличен Юлии - далеко не безразличен...
- Юлия... - машинально он взял ее за руку, еще ни о чем не думая, просто повинуясь естественному желанию физически ощутить чью-то поддержку; но уже в следующий миг, увидев, что девушка ловит каждое его слово, внезапно понял, как должен действовать, если все еще рассчитывает спастись. - Этот проект... Для меня очень важен. Важен... жизненно, - отрывисто произнес он. - Вы понимаете? Мы должны - я не знаю, как! - но мы должны в течение недели сделать из этого человека звезду, - слово "мы" он попытался подчеркнуть с особенной силой. - Через неделю он должен стать известен на всю страну - и его книги должны обсуждать в каждом доме. Если бы у меня был еще хоть один месяц... Даже полмесяца... Я сделал бы все сам. Но у меня нет времени, я только сейчас узнал об этом, и понимаю, что одному мне просто не справиться... Скажите, Юлия, ведь Вы поможете? Я знаю, что вдвоем нам по силам и это... и может быть, даже больше!
Он попытался вложить в свой взгляд все отчаяние, одиночество и боль. Но в то же время разум его, вернувший себе прежнюю способность к холодному и строгому анализу, как бы со стороны наблюдал за происходящим, просчитывал возможные варианты, строил предположительные схемы дальнейших действий, предлагал новые способы того, как уговорить ее в случае, если первая попытка не увенчается успехом. Но тут Юлия согласно кивнула головой, и Клемешев, на мгновение ослабив контроль над собой, почувствовал, как по телу его прокатилась легкая нервная дрожь, добежав до кончиков пальцев; вероятно, остаточное явление после пережитого ужаса. Короткого кивка девушки Клемешеву было достаточно, чтобы понять - Юлия обязательно постарается сделать для него все, что от нее зависит. А от нее теперь зависело очень и очень многое. И главное было не упустить момент, не совершить неверного движения, которое могло бы все испортить. Клемешев подошел к креслу Юлии, и девушка порывисто вскочила, шагнула навстречу; секунда - и она уже была в его объятиях, такая хрупкая, доверчивая и казалось, испуганная собственной смелостью; он чувствовал прикосновение ее душистых волос, сладковатый вкус мягких теплых губ и робкую ласку прохладных ладоней; ему было приятно, но даже целуя ее, он не мог перестать думать; и разум с возмутительным безразличием твердил ему, что женщины, склонные к активному сочувствию,- не такая уж редкостная удача; что он совершил бы непростительную глупость, если бы не воспользовался тем, что само плывет ему в руки; что нет никакого смысла сейчас беспокоиться о том, что Юлия может оказаться натурой слишком впечатлительной и способной не на шутку увлечься им, тогда как он вовсе не нуждается и никогда не нуждался ни в семье, ни даже в постоянной любовнице. Как бы там оно ни было, Клемешев привычно внял доводам разума.
- Ну, Ласницкий, не томи, - сказал Фомичев, по профессии инженер, по совместительству писатель, мужчина с внешностью боксера и вполне соответствующим этой внешности сочным басом. - Еле уговорил жену, чтобы отпустила на часок; она-то думала, я буду помогать ей в генеральной уборке. Но когда ты позвонил, мне по твоему тону показалось, что либо ты выиграл в лотерею, либо у тебя умер любимый дядюшка. Так что признавайся, по какому поводу банкет.
- Ты разлей сначала, - покраснев, отозвался Ласницкий. - А потом я скажу.
- Кстати, верно, - присоединился к Фомичеву сидящий напротив него Макаров, молодой человек с длинным унылым лицом и длинными светлыми волосами, придававшими ему удивительное сходство с Дворжецким в роли Мордаунта, каковую упомянутый актер с блеском исполнил в не особенно удачной работе Эльдара Рязанова "Двадцать лет спустя". Макаров работал штатным журналистом в одной из газет, где главным редактором был его родственник; как и Фомичев, он тоже понемногу издавался, специализируясь главным образом на рассказах для детей; несколько его романов и пространных очерков до сих пор лежали мертвым грузом в ящике стола, единодушно отвергнутые несколькими десятками издательств. - Ты, Ласницкий, что-то не в меру загадочен. Это на тебя не похоже. Говори, что у тебя стряслось. Может быть, женишься?
- Ну что ты, - смущенно возразил Ласницкий, протягивая свой бокал Фомичеву, разливающему пенящееся шампанское. - Даже и не думал...
- Ну так за что мы пьем? - Фомичев поставил бутылку на стол и повернулся к Ласницкому. - Твое слово.
- Ребята... - Ласницкий перевел взгляд Макарова на Фомичева. Оба приятеля прочли в этом взгляде еле сдерживаемую радость и многозначительно переглянувшись между собой, вновь выжидательно уставились на говорящего. - Ребята... Я был сегодня в одном издательстве, и мои рассказы согласились опубликовать!
- За это надо выпить! - с готовностью воскликнул Фомичев. - Молодец, Ласницкий! Я всегда в тебя верил!
- Молодец, что говорить, - подхватил Макаров, улыбаясь, хотя и немного криво, и тоже поднимая свой бокал. - Ну, значит, теперь и ты в наших рядах... Поздравляем!
Бокалы зазвенели. Ласницкий отхлебнул шампанского и окинул друзей полным признательности взглядом. Вот люди, способные как положено разделить его радость. Им-то хорошо известно, что такое быть писателем. Но они ведь еще не знают самого главного...
- А знаете, - прерывающимся от волнения голосом сказал Ласницкий, - ведь редактор мне сказал, что тираж будет... Миллион экземпляров. Вы представляете? Миллион!
Возникла пауза, в течение которой Фомичев с Макаровым не произносили ни слова и лишь во все глаза смотрели на Ласницкого. Наконец Макаров осторожно отодвинул от себя бокал и нерешительно спросил:
- А он тебя не надувает?..
- А ты не перепутал? - немедленно вышел из стопора и Фомичев.
- Нет, ребята! - довольный произведенным эффектом, воскликнул Ласницкий. - Конечно, теоретически он еще может передумать, но сказано мне было в точности так. И даже оригинал-макет, наверно, уже подготавливается. Редактор сказал, что намерен сделать меня известным человеком!
Друзья переглянулись.
- Гм, - нарушил вновь наступившее было молчание Макаров. - Интересно, а зачем ему это надо?
- Я сам не знаю, - развел руками Ласницкий. - Думаете, я меньше вас удивился? Да я был просто в шоке! Я даже спросил его - он что, действительно считает, что мои рассказы настолько хороши? И он ответил, что нет. Просто я, мол, "тот тип автора", который ему нужен...
- Однако! - расхохотался Фомичев, окончательно оправившись от потрясения и делая большой глоток из своего бокала. - Слушай, Ласницкий, а про мой "тип автора" он ничего не говорил? Может, и я ему подойду?
- Может быть! В самом деле! - Ласницкий вскочил с места. - Слушай, ты непременно сходи туда! Может, это какой-нибудь меценат-миллионер, как считаешь?
- Очень похоже, - задумчиво произнес Макаров. Где-то в глубине его небольших светлых глаз промелькнуло странное неприязненное выражение, когда он поднял их на взволнованного Ласницкого. - Где находится это издательство?
- На улице Рубинштейна, - с готовностью отозвался тот. - Она пересекает Невский недалеко от метро Маяковская. Заходишь там под арку и прямо слева - решетка и полуподвал. "Слава" называется. Работают до шести, а номер дома... номер дома я не запомнил. Я ведь случайно на него наткнулся.
- Серьезно? Ну и везение, - улыбнулся Фомичев. - Как же это у тебя получилось?
- Мне как раз вернули рукопись в "Вакарисе", - объяснил Ласницкий, сев на место и селав маленький глоток. - Я шел на работу, ругая их на чем свет стоит - на редкость неприятный был разговор. Ну, вы сами знаете, как обычно отмазываются редакторы. Придумывают какие-то левые причины, которые, понятное дело, никакого отношения к качеству рукописи не имеют. И совершенно случайно увидел вывеску. Зашел на минутку, только отдать секретарше рукопись. А сегодня после работы забежал туда - думал, заберу свои рассказы обратно, а завтра посмотрю по справочнику, в каких издательствах еще не был. И вдруг такая удача. Я сам не ожидал, честное слово!
- Интересно, - покачал головой Макаров. - Очень интересно. И совершенно непонятно. Нет ли здесь какого-то подвоха?
- Да какой подвох! - Фомичев засмеялся и подойдя к Ласницкому, одобрительно похлопал его по плечу. - Ты, Макаров, как я погляжу, просто завидуешь успеху нашего коллеги. А я вот не завидую и желаю, чтобы все у него получилось! Ты только не возгордись, Ласницкий! А то глядишь, здороваться с нами перестанешь.
- Ну что ты несешь, - отмахнулся Ласницкий. - Глупость какая. Если бы не вы, я может, и вовсе бы рассказов не писал. Как же я не буду здороваться?
- Ну и прекрасно, - Фомичев плюхнулся на свое место и взял полупустую бутылку. - Кому еще налить? Выпьем за успех нашего товарища!
- Выпьем, - без особой радости поддержал его Макаров, подставляя бокал. - И все-таки мне кажется, что-то здесь нечисто.
- Подумай сам - что мне грозит? - горячо возразил ему Ласницкий. - Рукопись я не потеряю - у меня есть дома копия и на винчестере, и на бумаге. Гонорар не заплатит? Да и бог с ним, с гонораром. Ведь главное, рассказы прочитают, у меня будет имя! А уж после этого я смогу в любое другое издательство обратиться, и мне будут платить. Да и на это издательство, если что, можно будет в суд подать...
- Ты прав, - поддержал его Фомичев. - Брось, Макаров. Не наводи панику. "Нечисто, нечисто". Просто повезло человеку. Вот нам с тобой так не повезло. Но может повезет еще. Пожалуй, загляну я в понедельник в это издательство. Может, меня сразу пятимиллионным тиражом издадут - кто знает? - он подмигнул Ласницкому. - Ну да ладно, я бы еще с вами посидел, да жена мне этого не простит, - он взглянул на часы и поднялся с явным сожалением. - Завтра, Ласницкий, отпразднуем это событие по-людски. Я звякну девицам, скажу, чтобы испекли чего-нибудь, - вот тогда и поздравлю тебя как следует. А пока придется оставить тебя почивать на лаврах.
- Я наверно тоже пойду, - сказал Макаров, вставая и направляясь следом за Фомичевым в прихожую. - Ты извини, Ласницкий, понимаю твою радость, но у меня еще куча дел на сегодня.
- Ничего страшного, - махнул рукой Ласницкий. - Спасибо, что вообще пришли. Мне так хотелось кому-нибудь рассказать... В общем, вы сами представляете.
- Что верно, то верно, - согласился Фомичев, натягивая куртку. - Я и сам просто обалдел от радости, когда меня собрались издавать. Теперь-то уже не то - ну да ведь мои повестушки и не миллионными тиражами выпускали.
- Тираж тиражом, - заметил Макаров, надевая ботинки и принимаясь завязывать шнурки, - а все-таки нам всем троим куда как далеко до того же Карышева.
- Ну-у, Карышев. Это уж ты загнул, - вздохнул Фомичев. - Я вот сам сейчас его читаю. "Молния отчаяния" - одна из ранних его вещей. Говорят, последние он запретил издавать - представляете? Ну так это что-то. Над некоторыми его страницами хохочешь до слез. А прочитаешь до конца - так впору повеситься. Честное слово, не вру.
- Почти верно, - кивнул Макаров. - Не то чтобы повеситься. Но когда я лично его читаю, у меня все время такое ощущение, что это он обо мне написал. Кстати, про "Молнию отчаяния" я слышал, но так и не достал. Дашь, когда закончишь?
- Пожалуйста, - согласился Фомичев и обернувшись к Ласницкому, протянул ему руку. - Спасибо за шампанское, хозяин, и до завтра.
- Не за что, тебе спасибо, - отозвался Ласницкий, и с чувством ответив на рукопожатие, взглянул на Макарова. - Карышева я могу тебе сейчас дать. Хочешь?
- Так у тебя есть? Давай, конечно, - обрадовался Макаров.
- У меня почти полное собрание его сочинений, - с гордостью сказал Ласницкий. - Только пары последних книг недостает. Не успел купить, - он зашел в комнату и вернулся, держа в руках небольшую книгу в черной матовой обложке. - Держи.
- Спасибо огромное.
Макаров взял книгу и пожав руку Ласницкому, вышел на лестничную площадку, где его поджидал Фомичев.
- Ну, до завтра! - Ласницкий улыбнулся друзьям и заперев дверь, вернулся в комнату. Надо было помыть бокалы и поставить их обратно в сервант, но заниматься этим ему не хотелось. Подойдя к окну, Ласницкий распахнул занавески и посмотрел вниз, на искрящийся огнями вечерний город; порывисто вздохнул, захваченный красотой неба, любуясь неожиданно загадочными, слегка расплывчатыми силуэтами домов и деревьев на его темно-фиолетовом фоне. Этот город, вместе со всеми своими зданиями, памятниками и спешащими куда-то людьми, казалось, раскинулся у самых его ног, подобно широкой океанской волне, спешащей к сонному неподвижному берегу, волне, доверчиво преподносящей в каждом новом накате свою чарующую покорность и свои непроницаемые тайны. И глядя на него сверху вниз, Ласницкий почувствовал жгучую радость, смешанную со слезами; и у него смутно промелькнула мысль, что чувство это, переполняющее его, наверное, и есть то, что называют счастьем.
Юлия немного отстранилась, глядя на Клемешева блестящими глазами, преобразившими все ее невыразительное лицо и сделавшими его почти привлекательным. Он медленно, словно с неохотой, отпустил ее, и нежно проведя рукой по растрепавшимся волосам девушки, улыбнулся.
- У нас все получится, правда? - сказал он.
- Да! - Юлия на мгновение зажмурилась и посмотрела на него с такой глубокой нежностью, что Клемешев почувствовал легкое беспокойство. Все-таки он не хотел, чтобы девушка увлекалась им всерьез. Может быть, в настоящее время это и имело для него смысл, но потом... Потом это может создать немалые трудности. Впрочем, разве так уж важно, что будет потом? Сейчас самое главное - не ошибиться и суметь извлечь из создавшейся ситуации все, что она может дать. Только не торопиться. Только не переборщить.
- Как вы считаете, Юлия, - осторожно сказал Клемешев, пытаясь сохранить на лице выражение нежного внимания, - с чего лучше всего начать?
Больше всего он боялся, что она захочет говорить о любви. Каждая минута была дорога - дороже, чем она могла себе представить. А ведь он не собирался посвящать ее в детали. Ему важно было, чтобы Юлия помогла сделать Ласницкого звездой, не зная, для чего это нужно. Ведь если она узнает... Еще неизвестно, сумеет ли он после этого убедить ее помогать ему.
Но опасения его не оправдались. Юлия резко тряхнула волосами, и вновь стала такой, какой он привык видеть ее ежедневно - обычная, ничем не примечательная девушка, о выдающихся способностях которой никто, даже он, при всем желании не смог бы догадаться. У Клемешева перед ней было то преимущество, что он-то хорошо знал, кто она такая. Зато Юлия понятия не имела, кто он.
Клемешев предложил Юлии работать у него, не слишком рассчитывая, что она на это согласится, - ведь она была ведущим специалистом крупнейшей полиграфической фирмы, к тому же происходила из влиятельной семьи, близкой к президентским кругам. Впрочем, свое происхождение она тщательно скрывала от сотрудников, и Клемешев счел за благо довольствоваться общей информацией, не выясняя деталей. Тогда он не думал, что связи Юлии когда-либо могут ему понадобиться - в конце концов, у него было, как он считал, достаточно и своих собственных. Его гораздо больше интересовала Юлия как художник-дизайнер. Специалисты очень высоко оценивали качество ее работы, впрочем, точно так же, как никому не известны авторы большинства логотипов и товарных знаков, так широкой общественности не было известно и имя Юлии. Но Клемешеву оно было хорошо знакомо; поэтому он был искренне удивлен, когда его предложение девушка приняла почти без колебаний. К тому же тогда он и сам не знал, насколько ему повезло с сотрудницей. Профессиональные знания Юлии далеко не исчерпывались одной рекламой - она прекрасно разбиралась в компьютерных технологиях, знала делопроизводство, могла вести бухгалтерию или в кратчайшие сроки отснять самый качественный видеоклип. Кроме того, ею было опубликовано две или три весьма интересные работы в области социологии и психологии, - этими вещами она, по ее словам, "немного увлекалась в студенческие годы", поскольку, на ее взгляд, "настоящий рекламист обязан знать и то, и другое". И в этом Клемешев был полностью с ней согласен.
- Прежде всего, - сказала Юлия, усаживаясь в кресло и беря со стола рукопись Ласницкого, - мы должны подумать, какого рода будет реклама. Времени у нас мало, а результат нужен максимальный. Поэтому прежде всего нас интересует...
- Конечно, телевидение, - сказал Клемешев. - Даже вопросов нет. И пресса, прежде всего бесплатные издания.
- Хорошо, - кивнула Юлия. - Кроме того, не помешало бы решить вопрос адресности. Эти рассказы по своему уровню сгодятся в лучшем случае... - она почти неуловимо улыбнулась и вопросительно взглянула на Клемешева.
- Для детсада, - согласился он. - Так что сами видите, задача не самая простая.
- Ладно, неважно. - Юлия встала и прошлась по кабинету, рассеянно перелистывая распечатку. - Самое простое - построить рекламу на обращении к двум человеческим инстинктам - сексуальному инстинкту и страху смерти. Но лобовой вариант здесь, конечно, не подойдет.
- Мне тоже так кажется, - подтвердил Клемешев. - В последнее время люди стараются защищаться от подобного прямого воздействия. К примеру, фильм "В объятиях смерти" почти не имел успеха. Если бы его выпустили на экраны несколько лет назад, эффект был бы совсем другой. С "Гибельной страстью" было еще хуже...
- Верно. Итак, название сборника... - задумчиво произнесла Юлия. - Что тут у него за рассказы? "Воскресший из мертвых"... Где-то я уже это слышала... "Перстень колдуньи"... "Золотое озеро"... "Белое облако"... Нет, это все совершенно не подходит. И ведь свое название сборника придумывать нельзя... А что если вот это - "Змеиный нож"? Нет, банально... Ни одного удачного названия...
- Давайте попробуем продумать концепцию видеоклипа, - предложил Клемешев. - Не все сразу. Обложка книги, название - потом. Телевидение для нас важнее.
- Вы правы, - Юлия села в кресло и обескураженно покачала головой. - Все равно ничего пока не могу придумать с этим названием. С клипом проще. Тут у меня много идей и много заготовок. В частности, знаете что? Я думаю, что в наших интересах было бы найти какого-нибудь авторитетного человека в литературном мире. Хорошо бы лауреата премии. Если бы он выступил на телевидении и заявил, что произведения Ласницкого потрясли его своей глубиной и психологичностью, то... - она невольно рассмеялась. Клемешев улыбнулся.
- Глубина и психологичность - это уж точно, - он выдвинул ящик стола, достал оттуда пачку сигарет и протянул Юлии. - Люди ведь будут шокированы, когда при всем желании не смогут обнаружить там ничего подобного. Я бы сделал упор на легкость изложения.
- Спасибо, - Юлия взяла сигарету и прикурив от зажигалки Клемешева, глубоко затянулась и прикрыла глаза. - Откуда вы знаете, что я курю?
- Я просто предположил, - Клемешев тоже закурил и достав из-за монитора стеклянную пепельницу, поставил ее на середину стола. - Вы слишком нервничаете и торопитесь.
- Ну, мне есть от чего нервничать, - заметила Юлия. - Задачку вы поставили не из простых.
- Простые не так интересно решать, - пожал плечами Клемешев. - В принципе, ваша идея мне нравится. Авторитет - это неплохой ход. Кого бы вы предложили?
- Карышева, - без колебаний ответила Юлия. - Это человек настолько же известный, насколько загадочный. А произведения его... Ну, впрочем, вы и сами знаете. Это настоящий гений нашего времени. Когда я читаю его книги, то в некоторых местах просто не могу удержаться от слез... А вот его сатирические рассказы, напротив, заставляют смеяться до упаду. А потом весь день думать о них... И я еще не видела практически никого, кто бы со мной не согласился. Как вы считаете, мы сможем связаться с ним и уговорить его пойти нам навстречу?
Клемешев сдержанно улыбнулся.
- Если приложить некоторые усилия, думаю, сможем, - сказал он.
- Отлично! - Юлия стряхнула пепел и выпустила к потолку струйку дыма. - Как бы я хотела его увидеть! Говорят, мало кто может этим похвастаться. Ну да ладно. Не будем отвлекаться. Помимо выступления Карышева нам понадобится еще и какой-то образ, который воздействовал бы на чувства людей, на те два основных инстинкта. Конечно же, обнаженная модель с великолепной фигурой и антураж, внушающий ужас или что-то близкое. Монстры устарели, так что правильнее будет использовать для устрашения закадровый звук и что-то еще...
- Что бы вы сказали на это? - Клемешев пошарил в ящике и протянул Юлии листок с рисунком, который так напугал Ласницкого.
- Несколько секунд Юлия рассматривала набросок. Ее рука, держащая сигарету, застыла на полпути к пепельнице, а глаза расширились. Когда она подняла их на Клемешева, в них был ужас, смешанный с восхищением.
- Это ваше? - спросила она, вспомнив наконец о сигарете и торопливо затушив окурок.
Клемешев кивнул.
- Блестяще, - прошептала Юлия. - Это то, что надо. Конечно, одежды не будет, но вот эта деталь... То, что у нее нет рта... Никогда бы не подумала, что это может быть настолько ужасно. Как вы добились такого эффекта? Поразительно. Послушайте, - она вскочила, не выпуская из рук рисунка. - Я сейчас сделаю приблизительный вариант клипа - пока только для размещения в интернете. Вы посмотрите... И если это не заставит все население страны отшатнуться от телеэкранов и броситься к книжным лоткам, то я... То я перестану уважать себя как рекламиста! Если мой вариант вам понравится, я завтра же поеду в Москву на телевидение и попытаюсь договориться о съемках. Там есть люди, которые могут все устроить.
Она выскользнула за дверь, и Клемешев облегченно вздохнул. Однако, нет времени расслабляться и наслаждаться тишиной - времени по-прежнему в обрез. О телевидении можно не беспокоиться - Юлия своя в этих кругах, она сумеет все сделать и обо всем договориться. На его долю остается подготовка речи Карышева и заметки в газетах. Он убрал со стола пепельницу и включил компьютер.
|
| |
|
|
184. Писательская слава (продолжение)
Телефон надрывался от звона. Ласницкий приоткрыл глаза и бросил взгляд на часы. Восемь утра. Сквозь зубы выругавшись, он вылез из-под одеяла, накинул халат и снял трубку.
- Спишь, что ли?! - проорал знакомый голос. - Включай немедленно телевизор!
- Фомичев, ты что с ума сошел? - пробормотал еще не вполне проснувшийся Ласницкий. - Конечно, сплю, я же тебе говорил, что взял пару выходных...
- Включай, говорю! - настойчиво повторил Фомичев. - Там по ОРТ Карышев выступает!
- Ну ладно, ладно, сейчас включу, - вздохнул Ласницкий. - Только зачем было меня будить? Ну подумаешь, Карышев... Конечно, я не против на него посмотреть, но не до такой же степени...
- Да не в Карышеве дело! - явно теряя терпение, отозвался Фомичев. - Ты послушай, что он говорит.
- Ладно, включаю, - Ласницкий положил трубку и поплелся к телевизору. Нет, Фомичев положительно сбрендил.
На экране появился немолодой уже человек с маловыразительным, заросшим неопрятной щетиной лицом. Он сидел, небрежно развалясь в глубоком кожаном кресле; за его спиной возвышался роскошный сервант, полный хрусталя, - по-видимому, снимали сюжет прямо в домашней обстановке. Ласницкий невольно поднял брови - прославленного писателя Карышева он представлял себе совсем иначе. Но уже в следующую секунду удивление его сменилось потрясением.
