СтихиЯ
спонсор
 
 
ambidexter
 
1. Десять дней, которых не было (Сумерчное время, с прологом и эпилогом.)

  





           Пролог.

   
  
      Десять дней, десять историй, подслушанных или придуманных. Десять сумеречных дней, идет мокрый снег. С прологом и эпилогом.
      Заполненные запахами, склянками, капельницами. Неживой жалобной перекличкой несчастных: 'Ахот, ахот! Ахот...'* Неуклюжим юмором медперсонала.
     
      *) Сестра (ивр.)
     
     

           - I - Рав.
     

     
По соседству лежит старый рав*. Вечер пятницы, начинается шабат. К нему пришла стайка бесцеремонных юных ешиботов**. Уселись в кружок, раскачиваются, читают нараспев Тору, гундосят неимоверно. Почему-то рассорились, спорят на иврите. Рав слушает, чуть склонив голову и прищурив один глаз. Потом говорит тихо так:
      - Шабат шалом лахем, еладим!***
      Те замолчали и разом уставились на него.
     
      *) Раввин, старший (ивр.)
      **) Учащийся ешивы, религиозной иудаистской школы, вроде гоголевского бурсака.
      ***) Доброй субботы вам, мальчики! (ивр.)
     
     

           - II - Думаю о любви.

     

      Ну почему так? Много лет назад на стене своей прокуренной комнаты написал аршинными буквами: 'Если хочешь о чем-нибудь думать, думай о любви! Что мы без нее?'
      Старательное в телефонной трубке: 'Ани охэвет отха!'*
      И теперь, за тысячи лет и километров от моей коммунальной берлоги опять та же мысль: 'Что мы без нее!' А ведь это было в прошлой жизни. Мудреть пора. Не выходит.**
     
      *) Я люблю тебя! (ивр.)
      **) И сейчас напишу во всю любую стену: 'Что мы без нее!'
     
     

           - III - О вреде пользы Свистка.*
     

     
Это началось на третий день. Клиника, скажете? Может. Пишу и отвечаю на несуществующие отзывы и рецензии, но мысленно. Перед глазами бегущая строка неоновая, но ведь не бывает дыма из ничего?
      Тема в 'Курилке' была, Летящим затронута: 'если завтра не будет свистка.ру, то я...' Вот и ответ вроде сам получился.
     
      *) Поэтический сайт в интернете.
     
     

           - IV - Сумеречная птица

     

      В который раз подхожу к вечернему окну. Там дождливо или снежно, не понять. Только высоко в небе чутьем угадывается бесконечный полет большой серой птицы, еле заметной в белесой мути облезлого неба и существующей только в сознании моего беспечного друга...* Сумеречная Птица Ашиой, всегда летящая на север.
     
      *) Мной же и придуманного.
     

     
           - V - Сто двадцать.

     

      Мы были вдвоем столетье,
      Даже больше. Пора настала.
      Это долгий срок для 'вместе',
      Для 'всегда' это очень мало.
     
      Мы дошли до конца пути,
      Знаешь, нам будет больно.
      Я тебя попрошу уйти,
      И дать умереть спокойно.
     
      Не хочу до ста двадцати!*
      На полустанке перед конечной
      Я попробую тихо сойти,
      Я уставший. Я смертный. Не вечный.
     
      *) 'До ста двадцати' - традиционное пожелание еврейского долголетия.
     

     
           - VI - 3 часа утра.

     

      - Эй, Маша! Ты ведь Маша?
      - Ну да, Маша.
      - А что поешь громко так? Утро, спят ведь!
      - Ой, я громко? Не заметила совсем, простите, задумалась.
      - Fall in love?
      - А откуда вы видите?
      Улыбаюсь загадочно:
      - Светишься.
      - Ой, спасибо вам! Простите, побежала я!
      - Беги. Баацлаха лах! *
      Убежала. За что спасибо-то ? Мне и самому моложе стало.
     
      *) Удачи тебе! (ивр.)
     

     
           - VII - История, рассказанная ночью.
     

      Болгарский рабочий, совсем мальчишка. Месяца три назад случайно попал 'под раздачу', так часто бывает. Львиная доля гвоздей и гаек, начинявших бомбу, досталась ему. Он умирал очень долго, изредка приходя в сознание. Говорил о девушке, которая вот-вот прилетит к нему, ведь он купил ей билет на самолет. Она прилетит, а он вот...
      Ему так никто и не сказал, что она не прилетит. Никогда. Самолет ее был сбит шальной украинской ракетой и упал в Черное море.*
     
      *) 'над Черным морем ракетой ПВО Украины был сбит пассажирский самолет авиакомпании "Сибирь", совершавший регулярный рейс по маршруту Тель-Авив...' (из сводки)
     
     

           - VIII - Мусульманка.

     

      Мусульманским женщинам нельзя смотреть в глаза. Неприлично, почти оскорбление. Я и не смотрю, стараюсь. Но иногда мы встречаемся взглядами, на долю секунды. И успеваю увидеть глубоко спрятанный свет в ее глазах.
      Она не отходит от брата третьи сутки, он не шевелится уже. Ее некрасивое лицо совсем осунулось. Но глаза, я невольно ловлю их взгляд, в нем столько тоски и обреченности. Покорности и страха. Она еле заметно мне улыбается, самым краешком губ. Я вижу ее душу.
      Она забирает брата и уезжает. Наливает стакан воды, подходит, протягивает мне.
      - Счастья тебе, - говорит по-русски.
      Я ничего не отвечаю.
     

     
           - IX - Старый Ицхак.

     

      Все мы под ним ходим. Боже, Боже праведный! Все разные, а живем во имя твое. И все любят тебя, но по-разному. Кто как умеет.
      - Где ты, Ицхак? Ты знаешь, где ты?
      - Знаю, это старый хедер*. Я знаю.
      Разные, жестокие или милосердные, злые, добрые... И живем все по-разному. А кто рассудит справедливо, да и есть ли она, справедливость? Или тоже - каждому своя?
      - Ицхак, знаешь ли, где ты?
      - Знаю. Я дома.
      Лежит старый Ицхак, проводами-шлангами опутан. Матерится по-сапожному, но бессильно. По мятой щеке слеза стекает. Толку-то, дома он уже.
     
      *) Комната (ивр.)
     
     

           - X - Папочка, бэвакаша!

     

      Маленькая девочка в инвалидной коляске, повторяет монотонно в мобильный телефон:
      - Аба, аба! Аба, бэвакаша!*
      Тут же безнадежное и невыразительное сменяется искристым счастливым смехом:
      - Папочка!!!
     
      *) Папа, папа, пожалуйста! (ивр.)
     
     

           Эпилог.

     

      Решено, отныне по субботам буду зажигать свечи. Просто так, для себя, буду смотреть, как весь шабат горят свечи. Наверное, пора уже.
      Наступило утро, самодовольное и сияющее, как молодой ешибот, бесцеремонное, как араб-уборщик. Первое ясное утро после десяти сумеречных дней.
     
      P.S. Все разъехались, и я. Бестолково-счастливая Маша, растерянная девчушка с мобильным телефоном. Арабское семейство, они уехали в Рамаллу, в тамошнюю больницу. Позже мне скажут - фамилия паренька Баргути, какой-то родственник.* У него энцефалит, а застрелили - было бы не жалко. Или нет?
     
      *) Маруан Баргути - палестинский терорист, лидер 'Танзим', его руки по локоть в крови.
     
     
      Иерусалим, 20 февраля - 2 марта 2003 года


обсуждение произведения отправить произведение друзьям редактировать произведение (только для автора)
 
   
 
2. По разные стороны

  


В “Последнем дне Помпеи” Карл Брюллов изобразил себя в виде одного из персонажей.

Посвящается:
С. Ч., теперь С. С.,
Е. В., светлой ее памяти,
М. М., l’enfant terrible, я надеюсь, что ты не сменила фамилию, и
О. К., робко ожидая чуть поодаль,
да не будет между нами обид!




* * *


В анфиладе пространств и покинутых временем зданий,
Потерялась Судьба, ненароком забыта за дверью,
Выполняя одно из бесчисленных Божьих заданий.
Постояла, вздохнула, шепнула тихонько: “Не верю”,
И отправилась дальше...




* * *


Знаешь, я окончательно привык к одиночеству. Появились привычки, нарушение которых причиняет мне почти физические страдания. Конечно, это касается повседневных мелочей, ничего серьезного. Но у меня нет выбора, просто однажды я остался один. Вечером я запираю двери и окна, телефон, как обычно, молчит. Это дико, но мне хорошо в моем замкнутом пространстве, я волен делать тут все, что мне заблагорассудится, никто мне не указ. Хочу - разговариваю вслух сам с собой, хочу - молчу, хоть бы сутки напролет. Наверняка в психиатрии это как-то классифицируется. Синдром чьего-то там имени.
Новичок Артур Кирич девочками сразу был определен, как “романтик” - симпатичный, но бесперспективный персонаж. Его это не обидело. Несколько раз он появлялся на классных сборищах, однажды одноклассницам даже удалось вытащить его танцевать, и они с изумлением обнаружили, что этот медлительный, немного сутулый парень умеет двигаться под музыку, да еще как! Так, что остальные замерли и смотрели, не отрывая глаз. Но каждый раз большую часть вечера он сидел в углу, довольно много пил, но никогда не пьянел, одноклассники это отметили.
А еще он смотрел. Не жадно или оценивающе, как часто бывает в этом возрасте, а скорее изучающе.
Учителя поначалу насторожились - независимость, если не показная, то по крайней мере, отчетливо заметная и совсем не скрываемая, не сулила им ничего хорошего.


* * *



Как-то мне подумалось, что хочется уйти. Нет-нет, суицид тут совсем не при чем, просто однажды запереть входную дверь, положить ключ в почтовый ящик и уйти. Сесть на автобус и уехать на Петроградскую - доехать до кольца, а там Острова, мои любимые Острова, и обязательно, чтобы была уже осень. Цветастые листья медленно плыли бы по ртутной осенней воде, а Нева неторопливо несла бы их в Залив. Не знаю, что бы я там делал, просто бродил по шуршащим листьям, и мне не хотелось бы ехать домой. Стоп! Начнем с того, что дома у меня нет. Как же мне надоело быть бездомным.
Черт, но как иногда хочется, чтобы кто-нибудь был рядом, не зря считается, что человек существо социальное. Молчание сутки напролет изменяет личность, в моем случае то, что от этой самой личности осталось. Советуют - заведи кошечку. А я все чаще обращаюсь к тебе: “А помнишь!” - говорю я, и мне не надо ответа.
Первый раз я увидел тебя - помнишь, на Каменном. Была удивительно теплая осень, середина сентября, острова утопали в листьях, их никто не убирал. Цветастые листья были везде - на земле, на воде, а те, что оставались на деревьях, расцвечивали небо осенним особенным золотом. Я пришел смотреть на дуб Петра Первого. Он меня притягивал, я любил смотреть на него, иногда прикасаться, он успокаивал. Я стоял на противоположной стороне улицы, опершись об ограду, курил и просто смотрел на то, что осталось от некогда сильного дерева. Огромный мертвый пень, иллюстрация неумолимого тления времени, в нем чувствовалась былая сила. Может быть, сто лет назад кто-то точно так же стоял и смотрел на живой тогда еще дуб, а теперь я смотрю сквозь время в глаза этого человека. Ясно представилась мне эта картина: две эпохи, таких далеких и непохожих, и два человека по разные стороны времени, стоят и смотрят друг другу в глаза. Меня так увлекла эта мыль, что я не заметил, как ты подошла и встала рядом.
- Здравствуй, - сказала ты, - тебя ведь Артур зовут?
- Здравствуй! Я и есть. А ты откуда знаешь?
- Я в девятом “б” учусь. Я тебя в школе видела.
- Почему ты пришла сюда?
Кажется, я ее тоже видел. Тоненькая девочка с копной вьющихся волос цвета патины на старинной бронзе, наверное, красивая - я никогда не разбирался в женской красоте. Она посмотрела на меня непонимающе:
- Почему ты спросил? Когда тепло, я домой здесь пешком хожу. Я Лина.
- А я смотрю на дуб. Я прихожу сюда смотреть на дуб, - мне не приходило в голову, что бы еще сказать. Так мы познакомились
На следующий день с самого утра шел мелкий дождь. Но после уроков я не поехал домой, а опять оказался около дуба. Мысленно я обращался к нему, то ли спрашивая совета, то ли просто необходимо было выговориться, точнее - выдуматься. Мысль была одна, но назойливая, не давала покоя - вчерашняя встреча слишком мало была похожа на простую случайность. Наверное, ниточки наших судеб уже пересеклись, зацепились
Вскорости рядом раздался тихий голос:
- Я так и знала, что ты придешь. Здравствуй.
- Я тебя жду, - конечно, я соврал, но тут же принял собственную маленькую ложь за истину, ведь иначе, зачем бы я сюда пришел?
- А я знала, что ты меня ждешь.
Соврала ли ты в ответ? Хочется верить, что нет.




