1. осеннему дню посвящаю   Здравствуй, высокий и тихий. Кланяюсь тебе низко. Позволь в твоих дворах еще побыть. Ведь наберется у тебя дворов. А в них богатств несметных и каждому даров- Меж деревьями носятся слухи, Что темным золотом уже и светлым серебром наряды ткутся для тебя по всей округе. Пока тайком… Но промелькнет, бывает, ненароком широкой епанчи рукав, накинутой на тоненькое дерево до срока...

2. ...   Да что там веха… Я время и пространство. Песочные тяжелые часы я. Во мне на дне (когда и сверху) Песчинки есть еще от греков. Золотые. Они светлей и легче остальных. Быть может их пересыпал в руке Гораций, когда писал гекзаметром свой стих, И шевелил большим в песчинках пальцем.

3. хочется    В густую точку средневековья, В любой квадратный сантиметр Гойи От слабого разбавленного голубого, И от оконного насеста прошлогодних мух, Что в пух и в прах…как, впрочем, пару месяцев из жизни. Тоска. И хочется густого, влажного, широкого как на Мадрид дорога мазка В по-мартовски убогом полотне. Зеленого. Живого. Последнего – вдвойне.

4. ...всем посланье   Из оскудевшей за Большую Зиму почвы Вдруг стали появляться города, В них улицы цветные и даже домик с Почтой, Там запыленный столик у окна. С открытками. В них вписаны земные адреса. Там всем посланья, там всем варенье, Галетное (как для пути) печенье, В любую точку Географии Земной Там ожидают приглашенья. Так и написано : «Из уваженья…», Ну и в конце: «Навеки твой».

5. жизнь    Люблю, любила, буду Цветную яркую посуду Жизни - Вместилище морей и океанов, Малюсеньких в долинах городов, Где, может быть, не побываю. Наверно нет. Скорей всего. Да и неважно. Беру пример у Жизни. Ей тоже все равно. Что ты успеешь отхватить В ее пространстве влажном, У времени под колпаком. Бери, захлебывайся, прячь. Ей разве жалко? Тесниной букв утяжеляй себя, Глотай чужих стихов обещанную зрячесть, Поменьше плачь – не надо соль ее Без толку тратить. Сгодится. Тем более, что ты так хочешь воплотиться…

6. 10/11/05   10/11/05 Я глыба мрамора. Лежу. Сверкаю. Еще б заговорить. Но лишь сомнения тенями ложатся на меня, Да страхи еле сдерживают прыть. Трагедия порой на мне роскошной тонкой кистью рисует свой логический узор. Но и ко мне приходят мысли… пусть и не щедрой чередой, пусть редким золотом, легчайшей его пылью,… но все - таки. И самой яркой синевой они способны обернуться, стоять над степью выжженной, где я лежу. Они велики, высоки, красивы, я в след им, чувствую, заговорю…

7. ода зеленому   Скучаю по зеленому. Хотя, по сути, что он есть? Как шесть. Без лет, без бревен, без горсти. Как без подмоги царь. Как было еще встарь. Задолго до Земли. Это сейчас он разыгрался. Он выбрал. Или выбрали его. Неважно. Но как удачно. Он – жизнь. И он же грубое сукно. И он же за забором дачи. Буянит. Верховодит. Теперь его не отделить, не увести, не выманить С лепечущей ему признательно листвы.

8. 4.11   Рима жаль. Жаль и Карфагена после. Ну а кто пожалеет меня в этой осени. Может, кто-то пришлет обновленное войско. От забвенья спасет, Все постылое бросить заставит. Кто меня призовет, Кто меня не оставит. Кто мне даст молодого вина С виноградника старого. Кто подсадит меня на коня разудалого. Кто мне даст обещанье дождаться Во что бы ни стало. Ну а если б и стало, То кто пожалеет меня.

9. 27/11   27/10/05 Позволь еще разок потосковать, позлиться На исчезающего в перспективе велосипедиста За то, что исчезает. На рыжий, зябнущий не протестуя Ни одной травинкой ворот у реки-гордячки. На говорящую так трепетно березу, За то, что скоро замолчит. На белую тропинку предательски готовую к зиме, и на ее прохожего, сбежавшего как будто бы из фильма, За то, что не ко мне идет, а параллельно дому моему, за то, что недосуг ему в траву вцепиться, и задержать отъезд ансамбля милого, живого, и слаженного, как никакой другой. На то, что он придет – ненужный никому покой. На то, что не на кого злиться.