- Да, рассказы Ласницкого можно было бы назвать даже гениальными, - голос Карышева звучал тягуче и невыносимо надменно, - будь они написаны не в наше время, а лет через двести. Ко мне в последнее время постоянно пристают с расспросами, что, мол, я о них думаю, вот и пришлось прочесть. Так вот, я считаю, что таких авторов, как господин Ласницкий, надо просто запрещать. Нельзя так резко обрушивать на людей столь опасную и важную информацию, нельзя подвергать такому жестокому испытанию их чувства. Мало кто в состоянии будет, прочитав вот эту книгу, - камера переместилась, показав крупным планом небольшой томик в руках Карышева, - смотреть на жизнь так, как он привык на нее смотреть. Я признаю, что господин Ласницкий - непревзойденный на данный момент мастер гротеска - если он пишет о сексе, то это обязательно вулкан бешеных страстей, если же его перо очерчивает философские вопросы нашей жизни, читатель непременно оказывается на самом дне бытия, он чувстует себя растоптанным и повергнутым в ужас. Я считаю, что "Расчлененная" - книга не просто вредная; это ужасная, дьявольская книга. И хуже всего то, что автор показывает в ней все низменное в неразрывной связи с возвышенным; он бросает читателя в бездну и возносит его на самые небеса, куда не должно заглядывать человеку до тех пор, пока он жив...
Карышев исчез с экрана, и на его месте появился молодой человек с широкой белозубой улыбкой.
- В писательской среде постепенно складывается предположение, что столь резкие слова не прозвучали бы, не спровоцируй их простое человеческое чувство - всем нам знакомый эффект столкновения писательских амбиций, - елейно произнес он. - Известно, что в последнее время успех нобелевского лауреата Карышева оставляет желать лучшего. И похоже, что восходящей звезде отечественной литературы, молодому писателю Юрию Ласницкому, автору нашумевшего сборника рассказов, объединенных странным и интригующим названием "Расчлененная", предстоит начать свою карьеру с грандиозного скандала в писательской среде. Впрочем, пожелаем ему удачи; ведь оценку его книге, вышедшей пока очень небольшим тиражом в нескольких крупных городах, должны дать прежде всего сами читатели. Но поспешите, памятуя об авторитете Карышева в союзе писателей, - нам стало известно, что на последнем заседании союза им полном серьезе было внесено предложение о недопустимости литературы, подобной книге Ласницкого. И хотя заявления Карышева любому думающему обывателю покажутся дикими, нельзя забывать о том, что писатель такого масштаба, защищая свое первенство, может с легкостью пустить в ход свои обширные связи в писательских кругах и не допустить восхождения нового таланта...
Ласницкий застыл перед телевизором, не веря своим ушам. Происходящее показалось ему каким-то диким фарсом. Опомнившись, он вскочил и открыв ящик стола, принялся искать записную книжку с телефоном издательства. Наконец он нашел ее, снял трубку и уже хотел было набрать номер, но вдруг рука его остановилась на полпути. Реклама. Клемешев обещал ему широкую рекламу во всех средствах массовой информации. Так значит, это она и есть? Хотя книга никак не могла оказаться "нашумевшей" - ведь ее еще не было в продаже. "Расчлененная"? Но почему? У него не было такого рассказа. И все, что сказал по поводу книги Карышев - абсолютная ложь. Что все это значит?
В дверь позвонили. Ласницкий наскоро пригладил волосы и пошел открывать. Заглянув в глазок, он увидел на площадке невысокую светловолосую девушку; и присмотревшись, узнал секретаршу "Славы".
- Здравствуйте, - сказала она, плотно закрыв за собой дверь и остановившись на пороге, будто не замечая приглашающего жеста Ласницкого. - Я на минутку. Вы должно быть уже видели интервью? Извините, что мы не предупредили, и не придавайте большого значения всему, что услышите; все делается в целях рекламы. Собственно, я вот зачем: мне нужно получить от вас принципиальное согласие на интервью на этот раз с вами. Вы будете иметь возможность выступить по ОРТ и опровергнуть все обвинения, которые выдвигает вам Карышев.
- Я... Я не против... - ошарашенно пробормотал Ласницкий. - Правда, я не понял... О каком скандале в союзе писателей шла речь? Ведь моя книга еще даже не вышла?
Секретарша улыбнулась, и Ласницкий впервые заметил, что она вовсе не так некрасива, как показалось ему вначале, - а может быть, вне стен издательства она просто выглядит совсем другой? В голубых глазах девушки промелькнуло понимающее выражение.
- Ваша книга вот-вот появится в продаже, - весело сказала она. - Оригинал-макет, который вам показывали, уже передан в типографию. Мы ведь обещали, что вы прославитесь. А ваше интервью очень этому поспособствует.
- Хорошо, - потрясенно согласился Ласницкий. - А когда... И куда я должен прийти?
- Вот адрес телестудии, - девушка вырвала листок из блокнота и написав на нем несколько строчек, протянула Ласницкому. Приходите сегодня часам к трем, вас будут ждать. Это не займет много времени - вы просто ответите на несколько вопросов. Готовиться не надо - неважно, что вы будете отвечать. В рекламе самое главное - удачно подобрать кадры, а монтаж - это уже наше дело. Главное - показать вас телезрителям в самом выгодном свете, а это при вашей внешности совсем нетрудно.
- Спасибо, - машинально сказал Ласницкий. - Может быть, вы все-таки пройдете в квартиру?
- Нет, нет, в другой раз, - покачала головой девушка. - У меня еще очень много дел - надо, между прочим, закончить дизайн обложки, а ведь уже вторник.
Она приветливо кивнула и быстро отведя в сторону язычок замка, выскользнула за порог.
- Подождите! - Ласницкий вспомнил, что так и не спросил ее насчет названия книги, но внизу уже хлопнула дверь парадной; и писателю ничего не оставалось, как вернуться в комнату. Выключив телевизор, он несколько минут тупо смотрел на погасший экран; затем подошел к телефону и набрал номер Фомичева.
- Привет еще раз, - сказал он, услышав в трубке раскатистый бас приятеля. - Слушай, откуда ты вообще узнал про эту передачу?
- Ага, понравилось? - торжествующе воскликнул Фомичев. - Да просто сегодня с утра футбол показывали, а я ж, ты знаешь, болельщик. Так в перерыве между таймами, после рекламы, и началась эта передача. Я никогда раньше Карышева не видел, благо он личность вообще загадочная. И тут вдруг дикторша говорит, что вот-де, неожиданно согласился выступить, ну разве ж я мог такое пропустить? Еще и жену заодно позвал. Сначала там ничего особо интересного не было, журналист ему дурацкие вопросы задавал, а Карышев отвечал, как будто тот ему сто рублей должен. Ну да ты сам видел...
- Никогда не думал, что Карышев такой высокомерный тип, - невольно вырвалось у Ласницкого.
- Да никто не думал! О нем же вообще легенды ходят... Я так признаться думал, что он лет на десять моложе, а ему, оказывается, не меньше пятидесяти...
- И я думал, что он намного моложе, - согласился Ласницкий. - Даже слышал где-то, что ему нет сорока...
- Он про это тоже говорил, в самом начале, - объяснил Фомичев. - Вроде бы это заблуждение началось с момента опубликования им первой книги, там год рождения указали неверно. А поскольку появляться перед публикой он не любит, то и не стал поднимать этот вопрос и разубеждать читателей.
Странно, но почему он именно сейчас выступил, раз не любит давать интервью? - с недоумением спросил Ласницкий.
Фомичев усмехнулся.
- Подозреваю, что твой издатель действительно миллионер, - ответил он. - Вот и уговорил самого Карышева выступить. Или уж я не знаю, что думать. Кстати, что это за книгу-то ты написал? Какая "Расчлененная"?
- Понятия не имею! - с отчаянием сказал Ласницкий. - У меня нет рассказа с таким названием. И вообще я не понимаю, что происходит.
- Ну так я тем более, - отозвался Фомичев. - Да, и самое-то главное - ладно там Карышев, ты же ведь и клипа, как я понимаю, еще не видел?
Ласницкий пододвинул стул и опустился на него, чувствуя, что земля уходит из-под ног.
- Какой клип? - оторопело прошептал он в трубку.
- Тоже реклама твоей великой книги! Чем-то напоминает рекламу "Секретных материалов". Я не понял - у тебя там что, рассказы ужасов? Что-нибудь в духе Хичкока?
- Да нет же! - Ласницкий нервно постучал кончиками пальцев по столу. - Ничего подобного! Просто фантастические рассказы, я же давал тебе читать!
Фомичев на мгновение задумался.
- Ну тогда это просто рекламные трюки, - сказал он наконец. - Пиар. Знаешь что я думаю, Ласницкий? Не бери в голову. Это все очень тебе выгодно на самом деле. Пусть болтают что хотят, главное, чтобы тебя заметили. А уж теперь-то не заметить не смогут. Тебе чертовски повезло! Кстати, я-то ведь так и не нашел это издательство. Все времени не было - на работе куча проблем. Домой приходил чуть ли не ночью, даже субботу и воскресенье работать пришлось...
- А ко мне ведь только что секретарша оттуда заходила, - вспомнил Ласницкий. - Теперь собираются брать интервью у меня... Сказали, что это в связи с выступлением Карышева и...
- Да это ж замечательно! - воскликнул Фомичев. - Ласницкий, я теперь все понял! Твой издатель решил организовать что-то вроде бурной полемики по телевидению. Ума не приложу, как он подбил на это Карышева, но в любом случае - твоя удача просто невероятна. Ты только представь, сколько денег вгрохано за это эфирное время! И все это делается ради тебя? Нет, если бы мне кто рассказал, что такое возможно, я бы не поверил.
- Я тоже, - Ласницкий вздохнул. - Послушай, Фомичев... Не нравится мне все это. Совершенно не нравится. Они ведь просто врут читателям...
- Эх, наивный, - в голосе Фомичева послышалась теплота. - Говорю тебе, не бери в голову. Пусть делают, что хотят. Для тебя все это совершенно неважно. Ты ведь просто хочешь, чтобы тебя читали, и тебя будут читать. А уж твои книги будут говорить сами за себя.
- Да, но Карышев... - Ласницкий с опаской покосился в сторону телевизора. - Я же и не собирался составлять ему конкуренции... Он профессионал, а я никто.
- А ты уверен? - с неожиданным сомнением спросил Фомичев. - Знаешь, я тут вдруг подумал, что возможно, невнимательно читал твои вещи. Не подбросишь мне пару рукописей? Может, в них и правда что-то есть?
- Да конечно, бери... - неожиданно трубка показалась Ласницкому слишком тяжелой, и он медленно опустил ее на рычаг. Он никак не мог разобраться в своих чувствах. Ложь вызывала у него сильнейшее отвращение. Ему было противно сознавать, что кто-то, судя по всему, стремится сделать из него некое подобие идола, а не живого человека, причем идола насквозь фальшивого, не имеющего ничего общего с ним, Ласницким. С другой стороны, Фомичев прав, - стоит ли обращать на все это внимание? Ведь реклама нужна только сейчас, а потом уже не будет необходимости в ней... Потом все будут решать его книги, его талант. А может быть... Может быть, в его рассказах и правда что-то есть? Ведь зачем-то Карышев все-таки согласился сказать с телеэкрана то, что сказал. Не мог же он при этом даже ни разу не заглянуть в рукопись... К тому же у него в руке была готовая, уже переплетенная книга, пробный экземпляр, о котором вроде бы что-то говорила секретарша, когда передавала ему для просмотра оригинал-макет. И как он сказал? Если секс, то обязательно вулкан страстей? Ласницкий попытался вспомнить какой-нибудь момент, о котором можно было бы сказать нечто подобное, и вдруг его осенило. Конечно! Ведь во всех его рассказах присутствуют любовные сцены, описания сражений, словом, все, что и полагается описывать автору, работающему в стиле "фэнтэзи". А это и есть "вулкан страстей". А что гротеск - так разумеется. Ведь если не утрировать чувства героев, они не будут производить сильного впечатления... Вот поэтому и "вулкан"...
Ласницкий вскочил и достал распечатку рассказов, сделанную с оригинал-макета. Редакция действительно оказалась незначительной, признаться, Ласницкий даже не смог обнаружить ее, - разве что опечатки, которые встречались в его собственном файле, были аккуратно исправлены.
Поудобнее устроившись на диване с рукописью в руках и на всякий случай включив телевизор, чтобы взглянуть на упомянутый Фомичевым клип, Ласницкий погрузился в чтение. И постепенно ему все больше и больше казалось, что пожалуй, не только Фомичев не заметил в рассказах скрытого подтекста, но и он сам, автор, каким-то образом его не заметил...
- Евгений? - голос Юлии гулко прозвучал в темноте издательства, и на мгновение ей стало не по себе - возможно, в суете последних дней она отвыкла от этой непроницаемой тишины. Девушка нащупала на стене выключатель, и коридор осветился тусклым светом матовых лампочек, вставленных в бронзовые канделябры. В конце коридора открылась дверь, и Клемешев вышел ей навстречу. Юлия отметила, что за последние дни черты его лица как будто стали еще жестче, чем раньше, и под глазами залегли серые тени; но держался он все так же прямо и уверенно, как обычно. Пожалуй, не зайди она тогда в кабинет с рукописью Ласницкого, ее так ничто бы и не убедило, что всегда ровный и невозмутимый Клемешев способен потерять самообладание. До этого случая ей казалось, что он один из тех железных людей, которые вообще лишены каких бы то ни было эмоций. Тем сильнее потрясло ее тогда выражения отчаяния на этом лице, всегда замкнутом и бесстрастном, и сразу же вслед за этим нахлынула нежность - она и сама не ожидала, что когда-либо почувствует настолько острое желание помочь постороннему человеку, сделать для него все, что в ее силах.
Вообще говоря, по природе Юлия была натурой до крайности романтичной и даже сентиментальной, но из многочисленных наставлений своей матери - энергичной деловой женщины, уверенно ведущей вперед корабль своего частного предприятия, - девушка с самого детства прочно усвоила две несомненные истины: во-первых, следует постоянно помнить о том, что ты богата, - в девяносто девяти процентах случаев повышенным вниманием с чьей-либо стороны ты обязана именно этому обстоятельству, особенно если внимание проявляется в форме пышного букета алых роз или приглашения в дорогой ресторан, ибо это - схема; и во-вторых, если ты некрасива, не следует забывать и об этом, принимая, впрочем, свою непривлекательность как должное. Юлия была твердо убеждена, что искусственность не может быть красивой, и поэтому как бы тщательно не был выполнен макияж, это все равно не более, чем маска; а потому избегала пользоваться косметикой.
"Будь умной, Юлия", - говорила ей мать, и Юлия старалась быть умной до тех пор, пока не превратилась в общепризнанный "синий чулок". Она много читала и много работала. Она получила два высших образования и стала профессионалом в дизайне. У нее было множество разных хобби, каждому из которых она на каком-то этапе отдавалась целиком; когда же одно дело ей надоедало, она сразу же бралась за другое. И жизнь казалась интересной и насыщенной, поэтому нельзя было сказать, чтобы она страдала от своего одиночества - ей нравился тот образ жизни, который она вела, к тому же работа не оставляла времени на размышления о личной жизни. Ей было двадцать два года, когда ее талант дизайнера и рекламиста был по достоинству оценен несколькими крупными заказчиками, и двадцать четыре - когда подготовленные ею видеоклипы были признаны лучшими работами в области российской рекламы за последние годы. Кроме того, все признавали, что работать с ней исключительно приятно - в общении с сослуживцами Юлия всегда была сдержанна и корректна; возможно, ей тем легче это удавалось, чем безразличнее она относилась к окружающим. Ее совершенно не интересовали сплетни и интриги, она никому не завидовала; весь ее мир сосредоточился в тех художественных приемах и видеоэффектах, оптимальное использование которых в рекламе товаров и услуг составляло смысл ее работы. Но в двадцать пять Юлия постепенно начала понимать, что этого мало. Где-то в глубине ее души тлел затаившийся до поры огонек; и питали его самые наивные и чистые представления, над которыми бы посмеялась любая здравомыслящая девушка; Юлия же свято хранила и оберегала их. Как раз тогда она познакомилась с Клемешевым, и его жесткое бесстрастное лицо, в точности такое, какими представлялись ей лица рыцарей из романов, прочитанных еще в детстве, произвело на нее впечатление поистине неизгладимое.
Он никогда не дарил ей роз и не приглашал в рестораны. Их общение имело чисто деловой характер, и Юлии это нравилось. Клемешев никогда не давал ей повода думать, что воспринимает ее иначе, чем других крупных специалистов в области дизайна. К тому же в ходе общения он подал ей несколько хороших идей, реализация которых принесла значительную прибыль фирме, в которой работала Юлия, и дополнительно повысило ее собственный авторитет. Когда же Клемешев неожиданно предложил ей работать вместе, радость Юлии была столь велика, что она едва сумела скрыть ее за нейтральными фразами, в которые ей пришлось спешно облечь свое безусловное согласие.
Она видела его каждый день, и ей казалось, что одного этого довольно, чтобы временами чувствовать себя счастливой; но когда в тот вечер она вошла в кабинет с рукописью и встретила его невидящий взгляд, в ней как будто что-то перевернулось; как будто приподнялся край завесы, и вместо идеально красивой маски перед ней возник живой человек, причем человек, стоящий на краю гибели и прекрасно это сознающий; натура гордая и скрытная, но почти сломленная, остро нуждающаяся в помощи - в ее помощи. И когда Клемешев невольно подтвердил ее догадку, открыто произнеся те самые слова, что звучали у нее в душе, далеко запрятанный огонек прирожденной романтичности вспыхнул, подобно яркому пламени. Не думая, не рассуждая, Юлия знала только одно: ему нужна помощь, и она сделает для него все, что в ее силах.
Когда его руки мягко легли ей на плечи, Юлия задрожала; ей хотелось, чтобы это мгновение никогда не кончалось, чтобы он так и стоял, прижав ее к себе, и тепло его рук ласкало ее кожу, проникая сквозь тонкую ткань шелковой блузки, и одновременно внутренний голос нашептывал ей слова, полные необъяснимой, фантастической прелести - "он тоже любит меня".
С этой минуты Юлия изменилась; надежда на счастье, граничащая с уверенностью, жгла ее; это было странное, непривычное, но безусловно приятное чувство: оно и согревало, и толкало вперед; все существо Юлии требовало деятельности. Та апатия, отголоски которой продолжали преследовать девушку даже после того, как она начала работать с Клемешевым, разом исчезла, стоило ей приступить к реализации их идеи; ведь это дало ей возможность почувствовать себя не просто нужной - но необходимой ему. И Юлия радовалась, что за время работы в полиграфии сохранила столько оригинальных заготовок - оставалось только отобрать подходящие и связать их в единое целое. И добиться того же эффекта, который удался Клемешеву в его наброске - заставить человека почувствовать мгновенный, непонятный ему самому ужас. Юлия сама давно замечала, что публику, пресыщенную кровавыми сценами американских боевиков, с некоторых пор оставляет совершенно безразличной и любого рода мистика. Как бы блестяще ни была поставлена пугающая сцена, первоначальная реакция зрителя уже не достигалась; не помогали ни световые, ни звуковые эффекты, поскольку сам по себе сюжет оставался привычным до банальности - либо сожжение еретиков в средние века, либо черные замыслы омерзительных мостров с далекой планеты, решившей завоевать Землю. Еще тогда Юлия отметила, что единственный прием, все еще способный ужаснуть пресыщенного "чернухой" обывателя - это сцены того типа, где лишь одна незначительная деталь выбивается из общей картины, подвергая сомнению реальность всего антуража; именно этот прием и был использован Клемешевым с удивительной виртуозностью. Юлия попыталась усилить впечатление, сделав образ женщины еще более живым, почти осязаемым; по ее расчетам, у человека, просматривающего клип, должно было возникать ощущение того, что еще секунда - и безротая богиня прямо с телеэкрана шагнет в комнату, подойдет к нему вплотную и заглядывая в глаза, попытается улыбнуться - и эта попытка должна будет выглядеть так же омерзительно, как попытка олигофрена вести научную дискуссию. Она не вполне была удовлетворена достигнутым результатом, но времени было в обрез, и клип был показан по всем телеканалам, где у Юлии нашлись связи.
- Абсолютный успех! - выдохнула она в ответ на быстрый вопросительный взгляд Клемешева. - После интервью на телевидение поступило огромное количество звонков и люди продолжают звонить. Зрители в полном недоумении. Как вам удалось уговорить его выступить?
Клемешев пожал плечами.
- Это было не так уж сложно - Карышев мне кое-чем обязан, - ответил он. - Иное дело ваш клип - вот уж это настоящее произведение искусства.
Юлия улыбнулась.
- Вы мне льстите.
- Нет. - он взял ее руку и крепко сжал. - Я не знаю, как смогу отблагодарить вас за все, что вы делаете.
- Я не стала бы этим заниматься, если бы не хотела, - Юлия вскинула на него глаза, невольно краснея под его внимательным взглядом, и теплая волна пробежала по ее телу. - Я знаю, что для вас это жизненно важно, - добавила она дрогнувшим голосом.
- Это так, - Клемешев выпустил ее руку и мягко провел кончиками пальцев по ее виску, отводя от лица девушки золотистый завиток, выбившийся из прически. - Что бы я делал без вас, Юлия?
Он улыбнулся уголками губ, но глаза его оставались серьезными; в глубине души он жалел, что ему никогда не нравились девушки типа Юлии. Разве не заслуживает она его любви более, чем кто-либо другой? Ему импонировал ее ум, ее характер, - и он никогда до этого не ощущал так же остро, как много, оказывается, значит для мужчин внешность женщины, - ну и глупо же устроен человек...
- Собственно, у нас еще много работы, - спохватилась вдруг Юлия. - Идемте же. Я только что с телестудии - нам нужно подготовить второе интервью - на этот раз с Ласницким.
- Проектор готов, - сказал Клемешев. - Давайте пленку и посмотрим, что из этого можно сделать.
Они прошли в затемненное помещение слева от кабинета, одновременно служившее и фотолабораторией, и комнатой для просмотра видеозаписей.
- К счастью, у нашего подопечного исключительно приятная внешность, - сказала Юлия, кивнув в сторону экрана, на котором явно растерянный Ласницкий сбивчиво отвечал на задаваемые ему вопросы. - Прежде всего, у него очень выразительная мимика и искренний взгляд. Зрителям это должно понравиться, особенно по контрасту. Кстати, - Юлия искоса взглянула на Клемешева, - я ведь не знала, что Карышев уже в возрасте. Мне всегда казалось, что ему еще нет сорока.
В полумраке лицо Клемешева, освещенное голубоватым светом экрана, показалось ей слегка напряженным. Но ровный безразличный голос моментально рассеял это впечатление.
- Карышев на редкость тщеславный старик, - объяснил он. - Произошедшая путаница сыграла ему на руку; пожалуй, именно потому он и вел себя так скрытно. Уговорить его выступить перед всей страной было бы практически невозможно, если бы не ряд обстоятельств, которыми мне и пришлось воспользоваться.
- Вы давно его знаете? - поинтересовалась Юлия.
- Да... - Клемешев повернулся к экрану, и теперь Юлия видела в темноте лишь его профиль. - Мы довольно неплохо знакомы, и смею вас уверить, ничего гениального в нем просто невозможно заподозрить... Я бы даже рискнул сказать, что он довольно глуп. Но вы же сами знаете, что может сотворить с общественным мнением реклама, - он взглянул на Юлию и она уловила лукавый блеск в его глазах.
- Может, вы и правы, - произнесла она с сомнением. - Но глуп... Не знаю. Глупый человек не может писать таких книг... Впрочем, сейчас это неважно. Давайте, во-первых, посмотрим запись целиком, а потом решим, какие моменты правильнее всего будет оставить.