* * *


Сколько времени мне отпущено? Глупо, конечно, даже думать об этом, но не думать не получается. А выходит, осталось не так уж много. Тридцать семь лет я прожил относительно неплохо, следующие четыре - по нисходящей, здоровье неумолимо тает. Процесс нетороплив, иногда почти незаметен, но необратим. Самое страшное - потерять способность здраво рассуждать, грубо говоря, потерять разум. Тогда - конец, причем сам я осознавать этого не буду. Одна надежда - успеть вспомнить все, и в памяти укрыться. Успеть бы.

Мы ушли на Залив, в самый конец Крестовского, к стадиону. Оттуда были видны огни новостроек на Васильевском. Мы сидели на берегу, в сгущающихся сумерках, на каком-то камне у самой воды. Я рассказывал про Север, своих друзей и далекое Баренцево море, про долгую зимнюю ночь и полярное сияние в полнеба. И про “масонскую ложу” на Гороховой, про то, какая удивительная там акустика. Ты слушала внимательно, не перебивая. Ты умела слушать.
- Ты мне покажешь? - конечно, я согласился.
А потом ты сказала, что своего отца совсем не помнишь, а живешь вдвоем с мамой, которая работает в библиотеке. И что ты не любишь классическую музыку, сласти и никогда не будешь знаменитой. Я спросил, почему ты в этом уверена и услышал в ответ:
- У меня нет ни одного таланта, - не кокетничая, не заигрывая - просто выдала информацию.
- У тебя есть талант. Быть. - я сам не очень понял, что хотел сказать, так вырвалось.
В ту осень Острова стали нашим прибежищем. Мы облазили каждый закоулок, не было такого места, куда бы мы ни забирались.

Был ли у нас роман? Были ли мы влюблены, с пылкостью и страстью шестнадцатилетних подростков? Скорее, нет. Я так и не понял до конца, что это было, и сейчас не понимаю. Просто нас стало вдвое, с самого начала, с первой нашей встречи у дуба. Неожиданно для всех окружающих и для себя, но с тех пор иначе нас не воспринимали - “эти двое”.




* * *


Я стал слишком взрослый, мне трудно вспомнить, что я тогда чувствовал и, тем более, что думал. Мне остается только по крупицам собирать все, что осталось в моей памяти, и уповать на волю провидения, которое не позволит мне отдалиться далеко от истины. Впрочем, что есть истина, для меня так и осталось тайной за семью печатями.


Помнишь, как мы сидели на берегу залива, вдоволь намечтавшись и всласть нацеловавшись, усталые и счастливые. Мы удрали тогда с уроков и бродили весь день по осени, а потом вышли на берег Залива, сели на какое-то бревно, обнялись и долго смотрели на воду. Цветные огоньки плыли, подпрыгивая, по темной воде и гасли, немного не доплывая до нас, чтобы зажечься опять у далекого противоположного берега. Была уже ночь, я пошел тебя провожать, и получил нахлобучку от твоей мамы. Зюля сказала, что кто-то из двоих обязательно должен соображать, а мы очень неудачная пара - на двоих у нас нет даже одной головы. Но мы были такие замерзшие и усталые, что она сжалилась, и напоила нас чаем с вареньем из жимолости. Мы смешно прозвали ее: Зюля, чтобы не произносить сложного сочетания “Зоя Юльевна”, даже ей самой понравилось. Знаешь, вкус варенья из жимолости я помню до сих пор.

Наверное, кто-то должен оглядываться назад, так уж вышло, что эта доля выпала мне. И я не жалуюсь, ведь оглядываясь, встречаюсь с тобой взглядом. Когда-нибудь я обязательно расскажу тебе свою жизнь. Все мои сумасбродства, женщин, которые меня любили, но чьи имена я забыл. Все странствия, без которых я не мог обойтись потому, что мне нужен был ветер. Я буду рассказывать долго-долго, ты же знаешь, я умею рассказывать.

А потом ты спросишь:

- А почему ты остался один? - я не найду ответа и скажу первое, что придет в голову:

- Наверное, просто ждал тебя.

В ответ ты засмеешься:

- И для этого потерял остальных?

А разве это важно? Разве сейчас это важно?




* * *


Вчера вернулся домой совершенно подавленный, снова столкнувшись с давно волнующим меня явлением. Иногда каким-то мистическим образом я убеждаюсь во взаимосвязанности всех человеческих судеб, всех без исключения, но разбираться и раскапывать боюсь, это опасно для душевного равновесия.

Мне предстояло закупить еду на неделю. Дело это хлопотное, я ползал по бескрайнему суперу, постукивая костылями и подолгу отдыхая на подвернувшихся ящиках, наконец, докатив до кассы свою тележку, встал в длинную очередь. За стойкой сидела совсем молоденькая девочка, на вид лет шестнадцати. Мне были видны только ее лицо и руки, проворно перекладывающие покупки из корзины на прилавок и резво бегающие по клавишам аппарата. Это лицо показалось мне неуловимо знакомым, я старался припомнить, кого она мне напоминает, но тщетно. Ничем не примечательное, скорее, некрасивое, с крупными невыразительными чертами. Единственно, что обращало на себя внимание, это глаза, живые, искрящиеся, они казались взятыми у другого человека и жили на этом лице по своим законам. Изредка ее взгляд падал на покупателей, и в эти моменты в нем мелькало нечто, напоминающее вопрос. Так смотрят на смутно знакомого человека, как бы спрашивая:

- Где мы могли с вами встречаться?

Передо мной было еще несколько человек, и оставалось достаточно времени, чтобы попытаться разглядеть, что кроется во взгляде этих удивительных глаз.

Когда подошла очередь, я попытался заговорить на своем чудовищном иврите, но тут же натолкнулся на встречную фразу:

- Со мной можно по-русски.

Так, надо попытаться запомнить ее, чтобы в будущем избегать подобных конфузов.

- Отлично. Как вас зовут, не секрет?

- Не секрет. Лина.

Тревожным набатным гулом расплескалось, зазвенело, задрожало это имя в моей голове, разом заполнило все мое существо. Что это, откуда, как? Очередной яркий квадратик бумаги с липкой полоской, какие обычно наклеивают для напоминания, и которые так упорно попадаются на моем пути? Вот почему я не мог оторвать взгляда от ее глаз, вот почему я пытался найти что-то, неуловимо мне знакомое, в чертах ее некрасивого лица. И не находил потому, что эта девчушка совсем из другого мира, ко мне уже не имеющего никакого отношения. Но как она оказалась связана с нашим прошлым, какая нить протянулась через бесконечные лабиринты времени, с чьими еще судьбами оказалась переплетена ее только начавшаяся жизнь?

Лахта, уже почти зима. Мы больше не ходим на Залив, да и Острова к концу ноября стали совсем неприкаянны, листва окончательно облетела и уже прибита к земле стылыми последними дождями. Нам больше нечего там делать. Теперь мы все свободное время пропадаем в Лахте, в веселой компании моих друзей декабристов, которые снимают там полдома. Вечером мы топим печку, пьем портвейн и ведем бесконечные разговоры ни о чем и обо всем понемногу. На последней электричке добираемся до города, передача дочери из рук в руки обеспокоенной Зюле сопровождается вечным, но впрочем, беззлобным - для порядка, ворчанием. Первое время она пыталась нас образумить, но скоро оставила свои попытки, как вполне бесполезные. По дороге в город мы грызли мускатный орех, чтобы избавиться от неделикатного запаха дешевого портвейна.

Мы только что проснулись, в окно уже забирается робкий бледный рассвет.

- Что теперь будет!

- Что такое? - я открыл один глаз, повернул голову и увидел твои волосы, цвет которых мне так и не удалось определить, они рассыпались по подушке.

- Я не позвонила маме, - удрученно бормочешь ты, - а кто виноват? Ты негодяй, вот!

Я смотрел, улыбаясь, на это очаровательно-неискреннее негодование. Если спросить меня, верю ли я в чудеса, то отвечу утвердительно. По крайней мере, раз в жизни находится место чуду. Я в этом убедился. Знаешь, потом я вспомню это наше утро и подумаю, что вся моя следующая жизнь была только эхом тех минут.

- Между прочим, негодяй всю ночь не сомкнул глаз, пробиваясь сквозь буран к телефонной будке. Твоя мама очень ругалась, но потом велела доставить тебя к обеду и сдать из рук в руки. Принцесса готова получить нагоняй?

- Ты позвонил маме? Какой ты хороший!

Как иногда хорошо совершать маленькие подвиги! Мне было сильно не по себе, когда я услышал далекий голос Зои Юльевны в телефонной трубке. Я стал сбивчиво, заикаясь и смущаясь, придумывать трагическую историю про отмененную электричку, отключенное электричество и сломанный телефон. В ответ я услышал:

- Передай дочери, что ругаться я буду, но не сильно. А с тобой мы поговорим, когда ты сдашь ее мне с рук на руки в целости и сохранности.

Обратно я почти летел. Стараясь не шуметь, пробрался в комнату, разделся и залез под одеяло. В блеклом свете уличного фонаря я смотрел на тебя, не отводя взгляда, пока не защипало глаза. Ты улыбалась во сне, а я подумал, что обязательно придумаю название для цвета твоих волос.

Это было первое наше утро. Лахта встретила нас пустынными воскресными улицами. Мы шли к станции, взявшись за руки.




* * *


Наверное, ты узнаешь меня, я почти не изменился. Седина и нехватка коренных зубов - пожалуй, это все, что меня отличает нынешнего от того, которого ты запомнила. И я тебя узнаю, память стала ко мне возвращаться. Те полжизни, что мы были врозь, они совсем незаметны, вот увидишь.

У памяти есть удивительное свойство - в какой-то момент она начинает существовать совершенно самостоятельно. Вдруг, совсем неожиданно, она преподносит смутную картинку, блеклую, как старая фотография, спрашивая: а не забыл ли? Если забыл, додумывай, старайся, насочиняй, но не оставляй место пустым. Пустота холодит, отнимает по крупицам твою жизнь, не оставляя надежды на будущее.

Происходит что-то классически хулиганское: я лежу кульком на земле, сгруппировавшись, стараясь прикрыть лицо и поджав колени, а меня месят. Их было человек пять или шесть, повод, как обычно, когда надо завестись - они местные, а мы нет. Один подошел к тебе, замахнулся, дальше - все автоматически, я тут ни при чем. Драться с детства не умел, поэтому попал хоть и по лицу, но мягко как-то: шлеп. И в ту же секунду оказался на земле. Думаю: меня попинают, выживу, что с тобой. Переворачиваюсь на спину посмотреть, тут же чей-то башмак припечатывается к моему лицу. Успеваю ухватиться за ногу, торчащую из башмака, и изо всех сил дергаю. Нога поддается, раздается арбузный бумк и наступает тишина, тут же нарушенная воплем:

- Сека, менты! - и удаляющимся топотом. Менты оказались дружинниками, милиционер только один, для правдоподобности. Подошли, меня поставили, оглядели:

- Этот вроде целый. Местный кадр как?

- Дышит, затылком приложился. Ну что, вызываем?