10. быть   Быть. Как нравится моим губам Произносить зеленый и литой, тяжелый этот звук, Дразнить покой закругленным, посюсторонним словом, Пока еще скользить по глади лицевой, Не знать с обратной стороны узора.

11. весна   Привет, обманщица. Ты победила. Я принимаю твой обман за чистую латунную монету. Да, лгунья, в ближайшей гавани уже стоят они. Кораблики готовые пойти по свету. Платки, воздушные шары вослед им полетят. Да, милая. Уже бегу. Минуту! Накину лишь свой выходной пиджак.

12. 18/04   Зажить веселой итальянской жизнью. Оставить эту. Ее скучнейшие скелеты. Удрать под ребра города иного. Развеяться по солнечному свету. Встречать лишь тех, кого когда-то загадала. Тебя на перекрестке у вокзала. Немного сонного и недовольного невовремя раздпавшимся звонком. Одень пожалуйста зеленую в полосочку рубашку. Я буду в светлом. Узнаешь, Пашка. Куда поедем? Куда угодно. Лишь бы в Рим. Он стал мне удивительно своим. Его брусчатка, забегаловки, газеты, нагретые видавшим виды Солнцем парапеты... Как видишь, просто все. Вот только знать-бы где ты...

13. стих   Бывает стих как корж тугой и неудобный, слепился быстро и на пороге сник, и сам голодный.

14. дурная рифма   Давайте встретимся на перепутье. Перекурим. Я расскажу Вам, как по будням я кукую. Тоскую я (литературно). Но не хочу сейчас ажурно пересказывать, Плести занудливый рассказ. Я буду рада видеть Вас, короче. Давайте ночью. Ведь днем и места нет такого, Чтобы двоим чужим сойтись (хотя я Вас считаю за родного), и ночью как-то меньше стыдно… Но разговор, боюсь, не склеится. Обидно. Но поживем еще. Там будет видно…

15. разговор с Поэтом   В такой прозрачный и холодный день Засесть бы где-нибудь с Поэтом И пьянствовать до вечера, Затем всю ночь, Сутра еще, И до конца недели дотянуть. Читать стихи, буянить, страствовать. Все молодое свое высказать ему. - Ты знаешь, покинули меня цветов античных стены в орнаментах, те, на которых солнце отдыхать любило, и целой чередой шли небывалые воспоминанья пока оно светило. А ночью звезды уже не так натерты Заботливым шерстяным рукавом Кого-то – Не знала никогда Кого, Но холодно нам было и хорошо и бесконечно, И я любила Это… - Вот ты мне жалуешься, - затянулся он, - ну а меня так вовсе нет. Зато со мной вагон того, что следом скрылось. Сказать тебе : «Не мучайся» - солгать, спошлить и смалодушничать. Я муками давился еще и не такими, Меня крутило в бараний рог, и я не смог… Но ты все знаешь. То ли слабы мы, то ли это молчащее что-то Мстит нам тихим распадом, Меняя незаметно всю остроту, цветное все На что-то ватное или тупое с двух концов… Но не по мне все это оказалось. А дальше – знаешь…

16. моей сестре    Что знаю о тебе, кузнечик грустноглазый? Что любишь самолетов гул, и что приучена его любить когда-то, в детстве; Что где-то там за домом ветхим сразу Они взлетали с голой ветки осенней яблони. Ты с белой челкой, в клетчатом пальтишке на пустыре. Так иногда тебя я вижу. А может быть, приснилось мне. И если да, то в том же сне качели дивные меня качали, Боялась я, а ты на них счастливая была. Ты так сказала… Потом огромный кот. Лимонником пропахнувшая кухня, Ворона в красных бусах, счастливый пятачок… Гравер остался неизвестен. Да и о том, что в ванной Изобразил вокзальное прощанье ночью (помнишь?) Мы тоже ничего не знаем. Подбрось в титан еловых веток Давай как прежде полетаем. И мамы рядом. Ты помнишь? Молодые, хохочущие, в бликах света, Вели беседы деловые о том что лучше то или это… А нам забавно. Впрочем, может только мне забавно. Но так как я пишу, то будь немного снисходительней, И посиди чуть-чуть в плену охотно любящей приврать Счастливой памяти моей. А что касается промозглых дней…Да, были… Но стоит ли давать им волю растягиваться на светлом полотне единой нашей жизни. Прошли и ладно.