- Хорошо, - Клемешев откинулся на спинку кресла и слегка повернув голову к Юлии, добавил:
- Обязательно надо изменить обстановку съемок. Зритель не должен знать, что их проводили в студии. Правильнее всего будет показать Ласницкого на лоне природы. Это будет хорошим контрастом с вызывающей роскошью, окружающей Карышева, и вызовет дополнительные симпатии зрителей.
- А что он там будет делать - удить рыбу? - поинтересовалась Юлия с иронией. - Это уже было, когда готовили предвыборную кампанию президента.
- Нет, в данном случае ничего прозаического, - невозмутимо ответил Клемешев. - Напротив, ведь мы должны показать талантливого писателя с вдохновенным взором. Вы же знаете, какое представление у обывателя о вдохновении?
Юлия рассмеялась.
- Вы как всегда правы, - она отбросила падающие на глаза волосы и поудобнее устроилась в кресле. - Писатель - это человек не от мира сего, а уж гений - тем более. Каждые пять секунд на него обрушиваются мгновенные озарения, во время которых с кончика его пера начинают одна за другой слетать сплошь гениальные идеи, верно?
- Совершенно справедливо, - кивнул Клемешев. - Так что давайте-ка поищем в этой записи хотя бы один момент, который сошел бы за такое озарение. Много ли великих истин изрек наш писатель во время интервью?
- Да он только посредством истин и изъяснялся, - с деланной серьезностью ответила Юлия. - Очень эмоциональный и впечатлительный человек, к тому же с такими искренними глазами. У него все его чувства написаны прямо на лбу, причем огромными буквами. Судите сами.
- Вижу, - Клемешев склонил голову набок. - Стоп, - сделал он знак Юлии и та остановила запись. - Вот этот момент. То, что нужно. Он поворачивается к журналисту, ему на лицо падает свет, причем прожектор на секунду отражается в глазах. Получается ощущение блеснувших глаз. Если добавить еще и звуковое оформление...
- Иными словами, вы снимали омерзительного и тупого старика, а теперь нам предстоит создать ни больше, ни меньше - сказочного принца, - вздохнула Юлия. - Смотрите, этак я пожалуй ухитрюсь влюбиться в собственное творение, как Пигмалион в Галатею. О домохозяйках я уж и не говорю - от таких глаз они потеряют голову мгновенно.
- Ладно, - остановил ее Клемешев. - Не будем отвлекаться. У нас в запасе всего два дня, а я пока не слышу, чтобы о Ласницком говорили на улицах и люди толпами бежали к лоткам, спрашивая, когда выйдет его книга.
- Вы правы, - Юлия снова включила просмотр и сделав над собой усилие, чтобы сосредоточиться, начала внимательно изучать видеозапись.
Ласницкий и не подозревал, что ложась спать обычным человеком, он проснется человеком почти великим. Первые признаки этого величия он заметил, еще когда шел утром на работу - два или три совершенно незнакомых человека обратились к нему по фамилии, и прояви он к ним хоть малейший интерес, вероятно, начали бы просить автограф. И нельзя сказать, что Ласницкому это понравилось - все-таки о писательской славе у него было другое мнение.
К счастью, никто из сослуживцев Ласницкого не увлекался литературой, да и телевизор смотрели немногие; кроме того, никто из тех, кто что-то и слышал о скандале в Союзе писателей, никак не связывал писателя-Ласницкого с хорошо знакомым им Ласницким-оператором баз данных. Поэтому день прошел как обычно, и у Ласницкого было время подумать и попытаться привыкнуть к мысли, что теперь он, похоже, действительно знаменит.
Интервью с самим собой он увидел в среду вечером, перед выпуском новостей, и был по-настоящему шокирован. Он готов был дать голову на отсечение, что никогда ничего подобного не говорил. В другой ситуации такое перевирание вызвало бы у него бурный протест, но в данном случае первое, что пришло ему в голову - это слова Фомичева. Все это неважно - рекламные трюки остаются не более, чем рекламными трюками. Важно другое. Во-первых, в продаже появилась его книга, и судя по словам Клемешева, позвонившего Ласницкому сразу после интервью, расходилась она стремительно; в результате был поднят вопрос о дополнительном тираже. К тому же Ласницкому был выплачен и очень приличный гонорар; в сущности, уже можно было рискнуть и расстаться с работой оператора. Но Ласницкий медлил. К тому же он был слегка суеверен и в глубине души все еще опасался, что вся его популярность окажется искусственной и долго не продержится.
Клемешев выполнил свое обещание и относительно заказа на новую книгу. На сей раз, объяснил он, будет стратегически неправильно писать рассказы; лучше обратиться к роману или хотя бы повести. И Ласницкий, подумав, решил, что напишет для начала несколько достаточно объемных повестей, идеи которых были у него раньше. Только теперь он чувствовал, что не сможет относиться к писательству так, как относился прежде, когда никто не читал его творений; он действительно намеревался начать писать эти повести "всерьез".
Огорчало его полное непонимание со стороны Макарова. Ласницкий, сообщив ему о своем интервью, ожидал, что друг обрадуется за него, но голос Макарова в трубке, напротив, при одном этом известии стал ледяным.
"Завидует? - удивленно подумал Ласницкий. - Не может быть!" Но когда пару дней спустя приятели встретились, писателю пришлось окончательно увериться, что скорее всего дело обстоит именно так. Избегая встречаться с ним взглядом, Макаров без обиняков заявил буквально следующее: "Извини, Ласницкий, но я пока не свихнулся и прекрасно вижу, что вся твоя слава, как реклама, построена на сплошной лжи. Эти люди делают с тобой, что хотят!" - на что ему было отвечено со всей эмоциональностью начинающего писателя. В конце концов Клемешев отстаивал именно его, Ласницкого, интересы; другой вопрос, что в данном случае у издателя была и своя занитересованность в проекте. Что, кроме зависти, могло вызвать столь бурное недовольство Макарова? Да... Действительно, можно не один год знать человека и вдруг выяснить, что совершенно его не знаешь.
Впрочем, у Ласницкого всегда оставался в запасе Фомичев, с которым можно было выпить бутылку водки на двоих и поговорить о литературе. Тот не завидовал, а казалось, напротив, был искренне рад успеху друга. Но особенно часто общаться теперь не представлялось возможным; Фомичев получил на работе новую должность и стал часто бывать в командировках, да и у самого Ласницкого прибавилось забот - ведь помимо основной работы, на нем теперь висели обязательства перед Клемешевым; необходимо было закончить в срок написание трех повестей, а оказалось это далеко не так просто, как представлялось поначалу. Когда Ласницкий начал работать над первой (а до компьютера он добрался лишь на третий или четвертый день после показа знаменательного интервью, где к величайшему своему удивлению Ласницкий заклеймил Карышева как "стареющего мэтра", резонно опасающегося за свою известность, хотя это и было высказано в самых деликатных выражениях), то над одной только первой строчкой ему пришлось думать не меньше получаса. Раньше с ним никогда не бывало такого - недаром все знакомые восхищались легкостью его пера. Ласницкий недолго думая отнес это явление на счет появившегося у него чувства ответственности перед читателем. Ведь теперь-то он твердо знал, что написанное им произведение не останется лежать в столе, а будет издано массовым тиражом. И как живое доказательство тому, на полке у него появилась книга в глянцевом переплете, книга со странным изображением на обложке, в котором он сразу же узнал картинку Клемешева. Сначала он был возмущен и этим тоже, но постепенно, видя, как активно раскупается его книга, успокоился. Ведь в конце концов обложка - это тоже не более, чем часть рекламы; и оставив одну из книг себе, он немедленно раздал остальные экземпляры знакомым.
Вечер вторника начался как обычно. Вернувшись с работы, Ласницкий наскоро приготовил ужин и поев, направился к компьютеру. Пока тот загружался, писатель взял с полки свою книгу, и любовно погладив блестящую обложку, пошелестел страницами. Книга была отпечатана на великолепной дорогой бумаге; ей разве что не хватало иллюстраций. Ласницкий остановился на одном из наиболее удачных, по его мнению, рассказов, и незаметно погрузился в чтение.
Это был грустный рассказ о дружбе дракона с эльфом; где в финале дракон погибает, а эльф вместе со своим народом обрекается на вечное изгнание. Каково же было удивление Ласницкого, когда дойдя до самого драматического момента, он обнаружил, что текст обрывается - вместо концовки в книгу были вшиты две или три пустые страницы.
"Выходит, мне достался бракованный экземпляр, - недовольно подумал Ласницкий. - Надо взять у Клемешева другой".
Но настроение у него испортилось и желание читать самого себя пропало. Он поставил книгу на полку и сев за компьютер, занялся повестью. Примерно через час, почувствовав себя сильно уставшим, Ласницкий решил выпить кофе и отправился на кухню. Мимоходом он бросил взгляд на часы - было уже почти двенадцать, и писатель вздохнул - завтра снова предстояло идти на работу, значит, на повесть сегодня можно потратить не более трех часов, иначе он не выспится; тем более, что в предыдущие дни он спал лишь по четыре-пять часов, стараясь закончить повесть как можно скорее. Поставив перед собой чашку с горячим напитком, Ласницкий сел за кухонный стол и осторожно отпил глоток. В голове начало проясняться, и тут писатель краем уха уловил какой-то шум, доносящийся со стороны то ли ванной, то ли прихожей. Ласницкий прислушался - ему показалось, что он различает несколько голосов - мужских и женских, но ни одного слова разобрать не мог.
Это явление позабавило писателя. "Вот что значит не высыпаться, - подумал он. - Начинают появляться звуковые галлюцинации. Интересно, какой реальный источник их порождает? Ах да, ну конечно!"
Он вспомнил, что в ванной подтекает кран; видимо, приглушенный шум капель, ударяющихся об эмалевую поверхность ванной, и представился ему звучанием нескольких голосов. Надо было пойти и завернуть кран, но Ласницкому не хотелось этого делать. Он пил кофе, прислушиваясь к воображаемому разговору, и думал - нельзя ли использовать этот эпизод в повести? Ведь она на то и фантастическая, чтобы в ней было как можно больше таинственных, необъяснимых феноменов.
- Юлия? - Клемешев подошел так незаметно, что девушка вздрогнула от неожиданности. Когда затем она резко встала, то соскользнув с ее колен, на ковролин беззвучно упала книга в черном матовом переплете. Клемешев наклонился и подняв томик, раскрыл его.
- Простите, - виновато сказала Юлия, опустив глаза. - Я решила немного почитать и кажется, слишком увлеклась...
Брови Клемешева чуть сдвинулись.
- Вы читаете Карышева? - спросил он, кладя книгу на стол. - Похоже, ваша собственная антиреклама не произвела на вас должного эффекта?
Девушка робко улыбнулась, и Клемешев заметил слезы у нее на глазах.
- Это неудивительно. - Юлия достала из сумочки аккуратный платочек и всхлипнула. - Пусть вся страна теперь читает Ласницкого, но мы-то с вами знаем, кто чего стоил. Карышева я никогда не могла читать без слез, а Ласницкий... - она безнадежно махнула рукой.
- "Молния отчаяния". - Клемешев перевел взгляд с книги на девушку и пожал плечами. - По-моему, ничего особенно трагического там не было. Почему вы плачете?
- Потому что когда я читаю его, у меня порой бывает такое ощущение, что все, что он пишет, это про меня, - ответила Юлия более твердым голосом, пряча платок. - Как будто он давным-давно меня знает и давным-давно обдумал все, что когда-либо могло бы прийти мне в голову. И то же самое было почти со всеми, кто его читал. Некоторые говорили, что это просто мистика, а я думаю, дело вовсе не в ней. Карышев просто очень хорошо понимал людей. Буквально читал их мысли, угадывал их надежды. Ласницкий никогда этого не сможет... Никогда. И в последнее время мне часто кажется, что мы с вами совершили преступление...
- Вы преувеличиваете, Юлия, - Клемешев ободряюще улыбнулся, но девушка, казалось, не заметила этого.
- Нет, не преувеличиваю, - она подняла глаза и посмотрела ему в лицо. - Популярность Карышева практически сошла на нет. Вся страна в одночасье будто свихнулась - во всех торговых точках спрашивают Ласницкого. По его рассказам снимают фильм. Я никогда бы не подумала, что такое может быть... Как будто до этого момента я занималась рекламой только в теории, и только сейчас поняла, насколько велика ее сила. Но ведь это же ужасно... Мы полностью сместили ориентиры общества, и это оказалось так легко!
- Не так уж легко, - возразил Клемешев. - Посмотрите же на себя. Вы устали, вы совершенно измотаны всей этой кампанией. От этого у вас такие мысли. Вам нужно поехать домой и отдохнуть.
- А вы? - Юлия быстро окинула его взглядом и покачала головой. - Вы за эти недели устали не меньше. Кажется, мы не спали несколько суток?
- Мне это привычно, - Клемешев бережно взял Юлию за плечи и мягко развернул к дверям. - Я вообще сплю очень мало. А вот вам просто необходимо поехать домой и хорошо выспаться. Ласницкий сейчас работает над повестью, и вам предстоит обдумать, как лучше всего представить ее публике, чтобы наш успех не оказался мимолетным. Вы ведь знаете теперь, насколько преходящая вещь - писательская слава.
- Значит, вы остаетесь? - Юлия зевнула и надев поданную Клемешевым куртку, застегнула "молнию". - Тогда завтра, в семь?
Клемешев кивнул. Юлия подняла к нему лицо, и он поцеловал ее. Странно, но сейчас ему был скорее приятен ее преданный открытый взгляд. Он как будто придавал ему уверенности в своих силах и правоте. Ведь если бы он не был того достоин, разве могла бы эта женщина любить его так безоглядно и искренне? Разве смогла бы она так безоговорочно ему доверять, как доверяла Юлия?
Девушка ушла. Забытая ею книга осталась лежать возле сканера; Клемешев взял ее и вернулся в кабинет. Не зажигая света, он сел в кресло перед включенным компьютером и в голубоватом свете экрана начал перелистывать страницы. "Молния отчаяния". И кто-то это еще читает - одно из самых ранних произведений совершенно неопытного тогда писателя. Читает и плачет над судьбами героев, как плачут старухи над дешевыми мелодрамами. Интересно, какой была бы реакция людей, прочти они последнюю книгу Карышева, его последний неопубликованный роман?
Клемешев отложил книгу и запустил текстовый редактор. Компьютер был практически новый - шестисотстраничный файл загрузился моментально. Клемешев перечитал последние абзацы и пальцы его сами собой легли на клавиатуру. Строчки бежали легко, как никогда; он сам, казалось, ни о чем не думал, тогда как герои романа, давно и естественно не подчиняясь его указаниям, жили своей независимой жизнью, а он лишь записывал сказанное ими, не успевая даже осознать того, что происходило в романе. К тексту добавилась еще одна страница, затем другая, и тут слабый шелест у двери отвлек внимание Клемешева. Он вздрогнул, отдернул руки от клавиатуры и резко поднял голову. Она была там.
С момента ее последнего появления прошло больше недели; но Клемешев знал, что она еще вернется. Он с тайным страхом ожидал ее прихода, но твердо знал, что это необходимо. Необходимо в том числе и для того, чтобы покончить со всеми сомнениями и неясностями, чтобы убедиться в безоговорочности своей победы. Поэтому Клемешев поднялся навстречу темной фигуре, неподвижно застывшей на пороге, со смешанным чувством ужаса и решимости. При беглом взгляде на нее он сразу же отметил какую-то неестественность ее позы, и его волной окатила мстительная радость. Все еще жившее в нем до этого сомнение, неуверенность в успехе, отступило перед ярким лучом вспыхнувшей надежды. Она была слаба перед ним, эта богиня; ее бездонные глаза на этот раз выражали не фанатичную преданность, а страх, ненависть и боль.
- Что ты со мной сделал? - шипящее многоголосье звучало приглушенно, и сквозь него был отчетливо слышен даже шум компьютерного кулера. Клемешев засмеялся и открыл ящик стола, нисколько уже не опасаясь того, что она попытается прикоснуться к нему.
- Правильнее было бы спросить - что ты здесь делаешь? - спросил он, ставя перед собой пепельницу. - Разве твое место здесь?
- Ты единственный в мире, - умоляюще прошептала темная фигура; она шаталась, словно на сильном ветру, опираясь о косяк скрюченной рукой. - Тот человек, которого я должна сопровождать отныне - тот человек обманом завоевал меня...
- Неплохое завоевание, - иронически бросил Клемешев. - По-моему, он вполне достоин такого вознаграждения.
- Он никогда не был гением, - прошептал призрак. - Он известен на всю страну, это так... Но его герои мертвы... Его рассказы убоги... Его мысли примитивны... Он умрет, ничего не оставив после себя в мире - и с ним буду вынуждена умереть и я...
- На это я и рассчитывал, - Клемешев пощелкал зажигалкой, проверяя, остался ли в ней газ, и улыбнулся заплясавшему огоньку. - И что же - ты хочешь сказать, что это произойдет с ним раньше, чем с предыдущими твоими жертвами?
- Не отдавай меня ему, - прошелестел призрак вместо ответа. - Послушай! Если я и была причиной смерти или помешательства гениальных писателей, то я же была и их стимулом. Благодаря мне они всегда стремились успеть как можно больше, зная, что смерть стоит у них на пороге. Мне не дано понять, почему моя любовь оборачивалась для них именно смертью - ведь я никогда не хотела, чтобы они погибали. Я любила их и должна была быть рядом. Я должна была избавлять их от одиночества и нашептывать им правду - правду о том, что если они и одиноки при жизни, то после смерти их ждет вечная память и признательность потомков. Разве не радовала их эта мысль? Разве не мечтали об этой уверенности многие тысячи талантливых писателей во все века? Разве тебе я принесла одно только горе? Ведь ты был известен, ты был любим огромным количеством тех, кто читал твои книги... И ты спешил писать, зная, что вот-вот настанет момент, когда я подойду к тебе слишком близко и ты не сможешь противиться мне...
- И многие не смогли, причем гораздо раньше, - подтвердил Клемешев. - Мне тридцать семь лет, семь из которых ты преследуешь меня. Ты превратила мою жизнь в сплошное безумие, вынуждая думать только об одном - как мне избавиться от тебя. Пока я не понял наконец, что могу спастись только одним способом - разделавшись с той всенародной славой, которая стала мне ненавистна...
- Разделаться со славой - покончить со мной, - темная фигура у двери сделала движение, и легкая ткань, закрывавшаяся нижнюю половину ее лица, медленно скользнула вниз. Странно, но лицо ее уже не показалось Клемешеву ужасным. Оно было бледным, как мрамор, и безобразным из-за отсутствующего рта, но не пугающим. - Я ведь никому не хотела зла. Никого не хотела убивать раньше срока. Но почему-то мое присутствие оказывалось по силам очень немногим, а моего поцелуя не мог вынести никто. Сильные люди долгие годы оказывались способны удерживать меня на расстоянии; более слабые сходили с ума или же сводили счеты с жизнью, лишь бы не видеть меня рядом. Я же не могла и не могу изменить того, что сделано не мной. То, что сделал ты, уничтожив свою известность, передав ее другому, недостойному, такого не было никогда... Никогда за всю историю человечества. Остановись! Ты не имеешь права идти против того жребия, который тебе назначен...
- Назначен - кем? - жестко возразил Клемешев, насмешливо глядя в искаженное страданием белое лицо. - Кто посмел бросать за меня какие-то жребии? Уж не господь ли бог?
- Ты видишь перед собой меня - и осмеливаешься думать, что нет высшего судьи? - изумленно прошептал призрак.
- Я вижу перед собой тебя, а не высшего судью, - ответил Клемешев. - И резонно предполагаю, что дело иметь мне придется именно с тобой. Я нашел способ избавиться от тебя и похоже, способ оказался действенным. Полагаю, теперь ты оставишь меня в покое? "Поклонники не рассуждают о вечности. Они любят писателя сегодня, сейчас, в независимости даже от того, жив он или мертв. Они считают его бессмертным, даже если через сто или двести лет о нем никто не вспомнит. Ведь к тому времени не будет и их самих", - продекламировал он. - Разве это не твои слова?
Темная фигура прошептала что-то неразборчивое, и Клемешев встал. Компьютер тихо зашумел - сработал screen saver, на экран упала черная заставка с мигающими огоньками, и кабинет погрузился в почти непроницаемый мрак.
- Теперь ты должна быть рядом с Ласницким, - твердо произнес Клемешев, доставая из кармана пачку сигарет. - Поклонники не рассуждают. Для них самый лучший писатель - он.
- Но ведь он и недели не выдержит, - отчаянно возразил призрак. - Мое присутствие будет подталкивать его к действиям, но любые его действия бессмысленны! Он не сможет передать своих переживаний героям произведений, потому что не умеет писать, не умеет выразить того, что лежит на душе у него и у многих других, подобных ему людей! Он умрет, и твоя слава вновь вернется к тебе - и с ней снова вернусь я...
Клемешев коснулся клавиатуры, и голубоватый свет монитора ударил ему в лицо.
- Ты не вернешься. - Клемешев покачал головой и поудобнее устроился в кресле. - Слава никогда не возвращается к тем, кто утратил ее. Карышев - все равно что политический труп, - он усмехнулся, достал из пачки сигарету и неторопливо закурил. В луче монитора заклубился легкий серебристый дым. - Даже если Ласницкий умрет через неделю, это лишь добавит ему популярности. Но Карышеву своего пьедестала не вернуть.
- Ты думаешь, - прошипела фигура у двери, - что вполне достаточно было того позорного интервью, где ты был так загримирован, что и родная мать тебя бы не узнала?
- О, да ты следишь за событиями, - саркастически заметил Клемешев. - Впрочем, я давно это знал. Похоже на то, что этого интервью, да и другого - с Ласницким - действительно хватило на то, чтобы покончить с Карышевым как с писателем. Твои сегодняшние слова - лишнее тому подтверждение. Конечно, не следует забывать и о действенности видеороликов, о рекламе в печатных изданиях...
- Ты не можешь не писать! - призрак, казалось, напрягал последние силы, в его накладывающихся друг на друга голосах звучали истерические нотки. - Ты все равно будешь писать рассказы, романы, повести. И стоит им попасть в печать...
- Они не попадут в печать, - спокойно ответил Клемешев, стряхивая пепел. - Неужели ты полагаешь, что я об этом не подумал?
- Ты... собираешся писать в стол? - ошеломленно прошептал призрак, и его развевающиеся одежды затрепетали.
- Конечно. - Клемешев затушил сигарету и поднялся с места. - Однако довольно разговоров. Мне нужно работать, и я думаю, тебе пора уходить. Уходить навсегда и впредь не беспокоить меня своими несвоевременными визитами, не портить мне жизнь своим омерзительным присутствием. Вон отсюда! - и он быстрым коротким жестом указал фигуре на дверь, возле которой она застыла. Несколько секунд темные глаза Клемешева неотрывно смотрели в безротое лицо призрака; затем последний дрогнул, словно колеблющаяся завеса воды упала перед ним, а потом он начал дробиться на осколки, таять, растворяться и наконец полностью исчез, оставив после себя лишь легкое дуновение, пронесшееся по кабинету.
Только теперь Клемешев понял, чего ему стоило все это. Невероятное облегчение, которое он ощутил, смешивалось со страшной усталостью и опустошенностью. На мгновение он представил себе Юлию - и ему захотелось, чтобы она была рядом и смотрела на него тем нежным, преданным взглядом, к которому он постепенно, незаметно для себя самого, начал привыкать. Но он тотчас взял себя в руки. Кое-в чем древняя богиня права. Пока еще остается хоть малейший шанс, что слава Ласницкого эфемерна, нельзя считать, что победа одержана. Возможное прозрение читающей публики может невольно воскресить в ее памяти образ Карышева; и допустить этого нельзя. Она сказала, что Ласницкий не выдержит недели... Что ж, хорошо. В таком случае, ему придется умереть героем, чтобы посмертная слава дополнительно укрепила славу писательскую. В этом случае при соответствующей периодической рекламе толпа будет помнить Ласницкого еще не менее пяти лет; и все эти пять лет, вспоминая его бездарные рассказы, она будет все больше и больше отвыкать от произведений своего прежнего кумира. А дальше - дальше она наверняка найдет себе нового; ведь писателей, желающих прославиться, в России великое множество; и среди них вполне может найтись хотя бы один действительный талант.