Милиционер берет рацию и долдонит в нее:

- Кинешма, пять-пять-шесть, ответьте!

Тот, что меня поднял, на меня еще раз посмотрел и говорит:

- Лицо только вымой, у станции кран есть. Нос кровит и башмак на полфизиономии - мать перепугаешь. И дуйте на станцию, сейчас электричка придет. А наш кадр клясться будет, что споткнулся.

Все-таки меня изрядно пошатывает. Подошел, прижал к себе крепко, ты вся дрожишь, мелко и сильно. Я говорю тихо, совсем на ухо:

- Пошли отсюда. Опоздаем, электричка последняя.

- Ты теперь у меня рыцарь, знаешь? - и улыбаешься сквозь слезы, жалко так.

- Знаю, принцесса.

Первый раз видел, как зеленеют люди. Даже в полумраке прихожей было видно, что Зюля позеленела.

- Только не говори, что просто подрался. Все равно не поверю.

- Я умоюсь, потом все расскажу, хорошо? - я не мог рассказывать, зная, что все подробно написано на моем лице.

- Марш в ванную!

Глянув на себя в зеркало, я содрогнулся. На меня смотрела нелепая физиономия перепуганного подростка, с распухшим носом и бордовым рубчатым следом в пол-лица. И глаза, главное - глаза. Я почему-то решил, что должен выглядеть героем, но оказалось совсем не так. Зрачки испуганно бегают, я постоянно моргаю, а из одного глаза выбивается тяжелая слеза. Ну и чучело...

Когда я добрался до кухни, ты уже совсем успокоилась и рассказывала Зюле про дружинника и мента с их Кинешмой.

- Теперь поделите все это на пять, тогда получится сильно преувеличенная правда, - на самом деле было приятно быть рыцарем.

- Дети, вы меня сведете в могилу, - спокойно так сказала Зюля, даже весело. Сразу видно - отлегло у нее.

- Давайте так: никаких больше поездок, никаких приключений. Артик, а с тобой разговор не отменяется.

- Мама, ты же убиваешь в нем рыцаря! - и немного замявшись, добавила, - а во мне принцессу.

- Потерпите уж. Вы мне целые нужны.



* * *


То, что со мной произошло, не смертельно. На редкость погано, но не смертельно. Я выяснил, что прожить смогу до глубокой старости, если буду прислушиваться к себе повнимательней. Но я не хочу до глубокой! Значит, и прислушиваться не обязательно.

Не обращай на меня внимания, это не я. Слышишь, как стучит сердце? Это чужое, мое так уже не стучит. Мое нехотя сокращается, ровно настолько, сколько необходимо, чтобы снабжать клетки моего организма кислородом. Мой организм состоит из тканей, ткани - из клеток, в них есть вакуоли; я не помню, что это такое, но мне кажется, что именно они стали основным потребителем движений моего сердца. Не обращай внимания, мой организм - досадная случайность, я вынужден с этим мириться, другой формы существования для меня пока не придумано. Но самое страшное, что устал мой мозг. Я так этого боялся, и вот - теперь он устал сопротивляться. Теперь он только нехотя обрабатывает информацию, поступающую извне. Он перестал придумывать жизнь, он и потреблять ее уже не может. Точнее, не хочет.

Разговоры в пользу бедных, сказала бы ты, возьми себя в руки. И была бы права. Ты всегда была рассудительной.

Беседа с Зюлей состоялась только через неделю. Ты отправилась в художественную школу, а мы устроились на кухне за чашкой чая с вечным вареньем из жимолости.

- Ты догадываешься, о чем мы будем говорить?

- Не очень, - признался я, - лучше вы сами мне растолкуйте.

- Хорошо, попробую, - она взглянула на меня поверх очков, - ты понимаешь, что ты уже не просто приятель моей дочери?

- А кто? - иногда я горазд на совершенно идиотские вопросы.

- Мы оба не дети. Это уже немного больше, правда? - взглянула опять, - и не красней, как красна девица.

Наверное, мне никогда не отделаться от привычки в моменты смущения густо краснеть, тогда уши становятся малиновыми, а язык присыхает к гортани.

- Я бы предложила вам поселиться у нас. Мы взрослые люди и все понимаем. А мне будет спокойней, когда вы под присмотром. Поговори с Линой, поговори с родителями, и не торопись с ответом. Потом будем думать, что делать дальше. Но для начала мне нужно твое мнение. Позволь не объяснять тебе прописных истин про необходимость иногда принимать решения, хорошо? Такова уж ваша мужская доля. Кстати, как родители смотрят на вас? Мы никогда об этом с тобой не говорили.

- Они не относятся к нам никак. Их мало интересует то, что происходит со мной. Наверное, кроме школьных оценок.

- Это ты брось, так не бывает. Они твои родители, помни.

У Зюли с моими предками почему-то не сложилось с самого начала. Несколько раз они встречались на родительских собраниях, но дальше дежурных вежливых фраз дело не шло.

Потом я отправился тебя встречать. По дороге пытался размышлять, но голова совершенно отказывалась соображать. Зюля мудрая, подумал я, это меня немного успокоило. Сейчас я понимаю, что Зюля была не просто мудрой, она была мудрейшей из когда-либо встреченных мной женщин.

Зюлиной затее так и не суждено было сбыться. Со своими я так и не поговорил, упрямый. А потом все исчезло, цепочка разорвалась.

С годами мне стало ясно, что не в моих силах было противиться року, решение оставалось не за мной. За кем? Этого не знает никто.

Потом, спустя несколько лет, когда тоска уже притупилась и позволила мне размышлять, я стал осторожно возвращаться в то время, подглядывая в щелку, которую судьба так неосторожно оставила в дверях нашего с тобой прошлого. Именно тогда я понял, что мы были безнадежно и тяжело больны друг другом и осенью. Знаешь, я ведь до сих пор так и не вылечился. Тогда ты мне дала желтый кленовый лист, попросила:

- Положи его в книгу, которую нескоро будешь читать. Просто положи и поставь обратно на полку. Когда-нибудь ты наткнешься на этот лист и вспомнишь обо мне.

Я положил этот лист в новенький глянцевый томик Эжена Дени, а когда я открыл его спустя много лет, на страницах разворота остался четкий резной отпечаток, но сам лист бесследно исчез.




* * *


Тексли Уоррен, американский писатель середины девятнадцатого века, написавший в своей жизни только одну книгу, попал ко мне совершенно случайно и увлек. Его взгляды были не очень оригинальны, но писал он захватывающе. Тема всеобщей энтропии, которая накапливается, со временем охватывая все большее и большее пространство, и в противоположность ей - некая абсолютная точка, стремящаяся впитать в себя эту самую энтропию. Человечество оказывалось где-то посередине, ближе или дальше от этой самой точки. Мне было любопытно продираться сквозь дебри уорреновских умозаключений, и я уже вторую неделю штудировал “Трактат о трех ипостасях”.


Я ждал тебя в гардеробе. Вокруг с визгом суетилась малышня, гардеробщица неодобрительно поглядывала в мою сторону.

- Гляжу, какие умные книжки читаешь. Про что хоть?

Я читал Уоррена, перепечатанного под копирку на машинке. Мне было интересно.

- Про жизнь, Марь Федосеевна. Как приходим в жизнь, как уходим, и что из этого получается. И кому это надо.

- Эх, гулять бы шел, вон, солнышко какое. Королевну свою ждешь, поди?

- Жду.

Ты влетела в дверь, запыхавшаяся, лицо покрыто густыми алыми пятнами:

- Он, он... Я... - слова явно тебя не слушались.

- Что случилось? Кто?

Марь Федосеевна прекратила елозить по полу шваброй, отошла в сторонку и стала с явным интересом прислушиваться. Я взял тебя за руку, вывел на площадку и прислонил к стене:

- Теперь рассказывай.

- Он попросил остаться после урока. Он... Он полез ко мне, я... Какой же он гадкий!

- Успокойся. Кто?

- Историк. Он попросил остаться после урока...

- Стой здесь, не уходи никуда. Я сейчас. Только - ни шагу отсюда, и успокойся.

Я стрелой взлетел на третий этаж, вбежал в класс, историк стоял перед доской и что-то писал. Он развернулся, сделал полшага вперед и открыл рот, чтобы что-то сказать, но не успел. В этот момент мой кулак уже впечатался в его лицо. Удар откинул его к самой доске, он потерял равновесие и сел около стены, закрыв лицо руками. Из-под пальцев на подбородок стекла темная струйка крови. Я посмотрел на него, и почему-то на мгновение мне стало его жалко.

- Уходи, - выдохнул он.

Я развернулся и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь. На этом мое самообладание закончилось. Я смеялся, нет, я ржал в полный голос, захлебываясь и задыхаясь, не в силах больше сдерживать натиск эмоций.

Когда истерика меня отпустила, прошло минут десять. Я спустился к гардеробу и увидел, что ты стоишь там же, где и стояла.

- Ты... его?

- Успокойся. Он жалок, обычный неудачник. Пойдем отсюда.

Смешно, но я даже не помню, как историка звали. Игорь Петрович? Николай Игоревич? Не помню.




* * *


“Артик, мой любимый заботливый Артик! Как мне тяжело прощаться с тобой! Я не смогла, не решилась все рассказать и объяснить тебе сразу, не решаюсь и сейчас. Просто поверь, ты ведь всегда мне верил. Поверь в силу, которая нас разлучает, и поверь, что я делаю все правильно. Я долго, очень долго думала, перед тем, как сесть за это письмо. Ты ведь сам меня учил, правда? Ты говорил, что способность думать - это единственное, что нас отличает от прочих, от растений и животных. Я старалась, Артик, очень старалась. Мое решение не случайно, ты обязательно это поймешь.

Ты прочитаешь эти слова, когда мы будем по разные стороны. Ты сам мне рассказывал, какая коварная это штука - время. Артик, мой почти взрослый мальчик, когда-нибудь мы с тобой обязательно встретимся, и ты меня обязательно узнаешь, из тысяч лиц увидишь только мое. Главное, не забудь, что обязательно должен меня узнать. Если пройдешь мимо, то одной судьбой в этом мире станет меньше.

Мы были в “масонской ложе”, помнишь, как ты привел меня туда первый раз? Мы стояли друг напротив друга, между нами был круглый пролет лестницы, и тихо говорили какие-то неважные и глупые слова, а они отчетливо раздавались за нашими спинами. Я шепотом спросила:

- Ты веришь в меня? - ты резко и даже испуганно обернулся, хоть и видел, что я стою напротив. Почему я теперь вспомнила об этом? Просто, если услышишь когда-нибудь такой вопрос за своей спиной, просто обернись и ответь: “Верю”!

Я понимаю, как я жестоко поступаю. Но Зюле будет намного трудней, чем тебе, поэтому не оставляй ее, у нее больше никого нет. Прошу тебя!

И постарайся меня простить”.


- Все кончено, Артик. Все. - ни слез, ни причитаний, только какая-то стальная холодная ясность, жестокая и бескомпромиссная. Внутри что-то оборвалось. Будто струна, связывающая части меня в единое целое, с металлическим щелчком лопнула. Я не стал переспрашивать, я видел Зюлины глаза, они были обращены внутрь. Было понятно, что им нечего стало искать снаружи. Видеть этот взгляд было невыносимо.

Потом были похороны, незнакомые родственники, притихшие и растерянные одноклассники. Учителя с постными лицами и с какими-то очень дежурными белыми цветами, историк, который, встретившись со мной взглядом, заторопился и быстро исчез.

Тем же вечером я уехал к декабристам в Лахту и неделю жил у них. Я им благодарен, они меня ни о чем не спрашивали, а кто-то догадался позвонить родичам, иначе бы те сошли с ума. Меня пытались отпаивать водкой, не без толку, я механически выпивал одну стопку за другой, но оставался омерзительно трезвым. Пытались развлечь разговорами, но я отвечал невпопад или просто молчал. Через неделю я вернулся в город. В школу я больше не пошел, а в середине лета матери позвонил директор и попросил забрать справку о том, что я прослушал курс средней общеобразовательной школы, но не получил аттестата.