17. вчера    Вселенная под юбки подмела обычный день весенний. Накрыла синим. Ушла картина ни за грош. Не перекупишь. Не вернешь. Стул перекошенный под дверью. Худющий белый абрикос. И даже дрожь свою навряд ли вспомнишь. Какая мелочь. Подумаешь,- тоска по частности какой-то второсортной. По запятой, что делит так охотно вчера – сегодня… Гляди, еще себя жалеть начнешь. Но здесь скорей как точку схода Пространства с Временем, Еще верней, как повод им одновременно закончиться когда-то…

18. март   Март – леденец и не иначе. На палочках- деревьях – деревцах. Холодный, слизанный, прозрачный. Особенно в лесах. Еще он сумасшедший заяц со вздернутой насмешливо губой, И нищетой измученный красавец – намокший, зябкий, голубой. Еще он неврастеник жуткий, Что неприятно кривит бровь… Он не простит мне этой шутки… Скорей всего вернется вновь.

19. грустно   На Родину уехать, на Элладу? Соскучилась. Мне срочно надо Обняться со своей командой, совета испросить. К смоле на корабельном шве припасть губами, Испить вина, дружища, с вами, обняться крепко. Скучаю я по соли приключений, путешествий и неудач великих. По сладкой горечи, что вторит всем свершеньям, Когда свершаются они… Но в среду не уходят корабли из нашей гавани. Да и собраться стоит сил. Они же за зиму оставили…

20. показалось   Голубого щебетанье праздника. И гомеровский дым. И смола растеклась возле бочки. И Сивилла на корточках сидя над ней Долго водит своим предсказательным пальчиком. А немного спустя, на песке золоченою ножкой рисует,- С виду –блажь, невозможность, бардак. Но никто с ней не спорит. Никто не рискует.

21. 30/05   В ночном автобусе то хорошо, что хоть одного из едущих в нем ждут. Шаль, пиджак, пальто накинув на худое плечо топчется некто, мается, зябнет. Но ждет. А тому, кого ждут можно слегка вздремнуть…пока полосы света не проникнут в автобус с хорошо освещенной улицы, пока не зарябит по лицу. Но тут важно ничем не выдать себя, не дрогнуть веком, или хуже того – зевнуть… Нужно продержаться совсем немного, и в оранжевой с синим дреме явиться сама жизнь, юная, гибкая. И так близко-близко склониться над тобой, и поведает что-то важное, без помощи слов, и зачарует, и заколдует, и прикажет никому ничего …

22. 2/08   Уже, говорят, осень на обед заходила. Говорят, посидела в юбке с бардовым цветком слева. Яблок поела, скривилась - рано еще заявилась… Они ей вином угождать, Брейгелем – там, где крестьяне С румянцем бегали…, там, где лежали они под грушами, В небо смотрели да сказки слушали… Они ей пирог с дорогой свечой, - ну да рано, видать, еще…

23. 26/09   А ведь была ж влюблена когда-то В живущего за церковью голубою, Любящего не меня, но заката Лучи над чужой водою, Ищущего не себя, но места чтоб отразиться... В общем-то есть о чем петь,только хочется застрелиться.

24. Однажды летом    На том балу я многих повстречала, Не до свечей там было, Но жуткого накала фонари стояли вдоль аллеи, Когда по ней все дорогие шли… И как нас время укачало Мы не заметили, нам не до этого – Ведь лето, лето ведь, ведь лето…

25. предновогоднее   Хочу увлечь себя в Роскошные Края, И чувствую пора быть увлеченной. И, Боже мой, сбегу ведь я В тот мир, где Лорка спицей сломанной Цукаты воровал из бутыля (какое слово беспардонное), В пустыню, на окраине которой Борхес переменил Вселенную, В богатый синим лес За бабочкой Набоковым любимой, Иль на худой конец… в ту зиму, Где нескончаемый запас чудес В предновогоднем магазине…

26. 12/12   Одиночество стало гулким, Склонным к дурацким утехам… Сказать ли? Оно сделалось эхом. Оно заловило меня меж колонн Как счастливого грека Новенький еще Парфенон…

27. 13/12   В какое б место нам с тобой уехать? В Четвертый Рим? Пока его еще не заселили. В какой нам мысли отыскать убежище? Какую мы еще не заносили? Где наше лежбище? Где мы еще не родились? В каком же это светлом месте?