Ласницкий со злостью ударил кулаком по клавиатуре. Только вируса ему и не хватало! Ведь повесть была почти закончена!
Он взглянул на часы и убедившись, что двенадцать уже есть, запустил E-dialer. На этот раз ему повезло и коннект установился с первого раза. Ласницкий запустил программу обновления антивирусных баз и стал ждать, когда процесс завершится.
Так обидно ему давно уже не было. Утром он намеревался распечатать готовую повесть - одну из трех, о которых он договорился с Клемешевым, - и отнести ее в издательство вместе с заготовленной дискетой. Но включив вечером компьютер, он обнаружил, что почти половина текста в файле отсутствует, как будто ее и не было. Ласницкий никогда не имел привычки оставлять резервные копии, поэтому положение было безнадежным. На всякий случай он скрепя сердце позвонил Макарову, который среди его друзей считался признанным знатоком компьютеров, и спросил, нет ли возможности восстановить файл.
- В Word'e работал? - голос Макарова прозвучал холодно и отрывисто. - Ну так у тебя какой-нибудь макровирус - Мелисса или еще что-нибудь. Обнови свою AVP-шку, - с этими словами он бросил трубку, и Ласницкий, вздохнув, поплелся к компьютеру.
Когда обновление закончилось, писатель запустил проверку и действительно обнаружил у себя на винчестере с десяток зараженных файлов. Просканировав несколько раз весь диск и убедившись, что файлы излечены, он проставил птичку напротив опции "всегда создавать резервную копию" и занялся повестью. Часа через два большая часть исчезнувшего текста была восстановлена, но эта работа показалась Ласницкому каторжной. Нажав кнопку "сохранить", он оторвался от монитора и отправился на кухню выпить очередную чашку кофе. По дороге он заглянул в зеркало и поскорее отвернулся, чтобы не видеть своих покрасневших глаз и осунувшегося лица. Даже удивительно, как вымотала его последняя неделя. Никогда он не думал, что окажется так сложно сочетать писательское ремесло с основной работой, и уж тем более не предполагал, что ему хоть когда-либо станет настолько трудно выражать свои мысли. Раньше с этим не было никаких проблем... Или он просто стал придирчивее и требовательнее к себе?
Включив кофеварку, Ласницкий ненадолго вернулся в комнату и взял с полки томик своих рассказов. Как же раньше ему удавалось так легко писать? Что с ним происходит?
Он сел на стул и в ожидании кофе раскрыл книжку, выбрав на сей раз другой рассказ вместо того, где в конце оказались чистые страницы; поменять бракованный экземпляр он рассчитывал после того, как закончит работу над повестью. В этом рассказе речь шла уже не о драконах, а о троллях, похитивших принцессу соседнего королевства. Согласно сюжету, несколько смельчаков, откликнувшись на призыв убитого горем отца королевны, отправляются на ее поиски; в пути их ждет множество препятствий, расставляемых коварными троллями, и лишь один из храбрецов, самый честный и добрый, достигает цели и освобождает красавицу. Конечно, содержание напоминало обычную народную сказку, но изложенную на современный манер; герои Ласницкого, хотя и были вооружены мечами и копьями, прекрасно ориентировались в современной картине мира. В частности, им было прекрасно известно, что земля круглая, что для того, чтобы осветить или согреть помещение, существует возможность использования электричества; другой вопрос, что всего этого им не требовалось, так как все они владели древними знаниями, попросту говоря, магией. А потому любой из них был в состоянии зажечь в комнате свет одним движением руки, не прибегая при этом ни к зажигалке, ни к выключателю. И все это совершенно не мешало героям при случае переброситься парой уважительных слов о "старике Иммануиле" или же затянуть туристскую песню наподобие "Серый дым создает уют". В фэнтэзи возможно все. И Ласницкий предпочитал извлекать из этого свободного жанра все, что тот способен дать.
Но когда до конца рассказа оставалось меньше девяти страниц, текст неожиданно оборвался. Перед Ласницким снова возник чистый, белоснежный лист, на котором не было ни единой буквы. Вне себя писатель отшвырнул книгу и вздрогнул, услышав тихий щелчок, сообщающий о готовности кофе. Трясущимися руками он налил себе в чашку горячей жидкости и попытался расслабиться. Чертовы бракоделы! Даже книгу издать нормально не могут! Интересно - и много таких оказалось в тираже? Можно себе представить, как возмутились покупатели!
Внимание его снова привлек давешний звук, напоминающий приглушенные голоса, но на сей раз они показались Ласницкому более отчетливыми. Решив на сей раз все же определить источник звука, писатель отставил кружку кофе и двинулся к ванной, поминутно останавливаясь и прислушиваясь, пытаясь понять - стали ли голоса ближе. Ему даже пришла в голову мысль попробовать разобрать слова - уж если ему суждено стать жертвой временной галлюцинации, то было бы весьма интересно узнать, что же именно она ему откроет. Вдруг предложит на рассмотрение пару-тройку великих истин?
Голоса продолжали звучать, но оставались неразборчивыми; Ласницкий приоткрыл дверь ванной и первым делом взглянул на кран. К его удивлению, вода не капала; тут он припомнил, что как раз вчера холодную воду отключили. В таком случае, тот шум, который он слышал, не мог быть шумом капель. "Ну тогда это гудят трубы", - подумал Ласницкий, и махнув рукой, вернулся на кухню. Потеряв надежду точно определить, откуда идут звуки, писатель ограничился тем, что отхлебнул кофе и в очередной раз попытался вникнуть в смысл звучащих слов - поскольку то, что он слышал, было до крайности похоже на человеческую речь; несколько голосов переплетались между собой, но можно было распознать их интонации.
Шум и шелест неожиданно начали нарастать, и это Ласницкому уже не понравилось. Он тряхнул головой, надеясь, что звуки исчезнут, но они напротив, зазвучали громче; и что хуже всего, он начал наконец понимать отдельные слова. Как будто тысячи людей - мужчин, детей, женщин - монотонно, словно молитву, повторяли его имя. Ласницкий невольно сжал руками виски и закрыл глаза. Шум не прекращался.
"Прекрасно, - с тоской подумал Ласницкий. - Если это не переутомление, то явная шизофрения. Нужно немедленно лечь в постель, возможно, к утру это пройдет. Нельзя было сидеть так долго - надо думать, уже часа три ночи..."
Он открыл глаза, намереваясь пойти в комнату, выключить компьютер, завести будильник и поскорее забраться под одеяло, но замер в ужасе, увидев, что дорогу ему преградило странное существо - абсолютно незнакомое и в то же время знакомое очень хорошо; и одновременно он с необыкновенной ясностью понял, что голоса, звучащие у него в мозгу, без сомнения, принадлежат этому существу и никому другому.
На пороге кухни, прислонившись к обшарпанному косяку, стояла высокая женщина в темной длинной одежде, с лицом, наполовину закрытым чем-то, напоминающим черный газовый шарф. Прямо на Ласницкого смотрели мрачные глаза без дна и без блеска; острые кончики бровей уходили к вискам; узкое белое лицо обрамляли короткие завитки глянцево-черных волос, уложенных в сложную ступенчатую прическу. У Ласницкого перехватило дыхание, и он застыл на месте, не сводя взгляда с незнакомки; в душе у него поднималось странное чувство, похожее на всепоглощающий восторг, смешанный с паническим ужасом; он припомнил короткий рассказ Клемешева о славе, древнем божестве, преследующем великих людей, и почему-то моментально понял, безоговорочно поверил в то, что перед ним именно оно - то самое божество; та самая женщина, портрет которой он видел в издательстве. Выходит, Клемешев тоже имел с ней дело? Но что теперь ей понадобилось здесь?
Словно прочитав его мысли, женщина сделала шаг вперед - походка у нее была бесшумной, и темные одежды развевались, словно навстречу ей постоянно дул легкий ветер.
- Ты узнал меня, я вижу, - произнесли шелестящие голоса, не оставив у Ласницкого никаких сомнений в своем источнике. - И как все великие люди, ты тоже одинок. Но теперь с тобой рядом буду я - такая же реальная, как и твоя слава.
Пораженный, растерянный, Ласницкий отступил к окну и дрожащей рукой оперся о подоконник.
- Но зачем? - спросил он. - Вы, конечно, очень привлекательны, но право, я... Я ничем не заслужил такой чести...
Женщина ответила саркастическим смешком.
- Ты же хотел быть известным, - сказала она с оттенком горечи. - Я должна быть рядом с тем писателем, которого считают великим. Слава и я - это почти одно и то же; ты завоевал славу - и значит, завоевал меня.
- Нет-нет, я не хотел, - запротестовал Ласницкий, лихорадочно оглядываясь. Боже, что если она приблизится? Снимет шарф и покажет ему свое лицо, одно изображение которого на рисунке тушью повергло его в шок? Как сказал Клемешев? Лента на шее... И надпись - "Поцелуй смерти". Не то ли это, чего она хочет?
От надвигающейся на него фигуры веяло ледяным холодом; Ласницкому казалось, что он чувствует явственный запах тления, исходящий от ее одежды, рук, белого как мрамор лица. "Да она же мертва! - в ужасе подумал он. - Мертва многие тысячи лет! Что ей от меня нужно?"
- Пока только быть рядом, только говорить с тобой, - прошелестела призрачная фигура, остановившись в нескольких шагах от почти парализованного страхом Ласницкого. - Ты писатель... Ты должен писать... Писать во что бы то ни стало, чтобы люди читали тебя... И черпали силу в твоих произведениях. Ты - надежда мира. Ты - его будущее. И я люблю тебя за это сильней, чем все те, кто сегодня поклоняются твоему таланту. Вся любовь отдельных людей живет во мне - и я здесь, чтобы сказать тебе о ней. Я хочу, чтобы ты знал, насколько ты неповторим; насколько ты... гениален...
Ее последние слова прозвучали тише; и когда последнее, повторенное тысячами разных голосов, медленно растворилось в воздухе, призрачная богиня исчезла; Ласницкий медленно опустился на корточки возле батареи. Его била дрожь; он закрыл лицо руками и стал пытаться думать, но в мыслях был полнейший сумбур. Он понимал только то, что попал в ситуацию, из которой нет выхода, и очень похоже на то, что его стремительный взлет, его фантастический успех на писательском поприще был сознательно подстроен человеком, который вряд ли желал ему добра...
|
| |
|
|
185. Писательская слава (окончание)
- Значит, он не звонил? - Клемешев нахмурился. - Это очень странно. Прошло уже пять дней с тех пор, как он сообщил, что повесть почти закончена и обещал в ближайшее время принести распечатку и дискету. Может быть, с ним что-то случилось?
- Понятия не имею, - пожала плечами Юлия. - Без его текста непонятно, куда двигаться дальше. Все-таки не так просто рекламировать то, чего еще нет в природе. Все, что было можно сделать без этого, я, кажется, уже сделала...
- Боюсь, вам придется его навестить, поскольку на звонки он не отвечает, а на его работе сказали, что он на больничном, - Клемешев улыбнулся Юлии и ласково взглянул на нее - от этого взгляда по спине девушки пробежала легкая приятная дрожь, вынуждая застенчиво опустить ресницы, чтобы скрыть радостный блеск глаз. В последние дни Клемешев почти не выходил из кабинета и лишь изредка перебрасывался с ней несколькими короткими фразами. Юлия понятия не имела, чем он занимался, и ей в голову не раз приходила крамольная мысль как-нибудь в отсутствие Клемешева изучить содержимое винчестера на его компьютере; однажды она специально с этой целью пришла в издательство на час раньше. Но ей пришлось отказаться от своих планов, поскольку включив компьютер, она увидела знакомую светлую рамочку на черном фоне - Клемешев поставил себе пароль на загрузку. Конечно, можно было разобрать компьютер и переставить джампера на материнской плате, чтобы снять пароль, - Юлия знала, как это сделать, - но она понимала, что в результате это выдаст ее; ведь вернуть обратно прежний пароль она уже не сможет. Поэтому ей пришлось отказаться от своей затеи и продолжить заниматься только тем, что ей поручалось.
- Навестить? - Юлия с готовностью встала и накинула куртку. - Хорошо. Он живет близко отсюда, думаю, что вернусь очень скоро. Вы будете здесь?
- Да, - Клемешев махнул ей рукой и направился в сторону кабинета. Юлия на мгновение застыла на месте - на этот раз он даже забыл поцеловать ее, хотя они уже, как ей казалось, привыкли прощаться именно так! Впрочем, он, вероятно, беспокоится из-за Ласницкого, утешила она себя. Еще бы - столько сил и нервов вложено в эту рекламную кампанию - было бы крайне неприятно, если бы из-за каких-нибудь капризов или лени их протеже вся проделанная работа пошла бы насмарку. Итак, надо идти и поторопить незадачливого писателя с этой несчастной повестью. Неужели так сложно написать вовремя сотню страниц?
Юлия вышла на улицу. Светило неяркое апрельское солнце, вокруг весело чирикали воробьи. Отличный день! Неудивительно, если Ласницкого не окажется дома. В такую погоду он наверняка предпочтет прогуливаться по парку с красивой девушкой, чем сидеть дома и корпеть над повестью. Однако надо все же проверить.
Войдя в подъезд, Юлия поднялась по старым разбитым ступенькам и остановилась у знакомой обитой дерматином двери. Ей показалось, что из квартиры доносятся голоса, но как только она нажала кнопку звонка и зазвучал его заливистый колокольчик, внутри все стихло. Юлия помедлила, потом позвонила снова - на сей раз послышались торопливые шаги, замок щелкнул и дверь распахнулась.
В первый момент она не узнала Ласницкого в этом бледном, насмерть перепуганном человеке с глазами, в которых плескался ужас; но узнав, вскрикнула и отступила. В ту же минуту он схватил ее за руку и почти насильно втащив в квартиру, захлопнул дверь.
- Вы! - ужас в его взгляде сменился такой неприкрытой ненавистью, что Юлия вздрогнула. - Что вам от меня нужно?
Юлия быстро овладела собой и спокойно выдержала его взгляд.
- А вы разве не в курсе? - холодно поинтересовалась она. - Разве между нами не существует договоренности насчет ваших произведений? Я хотела бы взглянуть, как продвигается ваша повесть.
- Вам незачем это знать! - Ласницкий на мгновение отвернулся, и Юлия подметила, что руки его дрожат. Неужели он запил или... Употребляет наркотики? Девушка всмотрелась пристальнее в его глаза - нет, зрачки, слава богу, нормальные.
- Почему же? - Юлия окончательно успокоилась и сразу же почувствовала себя хозяйкой положения. Что-то вывело молодого писателя из равновесия - но с кем из творческих личностей - или тех, которые считают себя таковыми - периодически не случается чего-либо подобного? К тому же этот Ласницкий еще так молод - ему, вероятно, нет и двадцати трех.
- Я отказываюсь сотрудничать с издательством, - неожиданно четко и раздельно произнес Ласницкий. - И я требую, чтобы мою книгу немедленно изъяли из продажи.
- Но почему?! - искренне удивилась Юлия. - По крайней мере... Объясните, что произошло? Вы больше не хотите быть прославленным писателем?
Ее последние слова хлестнули Ласницкого, словно бич. Он непроизвольно дернулся, и Юлия прочла в его глазах такое отчаяние и страх, что ей стало его жаль. Она шагнула навстречу и взяла Ласницкого за руку.
- Послушайте, - произнесла она, изо всех сил стараясь говорить с ним мягко и ободряюще, - пойдемте на кухню, поставим чайник и вы мне все расскажете. А тогда мы и решим, стоит вам издаваться или нет. Мы слишком часто принимаем опрометчивые, скоропалительные решения, о которых потом нам приходится жалеть. Может быть, я чем-то смогу вам помочь?
- Думаю, это невозможно, - Ласницкий вздохнул, но как ей показалось, немного расслабился. - Так вы действительно ничего не знаете? - он посмотрел на нее с немым вопросом, и Юлия отрицательно покачала головой.
- Я даже не понимаю, о чем вы говорите, - ответила она, слегка сжав его пальцы. - Но надеюсь, что скоро узнаю. У вас какие-то проблемы?
- Можно сказать и так. - Ласницкий высвободил свою руку и жестом указал Юлии в сторону кухни. - Проходите. Я поставлю кофе.
Девушка прошла в тесное кухонное помещение, где было практически не развернуться, и села на старый, расшатанный стул. Вся обстановка, за исключением разве что дорогой импортной кофеварки, говорила о том, что писатель не избалован богатством; выплаченный ему гонорар должен был быть для него очень значительной суммой. И он отказывается издаваться? Что же произошло?
- Курите? - Ласницкий бросил на стол полупустую пачку дешевых сигарет и снял с сушилки пару маленьких кофейных чашек.
- Спасибо, у меня свои, - Юлия достала из кармана пачку "Парламента" и щелкнула изящной дорогой зажигалкой. - Так что же с вами случилось?
Ласницкий пододвинул ей чашку с горячим напитком и тяжело опустился на свободный стул. Несколько секунд он смотрел на нее, будто сомневаясь, потом взял книгу, лежащую перед ним на столе и передал ее Юлии. Девушка сразу же узнала обложку - это была книга рассказов Ласницкого, украшенная великолепным изображением безротой богини; Юлия по праву считала теперь, что эта ее работа - одна из лучших. Нельзя было пройти мимо прилавка, не задержавшись взглядом на каменном, лишенном рта лице с яркими черными глазами, которые, казалось, преследуют проходящего мимо потенциального покупателя. Девушка даже сама не могла сказать точно, как ей удалось достичь подобного эффекта; но судя по тому ажиотажу, который в результате был создан, эффект превзошел самые смелые ее ожидания.
- Это ваша книга, - улыбнулась Юлия. - Но в чем дело? Вам что-то не понравилось в ней? Наверно, обложка. Простите, это была моя идея, ведь я рекламист, и моя задача - сделать так, чтобы продукцию лучше покупали. И вы сами знаете, что успех налицо...
- Откройте, - хрипло оборвал ее Ласницкий.
- Но я... - Юлия непонимающе взглянула на него.
- Откройте, - писатель повторил это звенящим от напряжения голосом, и девушка поспешно раскрыла книгу на середине. Ее растерянному взору представились только пустые белые листы; качественные, гладкие листы великолепной бумаги - и ни одного абзаца, ни одной печатной строчки.
- Видите? - упавший голос Ласницкого заставил ее немедленно поднять на него удивленные глаза.
- Что это значит? Ничего не понимаю, - Юлия вновь посмотрела на книгу, перевернула несколько страниц - то же самое. Чистые, нетронутые листы в прекрасно знакомом ей переплете.
- Это авторский экземпляр, - проговорил Ласницкий, кивая на книгу. - Каждый день... Исчезало по нескольку страниц... Сегодня - последние...
- Но это же бред! - воскликнула Юлия. - Что значит - "исчезало"? Вы хотите сказать, что печать со временем начала стираться? Что это была не обычная офсетная печать, а какой-то непонятный состав, который... - она осеклась, сообразив, что несет чушь, и встретила грустную улыбку Ласницкого.
- Печать тут не при чем, - сказал он, вставая. - Пойдемте.
Юлия поднялась и машинально последовала за ним в комнату, где стоял компьютер с видавшим виды монитором. Казалось, его не протирали уже несколько месяцев; на экране скопилась пыль, но Ласницкий, не обратив на это никакого внимания, сделал ей знак подойти ближе.
- Вот моя повесть, - сказал Ласницкий, дважды щелкнув на какой-то пиктограмме, и через несколько секунд на экране появились строчки. Юлия узнала Word и машинально взглянула на нижнюю панель - текст занимал всего десять страниц. Ласницкий, словно перехватив ее взгляд, указал пальцем на цифру. - Десять. Еще вчера их было тридцать. Позавчера - шестьдесят, - он говорил, будто во сне, и Юлию не на шутку испугало выражение его лица и пустые, померкшие глаза. - Все, что я пишу, исчезает. Как и страницы уже изданной вами книги. Вы не знали об этом?
Юлия вздрогнула и невольно отступила. "Он сумасшедший, - мелькнула паническая мысль, и девушка начала торопливо оглядываться в поисках телефона. - Надо немедленно вызвать "скорую"...
Ласницкий отошел от монитора и тихо рассмеялся.
- Вы решили, что я сумасшедший? - он покачал головой и указал Юлии на диван в углу комнаты. - Садитесь. Я вижу, что вы действительно ничего не понимаете. Я тоже не понимал. Но теперь, кажется, понимаю.
Юлия молча подчинилась. В голове у нее все перемешалось. Ласницкий сошел с ума... Значит, повестей и рассказов от него можно не ждать... Что скажет на это Клемешев? Ведь для него так важна была слава Ласницкого! Непонятно почему, но он придавал этому проекту огромное значение... Он был для него жизненно важен, и... И что будет с ним, когда он узнает, что Ласницкий больше не писатель, а просто пациент одной из многочисленных клиник для душевнобольных? Но может быть... Может быть, все еще не так плохо? Он устал, расстроен и явно переутомлен. Быть может, если дать ему возможность как следует отдохнуть, повременить с повестью, продолжая при этом периодически давать рекламу, он еще вернется в нормальное состояние? Она внимательно посмотрела на Ласницкого, и у нее появилась слабая надежда; его взгляд уже не был диким, как в первый момент, и руки больше не тряслись; да и на лице больше не было этого страшного, пустого выражения.
Ласницкий пододвинул кресло и сел напротив Юлии, так, что между ними оказался только низкий журнальный столик с металлической пепельницей.
- Можете курить и здесь, если хотите, - писатель откинулся в кресле, положив руки на подлокотники, и некоторое время молчал, словно собираясь с силами. Затем он твердо посмотрел в глаза Юлии и заговорил.
- Я не сумасшедший, если вы все еще так думаете, - сказал он, и голос его звучал чисто и ясно. - Я могу объяснить то, что происходит или по крайней мере часть происходящего, - он на мгновение замешкался, глубоко вздохнул и продолжал. - Это началось на следующий день после того, как я позвонил Клемешеву и договорился с ним, что в ближайшее время принесу ему первую повесть законченной. Она и была почти закончена, - пояснил он, кивнув в сторону компьютера, - там я ее сохранил, оставалось только немного откорректировать текст, распечатать его и скопировать на дискету. Я намеревался сделать это, вернувшись с работы, - можете себе представить мое удивление, когда я увидел, что половина текста бесследно исчезла! Конечно, я подумал, что это вирус, да мне так и сказали - предположили, что у меня на винчестере поселилась Мелисса или...
- Макровирусы Word'a не уничтожают тексты, - возразила Юлия. - По крайней мере те, которые мне известны...
- Теперь это уже неважно, - махнул рукой Ласницкий. - Так вот, я думал, это вирус, проверил винчестер и действительно нашел там много всякой дряни. Но я уничтожил вирусы все до единого и восстановил файл. Попросту написал конец повести заново... Конечно, на это у меня ушли несколько лишних часов, но я не хотел подводить издательство. И тогда... Тогда я и увидел ее...
- Кого? - Юлия недоуменно всматривалась в разом побледневшее лицо Ласницкого. - Подождите, не говорите ничего! Хотите, я принесу воды? - она вскочила.
- Не надо, - Ласницкий мягко коснулся ее руки, и по лицу его скользнула нежная, почти детская улыбка, от которой у Юлии на глаза навернулись слезы. - Я должен успеть хотя бы рассказать, что произошло.
Девушка покорно села на место - в конце концов, если он сумасшедший, неважно - часом раньше или часом позже его увезут в больницу. В любом случае, ему придется провести там достаточно времени, а психиатрические клиники славятся наплевательским отношением к пациентам...