* * *


Интересно, откуда мог взяться совершенно осенний желтый лист в жарком июле на каменном полу посреди комнаты? Вернувшись в свою затхлую конуру, я распахнул дверь настежь и включил вентилятор, чтобы выгнать накопившуюся за день духоту. В ответ на мои действия раздалось слабое царапанье, и из-под стола медленно выполз сухой вычурно-резной лист. Я точно помнил, что еще осенью старательно вымел изо всех закоулков упрямые листья, норовившие вытеснить меня из дома, а потом перед Новым Годом затеял генеральную уборку, и тогда никаких листьев не было и в помине. Будем считать, что этот ловко спрятался. Аккуратно взяв его за сухой хвостик, я вынес лист на улицу, и выкинул подальше в густые заросли розмарина.

Можно было бы считать инцидент исчерпанным, а эпизод немедленно забытым, если бы я не наткнулся на тот же самый, я уверен, что именно тот же лист, придя домой на следующий вечер. Он нагло, даже самоуверенно лежал на полу в самом центре комнаты. На этот раз мне пришло в голову рассмотреть его подробнее. Первая странность, замеченная мной, натолкнула на мысль о вечных моих спутниках - ярких флажках - напоминалках. Лист был кленовый, несмотря на то, что во всей округе нет ни одного клена, такими листьями усыпаны осенью Острова. Вторая странность - лист был совершенно плоским, будто только что вынутым из книги, где служил долгие годы закладкой. Автоматически я взял с полки затрепанную книжку стихов Эжена Дени, сопровождавшую меня все эти годы, открыл его на первой же попавшейся странице и вложил свою находку туда. Почему я так поступил?

Я пытался что-то вспомнить, что-то очень важное, но не смог. Этот шальной осенний лист обязательно должен был попасть в томик сладких стихов сентиментального француза, почему – кто знает, причина может скрываться под толстым слоем пыльного времени, где-то в самом укромном уголке моей памяти.


Потом моя жизнь потекла по извилистому руслу, порой с остервенением бросая о камни, а порой подолгу не выпуская из сонных неподвижных заводей. Шли годы, сначала я их не замечал, теперь каждый отмечается жирной галочкой где-то у меня внутри, напоминая о необратимости и скоротечности времени. Рядом всегда были люди, я не помню и половины. Друзья, просто приятели, любовницы или случайные женщины, я понимал, что они стараются заполнить мою жизнь, но не понимал, зачем.

Я часто менял жилища, но где бы ни жил, в первую очередь вешал на стену твой портрет, ученический карандашный набросок, который ты принесла из художественной школы. Просто привычка, или скорее, рефлекс. Иногда у меня спрашивали, чей это портрет, я молчал. Изредка, чаще - случайно заночевавшие подруги, бывали чрезмерно настойчивы, тогда я их прогонял.

Чем осталось во мне то время? Наверное, еще одной реальностью, в которую я время от времени прячусь, чтобы не смотреть в глаза себе сегодняшнему. Чем старше я становлюсь, тем острее чувствую каждую неправильность, каждую ошибку, совершенную мной, каждую царапину, которую так и не сумело вылечить время.

Тогда, в прошлой жизни, мы подружились с твоей мамой. Горе ее здорово подкосило, и только теперь я понимаю, что оказался единственной ниточкой, связывающей ее с тобой, теперь получается, что с нами. Перед самым отъездом я зашел попрощаться. Она грустно посмотрела на мои костыли и сказала:

- Вот и ты уезжаешь, - и добавила - вряд ли мы увидимся опять.

Не увиделись. Прошлой осенью я приезжал. Позвонив еще из аэропорта, я услышал чужой голос.

Когда мы сидели в твоей комнате и перебирали старые школьные фотографии. Зюля сказала:

- Больше всего я боялась, что вы поженитесь. Представляешь, какое сочетание получилось бы!

Я не представлял. Как ты думаешь, что бы с нами стало?




* * *


Пожалуй, когда придет пора, я вернусь на те наши Острова, которых давно уже нет. Я не хочу бесконечной череды перевоплощений, мне достаточно просто еще одной, пускай последней, даже после-последней, попытки. Теперь я готов.


Мы еще раз встретимся около нашего дуба, я сломаю и подарю тебе ветку с пузатыми желудями и охряными листьями, и мы пойдем, не торопясь, по нашей шуршащей осени к Заливу. Потом сядем на самом берегу и станем смотреть на огоньки далеких новостроек. Я придумаю нашу историю, только немножко исправленную, и расскажу тебе. Про то, как однажды десятиклассник Артур встретит свою Лину, которая учится в девятом “б” в той же школе и живет на Петроградской. Может быть, на этот раз они подумают о том, что будет с ними через несколько десятилетий, и останутся вместе. Прости, я не стану давать им другие имена, когда-нибудь эта история обязательно будет правдой. В ней все будет по-настоящему.

А к вечеру замерзнем и отправимся домой.



Иерусалим, июнь-август 2004 г.





обсуждение произведения отправить произведение друзьям редактировать произведение (только для автора)
 
   
 
3. Waiting Area

  
Вместо вступления


     Написано в отделении реабилитации и гериатрии (ну зачем они совместили?). Если кто-нибудь надеется найти захватывающий сюжет или просто хоть какой-нибудь смысл, то напрасно старается - не по адресу. Мысли, картинки, отдельности, и те - наперекосяк.

     "...вот тебе и еще одна моя история, надеюсь, она тебя не утомила. Знаешь, я привез оттуда кассету, получив ее в подарок в коммуне, на ней что-то вроде рассказа о месте, которое называется Inishowen, графство, последним присоединенное к Британской короне. Я иногда слушаю эту кассету, и мне хочется плакать..."
Ambidexter, "Ирландские рассказы"

     С той поры прошло десять лет. Для меня это очень много, не вечность, конечно, но такой ощутимый кусок жизни, особенно по сравнению с той частью, что еще впереди. Звучит довольно уныло, знаю. За это время я обрел вечную любовь, и так обрадовался! Но эта вечная любовь оказалась совсем не вечной; сначала стала давать трещины, а потом совсем рассыпалась. Бог с ней, решил я, надо строить свою жизнь, как будто в ней, кроме меня самого, никого нет.
      Только что я покинул Waiting Area, но это совсем отдельная история, которую я сейчас и попробую рассказать. Я стою под бесконечным весенним небом, стараясь надышаться этим чистым, без запахов больницы и звуков неприглядной старости воздухом, не обращая внимания на предательское головокружение и волнами накатывающий звон в ушах. В руках у меня желтый деньрожденный воздушный шарик, - да-да, на нем так и написано: "С днем рождения!", и здоровенный полиэтиленовый пакет с немудреным скарбом. Я совершенно свободен и поэтому почти счастлив. Позади долгое подневольно-оздоровительное существование, впереди - планы, громоздящиеся нелепо один на другой, неоформившиеся, а потому радужные пока надежды.
      Только через несколько дней я соображу, наконец, что не судьба сбыться большинству их моих затей, что я напридумывал, лежа на больничной койке, а спустя еще пару месяцев окончательно пойму, что не большинству, а категорически всем. И вскорости мой желтый шарик удерет, а позже я его обнаружу под дверью.




     Но пока я еще стою и гляжу в небо и думаю: опять? Почему это облако, неторопливо плывущее в небе прямо над головой, по форме напоминает не то крылатого дракона, не то большую птицу. Знак? Значит, опять надо чего-то решать или на что-то решаться, кого-то опять обижать, и ведь только в самом удачном случае - себя.
      Идти мне, по большому счету, некуда. То есть дом-то есть, но там пусто, полтора месяца там никто не появлялся, идти мне туда совсем не хочется. Я понимаю, что переступив порог, я могу в тот же момент распрощаться с малейшей надеждой на перемены, хоть какие, дом этого не допустит, не позволит. Опять меня ждет рутина, опять вежливая и бестолковая субботняя улитка, вымышленные гости - мои мысли, а это, пожалуй, самое страшное, от них никуда не денешься.


Waiting Area

Вместо эпиграфа

Обниму тебя крыльями слабыми,
Ни богатства не надо, ни славы мне:
Помолись за меня, я не верую,
Никого не просил, тебя первую!

     Вначале только звук один, или может, слово, шевельнется-откликнется, вызовет движение, которое пойдет, как по карточной стопке, когда одна карта другую переворачивает, а в конце последняя рубашкой вниз ложится. И в этот раз так получилось. Еще год назад подтолкнул меня образ в одном стихотворении, вроде ничего особенного, но движение пошло, и через год последняя карта на место улеглась. Чем связаны те слова, которых я и не помню уже, с четверостишием, что столько времени в моей голове болталось? Ровным счетом ничем. Однако кто знает, какая карта в конце ляжет.
      А молиться за себя я так никого никогда и не просил.


Место (без)действия

"Но помни - отходит поезд,
Ты слышишь? Уходит поезд,
Сегодня и ежедневно".
Александр Галич

     Waiting Area, Зона Ожидания. Или зал ожидания, как угодно. Кто с надеждой, кто обреченно, кто хорохорится с независимым видом, но все ждут. Добрый доктор Айболит, он же двуликий Янус, между ожидающими прохаживается, каким лицом повернется, таков и итог ожидания. А народ время коротает, кто как умеет, этот газеткой с кроссвордом прикрылся, двое доходяг в нарды дуются, в России козла бы забивали, еще один курит в форточку одну за другой, будто за всю жизнь отыграться хочет. Янус-Айболит знай себе разгуливает по рядам, в лица заглядывает, иногда нахмурится, пальцем ткнет в несчастного: берегись, колокольчик на твоем ярме шибко разбренькался, не пора ли на выход? А иногда по-айболитовски, по-доброму так, улыбнется, это уже надежды добавляет, можно и планов принастроить, ненадолго, но хоть на ближайшие выходные, дело-то занятное, планировать.
      В Зоне Ожидания иначе думается, может оттого, что порог совсем рядом и дверь вот-вот распахнется, вежливый металлический голос скажет: "Объявляется посадка на рейс, следующий до...", а дальше каждый свое услышит.
      На пороге большинство оглядывается, вроде как последний взор бросают. А за катарактами да помутнениями хрусталика что им представляется? Старики иначе видят, время для них - ничто, они больше внутрь смотрят, там все иначе, а времени там совсем нет.
      Waiting Area, невеселое место, куда я случайным наблюдателем затесался, но наблюдать больше за собой получается, так уж я устроен.


Сублимация: Туман

     "И он стал медленно спускаться с горы, чтобы тоже попасть в туман и посмотреть, как там внутри".
Сергей Козлов, "Ёжик в тумане"

     На Эйн-Карем легла туча. Сплошная, мокрая, с какими-то мерзкими, почти черными клочьями, она висела как раз на уровне нашего шестого этажа. Окна корпуса напротив просвечивали сквозь эту пелену мертвенно-красным, наверное, как с того света, до которого отсюда рукой подать, и в прямом, и в переносном смысле. Когда я уеду, туча медленно поднимется и нехотя уползет, я в этом уверен, будто вовсе и не меня закрывала она от белого света.
      Почему туман меня преследует всю жизнь, для меня загадка. Появится чье-то лицо, рассмотреть не успеешь, оно уже дальше скользнуло, потерялось. Чуть что увижу настоящее, и нет его, тоже в мареве скрылось. Оглядываюсь назад - опять туман, только уже времени, а он поплотнее будет, никакому ветру его разогнать не под силу. А еще в дымке все интересно, все не так. Можно идти вперед и неожиданно наткнуться на вчерашний день. Мне это нравится, когда не только по прямой жить, от вчера к сегодня, потом в завтра, но и наискосок, а может и поперек тоже. И слабая надежда иногда появляется, что назад когда-нибудь получится. Но это уже мои фантазии.
      Окно напротив, которое сквозь тучу так зловеще проглядывало, ну почему я решил, что там тот свет уже, ведь просто окно, до которого метров пять, может чуть больше. Причудится невесть чего, преисподняя.
      Слепок обратной стороны зеркала. Или многократное отражение эха от слепка обратной стороны зеркала. Зазеркалье, только не сказочное, а запутанное и неразборчивое; Алиса потерялась в тумане и назад дороги никогда уже не отыщет.