28. День    Вы сукно это серое приобрели в центре Лондона, В бессмысленно дорогом магазине… Теперь буду звать вас не иначе как сэр… А что это за мех у вас на воротнике? Снег, говорите? Ну снег так снег… У вас холодный лоб и свежее дыханье и неприступный вид, Бьюсь об заклад, на ваш костюм истратили весь лучший твид… А сейчас Вы стоите в окне и нарочно молчите, Дорогой мой таинственный день, Я прошу вас, хоть слово черкните Обо всем догадавшейся, мне…

29. Л.Ч.   На винограднике мы спали ночью, помнишь? Собаки лаяли так сильно, что в воздухе висели запятые речей заливистых собачьих, и небо ошалелое от звезд Смотрело вниз, и нам казалось мы на палубе Большого корабля, и не иначе, и дул счастливый бриз. Послушай, сейчас посмею объяснить ту тайну, она меня счастливо мучит, подбрасывая кости мне цветные – Крым, лето, разговоры, вина…Теперь ты понимаешь это? Мы есть лишь то, что с нами было. А иногда… мы то, что с нами так и не сбылось на этом свете…

30. снег метет   Снег метет. Я лежу у окна как счастливый больной, У которого все непременно пройдет… Этот лет беззащитный и белый такой, Что любую простит, и везде позовет… И становится стыдно на миг перед ним В наготе своей дикой – живем, не тужим, Только белое если завидим в окне, То становиться грустно за что-то втройне…

31. 15 марта   Марта 15 Торжественно и страшно в Твоем Двору Сегодня, в марте, в какой-то точке Жизни, поутру. Как будто бы до блеска окна вымыты, порог окрашен, И я как будто бы Кого-то жду. Но жду не так как раньше – смеясь и скалясь, А так, как будто бы меня Одну Чудесный Гость Какой-то навестит из… Дальних… И воздух сам мне не позволит лгать Ему.

32. прости   …и важно каковы мы суть, все глупости поэтому скорей забудь, все пошлости нечестные и пыльный путь, и вина что пились не с теми под улюлюканье никчемных дикарей, а не под струны радостной души твоей, в бреду каком-то, а не в святой тиши. Прости себя, меня, небрежность поворота головы, и что смолчала в прошлом августе после пяти… теперь когда еще нам выпадет вдвоем пройти…?

33. 14/05   …И предающий знает, что предает, На это моду ввел Искариот, И любящий о том, что любит знает тоже, А то бы разве он взывал : мой Боже. А то бы разве целовал соцветья, Иль может различал бы вещи в свете, Не будь он тайно и бессмысленно влюблен В весь этот людный вавилонский звон…

34. 2/06   2/06/07 Идет борьба Давида с Голиафом, Давид ослаб позорно, ноги волочит, Себя он то и дело смешивает с прахом, А то в пустую, безнадежную кричит. Бывает, правда, наберется силы, Достанет пращу и давай метать, Слова находит верные, мотивы, Теперь бы только сесть и записать…

35. Спас   Спаси нас Спас. Возьми его за худенькие плечи и обними. Взгляни на зелень глаз, не слушай горечь речи, Не позабудь средь яблок, пчел и меда Ты про нас. И будет Воскресенье… У церкви голубой - старухи, кот, кошелки, свечи… И Ты пройдешь невидимый, благой, и щедрый бесконечно.