- Клемешев рассказывал мне, - продолжал Ласницкий, и тон его был сравнительно спокойным, - о древней богине славы, почитаемой какими-то азиатскими племенами. Он показал мне ее изображение, рисунок тушью, а потом вы использовали этот образ на обложке книги моих рассказов. Это и правда была отличная реклама...
- Клемешев не рассказывал мне ни о какой богине, - вставила Юлия. - Для меня это был просто образ, просто удачная идея... Не более!
- Возможно, это так и было, - согласился Ласницкий. - Но так было только для вас, а вот для Клемешева все представлялось несколько иначе. Это и понятно, ведь он был хорошо знаком с ней - знаком лично, и по-видимому, не один год...
- Но никаких богов и богинь не существует! - воскликнула Юлия. - Что вы говорите?
- Может быть, - пожал плечами Ласницкий. - Но эту я видел собственными глазами, как же я могу не верить собственным глазам? К тому же она разговаривала со мной, и мне остается только радоваться, что мне удалось продержаться неделю, не допустив, чтобы она прикоснулась ко мне...
- Я не понимаю, - Юлия вздохнула, сочувственно глядя на Ласницкого. - Не понимаю. Какая богиня? Почему она должна прикасаться к вам? Да и разве боги во всех легендах не бесплотны? Господи, что за чушь я говорю! - девушка с упреком посмотрела на Ласницкого. - Вот видите, сумасшествие заразно, - она попыталась улыбнуться, но писатель, казалось, не расслышал ее.
- В первый момент я тоже счел себя сумасшедшим, - продолжал он ровным, невыразительным голосом. - Она стояла у входа в кухню - высокая женщина, в черной одежде. Лицо закрыто шарфом, закрыто, потому что там, где у нормальных людей расположен рот, у нее просто ничего нет. И она сказала мне, что как спутница всех великих писателей, намерена до конца жизни быть рядом со мной. Это было слишком реально, а на следующий день повторилось то же самое, только на этот раз она попыталсь взять меня за руку... Не знаю, каким чудом мне удалось увернуться от ее прикосновения... От нее тянет холодом и гнилью; мне кажется, что внутри она вся разложилась, как самый обыкновенный труп... Труп, который почему-то ходит, разговаривает и даже делает вид, что способен испытывать какие-то чувства... - голос Ласницкого дрогнул, и Юлия, подчиняясь естественному порыву, встала с места и присела на корточки рядом с его креслом.
- Пожалуйста, - она ласково заглянула в его измученное лицо. - Этого не могло быть в реальности. Подумайте сами. Это невозможно. Никаких богов нет. Вероятно, вам следует на какое-то время бросить писательство... Что ж, повести подождут, это не так страшно. Я уверена, что вы даже не сумасшедший, просто слишком устали за последние несколько дней.
Он слабо улыбнулся и слегка сжал ее руку.
- Вы живая и теплая, - тихо сказал он, и в голосе его прозвучала робкая признательность, - и как бы я хотел вам верить! Вы даже не можете себе представить! Тем не менее, я должен дорассказать, - он отстранил ее и продолжал, глядя куда-то вдаль. - На следующий день, сразу же после ее первого появления, я пошел в библиотеку и до самого вечера провел в читальном зале, пытаясь найти хоть какую-то информацию об этом азиатском божестве. И я нашел ее. Клемешев успел рассказать мне совсем немного и только о том, что касалось ее происхождения, но самого главного он не сказал... Эта богиня преследует всех, кто способен непосредственно влиять на умы людей. В доисторических племенах с этим успешно справлялся вождь - ему не нужно было управлять большими массами, а группа из нескольких десятков человек легко подчинялась влиянию одного, способного убедить остальных в своем превосходстве. В наше время все изменилось. Страной управляет не один человек, а целый госаппарат; и лишь одна категория людей способна еще оказывать непосредственное влияние на умы и сердца людей - это писатели. Не артисты, которые сами подчиняются воле режиссера и по сути лишь выполняют его указания, не говоря уж о том, что они обязаны действовать только в рамках сценария, написанного совершенно другим человеком, и не политики, которые никогда не демонстрируют толпе своего настоящего облика. Только писатель общается с людьми напрямую - между ним и читателем не может встать ни один человек. Именно писатель формирует сознание людей; именно его избирает своей жертвой древнее божество; избирает, как человека, обладающего возможностью непосредственно влиять на массы, передавать им свои и только свои чувства и мысли. Но среди писателей она всегда выбирает того, кому лучше всего это удается; и зная это, можно не удивляться тому, что многие прославленные писатели, которых сегодня мы считаем гениями, рано погибали - одни по собственной оплошности, другие - от какой-нибудь неведомой болезни, и я бы не удивился, если бы выяснил, что болезнь их сопровождалась чем-нибудь вроде помешательства.
- Ну хорошо, хорошо, - сказала Юлия; ее блуждающий взгляд неожиданно упал на телефонную трубку, лежащую на полу; девушка вытянула шею и увидела за диваном, на низкой скамеечке, и сам аппарат; при входе в комнату его нельзя было заметить. Надо выслушать его, а потом подобрать трубку и позвонить. Она с беспокойством посмотрела на Ласницкого, и тот неожиданно понимающе улыбнулся.
- Обещаю, как только я расскажу вам все, вы сразу же позвоните, куда хотели, - сказал он. - Я буду только рад, если вы окажетесь правы и выяснится, что я просто сошел с ума.
- Хорошо, - кивнула Юлия. - Но может быть вы расскажете позже?
- Нет, - Ласницкий решительно преградил ей дорогу к телефону; солнечный свет пробился сквозь тонкие занавески и упал ему на лицо, на мгновение отразившись в глазах в точности так же, как прожекторы во время съемок интервью; словно несколько кадров промелькнули перед Юлией, и ее охватила внезапная тоска - именно эти кадры, сразу отмеченные Клемешевым, позволили им показать Ласницкого зрителям в самом выгодном ракурсе; лучшего освещения нельзя было подобрать, а эти тонкие искорки, мгновенно вспыхнувшие и погасшие в глубине глаз, производили просто неотразимое впечатление.
- Я слушаю, - Юлия отодвинулась в сторону, предлагая Ласницкому сесть рядом и давая ему понять, что не намерена вскакивать и бежать к телефону. Писатель сел на краешек, и теперь девушка видела только его профиль; из-за бьющего ей в глаза солнца черты Ласницкого стали практически неразличимы.
- Клемешев не сказал одного, - продолжал Ласницкий тихим голосом, в котором Юлии послышалась с трудом сдерживаемая дрожь. - Эта богиня будет преследовать писателя с одной-единственной целью - завладеть им полностью, что для всякого человека означает смерть; для нее же - это лишь выражение любви и восхищения. У ее жертвы есть только одна возможность удерживать ее на расстоянии - сама литература, само по себе литературное творчество. Каждая гениальная или даже просто талантливая строка не дает божеству приблизиться; но каждая неудачная или недостаточно глубокая мысль, напротив, толкает писателя навстречу гибели. И такой поединок может продолжаться долгие годы - все зависит только от того, насколько в действительности одаренной оказывается та личность, которую преследует по пятам древняя богиня... Если же писатель теряет талант, божество в одно мгновение преодолевает расстояние, и человек погибает от одного ее поцелуя, и он уже ничем не в состоянии помешать.
- Тогда, если вы стали жертвой этой... богини, - сказала Юлия, стараясь говорить мягко, как говорят с больными, - получается, что вам, напротив, нельзя бросать писательство?
- Писательство! - отчаяние в голосе Ласницкого заставило девушку вздрогнуть. - Но ведь писатель должен быть талантлив! А у меня нет таланта, Юлия, - он впервые назвал ее по имени, и в голосе его, как ей показалось, зазвенели слезы. - Я абсолютно бездарен в литературе. Вот почему все строчки, которые я набиваю на компьютере, исчезают; по той же самой причине уже изданная книга превратилась просто в гору бесполезной бумаги! Но я получил славу - славу, которой не заслуживал, славу, о цене которой даже не думал! И теперь, когда я понимаю, что обречен умереть, я понимаю еще и другое - что несмотря на свою фантастическую известность, известность, в которую я до сих пор не могу полностью поверить, настолько она невероятна, я еще и не смогу ничего оставить после себя, ни одной стоящей строчки, ни одного верного, вовремя произнесенного слова. Но скажите, Юлия, - он порывисто повернулся к девушке и схватил ее за плечи, - неужели я виноват в этом? Ведь я ничего, ничего не знал!
- Конечно, нет, - Юлия мягко отвела его руки и с ласковой улыбкой заглянула в глаза, - я уверена, что все это - просто какой-то бред, весьма последовательный, вы правы, но не более, чем бред! Я уверена, что вам нечего бояться, и если всему причиной какое-то чувство вины, попытайтесь не обращать внимания на это чувство! Конечно же вы не можете быть виноваты в том, что хотели славы - ее хотят почти все - просто вам повезло чуть больше, чем другим, вы стали известны, а они нет...
- И все же есть человек, который действительно виновен, - Ласницкий встал с дивана и прошел по комнате; лучи вечернего солнца постепенно тускнели на паркетном полу. - Человек действительно гениальный; тот, кто не один год мог удерживать на расстоянии эту ужасную богиню, тот, который в конце концов сумел не только вынудить ее долгое время отступать перед силой своего таланта, но и вовсе избавиться от нее!
- О чем вы, - неуверенно прошептала Юлия. - О ком вы говорите?
- Карышев, - Ласницкий не произнес, а скорее выплюнул это имя, и лицо его вновь исказила такая ненависть, что Юлия затрепетала. - Карышев, гениальный писатель, скрывающийся от общественности... Я понимаю... Сначала он пытался просто убежать от своей славы, но видимо, это ему не удалось, и тогда он решил поступить проще - переложить ее бремя на плечи другого... Неважно, кого, - первого встречного, дилетанта, дурака, мечтающего о писательской славе... И так получилось, что на эту роль он выбрал меня.
- Но послушайте! - Юлия невольно вскочила с места. - При чем тут Карышев? Ведь вы, как и большинство остальных, никогда его не видели. Только недавно по телевизору - а до этого - как он мог до этого воспользоваться вами в своих целях? Это же невозможно!
- По телевизору показывали не Карышева, - усмехнулся Ласницкий. - Это же было ясно как день! Карышеву нет сорока, а по ОРТ показали какого-то грязного старикашку. Хотя мне еще тогда показалось, что где-то я видел его... Только не мог вспомнить, где... До последних событий - уж тут-то мне пришлось вспомнить все, что я когда-либо помнил!
- Но... О ком же тогда идет речь? - Юлия почувствовала слабость в ногах и вынуждена была опереться о спинку дивана; по выражению глаз Ласницкого она уже угадала ответ, и перед ее мысленным взором замелькали десятки подробностей, говоря невероятное - возможно, очень возможно, что Ласницкий прав... По крайней мере частично.
- Вы же сами знаете! - растягивая слова, бросил ей в лицо Ласницкий. - Евгений Клемешев и Виктор Карышев - это одно и то же лицо!
- Нет, - беспомощно возразила Юлия. - Нет... Скажите, - она быстро повернулась к Ласницкому, - почему вы сами не попытались просто бежать от своей славы?
- Куда мне, по-вашему, бежать? - писатель безнадежно пожал плечами. - Это и Клемешеву не удалось. А уж пытаться действовать его методами мне просто не по карману.
- Что же вы собирались делать? - спросила Юлия.
- Вы же видите, выбор у меня не очень богатый, - Ласницкий подошел к окну и остановился, опершись о подоконник. - Вероятно, достойно умереть, - он засмеялся тихим, нехорошим смехом, который оборвался так же внезапно, как начался. Ласницкий обернулся, и Юлия увидела на его лице неприкрытый ужас, словно прямо перед собой он увидел некое чудовище. Девушка хотела было подойти к писателю, но неожиданно на нее повеяло ледяным холодом, и это словно парализовало ее. Она застыла на месте, не в силах отвести взгляда от искаженного лица Ласницкого, на которое медленно и неумолимо надвигалась какая-то черная, зловещая тень. Сначала Юлии показалось, что это просто облако ненадолго заслонило вечернее солнце, но тут же она отчетливо вспомнила, каким ясным было сегодня небо и каким безветреным день; к тому же солнечные лучи, не изменяясь, так и лежали на паркете.
- Нет! Не трогай меня! Не трогай! - панически выкрикнул Ласницкий, шарахаясь в сторону; Юлия видела, как он метнулся вдоль стены, но видимо поскользнулся, или же что-то невидимое толкнуло его; девушка невольно зажмурилась, а когда открыла глаза, то вначале ей показалась, что в комнате никого, кроме нее, нет. Вновь обретя способность двигаться, Юлия поднялась на ноги и прямо перед собой, на теплом, согретом солнцем полу, увидела Ласницкого. Глаза писателя были широко раскрыты, лицо перекошено ужасом; едва взглянув на него, Юлия поняла, что он мертв.
Она опустилась на колени рядом с ним; его отчаянные крики все еще звенели в ее ушах. Несмотря на то, что в комнате было тепло, у Юлии застучали зубы. Трясущейся рукой она пододвинула к себе телефонный аппарат, но вместо номера скорой помощи, который собиралась набрать, автоматически набрала номер издательства.
Клемешев отложил отвертку и сняв крышку компьютерного корпуса, поставил ее на пол. Выпрямившись, он хотел начать отвинчивать винчестер, но в этот момен зазвонил телефон на другом конце стола. Клемешев проворно обогнул крышку, снял трубку и услышал прерывистый, рыдающий голос Юлии.
- Он умер, Евгений! У меня на глазах! - ясно было, что девушка потрясена и совершенно не владеет собой. - Он был как невменяемый... Говорил мне какие-то безумные вещи... А потом вдруг что-то произошло... Что я должна делать?
- Ласницкий умер? - лицо Клемешева просветлело; он знал, что никто не может его видеть, и потому у него не было нужды скрывать от самого себя охватившую его радость. Ласницкий умер, значит, вместе с ним навсегда исчезло и его проклятие. Чудовищный призрак погиб, канул в небытие, покорен, растоптан, уничтожен...
- Он обвинял вас! - продолжала Юлия дрожащим голосом. - Говорил о какой-то азиатской богине, о том, что все вновь написанные им строки исчезают, что у него нет выбора и что это вы все подстроили... Я ничего не понимаю...
- Юлия, успокойтесь, - сказал Клемешев. - Вызовите скорую и позвоните по ноль два. Никуда не уходите, дождитесь их.
- Но что я им скажу? - испуганно вскрикнула Юлия. - А если подумают, что это я убила его?
- Юлия, - Клемешев еле удержался от смешка - ее наивность его позабавила. - Мы же с вами не герои мексиканского сериала. Здесь, слава богу, не принято с ходу обвинять в убийстве человека, случайно оказавшегося рядом с трупом. Расскажите им все, как есть, хотя думаю, что если он говорил вам о какой-то богине, эта информация мало кого заинтересует. Звоните и дожидайтесь меня. Не волнуйтесь, я скоро буду.
Он аккуратно опустил трубку на рычаг и снова взялся за отвертку. Движения его были быстрыми и точными. Через несколько секунд освобожденный винчестер был у него в руках, и Клемешев, положив его в полиэтиленовый пакет, поднял крышку компьютера и надел ее на разобранный корпус. Окинув взглядом помещение и убедившись, что кабинет как обычно находится идеальном порядке, Клемешев удовлетворенно улыбнулся и вновь подойдя к телефону, набрал несколько цифр.
- Алло, Макаров, вы? - спросил он, мельком взглянув на наручные часы. - У меня мало времени, я лишь хочу сообщить вам о сенсации. Сегодня среди бела дня трагически погиб известный вам писатель Юрий Ласницкий. Вашей газете это интересно? - выслушав ответ, он пожал плечами. - Да какая вам разница? Это уж ваше дело, как ее подать. Можете хоть чеченский след приплести, мне-то какое дело. Главное, чтобы материал подхватили по возможности все крупные газеты, так что возьмитесь-ка получше за вашего родственника. А гонорар вы знаете - за каждую удачную статью в центральном издании вам на счет будет положена та же сумма. Согласны? Отлично, тогда действуйте. Я сам с вами свяжусь.
Положив трубку на место и прихватив с собой снятый винчестер, Клемешев вышел из кабинета и захлопнул дверь. Ненадолго он задержался в коридоре, с легким сожалением полюбовался на бронзовые канделябры, поблескивающие в неверном свете матовых лампочек, и вышел на улицу. Теплый весенний ветерок ерошил ему волосы, склоняющееся к закату солнце оранжевыми отблесками играло в оконных стеклах. И впереди не было ничего, кроме свободы, новых мыслей, новых знаний, новых возможностей и нового творчества. Позади же оставались мучительный страх, постоянное балансирование на грани, неотвратимые мысли о скорой смерти и трагическая неуверенность в своих силах. Все это осталось позади, сгинуло, умерло вместе с ней...
...Юлия почти не помнила, кому и что говорила, как объясняла произошедшее. Ей все еще слышался голос Ласницкого, представлялось его искаженное лицо. Ее о чем-то спрашивали, она машинально отвечала. Потом она поняла, что ей можно идти и вопросов больше не будет; она растерянно огляделась, ища глазами Клемешева, но вокруг были только незнакомые лица. Как в тумане, Юлия вышла на улицу. Уже стемнело, и зажженные фонари отражались в поблескивающем влажном асфальте. Она шла, не разбирая дороги, и ей снова и снова вспоминались слова Ласницкого, его сумбурный, сбивчивый рассказ, в котором она ничего не поняла, за исключением того, что Клемешев, человек, которого она любила, которому она помогала, не кто иной, как Карышев, блестящий писатель, произведениями которого она так восхищалась. Она хотела увидеть его; она была уверена, что достаточно будет ему произнести несколько слов, и все для нее прояснится, мир снова обретет свои четкие, простые очертания, и исчезнут все сомнения и колебания, которые неотступно ее терзают.
Она увидела прямо перед собой вход в издательство и спустившись по ступенькам, толкнула знакомую дверь; но та была заперта. Юлия застыла на месте, пораженная; ведь если Клемешев не пришел, как обещал, то где же еще он мог ждать ее, если не здесь, в издательстве? Быть может, он просто ненадолго ушел? Тогда лучше всего будет оставить ему записку - пусть он перезвонит ей домой, и она ему скажет - приезжайте ко мне, приезжайте и объясните...
В поисках ручки и блокнота она пошарила в карманах и неожиданно рука ее нащупала какой-то маленький предмет, на ощупь холодный и гладкий; она извлекла его из кармана, и латунный ключ тускло блеснул в свете фонаря.
Девушка перевела взгляд с ключа на запертую дверь и медленно, все еще не веря, поднесла ключ к замку, вставила и повернула. Раздался тихий щелчок и дверь открылась.
Юлия включила свет, сняла куртку и повесила ее на крючок у входа. Прошла по коридору к кабинету Клемешева; мягкий ковролин заглушал ее шаги. Несколько секунд она стояла у двери, почему-то не решаясь войти, но наконец повернула фигурную ручку, и перед ней открылся темный кабинет со смутно белевшим на столе монитором. Юлия щелкнула выключателем и подойдя к компьютеру, механически провела рукой по белой крышке; та ответила легким дребезжанием. Юлия вскрикнула от неожиданности, и только сейчас увидела на столе несколько винтов. Взявшись руками за крышку, она легко сняла ее и поставив рядом, наклонилась к компьютеру. Место над дисководом пустовало. Клемешев снял винчестер и унес его с собой, сообразила она. Вместе с тем, что было там записано. Вместе с... последними произведениями Карышева? Но зачем? И зачем положил ей в карман ключ?
Почти ни на что не надеясь, она нажала кнопку дисковода, и из него с тихим щелчком выскочила дискета. Юлия повертела ее в руках, потом пожала плечами и положила в сумочку. Конечно, маловероятно, чтобы на дискете осталась какая-нибудь интересная информация - но кто знает... Раз уж дискета оказалась в дисководе, надо думать, на ней по крайней мере было что-то записано... Что-то, имеющее отношение к тому, чем занимался Клемешев в те часы, когда находился один в своем кабинете. Можно будет проверить...
Однако в издательстве ей было нечего делать, она понимала это. Самое разумное, конечно, пойти домой. Вероятно, Клемешев позвонит ей - сегодня или завтра, и тогда она получит от него исчерпывающие объяснения. Опустив голову, девушка вышла на улицу, заперла издательство и двинулась прочь по темным улицам. Начал накрапывать мелкий дождь, осыпая искрами ее волосы, а перед глазами у нее по-прежнему стояло лицо Ласницкого, белое, мертвое, перекошенное ужасом.
Когда она вошла в квартиру, было уже около одиннадцати вечера. Едва девушка успела переступить порог, как на улице начался ливень, и крупные капли громко застучали по стеклам. Юлия сбросила туфли и прошла в комнату. Переодевшись, она включила компьютер и вставила принесенную дискету. Как она и ожидала, дискета была пуста.
"Старый добрый Unerase?" - подумала Юлия и хотя сама усмехнулась предположению, что Клемешев, если действительно хотел уничтожить какую-то информацию, мог оказаться настолько наивен, все же запустила программу. Как она и ожидала, никаких удаленных папок и файлов на дискете не обнаружилось. "Отформатирована. Конечно", - Юлия хотела было оставить свои попытки, но что-то настойчиво твердило ей, что на дискете есть, должно быть что-то важное. Вздохнув, девушка запустила Disk editor и погрузилась в изучение букв, цифр и символов.
Она не заметила, как пролетело время, и оторвалась от экрана лишь когда ей удалось наконец восстановить несколько текстовых файлов - все, что было когда-то записано на дискету. Юлия сходила в ванную и ополоснув лицо, вернулась к компьютеру и открыла один из восстановленных файлов. И с первых же прочитанных фраз поняла, что перед ней то, что она, собственно, и надеялась найти.
Конечно же, это был стиль Карышева - стиль, который никто не мог бы подделать и который был знаком ей до мелочей. Юлия читала все его произведения, которые когда-либо выпускались в печатном виде - но сейчас перед ней были тексты, которых кроме нее и самого их автора никто, вероятно, не видел. Она хотела взглянуть на датировку файла и тут же забыла об этом, поглощенная стремительным развертыванием сюжета. Настало утро, а она, совершенно измотанная, все еще читала и не могла оторваться.
Она дочитывала последний рассказ, когда тихонько пискнул почтовый клиент; но Юлия не спешила выяснять, что за письма ей пришли. Закончив чтение, она сходила на кухню, выпила чашку кофе и выкурила сигарету, все еще находясь под впечатлением прочитанного. Нет, ни о какой деградации и речи не шло. Талант Карышева нисколько не ослабел за время его молчания; напротив, он лишь обрел дополнительную яркость. На дискете было четыре коротких рассказа и повесть; пожалуй, этого вполне хватило бы для того, чтобы выпустить небольшую книгу; и нет сомнений, она, как и предыдущие книги Карышева, имела бы бешеный успех. Впрочем, теперь это уже неизвестно...
Юлия очень устала, к тому же ее постоянно знобило. Вернувшись в комнату, она сняла со спинки стула теплую вязаную шаль и набросив ее на плечи, снова устроилась перед компьютером. Список вновь пришедших электронных сообщений оказался коротким; два письма относились к обычной регулярной рассылке для специалистов в области рекламы и маркетинга; а третье... Третье было от Клемешева.
Она поняла это сразу, по одному только обращению в начале письма, и горькое предчувствие кольнуло ее ледяной иглой. Девушка развернула сообщение на весь экран и плотно закутавшись в шаль, начала читать.
"Милая Юлия!
Прежде всего должен попросить у вас прощения за то, что не выполнил своего обещания и не поддержал вас в трудную минуту; возможно, я виноват вдвойне еще и тем, что понимая, насколько огорчит вас известие об окончании нашего с вами сотрудничества, все же говорю вам об этом; и говорю, вероятно, не в самый подходящий момент. Впрочем, не буду утомлять вас бесполезными попытками оправдаться, - зная вас, я уверен, что вам этого не нужно. Да и после разговора с Ласницким вы, вероятно, хотите от меня объяснений, а вовсе не оправданий.