Семейство

"А птичка верит, как в зарок,
В свои рулады
И не пускает на порог
Кого не надо."
Борис Пастернак, "За поворотом"

     Неужели это убогое семейство ближе к Богу, чем все прочие? Дудки! Да, они старательно плодятся и размножаются, читают слово Божье почти в оригинале, соблюдают бесчисленные заповеди, зажигают свечи по субботам и читают молитвы: "Барух ата адонай" отскакивает от их зубов, как шарик для пинг-понга от ракетки, как таблица умножения, зазубренная в детстве. Но интересно, что они вкладывают в свои слова и вкладывают ли вообще?
      Неужели мятущийся, кто ищет, пробует и ошибается, но упорно снова пробует, неужели он дальше от Творца, чем те, кто положили себе в закон раз и навсегда не есть мясное одновременно с молочным, чтят субботу и расписали свою жизнь до самых позорных мелочей. Пукнуть в пятницу после захода солнца, оборотившись лицом к западу, можно ли, правильно ли? И к раввину с этой проблемой бегут. Наверное, я слишком некошерный.
      У вас много детей, но признаки вырождения на каждом лице, синдром Дауна - в каждом взгляде. За что Господь вас наказал? Со мной все ясно, богохульник, грешник, вот и пришибло, но вы-то чего? Блюдете, а толку?
      Я, как Станиславский, упрям: ну не верю я, ни единому слову вашему не верю!


Логопед

..."Знаешь, внутри каждой ракушки-
Винтовая лестница-
Ты поднималась по ней во сне"...
" Гул ракушки
Как отличить от песни колец Сатурна?
Теперь я знаю, куда исчезают улитки,
Покидая свой дом"...
Ия Снигель

     Я долго молчал - зачем говорить? И почти разучился. Самому себе не нужно слов, самому себе я могу и подумать, а прочим не интересно.
      Теперь на меня напустили логопеда. Милая девушка, учит меня говорить, правильно артикулируя, четко проговаривая слова, ставит дыхание. Доктор Лена. А я про логопеда знаю только, что живет он на улице Киевской и не умеет говорить слово рыба.
      - Селедка!
      - Что?
      - Я сказал: рыба. Я умею говорить рыба!
      Теперь я должен все время звучать: мама мыла раму, а грека сунул в реку. Или гавкать, или мяукать. Следить за дыханием - диафрагма должна двигаться, дыши животом, говори связками!
      - Скажи слово, тяни гласную, связки должны работать.
      - Какое слово?
      - Любое, первое, что тебе в голову придет.
      - Бляааааа!
      Боже мой, как я ненавижу громкие звуки! Хочется заткнуть уши, забиться в самый тихий и укромный угол: это не я, меня нету, я вслух не умею!
      Улитка, вытащенная из раковины, беззащитна перед огромным, склочным и суетным миром, ей нечего там делать!


Mobile, как путь к солнцу

"Петербург! я еще не хочу умирать:
У тебя телефонов моих номера".
Осип Мандельштам

     А ночью у меня слямзили мобильный телефон. Кто бы мог подумать, насколько я к нему привязан! Не к нему, конечно, но это единственная ниточка, протянувшаяся к внешнему миру, точнее, к Солнышку. Вот как.
      Я подумал, что на здешнем конце провода, то есть, виртуального провода, теперь какой-нибудь полуграмотный уборщик, который не говорит по-русски, да что уж там, и по-английски тоже вряд ли. И на своем родном арабском с трудом. Да-да, на какое-то время я стал шовинистом. Впрочем, случись такое на Земле Санникова, я бы возненавидел всех анкелонов, заодно с принцем Флоризелем в исполнении моего любимого Олега Даля, только потому, что тот сыграл роль Крестовского в этом фильме и вовсю якшался с анкелонами.
      Я не находил себе места. Теперь придется на какое-то время привыкать к вакууму. Ничего, прорвемся, да, Солнышко?
      К обеду следующего дня мобильник нашелся. Я вслух извинился перед арабом-уборщиком за свои черные недостойные мысли, и долго потом объяснял, в чем дело, дабы развеять его искреннее недоумение. В ответ я с облегчением услышал: "Жизнь вообще поганая штука, не извиняйся!".
      Перед анкелонами и Далем я извинялся уже мысленно, но истово.


Сублимация: Лабиринт три сосны

" - Where are you from?
- Rusha, - отвечаю.
- Меньше всего, - говорит, - ожидал подобрать русского. Местные, и те редко сюда забираются. Куда путь держишь?
- Просто еду. Куда дорога ведет.
- Эта дорога никуда не ведет".
     Ambidexter, "Шоссе М-70"

     В какой-то момент я все же умудрился окончательно запутаться в хитросплетениях мной же протоптанных тропинок. То есть не путей еще, только намерения их проторить. Я оказался в центре безумного клубка беспорядочно переплетенных цветных линий.
      Началось это еще в детстве. Мне было пять лет, мы гуляли с родителями по лесу, и отстав на несколько метров, я немедленно заблудился. Тогда передо мной появилось множество дорог одновременно, таких почти одинаковых и вместе с тем таких разных, ведущих во все стороны и никуда одновременно. Принимать решения я еще не умел, поэтому просто встал и громко заревел. Конечно, я был немедленно обнаружен, но те минуты и те три сосны показались мне вечностью, проведенной в страшном и запутанном лабиринте.
      Наверное, именно тогда я впервые столкнулся со своей непутевой системой координат, где нет привычных осей x, y и z, и которая в дальнейшем определяла течение всей моей довольно бестолковой жизни.
      Такова была моя первая возможность сделать выбор, почему-то отпущенная судьбой непростительно рано и поэтому не использованная.


Дети говорят правду

     "- Маська в садик ходит. Троллейбуса ждать долго, так мы пешком, она по дороге такого навыдумывает! Я потом весь день пытаюсь понять..."
      Из телефонного разговора

      Все-таки как здорово шагать, держась за мамину руку - она такая теплая и надежная, ничего не страшно! По ступенькам нового двухэтажного детского сада, его достроили только этой зимой, можно прыгать через ступеньку - две вперед и одну назад. Сегодня такой день, даже утром совсем не хотелось поспать еще чуточку, и день занимался солнечный и радостный.
      - Ну что ты, глупенькая, неужели боишься? - спросила мама, когда девочка встала вдруг, как вкопанная.
      - Мам, а ангелы бывают? Это ведь взаправду, ведь не сказки?
      - Конечно бывают, солнышко! У каждого свой ангел есть обязательно.
      - Значит, теперь и у меня есть, - девочка прыгнула на две ступеньки вверх, - ее зовут Селеста! Селеста О"Брайен.
      - Милая, ну как же у ангела фамилия может быть? И откуда ты только ее взяла? Какая ты у меня придумщица!
      - Ниоткуда, просто ее так зовут, ну как ты не понимаешь?
      Как в голову пятилетней девочки могла придти такая мысль?
      Впрочем, недоумение молодой мамы было недолгим, оно рассеялось в суете суматошного дня.
      Вечером, забирая дочь из детского сада, она уже совершенно не помнила об этом загадочном эпизоде.


Телевизор вполуха

     "Завтрашний день обещает быть чище, он начнется с восходом Солнца, он будет умыт утренней росой, в нем не будет места грусти ушедшего времени, мыслям о безвозвратно утраченном. Утро будет одинаково чисто для всех".
      Ambidexter, забытые директории

     Невольно прислушиваюсь - соседский телевизор жужжит, как рассерженная муха. Орал бы - противно, но можно отвернуться, не обращать внимания, заткнуть уши, а тут - против воли вникаешь.
      Проповедь, перед глазами всплывает картинка: упитанный проповедник бегает по сцене: Бог вас любит, любит, любит! Сонные домохозяйки в положенный момент подвывают: любит! - а у самих в глазах: двадцатку обещал, вот и слушаем. А дядька холеный такой, может, даже чернокожий. Бубнит монотонно, я засыпаю.
      Проснулся: опять жужжит. Теперь ток-шоу. Писклявый гомерический хохот. Пытаюсь разобрать диалог.
      - Turkey?
      - Two!
      - Chicken?
      - Now!
      - Turkey or chicken?
      Взрыв хохота. Тщетно пытаюсь сообразить, как индейка может вызвать такой восторг. Не получается. Хохот явно в записи, только громкость иногда прибавляют, иногда убавляют.
      Индейку или цыпленка?
      - Two!
      Я хочу спать, слышите? Спать!!!


Девочка воздушный шарик

     "А сейчас я Селеста, просто маленькая девочка с голубыми глазами, которые видели слишком много".
      Селмор О"Брайен, "Толкователь снов".

     Интересно, к кому она пришла? Маленькая девочка в голубом платьице с розовыми оборками на рукавах и огромным желтым бантом в волосах, она стоит почему-то возле моей кровати и пристально смотрит. Я только что проснулся, значит, она давно стоит и смотрит, как я сплю. У нее очень внимательный взгляд, такого не должно быть у маленьких девочек, на вид ей лет пять, не больше.
      Соседи, а их двое, наперебой храпят. У одного напрочь не действует верхняя половина тела, нарушена работа дыхательных путей и голосовых связок, поэтому он не может говорить и дышит хрипло и очень громко, с явным трудом проталкивая воздух в легкие и выталкивая его обратно. Сначала это выбивало меня из колеи, но потом я привык и перестал обращать внимание. Второй, похоже, просто понемногу угасает.
      - Чего ты хочешь?
      Но она почему-то молчит, только смотрит. Наверное, заблудилась. Пусть смотрит, я хочу спать, завтра я проснусь ни свет, ни заря, мне еще надо застолбить очередь в душ раньше всех. Я поворачиваюсь на другой бок, лицом к стене, и опять засыпаю.
      Утром полночное видение вспоминается мне, как несуразный и нелепый сон. Наверное, это и был сон, только от него почему-то остался желтый воздушный шарик, пристроившийся в инвалидной коляске, стоящей возле моей кровати. На нем написано: "С днем рождения".
      И точно, у меня же сегодня день рождения! А я совсем об этом забыл.


Вместо заключения: Выход

     "- Это - Джомолунгма! - сказало Солнце и протянуло мне белый флаг. Я раскрыл флаг и высоко поднял его.
      И над миром зареяло белоснежное полотнище - символ добра, милосердия и любви".
      Нодар Думбадзе, "Белые флаги"

версия I

     Наверное, остался неприятный осадок. Да-да, именно так, как дело начатое, но не законченное. Неудовлетворенность собственным поведением, трусливым бегством, пусть вынужденным, пусть ради спасения своей драгоценной шкуры, ну кто же поспорит - что может быть дороже.
      Именно досада осталась во мне, когда я успел поставить ногу в полосу неверного света, пробивающегося из-за неприметной двери с надписью "Emergency Exit" и она до конца не закрылась. Я протиснулся в образовавшуюся щель и оказался на улице. Сквозь почти осязаемые клочья тумана проступали почему-то совершенно непараллельные грани зданий, в ватной тишине неуверенно двигались плоские полупрозрачные фигуры.
      Не стоит расстраиваться, сказал я себе, ведь оставленная по чьей-то неосторожности щелочка позволила тебе ускользнуть в туман по-прежнему чужого и незнакомого мира.
      А двуликий Айболит остался за дверью.

версия II

     С легким сердцем я покидал Зону Ожидания, просто воспользовавшись дверью "For staff only", которая была почему-то не заперта и вела прямо на улицу.
      Занималось по-весеннему солнечное утро, в кроне цветущего фисташкового дерева щебетала стайка маленьких птиц. На небе, в самом зените, парило облако, по форме напоминающее то ли дракона, то ли птицу, улетающую, расправив крылья, прочь от наступающего дня. Для собственного спокойствия я решил, что это Сумеречная Птица, мой вечный спутник, которой не нашлось места в этом пронзительно-синем небе, и поэтому она торопится прочь, но чтобы обязательно вернуться, когда настанет для этого правильное время.
      Я уже успел забыть, что на свете есть солнце.