Постараюсь быть кратким. Все, что он успел рассказать вам, по всей видимости, правда. Лишенный рта монстр, обожествляемый древними азиатскими племенами, слава, преследующая великих людей прошлого и дожившая до нашего времени, действительно существует; впрочем, могущество его уже далеко не так велико, как прежде. Вы знаете, Юлия, что я всегда был последовательным атеистом; возможно, это помогло мне и в данном случае; ибо только не веря в божественную природу своего врага, можно отважиться на сражение с ним. В противном случае моя участь была бы не более завидна, чем та, что постигла Ласницкого. Поверьте, его гибели я не хотел; если бы существовал другой выход, я избрал бы его. Зная вашу чувствительную натуру, легко догадаться, какое тягостное впечатление произвела на вас смерть ни в чем не повинного человека; но жизнь устроена так, что нам всегда приходится выбирать что-то одно, жертвуя другим; мы можем лишь сравнить, какой из двух объектов для нас предпочтительнее. Менее ценное уничтожается; то, что действительно значимо - живет.
Вы знаете, какой выбор стоял передо мной. Я мог умереть в свои тридцать семь лет, находясь на вершине славы и в расцвете своего литературного таланта, который так вас восхищал. А Ласницкий мог бы жить - писать средние, никому по большому счету не нужные рассказы, жениться, родить детей и наконец мирно скончаться в кругу семьи, как это делает большинство наших обывателей. Из двух возможных вариантов я выбрал свою жизнь и пренебрег той, которая могла быть у Ласницкого, - вы осудите меня за это, вы, так тонко воспринимающая настоящее искусство, так остро сопереживающая героям моих романов, даже ранних и несовершенных, подобных "Молнии отчаяния"? Осудите за то, что я хотел успеть сказать больше, чем уже сказал? Пусть даже мои произведения пока не будут никому известны; после моей смерти они все же займут то место в русской литературе, которого заслуживают; пусть даже это и произойдет не сейчас, а лишь на полвека позже.
Я глубоко благодарен вам за вашу помощь; без нее невозможна была бы моя теперешняя свобода; хотя признаюсь вам - сейчас, когда все эти события позади, я даже удивлен тем фактом, что одержать победу над грозным призраком из потустороннего мира оказалось не сложнее, чем воспользоваться лазейкой в современном законе...
Ну вот и все, что я должен был сказать вам; вероятно, больше мы с вами не увидимся. Я знаю, что эти слова вас опечалят, но вы сильный и независимый человек, и я уверен, что вы быстро найдете себе занятие, которое отвлечет вас от грустных мыслей. Я от всей души желаю вам счастья, которого вы, с вашим умом и талантом, безусловно, заслуживаете.
Всегда признательный вам,
Виктор Карышев".
"Он никогда меня не любил". Юлия не знала, как долго она просидела перед монитором, вновь и вновь перечитывая письмо. Механически она нажала "reply", но обратного адреса не было, и девушка молча застыла в кресле, утратив всякую способность думать; только одна мысль стучала в висках: "Он никогда меня не любил. Он с самого начала плевал на меня". Потом постепенно она стала вновь воспринимать окружающее, и к горлу подступил комок. Словно со стороны, она с удивлением услышала собственное сдавленное рыдание и в первый момент даже не поверила, что способна издавать такие звуки. Она попыталась встать, но не удержалась на затекших ногах и упала на колени возле кресла. И тут плечи ее затряслись; возле самого своего лица она увидела начищенный квадрат паркета, потертый край кресла, ящики письменного стола; она заслонилась рукой, чтобы не видеть их, и рыдала, рыдала без слез, чего никогда еще с ней не бывало; рыдала, пока последние силы не оставили ее и она не провалилась в черную пустоту, где не было ни чувств, ни переживаний.
Когда она очнулась, за окном уже рассвело. Юлия приподнялась и с удивлением поняла, что лежит на полу, возле кресла; а на экране включенного монитора монотонно мигают белые звездочки screen saver'а. И тут она разом вспомнила все, что произошло - вечер в издательстве, последние слова Ласницкого, письмо Клемешева - и из глаз ее потоком хлынули слезы; дрожащей рукой она схватилась за поручень кресла и уткнулась лицом в его жесткую обивку.
Часа через полтора ей удалось успокоиться; Юлия встала, подошла к зеркалу и провела щеткой по растрепавшимся волосам. Отразившееся в зеркале красное, распухшее от слез собственное лицо показалось ей отвратительным. Она сбросила халат и встала под прохладный душ.
Через некоторое время, с волосами, обмотанными махровым полотенцем, девушка вновь подошла к зеркалу. Густо припудрившись и накрасив ресницы, она наложила голубоватые тени на покрасневшие веки; под ними следы слез стали практически незаметны; это придало ей уверенности.
Она подошла к компьютеру и еще раз внимательно перечитала рассказы, найденные на дискете, и письмо; затем встала и несколько раз прошлась взад-вперед по комнате, собираясь с мыслями. Клемешев... Она сдвинула брови; наконец, словно приняв некое окончательное решение, девушка подошла к телефонному аппарату и набрала номер.
- Привет! - сказала она, услышав на том конце провода знакомый голос. - Да, это я. У меня тут есть кое-какая интересная информация и пара неплохих идей. Ласницкий? Оставь Ласницкого. Все гораздо интереснее, чем ты себе представляешь. Да, это с ним связано. Еще как связано, - Юлия присела на ручку кресла, положив ногу на ногу, и коротко рассмеялась. - Ты даже не представляешь себе - никакого Ласницкого никогда не существовало в природе! Это был просто хитроумный рекламный трюк. С целью? А вот как раз в цели-то все и дело. Как ты думаешь, у кого я работала последние месяцы? У самого Карышева... Да-да, только имя у него теперь другое, а внешность... Короче, так, когда мне лучше приехать? Сейчас? Отлично. Что значит "непопулярен"? У меня тут целая кипа его последних произведений. Точно. Никто их еще не видел, но ни малейших сомнений - это он... Привезти с собой? Пожалуйста. И почем там нынче эфирное время? Так дешево? Ну что ж, отлично, скоро приеду.
Она бросила трубку, достала фен и наскоро обсушила волосы. Затем распахнула створки шкафа, полного разнообразной одежды - в чем-в чем, а уж в этом она никогда не испытывала недостатка. Юлия надела длинное светлое платье, открывающее шею и плечи; это было немного вызывающе, но безусловно красиво. Посмотревшись в зеркало и оставшись довольна своим видом, Юлия картинно улыбнулась своему отражению. Улыбка получилась жесткой и презрительной; возможно, ярко-алая помада усиливала это впечатление; и в какой-то момент Юлии показалось, что там, где прежде у нее билось сердце, отныне звенит железо.
"Стареете, господин Карышев, - насмешливо подумала она, спускаясь по лестнице. - Хуже разбираетесь в людях. Я не тот человек, за которого вы меня принимаете, но в одном вы правы - я найду себе занятие, которое отвлечет меня "от грустных мыслей". Интересно, что вы скажете, когда я обрушу вам, как снег на голову, всю вашу былую известность, но на сей раз удвоенную превосходно сделанной рекламой? О, вы будете довольны и получите свою порцию "счастья, которого вы, с вашим умом и талантом, безусловно, заслуживаете". Вдруг она вспомнила, как он впервые обнял ее, и жгучие слезы подступили к глазам. "Может потечь тушь!" - резко одернула себя Юлия и легкой уверенной походкой двинулась прямиком к ожидающей ее машине местного телевидения.
|
| |
|
|
186. Сказка о добром заводчике.
Жил-был на белом свете Иван-дурак, молодой, наивный да восторженный. Жил он себе в пригороде, на первом этаже хрущобы, работал на дому программистом и неплохие деньги тем зарабатывал. И был у Ивана беспородный кот Мурзик, на ближайшей помойке найденный, – боевой котяра со свободным выгулом через форточку. Бывало, исчезнет кот на целую неделю – возвращается грязный, потрепанный, но довольный, а потом по двору котята бегают, как две капли воды на Мурзика похожие, - мышей и крыс ловить учатся, да все на той же помойке пропитание себе добывать.
Не один год жил себе Иван поживал, кормил нагулявшегося Мурзика фаршем, наблюдал в окошко эту благостную картину и размышлял, до чего гармонично все в природе устроено: даже человек, на что существо пакостное, а и то этой гармонии нарушить не может. Живет он себе, скажем, в той же хрущобе, а животный-то мир тут как тут: в подвале крысы с мышами бегают, объедки Ивановы подбирают; вокруг кошаки дворовые толпами шляются, и дерутся друг с другом, и любят друг друга, и крыс с мышами жрут; а карнизы все голубями загажены, и ходят эти голуби по двору, что твои куры – пшено прямо с рук клевать готовы! Опять же, воробьи домовые повсюду летают, хлебную корку прямо со стола стащить норовят; окромя воробьев, хоть и пореже, синицы зеленогрудые за окном мелькают: добрые люди для них за стекло сало в сетке вывешивают, чтобы, значится, пожрали птички. Кошки, правда, не дремлют: голубей гоняют, воробьев с синицами ловят; коли поймают – конец пичужке, только перышки от нее и останутся. Есть, правда, и на кошек кое-какая управа: им собаки дворовые обнаглеть не дают. Загонит, бывало, собаченция кошку на дерево, и лает на нее, покуда не выдохнется. Больную или увечную кошавку, пожалуй, и задрать может – Иван, правда, такого не видел, но книжки по биологии в школе читал и потому знал: хищники в природе не просто хищники, а «санитары» - природу от всего ущербного и нежизнеспособного очищают. Ну а там, где естественный отбор не справляется, справится СЭС – потому Мурзик Ивановский всегда в ошейнике ходил. Так, на всякий случай.
Долго сказка сказывается, не скоро дело делается. Ушел как-то Мурзик гулять, да так и не вернулся – может, случилось с ним чего, а может просто старость доконала – как-никак десять лет уж было коту. Уж Иван его искал, звал, все подъезды и помойки обошел – нет любимого кота, как ветром сдуло, что твоя корова слизнула языком. Пригорюнился Иван. Целыми днями у окошка стал просиживать, высматривать – не бежит ли котик.
Пролетал как-то вечером мимо Ивановой квартиры Змей Горыныч, увидел в окне Иванову рожу смурную, да и решил в гости заглянуть, водочки выпить. Поведал Иван Горынычу о беде своей. Выслушал его Горыныч, стопку отставил, лапой когтистой Ивана по плечу похлопал покровительственно и такую речь повел. «Дурак же ты, Иван, ой, дурак! Аль не знаешь, что коты вроде Мурзика долго не живут? Сходи-ка ты, пожалуй, к родственнице моей, бабе Яге, котозаводчице знатной, уж не один десяток лет в городском клубе фелинологическом председательствующей. Она тебе все, что надо, о котах порасскажет, а заодно и кошачка у нее прикупишь, заместо Мурзика твоего. И будет у тебя кот не гулящий, а домашний, породистый; двадцать лет с тобой рядом проживет, никуда не убежит, коли уход ему организуешь правильный».
Сказано – сделано, отправился Иван по адресу, что Змей ему дал, к бабе-Яге на квартиру. Поднялся по лестнице, глядь – дверь не заперта; заходит и видит: комната метров десять, и повсюду в ней кошки – и на диване, и на полу, и на столе, и на подоконнике, и на шкафах, и на люстре. И летает по той комнате баба-Яга в ступе, поганой метлой кошек гоняет и бормочет себе под нос крючковатый: «Этот пэт-класс, завтра кастрировать будем; этот за брид сойдет, баксов триста на нем заработаю, пожалуй; эти шоу, на выставку поедут; а эти уроды никому, пожалуй, не нужны – у этого шерсть жесткая, у того губа заячья, а у третьего и вовсе лапы кривые – в добрые руки не возьмут, на всех добрых рук не напасешься, - значит, усыпить придется. Эх, жаль, сразу не посмотрела, а то еще слепыми бы утопила, чем деньги за укол платить…»
Содрогнулся Иван, слыша речи ее циничные. Но тут увидела его Яга, метлу поганую к стене прислонила, живо из ступы выскочила, вся в улыбке расплылась – и вот уж перед Иваном никакая не Яга, а старушечка-божий одуванчик – платочек белый, фартучек накрахмаленный, морщинки от глаз, словно лучики, разбегаются, а глаза такие добрые-добрые… «Здравствуй, - говорит, - Иванушка; с чем пожаловал? Али котеночка у меня купить хочешь? Тогда присаживайся вот здесь, я своих котяточек кому попало не отдаю, люблю их, видишь ли, как деточек своих родных; посему надо мне сначала выспросить у тебя, что да как, хороший ли ты человек, подходящий ли хозяин для моих питомцев». Пристроился Иван бочком на диванчике, чтобы ненароком котенка какого-нибудь не придавить, и рассказал Яге все без утайки: и про Мурзика сгинувшего, и про слова Горынычевы. Нахмурилась Яга, головой покачала укоризненно. «Плохим ты был хозяином, Иван, для своего Мурзика, - говорит. – Таким плохим, что хуже и быть не может. И не прививал ты его, и не глистогонил, и выгул свободный предоставлял, и вязаться Мурзику позволял всякий раз, когда тот хотел и с кем хотел. А уж сколько у него из-за тех прогулок да вязок болезней было – ты, наверно, и не подозревал: думается мне, что и клещ ушной, и МКБ, и глисты, и панлейкопения с хламидиозом в латентном состоянии… В общем, Иван, сгубил ты котяру собственными руками, скончался бедняга где-нибудь в подвале от недуга застарелого, нелеченного. Но коли готов ты ошибок прежних не повторять и заботою неусыпной о новом котенке грех свой страшный перед Мурзиком загладить, - так и быть, продам я тебе одного из своих котят; а будешь за ним хорошо ухаживать – возьму к себе в клуб, опытным бридером сделаю, будешь кошек разводить, помогать мне породу улучшать». Обрадовался Иван, рассыпался перед Ягой в благодарностях, блокнот из штанов достал – рекомендации по уходу за котенком записывать. Часа три, наверно, проговорила Яга: и о лекарствах рассказала, и о том, какой наполнитель купить, какой лоток использовать, какую когтеточку в магазине выбрать, и чем кормить можно, а чего нельзя давать ни под каким видом. Строго-настрого приказала она каждодневно котику уши и зубы чистить, шерсть ему вычесывать, витамины «Доктор Зоо» давать, когти стричь, скорлупу яичную в корм на кончике ножа добавлять, чтобы организму растущему кальция хватало. Напоследок взяла она с Ивана триста баксов и вручила ему котенка британского, косого да потрепанного, а к нему ветпаспорт с котячкою, пообещав позже обменять ее на родословною.
Приехал Иван с котенком домой, приготовил ему еды, такой, какую Яга готовить наказала, и отправился по магазинам – приданое кошачье покупать. Вернулся и с домиком кошачьим, и с когтеточкою, и с лотками специальными, и с наполнителем заморским; мешок корма сорта «Премиум» приволок и мешок лекарств кошачьих из ветеринарной аптеки; не забыл и игрушек кошачьих, мячиков да мышек. И зажили они вдвоем с котиком, горя не знаючи.
Порешил Иван впредь не быть невеждою, одними рекомендациями бабы-Яги не ограничиваться. Купил он себе компьютер помощнее, завел выделенку; стал ночами в Интернет лазить да информацию разную по фелинологии выискивать. Много нового и интересного узнал Иван, а главное - много ужасов о плохих заводчиках в Сети вычитал. Оказывается, есть такие заводчики, которые только о породе и думают, а котят не любят вовсе, и если некрасивый получается котенок – кастрируют, а то и топят. Но это еще что, бывает и хуже: скажем, живет у заводчика племенной кот-красавец, вяжет кошек, а те рожают котят один другого краше. Заводчик самых красивых отбирает, растит и вяжет их потом с такими же красивыми зверями; так постепенно порода все улучшается да улучшается. И вот настает однажды момент такой, когда котята свежеродившиеся много красивее оказываются, чем предок их, кот племенной. И тогда исключают беднягу из разведения, становится он заводчику не нужен, и отвозит заводчик кота к ветеринару, ну а тот усыпляет котика либо просто его кастрирует. И лишен своего достоинства, доживает кошак безрадостно срок, природой ему отпущенный – либо у того же заводчика, либо у новых хозяев, взять кота того согласившихся. А еще узнал Иван, что нельзя в квартире по двадцать и больше кошек держать, как баба-Яга держит; одни только плохие заводчики так поступают, потому что от скученности такой болеют коты и умирают раньше времени, да и жизнь у них в постоянном стрессе проходит.
Долго думал Иван над прочитанным; думал день, думал два; неделю целую думал и надумал наконец стать хорошим заводчиком. Не таким, как те, о ком в Сети столько ужасов написано, а настоящим заводчиком, добрым, чтобы и в кошек был влюблен, и красоту их неземную ценил, и на благо породы работал: все красивее и красивее котят выращивал.
Котик же, что Иван у Яги купил, благодаря заботам Ивановым выправился, похорошел. А тут и март наступил, начали коты в подъездах концерты устраивать. Забеспокоился Иванов котик. Начал по углам метки ставить, покрикивать да пованивать. Тут-то Иван не растерялся – не зря целый год из Сети не вылазил, про метод Татьяны Сертун давно прочел. Разъяснил он своему котику, что к чему; понял котик, перестал метить. Вот только видит Иван – плохо коту, кошку-то все равно хочется, не дает ему покоя мужское естество. Взял тогда Иван котика и отправился с ним к Яге.
Приходит – а у Яги зверей раза в два больше стало, чем год назад было. Коты все орут, на занавески бросаются, из кошек половина беременные ходят, половина котят кормят; а между теми и другими кошаки бегают подрощенные, мяучат жалобно. Яга по квартире с поганой метлой как молния летает, котов да кошек по разным углам разогнать тщится, бормочет злобно себе под нос крючковатый: «Ах вы гады, ах вы твари, ах вы развратники проклятые! Ух я вам! Как бы я всех вас, дряни паршивые, кастрировала, нешто вы тут все чемпионы бельгийские!?» Но как Ивана увидела – разулыбалась вся, метлу поскорее в ступу сунула, ступу за дверь выставила, сама на краешке дивана пристроилась, глядит умильно. А у Ивана сердце кровью обливается, на котов и кошек Яги глядючи. Но сделал он над собой усилие, улыбнулся Яге ласково и обратился к ней со всею возможной вежливостью. «Вот, - говорит, - бабушка, принес я тебе кота показать, которого у тебя год назад взял. Коли решишь, что хорошо я за ним ухаживал, так не откажи, возьми меня в клуб и сделай бридером, как обещала. Многое я за этот год узнал, много книг о кошках прочел; понял, что по сердцу мне порода британская и готов я на благо ее работать, рук не покладая. А сейчас дай ты мне кошечек для котика моего – сама видишь, мучается бедняга, на улицу рвется – а как я его на улицу выпущу, там ведь и коты дикие, драчливые, и люди злые, и инфекции страшные. А я тебе за кошечек баксами заплачу – только вот не знаю, хватит ли мне, чтобы сразу троих у тебя купить». Говорит так, в глаза Яге улыбается, а про себя думает: «Только бы удалось мне, ведьма старая, хоть одну кошечку из душегубки этой вызволить, - а по мне бы так и всех забрать у тебя стоило».
Посмотрела Яга на Ивана проницательно, усмехнулась криво, но отказываться от предложения не стала; тотчас отобрала для него трех кошечек да еще двух перспективных котят в совладение предложила. Удивился Иван такой щедрости, обрадовался не на шутку. «По всему видать, - думает, - высоко оценила старуха труд мой кошковладельческий; стану я с ее помощью бридером, а как наработаю довольно опыта да успехов добьюсь в разведении, тут-то и разберусь я с ее питомником, с обстановкой этой концлагерной – пусть за деньги, пусть за немалые, но сумею вызволить кошечек!..»
Вернулся Иван домой с кошками, отгородил для них половину комнаты, добросовестно карантин выдержал, и только после к котику пустил. Тут у одной из кошек как раз время течки наступило, и предавались они с котом утехам целую неделю. Иван на это время в кухню спать перебрался, чтобы, с одной стороны, кошек не смущать, а с другой – чтобы самому поспать можно было.
Забеременела кошечка, а котик Иванов целых две недели проходил гордый и довольный, будто сметаны нализался. Но пронеслись эти две недели как один миг; не успел Иван оглянуться – ан снова мучается котик, снова кошечку просит. Забрался Иванушка в Сеть, совета на форуме попросить, а заводчики на форуме ему отвечают: «Дурак ты, Иван, дурак! Нешто не знаешь, что котику взрослому каждые две недели кошка требуется, да не простая, а в состоянии охоты. Ежели любишь ты котика своего, да мучить его не хочешь, неси беднягу к ветеринару; пускай тот любимца твоего кастрирует, и заживете вы с ним опять припеваючи». Растерялся Иван. «Как же так, - отвечает, - котик-то у меня племенной, породистый, надо же ему качества свои ценные потомкам-то своим передать?». «Да знаешь ли ты, Иванушка, - отвечают ему на форуме, - что коты племенные – существа самые что ни на есть несчастные, и нет других таких страдальцев на белом свете. Всю-то свою жизнь обречены они мечтать о кошке, а получать свое только изредка, потому что всякий раз коту кошку предоставлять невозможно никак». Крепко задумался Иван; немало прочел он о кастрации ужасов. Знал он доподлинно, что некоторые коты вовсе наркоза не переносят, а другим так почки посадить можно или атонию кишечника вызвать; и что хирурги порой с кривыми руками бывают, хоть операция вроде и плевая. Знал, что после кастрации коты много есть начинают, разжиреть могут; а самое страшное, что котик кастрированный – уже совсем не тот котик, что был; если и не превратится совсем в подушку диванную, то уж в детство точно впадет и будет как дитя малое за мячиками гоняться, все равно что взрослый человек, дебилизмом страдающий. Замотал головой Иван, чтобы картины эти пугающие от себя отогнать, да и пододвинул к себе телефон решительно. Всех знакомых кошковладельцев обзвонил, всех соседей на ноги поднял; по Сети объявлений не одну сотню пораскидал – требуется, мол, котику моему породистому, красивому здоровая кошечка для вязки внеплановой.
И начали Ивану на следующий день люди звонить, кошечек своих, беспородных в основном, предлагать. Обрадовался Иван, записал всех в очередь, против имени каждой кошки дату течки предполагаемой проставил. И пошло-поехало: каждые две недели привозит Иван котику своему кошечку; неделю они развлекаются, а всю другую неделю спокойный ходит котик, довольный да ласковый. Случилось, правда, однажды так, что прошли две недели, а кошки течной для котика нет как нет. Вышел тогда Иван на улицу, глядь – сидит у помойки кошечка, с виду грязная, но красивая; вокруг нее коты собираются, а она знай себе покрикивает, позы принимает соблазнительные. Недолго думал Иван – поймал ту кошечку, принес домой, вымыл тщательно, шерсть пушистую расчесал, уши, глаза, рот осмотрел, на следующий день ветеринару пленницу показал. Признал ветеринар кошечку здоровой, но Иван ее все-таки к остальным своим кошкам не пустил; устроил ей встречу со своим котиком на кухне, а сам неделю в комнате спал, среди других своих животных. Ну а как прошла неделя, выпустил он кошечку обратно во двор; она и сама просилась настойчиво, - привыкла, видать, к вольной жизни.
Понимал однако Иван, что не дело это, каждые две недели кошек течных к котику приводить. Уж и соседи ругаться на него начали, грозить стали, что в домоуправление жалобу на Ивана напишут. И полез тогда Иван опять в Интернет, и не одну ночь там просидел, а все-таки нашел, что искал; и вот перевел он на счет одной фирмы иностранной, аппараты для искусственного осеменения производящей, сумму денег немалую, и прислала ему та фирма кошку резиновую, новую разработку свою уникальную. Была та кошка совсем как настоящая, только кричала тихо совсем и соседей своими криками не будила; правда, целый месяц Ивану понадобился, чтобы котика своего к кошке той приучить как следует. Было, конечно, в инструкции сказано, что одной этой кошки все-таки маловато будет котику, потому как одно дело кукла, а другое – кошка живая, настоящая; потому Иван все равно время от времени кошечек у соседей брал и к котику на вязку внеплановую приводил.