Илл. автора

Иерусалим, февраль-март (май) 2005 г.




обсуждение произведения отправить произведение друзьям редактировать произведение (только для автора)
 
   
 
4. Пеппи

  


    Маленькое предисловие. У меня иногда получается рассказывать. Записать рассказанное для меня сложнее, почти сверхзадача. Поэтому в записанном виде достаточно сумбурно. Это извинения перед читателем.

    А еще выражаю свою величайшую признательность и благодарность девочке по имени Осень. Даже если настанет весна, все равно будет осень. Слышишь? Даже если весна.


Тому, чего с нами никогда не было, не могло быть, но почему-то так этого хочется;
тому, чего мы не знаем, но очень хотели бы знать;
тому, о чем нам мечтается, что вспоминается, что нам так близко и дорого;
тем, кто до сих пор упрямо ждет, несмотря ни на что;
а также всем тем, кто подарил мне частицу своей души, не требуя ничего взамен, с нежностью и благодарностью,
ПОСВЯЩАЕТСЯ.















Проснуться, встать,
И подойти к окну,
Распахнутому в осень.
Но вдруг там
Пусто?



    “До свидания, милая Пеппи! Все-таки я тебя так и называю до сих пор: Пеппи, милая Пеппи. Я так и не научился писать письма, поэтому сейчас сложу вчетверо чистый лист бумаги и суну его в конверт. Там, где адресат, старательно выведу “Пеппи Длинныйчулок”, наклею марку. А потом зажгу конверт от пламени свечи, и буду смотреть, как в который раз сгорает мое прошлое, а когда обожгу пальцы, оставлю догорать конверт в пепельнице. Ежесубботнее ритуальное сожжение мостов, возводимых в моем воображении. До следующей субботы, милая Пеппи! До следующего письма”.




* * *


    Знаешь, я давно собирался, но все никак руки не доходили, а сейчас у меня просто нет выбора: чтобы окончательно не свихнуться, пришло время тебя выдумать. То есть от начала и до самого конца, создать несуществующую подругу, способную терпеть меня таким, каков я есть, с дурным характером, нескладной и бестолковой судьбой, множеством болячек и идиотских привычек. Я немного расскажу о тебе, чтобы было понятно, с кем мне придется иметь дело. Итак. Я взял понемногу отовсюду, зачерпывая самое чистое, что сохранилось в моей памяти, в результате получилась ты. Я взял любовь одной, ее горячий порыв, способность на безумство, прибавил теплоту и нежность другой, непритязательность и преданность третьей. Понимаешь, в жизни такого сочетания не бывает, только в сказках, и то которые печально заканчиваются. Внешность? Она почти не играет роли, но если хочешь, я дам тебе то, что я больше всего любил в женщинах, с которыми сводила меня судьба. Твое лицо я почти уже вижу, мне даже кажется, что я легко узнаю его среди множества других, почему-то всегда в профиль. Нос с небольшой упрямой горбинкой, наивные губы и глаза, обязательно зеленые, с золотистыми искорками в глубине, иногда лукавые, но чаще – немного растерянные и близорукие, а поэтому беззащитные и невольно доверчивые.
Хочешь этого или нет, но отныне у меня есть ты. Мне очень нужно, чтобы кто-нибудь меня слушал, тогда я чувствую себя еще немножко живым.
    Возвращаясь домой, я делаю себе крепкий кофе, закуриваю сигарету и усаживаюсь поудобнее:
    - Ты готова?

    Это произошло, когда я был фотографом. Звучит гордо, но я искренне верю в то, что когда-то я был неплохим фотографом. Все началось с телефонного звонка.
    Я пытался вспомнить имя, связанное с этим голосом, но никаких ассоциаций не возникало. Совсем никаких. Внешность голоса, который я услышал в телефонной трубке, представился мне таким: возраст не определен – может, пятнадцать, в этом случае умненькая, наверняка читала Белого и знает, кто такой Шопенгауэр; а может, уже сильно за сорок, тогда это тот случай, когда “маленькая собачка до старости щенок”. И то, и другое весьма приблизительно, но мне нравится. Дальше – наверняка брюнетка, обязательно с короткой стрижкой “под мальчика”. Тут же захотелось спросить про прическу, но сдержался, слишком несолидно. Внимательно слушая, я мысленно достраивал портрет: ноги, грудь, рост, одежда. Мда... Получилось что-то отдаленно напоминающее Пеппи Длинныйчулок. Только, пожалуй, слегка поплотнее. И не рыжая.
    - Теперь объясните толком, зачем вам понадобился именно я?
    - Это не телефонный разговор. Если у вас найдется немного времени, мы могли бы где-нибудь встретиться, и я все вам расскажу.
    - Завтра утром вас устроит? Только чур, место выбираю я.
    - Хорошо, во сколько и где?
    - В одиннадцать. Возле Новой Голландии, прямо на углу, выходом на Крюков, есть кафе. Найдете?
    - Попробую.
    - Тогда до встречи.
    Названия кафе я не помнил, но для неожиданных встреч, подобных этой, лучшего места не найти. С утра там будет еще пусто, я займу свое любимое место у окна, выходящего прямо на Новую Голландию, буду курить, пить коньяк или текилу с ломтиком лимона и солью, и разглядывать всякие диковины, которыми увешаны стены кафе. Или ни о чем, не думая глазеть на улицу. Я всегда старался извлечь что-нибудь приятное из любого приключения.
    Весь день я размышлял о предстоящей встрече. Черт меня дернул согласиться, мог бы найти тысячи уловок, чтобы отвертеться. В Питере куча фотографов, не в пример лучше меня, и все не прочь заработать. Почему этой телефонной Пеппи понадобился именно я? Не может же быть, что только из-за того, что где-то когда-то мы с ней встречались, и встречались наверняка мельком, иначе бы я запомнил обладательницу этого голоса. Но пока все, что у меня есть, это голос. Не густо.
    Мне нужен хороший фотограф, работа обещает быть интересной, именно так она и сказала: обещает быть. Хороший фотограф – с этим можно было бы поспорить, но работа, которая обещает быть интересной, меня сразу подкупила.


* * *


    Знаешь, похоже, я создаю не только тебя, но и подходящий для нас мир. Я долго размышлял над тем, что я туда придумаю, как там все будет устроено. Я давно к нему подбираюсь, только раньше это была просто игра воображения, ни к чему не обязывающая гимнастика для мозгов, теперь это стало вполне насущной необходимостью, мне нужен другой мир, я столкнулся с необходимостью защитить свою разболтанную психику от агрессии окружающей меня действительности, пусть даже таким экстравагантным способом. В моем мире будет всегда осень, это непременное условие; иногда совсем ранняя, иногда уже с тонким ледком на лужах. Он будет составлен из красок, звуков, запахов, которые осели в моей памяти, я их складываю вместе, получается картинка, в которой меня почти все устраивает.
    Иногда там лес, иногда город, может, даже парк над Даугавой – боже, как там красиво в сентябре! Там мы обязательно встретим Андриса, Сандру и Валдиса, тех, из моей юности, нам будет о чем поболтать, мы не виделись со времени прошлой бесконечности, я даже не уверен уже, что был там в действительности. А иногда там будет осенняя Петроградская, острова, Залив, который снится мне до сих пор, без этой части мне никак не обойтись, потому что там остались первая любовь и первое горе потери – то, чего мне никогда не забыть, да и не хочется забывать. Ты ведь не будешь меня ревновать, правда?
    Невозможно знакомый тихий голос:
    - Мы там будем вместе?


    Итак, в одиннадцать следующего утра я уже сидел в кафе, устроившись за любимым столиком возле распахнутого на набережную окна, употребляя текилу, налитую из бутылки с яркой пластмассовой пробкой в виде сомбреро.
    Входная дверь брякнула латунным колокольчиком, пропуская одинокого посетителя – мою запыхавшуюся Пеппи. Я узнал ее сразу, почти все приметы, придуманные мной накануне, совпали. За исключением, пожалуй, одного, в чем я все-таки ошибся: она оказалась изумительно рыжей. Именно того оттенка, к которому я так неравнодушен: темно-бронзового, отливающего красным золотом. На вид лет двадцати с хвостиком; лохматая прическа с непослушной челкой, почти закрывающей глаза, и веснушки, густо усыпавшие нос и скулы. Бросив сумку на стол, Пеппи устроилась поудобней и заявила:
    - Привет! Давно ждешь? Я коньяк буду!
    Заказав коньяк, я вернулся за столик и вопросительно уставился в ее живые, невозможно зеленого цвета глаза.
    - Расскажи, где мы с тобой сталкивались? – я автоматически подхватил вскользь предложенное “ты”.
    - Мы встречались в галерее, на Пушкинской, на открытии выставки. Там я и фотографии твои видела. Ты вряд ли запомнил меня, очень сильно пьян был. Но телефон свой оставил. И теперь мне нужна твоя работа, – она пригубила из бокала и выжидающе поглядела на меня.
    Надо же, на открытии нашей выставки я действительно смертельно напился, и совершенно не помню, что там было, а уж тем более, кто там был. Но каков паршивец: всучил-таки номер телефона! Наверное, уже тогда я обратил внимание на Пеппи.
    Я исподтишка разглядывал ее и думал, что пожалуй, я заранее согласен, сопротивление бессмысленно, белые флаги, по меньшей мере, уже заготовлены, осталось только вывесить. Промелькнула мысль: “Дружок, а не кажется ли тебе, что ты снова влюбился?”, но я отогнал ее, как преждевременную.
    - А теперь скажи, что в этой работе интересного? За исключением работодателя, – Пеппи явно повеселела:
    - То есть работодатель тебя устраивает? Уже неплохо. А работа такая: я художница, мне надо сделать слайды с картин. Но только именно так, как я скажу, это и есть самое интересное. Предупреждаю сразу – мастерская не в Питере, придется немного прогуляться. И денег много не обещаю.
    Тут же вспомнилось: это не телефонный разговор, надо встретиться. Ну конечно, если бы я услышал про предстоящую прогулку еще по телефону, мне ничего не стоило бы отвертеться, но увидев ее, отказаться я был уже не в силах. Неужели она это понимала, неужели просчитала все заранее?
    - Договорились. Твоя компания вполне устроит, а деньги меня всегда боялись, я привык.
    Забегая вперед: на следующий день у Пеппи оказалось имя, которое, впрочем, не имеет никакого значения. Но это забегая вперед.

Меиталь, медсестра
(лирическое отступление, много лет спустя)


    По-моему, она так ничего и не поняла. Я долго пытался втолковать, что ее волосы есть предел мечтаний любого здравомыслящего человека. Она недоуменно улыбалась, хлопала своими неестественно зелеными глазами, а потом спросила:
    - Почему?
    Мне пришлось делать новый заход, как самолету после неудавшейся посадки:
    - Понимаешь, я встречал такие волосы только раз в жизни, это было много лет назад. Но я помню их до сих пор.
    - Это была твоя girlfriend?
    - Да, почти. И у нее были невозможно зеленые глаза. Как у тебя. Понимаешь?
    - Я напомнила твою girlfriend, понимаю.
    - Ничего ты не понимаешь. Когда она сердилась, ее глаза темнели, становились почти черными. А когда смеялась, искрились золотыми звездочками. Как по-твоему, я здравомыслящий человек?
    - Я тебя совсем не знаю. Наверное.
    - Ну вот. Тогда просто поверь мне на слово.
    - Хорошо. Ты не похож на обманщика, тебе хочется верить.
    - Умница! Теперь ты знаешь, что можешь свести с ума любого здравомыслящего человека. Меня, например.