Баба-Яга до поры до времени об Ивановых делах ничего не ведала. Как появились у Ивана котята породистые, приехала она их актировать, выдала котячки и на выставку позвала; потому как должен каждый уважающий себя бридер регулярно животных своих на выставке показывать, чтобы судьи труд его заводческий по достоинству оценивали. И снова задумался Иван, потому как знал он, что выставка для всякой породистой кошки – стресс ужасный; а кроме того, ходят по выставкам плохие заводчики, глаза завидущие; могут и газом травануть чемпиона-котика! Долго колебался Иван, все не решался питомцев своих на выставку вести. Решил вначале приучить их немного к улице – купил несколько шлеек и стал потихоньку с кошками на прогулки выбираться. Посмелее стали котики; решил Иван, что теперь можно и на выставку съездить. Но вначале купил он для кошек клетки специальные, со всех сторон, кроме одной, полиэтиленом цветным закрытые; нанял для каждой из клеток охрану надежную; кошечек собственноручно к выставке подготовил, шампунем специальным вымыл, причесал каждую, чтобы волосок к волоску лежал, и только тогда ехать решился.
Очаровали судей Ивановы кошки. Много в тот день получили они призов, а племенной кот Иванов на Best of Best номинировался и первое место завоевал. Иван же наконец со многими другими котозаводчиками познакомился, много теплых слов от них услышал и поздравлений получил. Радовался Иван, что сразу столько друзей у него появилось, и за кошечек своих радовался да Мурзика вспоминал: небось, смотрит теперь котик сверху на бывшего хозяина и понимает, что исправился тот и что память его, Мурзикову, чтит по-прежнему.
Верил Иван, что рады все котозаводчики успеху его ошеломляющему, но обманчивым было это впечатление. С черною завистью смотрели на него другие заводчики кошек британских, а пуще всех злобилась Яга, чьи кошки от скученности да неудовлетворенности форму первоначальную потеряли несколько. Знала Яга, что кошки Ивановы у нее же, Яги, куплены; да все никак понять не могла, как же это ухитрился Иван таких красавцев вырастить да таких котят от них получить; вроде и не самых лучших зверей она ему продавала, а тех, что поперспективнее, себе старалась оставлять; ан вот поди ж ты, ее, Яги, коты с трудом до пары призов дотянули, а на Ивановых питомцев с первого раза не меньше десятка свалилось. И задумала Яга позвать Ивана к себе в гости да попытаться у него выведать: каким таким колдовством он посредственных кошек чемпионами сделал.
В назначенный день явился Иван к Яге. Всю дорогу вспоминал он кошек ее измученных, что на выставке видел, но как себе голову не ломал, так и не мог придумать, как их всех сразу от злой доли избавить. У него-то самого к тому времени кошек тоже прибавилось: хоть котята были чудо какие красивые, так что многих прямо на выставке у него и купили, все равно еще непристроенных котяток немало осталось. Правда, и Иван уж очень придирчиво к каждому покупателю присматривался, чтобы ненароком лжецу-перекупщику или просто плохому хозяину котеночка любимого не продать. Деньги же он с хозяев только потому брал, что наблюдение такое есть: ежели хозяин за кошку заплатит, то дорожить ею больше будет, чем если ему ее подарят просто; а уж если покупатель за ту кошку последние деньги свои отдает – тогда тем более на улицу ее не выкинет, помня, что немалой ценой она ему досталась; вдвойне жалко ему такое дорогое приобретение потерять будет. Ну а раз народ говорит, зря не скажет: всякому известно, что дыма без огня не бывает. Правда, в итоге и так бывало, что отдавал Иван кошку за две лепты бедной вдовице, а даме богатой да разряженной и за тысячу баксов отказывал, коли видел, что для дамы той и десять тысяч не деньги, а кошку она себе для развлечения покупает: сегодня ласкает, а завтра на улицу выгонит.
Яга встретила Ивана ласково, усадила за стол, бутылку из холодильника достала, перед Иваном поставила, на закуску не поскупилась. Поздравила она его прежде с победою, стала его кошек нахваливать, а особливо кота племенного – мол, и красавец кот, и темперамент у него именно такой, какой и должен быть у настоящего выставочного кота: смотрит уверенно, ходит не спеша, с достоинством, перед судьями не теряется, со всех сторон на себя полюбоваться разрешает. Слушал, слушал Иван речи ее сладкие, хвалебные, размяк к тому же от водочки, вот и начало ему казаться, что не с Ягою он беседует, ведьмой коварною, которая кошечек своих метлою гоняет поганой да в тесноте и стрессе постоянном держит, а с доброю и заботливою бабушкой, что пришла к нему совета просить. И начал тут Иван Яге все свои секреты рассказывать, всем своим опытом, что за годы последние, с кошками работая, приобрел, делиться щедро. Рассказал ей в подробностях, и чем он кошечек своих кормит, и к каким ветеринарам обращается, и какие профилактические процедуры проводит, и как к выставкам животных готовит. Знала обо всем этом баба-Яга не хуже Ивана, благо не первый год в кругах вращалась фелинологических; но ждала она, что разговорится Иван и тогда о колдовстве своем тайном скорее выболтает. Выждала она паузу, когда Иван к стопке очередной приложился, да и говорит ему голосом тихим да заискивающим: «Ох, Иванушка, рада я, что все у тебя и у твоих кошек так хорошо; да вот только с моими-то наоборот беда. Котики все нервные, постоянно кошку хотят, и на выставках тоже только о кошках думают, ни судей, ни зрителей не стесняются. Кошки же все усталые, перепуганные, вечно котами преследуемые, постоянно родами измученные. Не знаю я, Иванушка, что и делать. Уж так мне котиков моих жалко! Может, посоветуешь что-нибудь мне, старухе?»
Покраснел Иван от смущения – шутка ли, сам председатель клуба у него, простого бридера, совета спрашивает. Откинулся он на спинку стула, крякнул и говорит Яге веско так, значимо: «Потому, бабушка, и плохо твоим кошкам, что слишком много их у тебя в квартире набралось. Тесно им, страшно, потому и чувствуют они себя хуже, и на выставках не блистают». «Так-то оно так, Иванушка, - отвечает ему Яга, - да ведь и у тебя скоро их будет столько же. Взял ты у меня котика да трех кошечек; кошечки твои принесли за год по шесть котяток каждая; а как можно породу улучшать да совершенствовать, если из котяток лучших ни одного себе не оставить? Знаю я, что подрастает у тебя сейчас четыре молодых котика; скоро все они кошечек запросят, а те от них котят принесут краше прежнего. Так неужто сможешь ты расстаться с теперешним котиком, чемпионом выставки, потому только, что котики эти молоденькие красивее него вырастут и сами кошек вязать начнут? «Твоя правда, Яга, - соглашается Иван, - да только никогда я не допущу, чтобы животные у меня в тесноте жили. Думаешь, легко мне своих родных котяточек раздавать, хоть и знаю я, что уходят они в руки добрые, заботливые, хоть и навещаю каждого ежемесячно? Тяжело, Яга, а приходится. Но уж если случится так, что и добрых рук не останется, то куплю я просторный дом своим котикам, чтобы жили они там, да жизни радовались, а Мурзик покойный с небес на них смотрел. Потому как теперь уж не просто люблю я кошек, а живу я ими, старая; в этом, и только в этом, секрет успеха моего на выставке».
Как ушел Иван, села баба-Яга за стол, подперла голову рукою костлявою и ушла вся в думу глубокую. «В чем-то прав дурак, - подумала, - развелось у меня кошек и впрямь немеряно. Хоть гоняла я их метлой поганою, хоть пыталась кошаков от вязок удерживать, хоть почти всех старых производителей кого усыпляла, кого кастрировала, хоть котят больных да увечных топила без всякой жалости, а ничто помочь не поможет, когда кошки знай себе плодятся по три раза в год, и ничем их не удержать, а коты, едва лишь потечет кошечка, все по очереди на нее напрыгивают. Что ж, конец един: коли хочу я, как и раньше, побеждать на выставках, нет у меня другого выхода, кроме тщательнейшей чистки своего питомника. Эх, не всем же быть как Иванушка! Целый дом для кошаков купить вознамерился, - рассказать кому – обхохочутся».
С тем взяла Яга метлу поганую, в центре комнаты меж кошек клетку втиснула и давай туда метлою гнать котов да кошечек, что не полностью стандартам соответствуют. Загнала она туда без малого три десятка зверей бракованных, классом пэт да классом брид обозначенных, и кастратов всех туда же засунула; заперла их на замок понадежнее да сняла с рычага трубку телефонную, Змея-Горыныча на подмогу вызванивать. «Прилетай, - говорит, - в гости, родственничек; я тебе богатый ужин приготовила».
Усек Горыныч, для чего он Яге понадобился, благо не в первый раз обращалась она к нему; взмахнул крыльями, изрыгнул пламя из широкой пасти, в сладком зевке раскрывшейся, и полетел, как помощь скорая, куда зовут, по назначению. Кому надо, тем было ведомо, что не просто душегуб-мучитель Горыныч-Змей, а глава городской СЭС, за порядком и чистотою в городе следить назначенный, численность кошек, собак да крыс регулировать. Часто обращались к нему заводчики, особливо самые милосердные, те, у кого духу не хватало собственных животных своими руками умертвить, потому им для этих целей руки чужие требовались. А лучше всяких рук были лапы когтистые Горынычевы, такие мощные, что потом любой заводчик смело сказать мог, что хоть и пытался он как мог защитить своих кошечек, всем понятно без разъяснения: ни один супергерой против Горыныча не выстоит. Потому-то и выходило, что пожрало чудовище кошечек – на него и положено сыпаться всем проклятиям; а заводчик только знай себе плачет, носом сопливым шмыгает да принимает от коллег соболезнования.
Прилетел к Яге Горыныч, клетку вычистил; не осталось от котов да кошек забракованных ни клочка, ни коготочка, ни шерстиночки: всех пожрал и не поморщился жестокий Змей. А Яга, покуда насыщался Горыныч, на кухне сидела да чаек попивала, и текли у ней по щекам морщинистым слезы соленые, крокодилии.
Ближе к вечеру, простясь с Горынычем, провела Яга у себя инвентаризацию; и осталось у нее в итоге двое котиков плюс три кошечки-раскрасавицы.
Вот настало время новой выставки. Раньше всех явилась туда Яга со своими кошками. И были на сей раз у нее животные ухоженные, с шерстью блестящею, глазами чистыми, и по экстерьеру равных им не было. Только Ивановы кошки и могли с ними красотою соперничать: но кто в этот раз победит – заранее сказать уж нельзя было.
Вышли Яга и Иван с кошками на подиум; зрители им рукоплещут, любуются. Только вдруг не выдержал кот Яги: знать, почудилась ему поблизости кошка течная, али песня ее издали откуда-то донеслась. Дернулся кот, чуть было шлейку не оборвал, еле-еле удержала его Яга. За то снизили судьи оценку коту – не умеет, дескать, вести себя на подиуме. Ивановы же коты ходят себе не торопясь по кругу; движения ленивые, грациозные; глаза ясные да спокойные; как будто нет вокруг ни шумной толпы людской, ни других котов да кошек. Подивилась Яга и вновь о колдовстве задумалась. Али имунофана им вколол Иван? Нет, не сходится: были бы тогда сонные да заторможенные его кошки; а эти ничего, двигаются хоть и лениво, но уверенно, прикорнуть где-нибудь в углу клетки не норовят совсем. Уж не новое ли какое неведомое зелье сварил для своих кошек Иван и в тайну не посвятил никого из заводчиков? Решила тогда Яга на сей раз сама к Ивану в гости прийти и своими глазами питомник его увидеть.
Возвратилась она в тот день домой с выставки, глядь - а у двери Змей Горыныч сидит, хвост, костяными пластинами усеянный, в кольцо свернул, крылья кожистые на спине сложил, - целый час уж как Ягу дожидается. Отворила ему дверь Яга, впустила в квартиру. Устроился Змей поудобнее на ковре ее персидском, покосился на кошек неприязненно и такую речь повел. «Знаешь ли, Яга, - говорит, - странные нынче дела на белом свете деются. Ты скажи-ка мне правду истинную: верно ли, что кошки твои – породистые, и что даже самая из них никудышная меньше, чем сто баксов, стоить никак не может?» «Правда, Змеюшка, - отвечает Яга. – Кошки мои – не простые кошки, а ценной британской породы; только недавно завоевали они у нас известность, а до этого только из-за границы и завозили их, а за границею за большие деньги покупали». Покачал головою Змей, скосил на Ягу глаза проницательные, и прочла Яга в них сомнение, недоверие и задумчивость. «Вот что, милая, - говорит ей наконец Змей, - как известно тебе, не первый год занимаюсь я в нашем городе обстановкою санитарною. Днем и ночью слежу я за тем, чтобы не расплодилось в нашем городе крыс немеряно, да чтобы по подворотням слишком много кошек больных и блохастых не бегало, заразу не распространяло; и за собаками бездомными тоже слежу я; коли расплодятся чрезмерно – так идут они мне на обед. И вот заметил я недавно, что кошки дворовые на вкус стали странные – вроде бы как мясо у них нежней, чем раньше, да кости тоньше – так и тают во рту, будто куриные, - и жевать-то там вовсе нечего, враз проглотишь, даже вкуса не почувствуешь. А что хуже всего, еще и мыши с крысами расплодились невиданно, как если бы кошки дворовые их ловить перестали вовсе. Присмотрелся я к кисам уличным, и такое у меня впечатление, что колдовством их каким-то неведомым испортили; и ходят они теперь иначе, и охотятся не так, все-то слабые, все-то нежные, оттого на каждом шагу вовсе дохлые попадаются. А самое подозрительное, что похожи эти кошки дикие как две капли воды на твоих породистых; только кто ж за сто баксов кошку берет, чтобы потом ее на улицу выставить? Вот не знаю я, что и думать мне. Может ты о том колдовстве знаешь что-нибудь, да как быть теперь, присоветуешь?»
И мелькнуло у Яги в голове подозрение страшное, словно молнией, пронзила мысль крамольная. Говорит она: «Вот что, Змеюшка, дай ты сроку мне до завтрева; план спасения нашего города я, считай, уж давно вынашиваю; благодаря тебе посетила меня только что догадка одна, и сдается мне, гениальная». Поверил ей Змей, успокоился, кивнул дружески, подобрал хвост, крылья вдоль тела вытянул, аккуратно в дверь протиснулся. На пороге обернулся, дыхнул пламенем ободряюще, чуть ресницы не попалил Яге, а она того и не заметила. Бушевала в ее сердце радость бурная, с возмущением, с гневом смешанная; поняла она, что близка к разгадке колдовства Иванова, а с разгадкою той наступит и конец его карьеры заводческой, - и не будет более у Яги серьезных конкурентов. Полночи не спала Яга, все планы свои завтрашние обдумывала; а наутро встала чуть свет, принарядилась, села в ступу, прихватила с собой метлу поганую и полетела к Ивану – гостем незваным.
Но прежде чем посетить квартиру Иванову, облетела Яга на ступе своей весь город; то и дело вниз смотрела внимательно, под кусты да в подворотни заглядывала, возле окон жилых домов вертелася, часть подъездов снизу доверху обследовала; чердаки да крыши не оставила вниманием. И не то чтоб очень сильно потрясло ее увиденное, но достаточно всего такого ей встретилось, чтобы можно было в своих целях использовать.
Добралась наконец Яга и до жилища Иванова, пальцем сморщенным кнопку звонка нажала, ступу в сторону отодвинула, метлу поганую возле ступы поставила. Отпер дверь Иван, пропустил в квартиру Ягу, стол накрыл, бутылку достал; словом, радушно встретил гостью незваную. Сидит Яга напротив Ивана, ест за двоих, пьет за пятерых, но не пьянеет, а глазом подозрительным по сторонам посматривает. Прохаживаются мимо них кошки Ивановы, красавицы, среди них одна всего беременна, остальные молодые, порожние. Ластятся к Яге и коты Ивановы, сытые, бойкие, веселые; сразу видно, что в любви и холе воспитаны, незнакомых людей не чураются, а подходят к ним доверчиво познакомиться. Ни один из котов не кричит, не метит, на стену не бросается, кошек ни под столом, ни под диваном не ищет.
Насытилась Яга, пригласил ее Иван в комнату, где обычно все его кошки и собирались: комната просторная, роскошная, пол ковролином выстелен, по углам когтеточки фигурные, у стены корзина с игрушками, по всем стенам полки для лазанья, мягкой тканью ворсистой обитые. Бодро скачут по ним коты да кошки породистые, одна другой краше; котята друг с другом играют, за мышками меховыми гоняются, мячики разноцветные катают; видно, что здоровы все, довольны да сыты; словом полная идиллия, рай кошачий в питомнике Ивановом.
Посмотрела Яга на картину эту, глазу приятную, да и говорит Ивану вкрадчиво: «Все-то у тебя с кошками ладится, Иванушка, сама вижу, что животные красивые да веселые. Только одна мысль мне покою не дает. Расскажи ты мне всю истину: отчего такие спокойные твои котики – ни один из них, я вижу, не метит, ни один из них не бегает за кошкою. А ведь знаем то мы оба, Иванушка, что два раза в месяц просит котик кошечку; а коли не повязать его тотчас же, постоянно о ней мечтать будет и на первую же встречную напрыгивать. У тебя, Иван, гляжу, целых пять котиков взрослых, по всему видно – хороших производителей; так неужли у тебя столько связей с другими заводчиками, что находишь ты для каждого котика ежегодно двадцать пять течных кошечек?
Улыбнулся тут Иван такой наивности, взял Ягу коварную под руку и провел ее во вторую свою комнату. И увидела Яга кота Иванова, с кошечкой соседской, полосатенькой, развлекающегося; увидела в углу и кошку резиновую, из-за границы Ивану присланную; а поскольку все-таки ведьмой была Яга, а не простою заводчицей, то благодаря проницательности своей дьявольской сразу поняла той кошки резиновой назначение. Только не заметил Иван, как опасно засверкали глаза Яги; ходит, знай себе улыбается, объясняет ситуацию доверчиво: «У меня, Яга, договоренность есть со всеми соседями: коли начинается течка у их кошечки, то несут ее к котам моим невестою; а обратно забирают беременную. От котов моих знатные котятки получаются, хоть и не актируют их, и родословной не дают; вот хозяева и рады – много легче им раздать красивых котиков, чем убогеньких от Васи полосатого, - злого, грязного кота, невоспитанного, ни лотка, ни когтеточки не знающего. А поскольку и живем-то мы рядышком, то и кошечкам гулять уж не требуется; хоть и родились из них многие кто в подвале, кто на чердаке, все ж хозяева их выпускать немного побаиваются; вдруг, неровен час, поймают кошечку подростки хулиганистые, али под машину попадет, зазевается. Ну а ежели нет на примете ни единой соседской кошечки, вот, купил я эту куклу за границею, - ведь тому, кто заплатить готов, для котика что угодно могут сделать без смущения».
Ничего Яга Ивану не ответила; губы тонкие поджала, лоб наморщила, распрощалась с Иваном по-скорому и отправилась домой к своим кошечкам. А придя к себе домой, в долгий ящик не откладывая, телефон к себе да книжку записную придвинула. Три часа подряд Яга заводчиков обзванивала; собирала их к себе на совещание. Лишь Ивану позвонить и не подумала.
К концу недели съехались к Яге заводчики, все, кто кошками британскими занимается. Много прибыло знаменитостей – Водяная, Лешачиха, Кикимора. Прилетел на совещанье и Горыныч-Змей, и на ковре персидском, накануне облюбованном, устроился. Вышла Яга навстречу гостям с мордой мрачною, недовольною, брови сдвинуты, губы в ниточку. Обвела она взглядом заводчиков – приутихли все, присмирели, будто мыши в норке. Чуют все – гроза будет нешуточная.
Помолчала Яга, паузу выдерживая. Потом сверкнула глазами грозными, подбоченилась, зубом цыкнула, да метлой взмахнула поганою. И пошла вещать.
«Злодей в наших рядах обнаружился, господа заводчики. Тут моя вина – не разглядела вовремя, не разобралася, что змею пригрела на груди своей, не в обиду будь сказано уважаемому Горынычу. Появился среди нас такой заводчик, чье и имя-то мне отныне произнесть стыдно. Каюсь, доверила я ему поначалу своего котика, а следом еще и нескольких кошечек отдала в руки его недобрые. Лишь сегодня ужасные вещи узнала я. С кем попало вяжет он своих котиков, о судьбе же их котяток не думает. И везде теперь шныряют по городу те котяточки беспородные, родословными не обеспеченные, хозяевами своими брошенные. Погибают котятки на улице, от инфекций, хулиганов и голода, а заводчику тому и горя мало: вновь и вновь от его котов кошки дворовые беременеют. Да только это ведь еще не самое страшное. Побывала я вчера в его питомнике, и вертеп там настоящий увидела. Сделал он, безбожник этакий, - вы подумайте! – для котов своих игрушку резиновую, всем на кошку настоящую похожую; и не просто настоящую, а течную. Всех котов своих приучил развратничать с этой гадостью, кошкошлюхою богомерзкою. Оттого-то все коты его на выставках до того невозмутимы и сдержанны, что нам с вами околдованными кажутся, о естественных потребностях забывшими. То не вся еще история, заводчики. Ведь живут у подлеца еще и кошечки – наши кошечки, с родословными, все красавицы, все породистые. С кем попало их не вяжут, но котяточек, от котов его развратных рождающихся, тот заводчик раздает запросто – на две лепты без торговли соглашается. То-то мы потом с вами удивляемся: отчего к нам не бегут покупатели. А зачем им к нам бежать-то, заводчики, коли можно за бесплатно у Ивана взять, или, если родословной не надобно, то к Ивановым знакомым наведаться, полукровку беспородную выпросить?»
Тут взорвались, словно бомба, заводчики. Повскакали с мест, ногами затопали. «Гнать Ивана, гнать поганой метлой! – завизжала что есть силы Кикимора. - Не нужны нам в нашем клубе заслуженном эти все так называемые бридеры, что встречают нас улыбкой открытою, а на деле над котами издеваются!» «Верно! Истину глаголишь, подруженька! – поддержала Лешачиха Кикимору. - А пойдемте-ка все вместе до Иванова питомника, да захватим с собою Горыныча, потому что нет у нас другого способа положить конец безобразию, кроме как с Горынычевой помощью». Водяная ж помолчала, послушала, а потом нежнейшим тоном пробулькала: «Полагаю, дорогие заводчики, что нелишним будет эту историю донести и до Кащея Бессмертного, международную ассоциацию возглавляющего. Чтоб не смог Иван ни ныне, ни в будущем отыскать себе другое пристанище; не дадим ему участвовать в выставках, не позволим процветать делу черному». Загалдели восхищенно заводчики: «Непременно все расскажем Кащеюшке! Пусть узнают устроители выставок, покупатели, другие заводчики, как сгубил Иван невинных котяточек!» Тут вскочили Лешачиха с Кикиморой, закричали в два пронзительных голоса: «Заберем тотчас же кошек Ивановых! Обезвредим негодяя бездушного! Возвернем котяток клубу родимому!» Поднялась тогда Яга, улыбнулася, одобрительно кивнула ораторшам. Заглушая Лешачиху с Кикиморой, заскрипел, подобно петлям несмазанным, ее голос непреклонный, решительный: «Ликвидировать питомник немедленно – значит вызволить котяток Ивановых; но понадобится помощь Горыныча, без него, подруги, дело не выгорит».
Распустил Горыныч крылья кожистые, по ковру хвостом постучал, к тишине призвал заводчиков. «Предлагаю, - говорит, - решить дело путем законным, а не дракой да линчеванием. Подам я тотчас же на Ивана в суд; о делах его в деталях поведаю; и составлю я бумагу за подписью всех разгневанных соседей Ивановых. Укажу я в той бумаге правду горькую, правду истинную, незамутненную: так и так, мол, у Ивана в питомнике много лет, как дело страшное деется: не питомник то, а греха юдоль, обиталище прожженного развратника, увлеченного вдобавок вивисекцией. Коль откажется Иван образумиться, передать своих котят в руки добрые, разорю я непокорного штрафами, а соседи мне, небось, посодействуют: на Ивана бесконечными жалобами в пару дней завалят домоуправление. А от вас, дорогие заводчики, ожидаю я информации: все, что знаете компрометирующего – будь то даже оскорбление личности – опишите мне все в подробностях и заверьте донесенье у нотариуса. Вот тогда-то мы Кащею Бессмертному предоставим не фантазию-вымысел, а придем к нему с конкретными фактами, с именами, документами, снимками».
И наступили с тех пор для Ивана лихие дни. Затаскали по судам, оскорблениями устными и письменными забросали доброго заводчика. И соседи его милые, бескорыстные, что вчера еще к нему за советом бегали, как за кошечкою правильно ухаживать, отвернулися все разом, открестилися. Говорят: «Да чтобы мы, да нашу кошечку – в тот вертеп да по своей же воле отдали – вот вам крест, что отродясь такого не было! Наша кошечка давно стерилизована!» То же стало с устроителями выставок: все Иванушке в участии отказывают, благовидные предлоги выдумывают: то «простите, но набор уже закончился», то «простите, к нам с британками не надобно». Еле-еле удалось Иванушке побывать еще разок один на выставке – проходила она в другом городе, о скандале устроители не ведали. Но едва Иван явился на ту выставку, как увидели его знакомые заводчики, загалдели, запоказывали пальцами – мол, как жалко этих бедненьких кошечек; знать, заколоты они антибиотиками, оттого-то и такие спокойные; а что шерсть у них красивая, гладкая – это краскою заморскою крашено; не каким-нибудь простым осветлителем, а с эффектом, волоски удлиняющим. На вопросы же, откуда им ведомо, что Иван своих зверей красит-мучает, отвечали с удивлением заводчики: «Так судили же его за вивисекцию!» Испугались не на шутку устроители, погутарили да вызвали милицию. Заявили, что в карманах у Иванушки кто-то видел пару газовых баллончиков: он, мол, дурень, конкурентами обиженный, - отомстить решил, сквитаться с чемпионами.
Как потерянный Иван вернулся с выставки; день не ел, не пил, с работою не клеилось. А как вышел ненадолго за бутылкою, да у стойки задержался ненамеренно, возвратясь к себе, застал картину страшную. Стоном стонут окровавленные кошечки – коновалом второпях стерилизованы; а коты Ивана, сильные, красивые, - спят, лишенные кошачьего достоинства. И не выдержал, расплакался Иванушка, обрабатывая швы своим любимицам, наблюдая, как впадают в детство котики, что недавно были взрослыми животными. Не вязать им больше кошечек породистых, не развратничать с веселыми дворянками; доживать им век свой глупыми котятами, развлекаться, по ковру гоняя мячики.
Долго ль, коротко оплакивал Иван питомцев своих участь горькую, как вдруг словно ледяным ветром обдало его: видит, на столе записка лежит, коновалом неведомым оставлена. Схватил Иван записку рукой дрожащею, разобрал сквозь слезы строки корявые: «Не вредил бы ты, Ивашка, заводчикам, и не тронул бы никто твоих кошечек. Так что знай отныне, дурень, что каждому, кто заводчиком стать вознамерится, прежде должно уяснить себе следующее: о породе, кровях заботиться – вот первейшая задача заводчика, остальные же задачи не побоку, только это в нашем деле не главное. Не должен человек в раба своих питомцев превращаться, свои интересы их желаниям подчинять; не человек для кошки, но кошка для человека. А затем, чтобы принцип сей соблюдался неукоснительно, введено для хозяев особое понятие: называется «культура содержания». Не была тебе культура та свойственна, ни тогда, когда был просто любителем, ни потом, как стал известным заводчиком; коль устроил у себя дом терпимости, не пеняй ты на соседей да недругов; осужден ты миром всем по справедливости; по делам своим, по занятиям подлежишь всеобщему порицанию».
Что случилось потом с Иваном, неведомо; то ли в город он другой переехал, прихватив с собою котов и кошечек, что после операции той кустарной выжили; то ли на месте остался, просто на дно залег и порвал навеки связь с фелинологией. Ходят слухи с той поры меж любителей, будто нет на свете добрых заводчиков; все они, как бабы-Ёги, двуличные; все с улыбкой на устах обольстительной; все с поганою метлой да со ступою, все с Горынычем в таинственном сговоре…
|
| |
|
|
187. Честное изложение сериала "Мануэла"
Жила да на Сицилии Бернарда,
И как-то ей случилось полюбить
Врага семьи. Походкой леопарда
И взглядом соколиным соблазнить
Он смог ее. И в страстных поцелуях
За прежней ночью следовала ночь,
Пока герой не сбег быстрее пули.
И родила Бернарда наша дочь.
Родив, пошла, пристроилась служанкой
В богатый дом к бесплодной госпоже:
Варила жрать, вставала спозаранку,
Скоблила пол на каждом этаже,
А дочь растет и думает, как дура,
Что барыня – ее родная мать,
И вся в шелках, избранница Амура,
О прочем ничего не хочет знать.
Ну, а герой, сбежавший от ответа,
Здоров, женат, богат, имеет дочь,
Причем что та красавица, что эта,
Ну морда в морду, право же, точь-в-точь.
Бернардино сокровище (да, кстати,
Красавицу назвали Исабель)
Попала под машину – будьте-нате –
И верно ж подыскал водитель цель!
Был тот водитель писаный красавец
(По меркам мексиканским) и козел:
Он пососал в задумчивости палец
И понял, что мечту свою нашел,
Что божество попало под колеса.
Но Исабель поправилась, и вот
Красавец тот без всякого вопроса
Ее в союз супружеский зовет.
А тут еще трагедия случилась:
Скопытилась навеки госпожа,
Но прежде Исабель во всем открылась:
Мол, я тебе не мать. И вся дрожа,
Вздыхая, извиваясь пред кончиной,
В Бернарду ткнула пухленьким перстом.
О ужас! Да с такою-то причиной
Повеситься не грех! Весь день потом
Рыдала Исабель, с ума сходила,
Орала на Бернарду и людей,
А под конец ко всем чертям решила,
Что лучше выйдет замуж поскорей.
И вот за распрекрасного Фернандо,
Который ее чуть не задавил,
Пошла красотка замуж. Вот и ладно,
Однако фиг. То присказка. Ведь был
У Исабель папаша, и однажды
Случайно ее встретил, обалдел,
И в тот же цвет, чтоб он встречался дважды
Власы покрасить дочери велел,
(Ведь у него ж своя была красотка,
Такая же, лишь цвет волос другой,
Да имя – Мануэла). Идиотка
Покрасилась, и сделалась такой,
Как Исабель, но только помоложе.
А годы шли. Фернандо закозлил.
И встретил Мануэлу. Боже, боже.
Едва увидел, сразу полюбил.
А что такого – прелесть, да и только:
Жена-женой – но минус десять лет!
А главное – тупее-то насколько!
Такую окрутить – проблемы нет.
Конечно, на вторую-третью встречу
Старик Фернандо юным петухом
На девушку накинулся. И свечи
В церквях, понятно, ведали о том:
Ведь там давались клятвы! Но однако
Фернандо умолчал, что он женат,
А Исабель за восемь лет их брака
Узнала отчего глаза горят
У мужа, и решила разобраться,
Поставить точки, так сказать, над i:
Явилась к Мануэле посмеяться,
Немного поорать, и от любви,
Обиды, горя, страха (и залета)
Взрыдала Мануэла. Напрямик
Верхом на мотоцикле (это что-то!)
Она впилилась прямо в грузовик.
Бах! Выкидыш! О Ужас! О несчастье!
Но был у Мануэлы верный друг,
Придурок Руди. Он, пылая страстью,
Страдая от своих любовных мук,
Сел у одра печальной Мануэлы
И долго выйти замуж предлагал.
Та сдуру согласилась, ну и смело
Как с корабля – с постели да на бал.
Но как не так! Фернандо не сдавался;
Узнал он ее адрес, дом и загс,
На свадьбу заявился и подрался
С Придурком Руди и – без лишних фраз
Немедленно решил опять жениться,
Поскольку Исабель-то умерла
(На катере решили прокатиться,
Вода тотчас красотку унесла,
Фернандо выжил и – уже свободным
Явился к Мануэле). Да, дела.
Конечно, перед этим благородным
Образчиком остаться не могла
Спокойно-безразличной Мануэла,
И он тотчас повез ее домой,
А дома на стене еще висело
Большое полотно – портрет другой
Любви Фернандо. И момент поэта!
Все родственники смотрят на нее,
Она – глаза таращит у портрета.
Веселенькое ждет ее житье.
Ведь наша Мануэла молодая
Недавно из далекого села,
Ну в общем дура-дурой, а другая –
Умна, дипломатична и смела,
По крайней мере выглядит такою,
К тому же Исабель-то ведь жива:
Носили ее волны над собою,
Покуда все законные права
Супруги загребала Мануэла,
Но выплыла на берег Исабель,
С корявой, правда, рожей, и болела,
Едва не умерла. Когда ж постель
Покинула – уродиною стала.
Лечила ее знахарка одна,
Надеялась на деньги. Только мало
Что сделать для красавицы она
Могла, хотя и лезла вон из кожи.
Потом сдалась, совсем изнемогла,
Она ей маску сделала для рожи,
И в маске Исабель домой пошла.
Открылась Исабель Бернарде-маме,
Но требовала твердо, чтобы та
Прибытие сие держала в тайне;
И снилась ей былая красота.
Она решила сделать себе харю
В престижнейшей больнице. Ей помог
Эмилио Дурак. Такого парю,
Казалось, только лед любить не мог:
И преданный, и верный многолетней
Любви своей к любезной Исабедь,
Воистину и первой, и последней.
Но у нее была иная цель.
Покуда ожидалась процедура,
С Бернардой Исабель творили зло:
Травили Мануэлу. Та, как дура,
В соплях к Фернандо: «Что произошло?» –
Он с глупым изумленьем вопрошает.
«Здесь, в доме, кто-то мучает меня,
В питье мое отраву подсыпает,
Боюсь, боюсь…» «Постой, а как же я? –
Вопит он ей уже с негодованьем. –
Жена ты мне иль больше не жена?
С ума сошла! Ко мне – с таким признаньем!
Стань прежней! Мне больная не нужна!»
«Я рада бы, - лепечет Мануэла, -
Но право же, я скоро здесь помру,
Убьют меня!» «Да глупости!» «Хотела
Я попросить…» «Чтоб к смертному одру
Явился я? Да полно! Это бредни!»
«Но факты…» «Что за факты? Чепуха!
Кому тебя травить? Вот я намедни…»
«Фернандо!» «Да побойся ты греха,
Не надо врать!» «Фернандо, я страдаю!»
«Я тоже». «Ты неправ!» «Ты неправа!»
И Мануэла, горестно рыдая,
Оставила напрасные слова,
Взглянула на те губы, что так сладки,
Взглянула на портрет, все барахло
Сложила, и забрав свои манатки,
Отправилась в родимое село.
А Исабель тем временем в больнице
Взглянув на харю новую свою,
Была разочарована, но биться
Не стала головой. «Раз не в раю
Жила, так и мечтать о нем не стану!» –
Подумала она, и новый план
В башке созрел (и кстати, ведь не спьяну!)
Отмстить решила мужу за роман
С прекрасной Мануэлой. В деле этом
Похвальном себе выбрала она
Подружку - Анаис. А та – с приветом,
Хотя, конечно, не она одна.
Подружка появилась пред очами
Несчастного Фернандо, и его
Пыталась соблазнить, но - как печально! –
Потенция исчезла у него!
И дабы не мешать преклонный возраст
С любовию безгрешной и святой,
Сказал Фернадо – нет! И точно хворост,
Сильнее злоба вспыхнула у той,
Которая была его супругой.
Желая негодяя наказать,
Убить его удумали с подругой,
Коль скоро не выходит переспать.
И начали. Свидетелей, чтоб жили,
Не нужно оставлять, и как пошло…
Эмилио влюбленного убили,
И знахарке не больше повезло -
Зарезали. Фернандо траванули,
Но он, скотина, выжил. Анаис
Поймали, посадили, досвихнули,
Повесилась она. А наш Парис
Душою всей стремился к Мануэле,
Да вдруг явилась первая жена:
С отчаянья его на самом деле
Зарезать собиралася она!
Но выстрел оборвал ее сонеты…
О, эта красота финальных сцен!
Безумная Бернарда с пистолетом,
Труп Исабель, отсутствие проблем!
|
| |
|
|
188. Честное изложение сериала "Просто Мария" (кусок)
Жила в далекой Мексике Мария,
И был у ней язык весьма остер;
Она имела две косы тугие,
Амбиции, отца и эн сестер.
Вот как-то раз коров она доила
И вдруг с ума сошла! Представьте, ведь
Ей вздумалось в столицу сунуть рыло
И там с чего-то вдруг разбогатеть!
Приехала, нашла себе подругу
(Такую же безумную) и с ней
На пару загуляла. Так по кругу
Со временем нашли они парней.
Подруга Маши Ритой называлась,
Нашла себе Альберто, а Мари
Прельстил собой богатый Хуан Карлос
(Там все Хуаны – что ни говори).
И этот Ху… (аж жареным запахло)
Недолго от общенья кайф ловил:
Он просто взял Марию да и трахнул –
(Предполагалось, нежно отлюбил).
Ну, а она, конечно, залетела,
Тогда как он жениться не хотел;
Мария психанула неумело,
Вот тут-то Хуан Карлос офигел.
Он день и ночь последними словами
Ругал себя за этот глупый трах,
За Машкой бегал с мокрыми глазами,
Валялся цельный год у ней в ногах.
А Маня не противилась излишку
Поклонников – ей негде стало жить;
Она тут окрутила Викторишку,
Чтоб после на себе его женить.
А этот Викторишка был придурок,
Каких еще не видел белый свет:
Он Машку содержал, как недоумок,
Жениться предлагал, а Машка: «Нет!
Приятно мне любить тебя без риска
Вторично залететь – потом жалей!
Я сделаюсь известнейшей модисткой!» -
И глупо улыбалась до ушей.
И сделалась. Потом с сынком на пару
Свели они в могилу семерых (!),
Тем самым заслужили себе славу
Людей и благородных, и простых.
А бедный Виктор ждал свою Марию,
На стенку лез почти до потолка,
Не думал о карьере, как другие,
И женщин не имел до сорока.
И все-то двадцать лет его мамаша
Вопила: «Никогда не потерплю
Другой невестки, Витя, кроме Маши;
Я страсть как Машу милую люблю».
И сколько бедный Виктор не бесился,
Пытаясь отвратить жестокий рок, -
Гулял и пил, чуть было не женился,
А Машу разлюбить никак не смог…
(Дальше меня не хватило…)
|
| |
|
|
189. Константину Лебедеву
"Када же будет что-нибудь НЕОЖИДАННОЕ? И када же мне надерут лицо в философско-богословских дискуссиях?"
(К. Лебедев)
Где прячутся святые озарения
И радостное сбрасыванье пут?
Где божия перста прикосновения –
Поэзии высокой атрибут?
Каким бы я узором стих не вышила,
Напрасно головой о стенку бьюсь;
О горе мне! King Crimson я не слышала,
Поэтому двумерной остаюсь.
Увы, однообразье наказуемо,
Довольно повторяющихся фраз!
Извольте поступать непредсказуемо –
К примеру, вмажьте Косте между глаз, –
Авось его хоть этим огорошите…
Но чу! Я снова слышу звон подков –
То Костя на валяющейся лошади
Исследует повадки индюков.
И мило мне божественное ржание,
Как слабым волосам – шампунь PANTENE.
Так может быть, спасенье – в подражании,
И следует писать, как Константин?
|
| |
|
|
190. О!
Почтительно посвящается А. Усову, автору критики "Капитала"
О боже, что за стиль! Без спора и без торга –
Какое волшебство таит в себе процесс!
Знакомая волна безумного восторга
Внезапно на меня обрушилась с небес.
Какой изящный слог! Как камень драгоценный,
Любой Ваш аргумент я с жадностью ловлю.
Я Вас… почти люблю, мой ритор несравненный,
И весь Ваш дикий бред – тем более люблю!
И как же мне легко во власти благодати –
Я б душу продала за лишний Ваш софизм.
О, как небрежно Вы подменою понятий
Мгновенно, с полтычка, разрушили марксизм!
Как Вашею рукой свободно передернут –
Нет, даже не абзац, не фраза, – но затвор!
Ко мне капитализм лицом своим развернут,
И полон доброты сочувствующий взор.
Оставлю свой цинизм, - ведь он давно не внове
И даже мне самой давно осточертел.
О, сколько красоты в простом печатном слове!
И кто бы до него дотронуться посмел?
Ведь всякий довод мой грубей, чем экскаватор;
Могу ли я копать, коль рядом божество?
И пусть сойдет на нет подлец-эксплуататор
(Зачем наивный Маркс выдумывал его?),
И пусть абстрактный труд, забивший на абстрактность,
Позволит cам себя измерить по часам…
О стоимость! О спрос! О рынка деликатность!
О мудрый капитал, опора небесам!
Блестящею строкой продвинутого века,
Как бисерным шитьем, украшен чистый лист.
Я вижу в Вас его – того сверхчеловека,
Что в памяти моей, как Вы, – идеалист.
Я пристально слежу за каждым пируэтом;
О мертвая петля, о высший пилотаж!
Зачем Вы публицист, рожденный быть поэтом?
Ведь мог бы целый мир услышать голос Ваш!
|
| |
|
|
191. Увольнительно-негодующее
Любимому гендиректору
Позвольте… Что сие за лист?
Никак приказ об увольненье?
Окститесь, сэр капиталист!
У Вас, похоже, помутненье?
Угодно ль ставить пред собой
Невыполнимые задачи?
Да глупо, - скажет вам любой, -
Платить гроши и ждать отдачи!
Мечтайте! Боже сохрани
Рыдать над треснувшим корытом.
Который месяц, черт возьми,
Мой белый конь стучит копытом!
*****
Во избежанье – понавешала замков,
Сменила общество, профессию и вектор,
Но мне фатальнейше везет на дураков! –
И каждый третий обязательно директор.
О боже, боже. Ну какой капиталист
Своей рукой развалит собственную фирму?
А этот с радостью, как истый оптимист,
От горьких истин убегающий за ширму.
Подумать только – этот круглый идиот,
Который в Office не смыслит ни бельмеса,
Свои истерики франчайзингом зовет
И что-то грузит мне про глюки 1С'а!
Он жрет мой сахар (не в коня, однако, корм),
Ворует кофе – только стоит отвернуться!
Какого черта я угробила I-Worm*
И не позволила системе навернуться?!
Ведь ей, болезной, все равно недолго жить, -
Бессилен сервер против ламерской шараги,
Где всяк надеется начальству услужить,
А сети видел, вероятно, на бумаге.
* Группа популярных в последнее время Интернет-червяков
|
| |
|
|
192. Осточертев самой себе...
Осточертев самой себе,
Плоды посевов пожиная,
Смотрю в глаза своей судьбе,
Витую пару обжимая.
В сезон ужасных холодов
Не понимаю парадокса:
Зачем обрезки проводов
Торчат из гладкого гипрокса?
Ремонт – безумно дорогой,
Да плюс на радость идиотам
Экранировочной фольгой
Знакомый кабель перемотан;
С чего б жалеть о мелочах
И погрязать в тарифных сетках?
Нет! Экономим на клещах,
Винтах, коннекторах, розетках…
Замысловатые узлы
По стенам вьются кренделями;
Я заползаю под столы,
Гоняюсь – тьфу! – за кабелями,
Ловлю их – каждого – за хвост…
А мне б сейчас – самарской водки:
Я подняла бы с горя тост
За нестандартные разводки,
За новый тестер под рукой,
За факс-модемы «Мotorola»
И тех RJ-шек упокой,
Что я случайно запорола…
|
| |
|
|
193. Эклектический экспромт
Ты, гнусный варвар, сын шакала,
Не суй свой нос в калашный ряд!
Не тронь, собака, идеала,
А то и сам не будешь рад!
Я за твою кривую строчку
Многоэтажно отплачу:
В бараний рог сверну – и в бочку;
И засмолю, и покачу…
Как смеешь ты моим кумиром
Не восторгаться, глупый мим?
Он был рожден, чтоб править миром,
А ты червяк, червяк пред ним!
Я за него – в огонь и в воду,
И в зимний холод без пальто,
Тебе же знать пора, уроду:
Ты раб, ты трус и мне никто!
Мой бог – высокое искусство,
А твой – земная суета;
Мое восторженное чувство
Твоим страданьям не чета;
Тебе с тоски – пивные кружки,
А мне – бульдозерный напор;
Недолго мучаться старушке:
О дайте, дайте мне топор!
|
| |
|
|
194. "Пытаясь погладить кошку..."
(Т. Карпачевой)
Внимайте, господа, добрейшему рассказу, -
Танюша, не грусти! -
Рука не поднялась. Убили их не сразу -
А дали подрасти.
Но кто не совершал порою неприглядных,
Мучительных шагов?
Пришел глава семьи, для храбрости дерябнув, -
И сцапал кошаков.
И был отцовский лик и скорбным, и суровым, -
Танюша, хватит ныть! -
Топимые в ведре двенадцатилитровом,
Они пытались плыть.
И воздуха глотнув, вытягивали шеи
Для нового глотка...
Прижал бы их ко дну, чтоб умерли скорее -
Не слушалась рука...
Прошел примерно час мяуканья и хрипа...
Хозяин подождал,
Потом... достал котят, землицею засыпал,
Ногой утрамбовал,
Припомнил стройотряд, отдал салют лопатой
И двинулся домой...
Не знал, что из кустов следит за милым папой
Сынок его родной.
Познанья не убить ничьим иезуитством, -
Умерь, Танюша, пыл, -
Сынишка обладал врожденным любопытством
И котиков отрыл.
На травке разложил, чтоб малость пообсохли...
Вдруг дернулся один:
Со сломанным хребтом, короче, полудохлый...
Обрадовался сын.
Понесся он домой, взволнованный, вприпрыжку, -
Танюш, захлопни рот! -
Котенку повезло: на доброго мальчишку
Не каждому везет.
Рыдала кошка, но... во гневе благородном
Сын дал ей тумака.
Потом сообразил: "Котеночек голодный!
Он хочет молока".
Заботливо кота укутав в одеяло,
Из собственного рта
Кормить пытался, но... была какой-то вялой
Реакция кота.
Сын бился два часа: он верил, верил твердо
Возможности попасть
Молочною струей по-снайперски - не в морду,
А точно киске в пасть.
Котенок под конец уже не шевелился
И носом не свистел.
Прилег к нему сынок, поскольку утомился
И спатиньки хотел.
На мокрых простынях, как божий ангелочек,
Под звуки нежных нот
Сном праведника спал измученный сыночек,
А рядом - дохлый кот.
И любящая мать, застав сию картину,
От благости такой
Брезгливо взяв кота, тепло шепнула сыну:
"С победой, дорогой!
Все будет у тебя - и подлинные битвы,
И сложная игра,
Но вижу, что мои услышаны молитвы -
Ты стал на путь добра.
С невинною душой не станешь иноверцем -
Танюша, не реви! -
О счастье - воспитать ребенка с нежным сердцем,
Открытым для любви!"
|
| |
[найти на сайте] [список авторов] |