* * *


    - Устала? Подожди, чайку заварю, переведу немного дух и расскажу дальше. Чай будешь? – добавляю автоматически.
    - Буду! – слышу в ответ глуховатый и чем-то неуловимо знакомый голос, – как услышанный когда-то по телефону, в случайном разговоре в метро, краем уха в ночном кафе, или однажды он мне просто приснился.
    Я не ожидал вообще никакой реакции на свои слова, но ведь это было как раз то, что мне нужно! Монолог, наводящий на мысль о моем пошатнувшемся психическом здоровье, теперь можно считать оконченным раз и навсегда. Интересно, а как диалог выглядит в этом случае? Наверняка не лучше, но главное, мне самому так спокойнее.
    - Не сердись, поверь, не от хорошей жизни я все это затеял. При этом я вполне понимаю, как это выглядит со стороны, ведь тебя нет, и значит, ты меня не осудишь, правда?
    - Я знаю, не оправдывайся. Ты так интересно рассказываешь, разве этого мало?
    - И еще мы не нашли тебе имя. Это трудная штука, знаешь, выдумать тебя было проще. Есть идеи?
    - Пока нет. Ты уже дал мне глаза, лицо, теперь и голос, – знаешь, наши вкусы вполне совпали. Благодаря тебе я научилась слушать. А имя придет в голову кому-нибудь из нас. Подождем еще немного, оно само появится.
    Я заваривал чай, разливал его по чашкам, при этом не мог отделаться от мысли, что я плавно, но неумолимо схожу с ума. Мне так не хватало собеседника в моих ночных бдениях, – почему-то вспоминается лучше именно по ночам, – так не хватало друга, почти как Маленькому Принцу из слезоточивой песни Дольского: “мне нужен друг”, это наивная фраза стала лейтмотивом всей моей жизни. Наконец я придумал себе друга.
    - Теперь слушай дальше.


    Ранним утром я притащился на Варшавский вокзал, нагруженный двумя тяжеленными кофрами и огромным штативом. По дороге я успел проклясть свою сговорчивость, тяжкую долю незадачливого горе-фотографа и поселок с нелепым названием Сентоллово, где я ни разу в жизни не был, но который заранее ненавидел. Тем более, мне очень не нравятся искалеченные финские названия. В вагоне меня уже поджидала Пеппи.
    - Представь, я ведь даже имени твоего не знаю. Забавно, да? – усевшись на лавочке напротив, я стал беспардонно ее разглядывать.
    - И поэтому про себя окрестил меня Пеппи, – она смотрела на меня, чуть наклонив голову и прищурив один глаз, – но ты не знаешь, что на самом деле меня зовут Поля. То есть теперь знаешь. Но про себя все равно будешь называть Пеппи. Так ведь?
    - Догадалась? Или ты ведьма, да?
    - Есть немного. Так что будь со мной поосторожней.
    Знал бы я тогда, насколько осторожней.
    Мы обменялись парой ничего не значащих фраз, потом монотонный гул окружающих голосов погрузил меня в небытие, которое и сном-то назвать язык не повернется. Туманное небытие.
    “Длинная череда лиц и событий проплывали, сменяя друг друга, напомнив мне все ошибки, досадные оплошности, маленькие обманы и незначительные, на первый взгляд, подлости, которыми была полна моя несуразная и суматошная жизнь. Люди смотрели внимательно, но без укора, они вернулись, значит, я им нужен. Попытка угадать, что же они ждут, оказалась тщетной. Значит, предстояло решать самому. В глубине, за чередой знакомых, дорогих или ненавистных лиц мелькнуло еще одно, я едва успел заметить рыжую шевелюру и пристальный взгляд темно-зеленых глаз, после чего видение отодвинулось и появилось окно. То самое, которое я встречал уже не однажды, оно появлялось каждый раз, когда жизнь вынуждала меня предпринимать что-то кардинальное, резко менять течение своей жизни”.
    Когда я открыл глаза, сидящая напротив Пеппи неотрывно смотрела на меня. Я улыбнулся и произнес:
    - Мы едем в осень. Ты мне приснилась, и окно в осень тоже. И занавески в голубой горошек.
    - И занавески, – эхом отозвалась Пеппи.
    Кроме долгого сидения в электричке, в понятие “прогуляться” входили еще тряский автобус и многочасовой марш-бросок по разбитой проселочной дороге, вьющейся между осенними полями и прозрачными перелесками. Я смотрел в спину шагающей впереди Пеппи и размышлял: вот я смотрю ей в спину, мой взгляд упирается в аккурат между лопаток, интересно, чувствует ли она мой взгляд, ведь, стараясь придать ему осязаемость, я буквально сверлил полосатый свитер. Но она так ни разу и не обернулась.
    Мы добрались до места, когда уже смеркалось. Мастерская оказалась обычным деревенским домом, совсем невзрачным снаружи, но внутри во всем чувствовалась рука рачительной хозяйки: чисто, уютно, на окнах занавески в горошек, по стенам висят картины. Стол из струганных досок, керосиновая лампа с надтреснутым, но чисто протертым стеклом.
    Через полчаса дом приобрел обитаемый вид, уютно и жарко потрескивала печка, мы сидели за столом, пили чай и лениво переговаривались.
    - Так что по поводу картин? Эта? – я кивнул на стену, на которой висел вполне реалистичный пейзаж.
    - Да. Завтра нам предстоит еще одна прогулка. Смотри, придется отнести картину туда, где я ее писала. И там сфотографировать. Это и есть то самое непременное условие.
    Мне сразу захотелось встать, учтиво поблагодарить за угощение и раскланяться, о чем я немедленно сообщил хозяйке.
    - Зря. Тут не так плохо, тебе не кажется? Воздух, завтра по дороге грибов соберем, я суп сварю. А на ночь глядя тебе совсем не хочется никуда идти, правда? – в ее голосе проскользнуло беспокойство, впрочем, мне могло показаться.
    - Я никуда и не иду. Не из-за грибного супа, конечно, ты ж понимаешь.
    - Ага. Из-за воздуха.
    - Расскажи что-нибудь про себя, – попросил я, – ведь я про тебя совсем ничего не знаю.
    - Ну и я про тебя. Ничего, кроме нескольких твоих фотографий. Мне говорили только, что ты очень мрачный.
    - Ну вот. Я просто задумчивый.
    - И о чем ты думаешь?
    - Я не знаю.
    Мы засиделись до поздней ночи, у меня больше получалось рассказывать про себя, Пеппи была молчаливым, но очень внимательным и благодарным слушателем. Я рассказывал про свое детство, какие-то отдельные эпизоды, просто, чтобы она поняла, откуда я такой получился. Я вспоминал неожиданные подробности, почти уже забытые.


* * *


    На полную катушку включил “Последнюю осень” шевчуковскую, почти плачу. Тоска, жалость к себе, злость от невозможности чего-нибудь изменить. Милая девочка, ну что мне с тобой теперь делать, скажи! Уже не забудешь, уже слишком близко. Надо же, так стремился, наконец, получил именно то, что и мечталось, – и нате вам, нюни распустил. Ты рассказываешь про свою несостоявшуюся любовь, тебя слушают, тебе сочувствуют, ну что тебе еще? Слушатель ненастоящий? Так настоящий и слушать не стал бы. Прикоснуться хочешь, тепло ощутить, один быть устал? Вот оно, где корни-то кроются. Мало тебе просто слушателя, мало. Тебе живую душу подавай.


    На следующее утро мы отправились в лес. Собирать грибы (про обещанный грибной суп я все же вспомнил), было очень неудобно. Увидев очередной подосиновик, или подберезовик, или белый, приходилось сгружать с себя кофр и штатив, срезать найденный гриб, класть его в корзинку, нагружаться опять и идти дальше. Перед выходом я попытался было воспротивиться корзинке, но был охлажден пеппиным недоумением:
    - Ты грибного супа хочешь? Тогда тащи!
    По дороге меня мучил вопрос: зачем обязательно класть грибы в корзинку, а не в полиэтиленовый пакет, например?
    Наконец мы добрались до места. Картина, тот самый пейзаж, написанный маслом, очень тщательно и подробно, был поставлен на этюдник. Теперь я в полной мере смог оценить реалистичность картины. Отойдя на несколько шагов, я попытался сравнить изображение с реальным лесом. Разница была заметна только в том, что сейчас деревья были уже желты и наполовину облетели, а на картине еще царила буйная летняя зелень. Когда я прищурил один глаз, а второй зажмурил совсем, мне показалось, что в подрамник просто вставлен кусок леса.
    Пеппи стояла в отдалении и командовала: выше, левее, правее. Я послушно двигал треногу этюдника, поворачивал картину, не очень понимая, что все это означает. Когда, после бесконечных передвижений, картина была, наконец, окончательно установлена, Пеппи позвала меня:
    - А теперь иди сюда, посмотри, что получилось.
    Я подошел, взглянул туда, где только что возился, устанавливая картину в нужном ракурсе, и остолбенел: посередине полянки сиротливо стоял мольберт. Совершенно пустой. Картины на нем не было.
    - Вот такая петрушка. Понимаешь, они исчезают, просто исчезают. Главное, надо точно совместить нарисованное и натуру. Теперь понимаешь, зачем я хочу сделать слайды?
    Я был готов ко всякой мистике, вроде полетов в лунном свете верхом на помеле, но только если бы это касалась ведьминских способностей самой Пеппи, но исчезающие картины – это было уже слишком.
    Весь оставшийся день мы провозились с упрямо исчезающей картиной. Двигали, фотографировали, опять передвигали, поочередно отходили посмотреть со стороны, снова фотографировали. Спохватились, только когда небо затянуло серой хмарью, и стал накрапывать дождик.



* * *

    Ну вот, кажется, теперь мы остались вдвоем. Сейчас Новый год, ты знаешь, что это такое? Это когда все делают вид, что им весело, я никак не могу понять, почему.
    Знаешь, мне с тобой тепло, я не хочу никакого Нового года, никаких праздников. Я хочу просто смотреть в твои глаза, я могу смотреть в них бесконечно. Мне больше ничего не нужно. Стареешь, брат, скажешь ты, и будешь совершенно права. Со временем мне нужно все меньше и меньше, но это только на первый взгляд, для меня же так много просто смотреть в глубину зеленых глаз, и пытаться найти там свое отражение.

    Дом был жарко натоплен, за окном лениво шуршал листьями бесконечный дождь. Второй день мы бездельничали, коротали время за долгими беседами обо всем понемногу. Я пытался выудить из Пеппи хоть какой-нибудь рассказ о себе, но тщетно, она всегда мягко, но решительно уводила разговор в сторону. Получалось, что я опять говорил больше про себя.
    - Кстати, я все хотела тебя спросить, когда мы шли от остановки, ты нарочно мне спину хотел просверлить?
    - Я думал, ты не замечаешь, вот и старался. Если бы ты обернулась…
    - Знаешь, не всегда стоит замечать то, что очевидно. Твой взгляд нельзя было не заметить, он был даже щекотный.
    Пеппи сидела за столом, спиной ко мне, и листала какую-то пожелтевшую от времени газету. Я подошел, обнял ее за плечи и уткнулся носом в шею, впервые почувствовав так близко запах ее кожи, немного пряный, с легкой миндальной горчинкой. Я тут же вспомнил своего любимого Георгия Иванова, и прошептал Пеппи в самое ухо:
    - Вновь с тобою рядом лежа
    Я вдыхаю нежный запах
    Тела, пахнущего морем
    И миндальным молоком.
    Подумав, добавил:
    - Это ведь про тебя, послушай:
    И глаза мои ослепли
    В темном золоте волос.
    - Это про Одоевцеву, не выдумывай! А у тебя нос холодный. Чего-то боишься?
    - Да. Боюсь, что сейчас все исчезнет. Этот дом, мы, дождь за окном. Я этого не хочу.
    - Мы вместе, нам ничего не страшно. Что будет потом, не знает никто. А сейчас мы вместе.
    - Я хочу, чтобы дождь шел всегда. Тогда мы всегда будем вместе.
    Она обернулась, взъерошила мои волосы и рассмеялась:
    - Глупый! Сейчас идет дождь. Мы вместе, пока идет дождь.



* * *

    Знаешь, иногда мне кажется, что эту историю я выдумал. Даже не я, а кто-то другой, выдумал и мне подсунул. А я до сих пор переживаю. Выдумал, понимаешь, как и тебя. Просто красивая, романтическая и сентиментальная история. Но ведь это было на самом деле, иначе почему, когда я гляжу на висящий на стене пейзаж, у меня всегда болят глаза.
    Мы уже подобрались к самому концу истории. Я устал рассказывать, а ты устала слушать. Пора закругляться.

    Уже под вечер мы собрались уходить, Пеппи возилась возле картины, а я сидел около нашего скарба и глядел, мне доставляло удовольствие наблюдать за ее движениями, они были едва уловимо угловатыми, чуть-чуть неловкими, как у подростка, это придавало Пеппи особую прелесть. Невдалеке хрустнула ветка, я машинально оглянулся на звук, а когда спустя мгновение я посмотрел назад, она уже сделала шаг в нарисованный лес. Я не сразу понял, что произошло, я не мог предположить, что такое возможно. Я хотел было окликнуть ее, но издал только еле слышный беспомощный хрип, голос меня не послушался. Она ушла, не попрощавшись, словно на минуту вышла в соседнюю комнату. Она ушла, не оглядываясь, словно зная, что я иду следом. Как выяснилось, ушла навсегда.
    На поляне по-прежнему стоял сиротливый этюдник, корзинка опрокинулась, грибы из нее высыпались. Зачем мне теперь грибы, подумал я, и эта мысль резанула, как режет слух скрип железа по стеклу: неужели теперь только мне? Ведь должно быть нам...
    Я сидел на земле возле этюдника и до боли в глазах вглядывался в кусочек леса, натянутый на грубый подрамник. Но там были видны только ровные стволы берез. Иногда мне мерещилось движение в глубине окружающего леса, между бесконечными рядами одинаковых березовых стволов, но каждый раз оказывалось, что это ветер качнул одинокую ветку, или запоздалый лист печально падает на землю.
    Неожиданно в голову мне пришла показавшаяся спасительной идея, – прямо перед этюдником я развел маленький костер, я подкидывал туда ветки, до которых мог дотянуться, не вставая с места. Я подумал, что если Пеппи надумает все-таки вернуться, ей будет легче найти дорогу назад. Так я просидел до рассвета, пока совершенно не окоченел.
    Дорогу домой я почти не запомнил, пришел в себя, уже сидя на стуле посередине остывшей за ночь комнаты. Наверное, пока я шел через лес, то держался молодцом, но теперь представлял собой жалкое зрелище: измочаленный, опустошенный, то есть не так; я просто был совсем пуст внутри, там остался только дрожащий жалобный – жалкий – вопрос: почему? Слезы свободно текли, не было смысла сдерживать их. Не возникало мыслей о том, что делать дальше, – дальше была все та же пустота. Иногда я пытался кричать, но из пересохшего горла вырывались звуки, меньше всего похожие на человеческий голос.
    Когда я обрел возможность совершать осмысленные действия, я принялся за уборку. Автоматически я вычищал, выскабливал, оттирал, я выковыривал мусор из мельчайших щелей. К вечеру дом сверкал почти стерильной чистотой. Потом я аккуратно собрал свои пожитки, вынес их на крыльцо, выключил везде свет и запер дверь. Положив ключ в условное место под притолокой, я тронулся в обратный путь. Под утро я добрался до остановки, и через полчаса знакомый расхлябанный автобус уже катил меня прочь от заколдованного леса.



* * *

    Я не зажигал свет, хотя уже совсем стемнело, захотелось есть и курить. Я говорил так долго, что мой голос окончательно осип. Наверное, я рассказал все.
    Тихий голос вернул меня к действительности:
    - А что было дальше? Почему ты не пошел за ней?
    - Не знаю. Иногда мне кажется, что не смог, а иногда – что побоялся. Но это почти одно и то же. Я вспомнил уже так много. И знаешь, почему-то я уверен, что мы скоро с ней встретимся.
    Я стоял перед открытым настежь окном и смотрел в сгущающиеся сумерки, постепенно скрадывающие щедрые краски осеннего леса.
    - Мы уже встретились, – на мое плечо легла теплая и такая родная ладонь.
    Я не стал оборачиваться, только прижался к этой руке щекой, с наслаждением вдохнув знакомый аромат горьковатого миндаля:
    - Здравствуй, любовь моя!




обсуждение произведения отправить произведение друзьям редактировать произведение (только для автора)
 
   
 
5. В предвкушении мечты о переменах

     В один прекрасный момент ты решаешь начать новую жизнь. Хотя пока ты лежишь, или удобно сидишь в каком-нибудь мягком кресле и придумываешь, как у тебя теперь все будет, даже, может, затраты прикидываешь, на что денег хватит. Ведь обязательно нужно приобретение, что-нибудь значительное, как символ. В новую жизнь - в новых ботинках, или на новом велосипеде, это уж как достаток позволит. А пока даже еще не мечтаешь, до этого дело не дошло, ты только в предвкушении этой самой мечты.
   Скажем, перво-наперво надо разделаться с вредными привычками. Этот пункт самый трудновыполнимый, но ты полон решимости. Обходиться без твоего любимого Merlot по субботам и не выкуривать вожделенную утреннюю сигарету натощак за чашкой черного кофе - это поступок, достойный сильных. И при этом еще и гордиться: мол, какая у меня сила воли, даже для себя сделать вид, что вызвано это вовсе не острейшей необходимостью заботиться о своем здоровье, потому, что все мыслимые звоночки, последние и не совсем, трезвонят уже несколько лет не умолкая. Итак, пока ты додумался только до расправы с вредными привычками, это определенно в актив. Что еще? Починить компьютер? Эту идею ты отметаешь сразу, чинить придется в любом случае, это рутина. Вот если бы новый купить, но таких денег нет и в обозримом будущем не предвидится, о нем мечтать бесполезно, а значит, в категорию новой жизни его не включишь.
Есть еще любимое дело, по крайней мере, должно быть. Ты давно собирался начать писать роман, вот это уже вполне солидно. Сделать вид, что ты ничем не хуже Папы Хэма, завести привычку каждое утро, только отряхнувшись ото сна, писать по восемь страниц, выпив только стакан холодной воды. Идея тебе нравится, ты задумываешься уже серьезней, шутка ли, целый роман! Заманчиво, но не очень понятно, о чем писать. Все, что приходило в голову еще до решения начать другую жизнь, не годится, момент обязывает - новым должно быть все. Есть, над чем поразмыслить, что ты радостно и делаешь.
   Уже два важных начинания есть: бросить пить и курить, начать писать роман. И жить начать по расписанию. Утром встал - Хэма вспомни, можешь даже портрет на стенку повесить, который с трубкой, самый известный. Никакого кофе в постель, только стакан воды, и на-гора - восемь страниц для будущего романа. Почему восемь? Так интересней, и Хэмингуэй столько, кажется, писал. Странички написанные в стопку уложишь, а потом уже и кофейку с бутербродом, или даже кашки можешь себе сварганить. Итак, скажем, начало девятого утра, ты написал ежедневную порцию, допустим, закончил главу. Впереди целый день. И ты решаешь...
   На этом месте у любого возникает резонный вопрос: а где же трудодни? Ежедневный поход на нелюбимую службу, необходимость постоянной заботы о добывании денег. Придется оговориться: ты свободен от такой необходимости, допустим, ты рантье, и деньги сами попадают в карман, без твоего участия. Не, так не годится, возникают вопросы: за что рента, как тебе удалось так хорошо устроиться, и прочая, и прочая... Придется чем-то поступиться, хоть ты и не любишь неприятного, но тут деваться совсем некуда, все приятное вредно по определению. Итак, тебе придется поступиться изрядной толикой своего здоровья. Чтобы не возникали всякие нелицеприятные вопросы в духе советской милиции: место работы, местожительство, партийность или комсомольность. Придется тебе тяжело и неизлечимо заболеть. Какой-нибудь гадостью, которой почти нет в природе, но за это тебя кормит государство, не очень сытно, но кормит. А еще это многое объясняет - почему ты так гордо и показушно одинок, отчего у тебя такой мерзкий характер и ослиное упрямство. На самом деле вы живете только втроем, - ты, твоя постылая болячка, с которой приходится мириться, и вышеозначенное ослиное свойство, которое выбирается редко, а характер ты умело прячешь. Объяснено вполне достаточно, что ленив ты не только от природы, но и вынужденно, то есть, не совсем такой плохой, как может показаться на первый взгляд; и на этом покаянную часть можно закончить и вернуться к нашим баранам (не Сократ ли это сказал?).
   И ты придумываешь себе еще одно дело. Ты решаешь съездить в город для того, чтобы запечатлеть один-единственный кадр, вид, который ты видел из окна мчащегося такси, он тебе запомнился, и ты решил непременно вернуться, но уже с камерой.
Съездить в город - это целая эпопея, к такому походу надо тщательно готовиться, предусмотреть все возможные неожиданности, вроде экивоков капризной погоды. Вылазка, целевой десант, покорение вражьего плацдарма с наскока, не успев испугать остальных и испугаться самому. И цель - тот самый вид, который ты приметил тогда, если доверять чутью, то овчинка может стоить выделки. В твоем случае - риск достаточно серьезный, на открытом пространстве ты чувствуешь себя раком-отшельником, вытащенным из раковины: такое же беспомощное тело, только цепкие клешни и зоркие глаза на стерженьках. Тебе надо сфотографировать осторожный двухэтажный дом, старую потрепанную развалюху, одним окном выглядывающую из-за череды новеньких бравых пятиэтажек, выходящих фасадами на просторную главную улицу. И теперь это место предстоит отыскать, сделать какое-то количество кадров, и если в результате на фотографии домишко будет именно "робко выглядывать", значит, день прожит не зря.
   Все еще лежа или удобно сидя в мягком кресле, ты понемногу раскручиваешь ленту предполагаемых событий, оцениваешь освещение, взглянув в окно и отметив, что оно могло быть и поконтрастнее, например, просветы в облаках совсем не повредили бы. И вообще, кто сказал, что ты найдешь эту улицу, местные почти марсианские названия дольше минуты в твоей голове не держатся. Есть только вполне приблизительный маршрут из некой точки "a" в некую точку "b", посередине - совсем уже неуверенная точка "c", которая-то и есть цель твоего похода. Вечером у тебя достанет сил только анализировать то, что с тобой произошло, или не произошло, что по сути есть почти одно и то же, отсутствие действия тоже прекрасно поддается анализу.
   Впрочем, основное свойство благих намерений хорошо известно, и если они воплощаются в жизнь, то совсем не так, как хотелось бы. Наверняка ты совсем забудешь, что собирался бросить курить, просто однажды это совсем вылетит из головы и ты сваришь себе черного кофе и закуришь утреннюю сигарету натощак. Спохватившись, поймешь, что отныне будешь себе позволять немного вредностей, если получится, то в виде пары сигарет в день, а нет, то разведешь руками - ну не вышло, человек слаб, и ты не исключение. То же относится и к Merlot по субботам, зачем отказываться от такого вкусного продукта, если в комплекте с сигаретой это так здорово. И понемногу все вернется на круги своя, по субботам ты будешь задумчиво курить, с наслаждением прихлебывая вино, с легкой грустью вспоминая минувшее. А самое обидное, что инвалидного престарелого домика ты так и не найдешь. Ты исколесишь эту улицу от начала до конца, но пятиэтажки будут стоять плотными рядами, почти вплотную касаясь друг друга. Это в лучшем случае. В худшем ты просто никуда не поедешь. У тебя найдутся вполне объективные причины все отложить: поездка в банк, который почему-то затормозил твой счет, или срочный поход к врачу, или черт знает, что еще, но очень важное. А на следующий день ты напрочь забудешь о давешних своих намерениях.


   P. S.
   Когда я проснулся, еще не было шести, на улице было совсем темно и лил дождь. Я встал, налил себе стакан воды, залпом выпил, сел к письменному столу, отсчитал из пачки ровно восемь листов бумаги и начал писать.
   Почерк у меня за последнее время сильно испортился.

обсуждение произведения отправить произведение друзьям редактировать произведение (только для автора)
 
   

[найти на сайте] [список авторов]




Дизайн и программирование - aparus studio. Идея - negros.   TopList

EZHEdnevki