36. К.   Вернешься где-то в месяце Элул на север, Усядешься за скучный стол на кухне, Тугую зелень вспомнишь, утро, клевер, Потом в постель не раздеваясь рухнешь. Приснится сон тебе, наверное, тяжелый, О том, что все могло бы быть иначе - Меня, наверное, придется вспомнить, Возможно даже, что обо мне поплачешь…

37. три коротеньких стишка   Где бы ни был он днесь поцелуй его в самую душу, От Себя поцелуй, обо мне промолчи… Я, наверное, все-таки глупо, бессмысленно трушу, Но когда-то увижу его с золоченой своей каланчи. //////////////////// Жду вестей с холодной стороны, С четырех сторон стеклянных Жду прощения неведомой вины… От тебя –чужого жду посланий //////////////////// Мы друг другу – не боги, но могли бы Читать на древне иудейском книги, Держать за плечи, когда дрожат те, Воды подать на скучной жатве, Уста закрыть на пустословье, Но мы всего лишь чуждых двое…

38. вернулась...   Помню мальчика в голубой сорочке, помню, что никому ни строчки, помню собаки лаяли как шальные, волны катились, куда то шли мы. Помню беседы за некруглыми столами, небо стояло все время над нами – наше будущее жилище, каждого то есть, будь ты хоть самый нищий, помню гравиевую дорожку, помню мелкую перебежку, и еще…хоть расшибись в лепешку, но что-нибудь говори, не мешкай. Помню белогрудую крупную чайку, собаку в будке, ржавую гайку, помню что всего этого казалось мало, не в смысле массы, а в смысле дленья, и все время не хватало накала, и немыслимое оперенье мальчика одного все с ума сводило, но видать провода растянулись, поэтому не свело… помню желала кому-то счастья, руки раскинув, сверкая запястьем, голову чью-то горячую целовала, все это осенью и во сне, всего так стыдно, всего так мало, и все мне кажется, что в другой стороне – все, что намечено здесь пунктиром станет когда-то непошлым пиром…

39. письмо    Думай обо мне. Ведь мысль есть сильнейшее из переживаний. Читай мои книги, ибо книги, которые я люблю - есть мои книги. Почти что мои книги. Читая их, думай, что они написаны мною. Это же так эротчно... находясь на разных континентах читать одни и те же строки, пересекаться пунктирами мыслей, плыть в одном эфире... А тела...Что нам тела, наши теплые и неподвижные тела, наши грузные птицы. Потеряв их когда-то насовсем, мы наверное поймем, что только приобрели от этого. Это будет после. Нас будет много. Снова осень. Так пусто и звонко в доме. Кот стал чужим каким-то. Предметы в квартире как-будто бы в невидимых чехлах моего долгого отсутствия. Моя Литература утоплена во мне. На таких глубинах. Как бы извлечь? Нужно писать. Что же написать об этой веснушчатой золотой...Начну с залитой солнцем палубы корабля, где она лежала на животе, ела свои жесткие мидии с рисовыми горками, говорила о любви, спрашивала у меня отчего я счастлива и как это происходит. Я же в попытке исбежать банальности предложила ей довольно простой спектр своих ощущений, не помню, но по-моему вплоть до тепла в животе или что-то в этом роде. После мы делились своими честными переживаниями, неудачными поползновениями, откровенной похотью направленной на красивых мужчин, на их пружинисты походки, красивые тела. Мы называли себя старыми перечницами. Нам можна. Все равно ведь неправда. Так... обронишь фразу, вдохнешь в нее немного личного шарма и с хрипцой в голосе выдашь в этот день. p.s. А надо сказать день был и впрямь местами счастливый, кафе было пустым, площадка залитая солнечным светом напоминала палубу корабля, небо стояло синее, какое-то уж слишком средиземноморское

40. кое что...    Понедельник. Не могу писать. Себя не могу понять, идентифицировать в жизненней среде. В среде вымысла могу. В обители Неба, да простит меня Всевышний, тоже как то себя представляю - толи светлым надорваным облаком, толи скупо сотканым намеком на него - спокойным, белым, бесжеланным. А вот на земле.Если честно, с трудом себя удерживаю, приходится такие кирпичи в карманах носить, а не то... при первом же изменении ветра... Смотрю в зеркало. Вижу лицо, вызывающее легкое раздражение. Безразличное, задолбанное, одинокое лицо. Мой чудный большой дом. Мой светлый, долгожданный. Я так люблю тебя, мой Дом. В тебе можно творить, плыть в тебе по дням, месяцам, годам. Украшать тебя незамысловато. Выпускать в тебя рыбки-мысли. Пестрые, легкие, порой грустные и тяжелые - те сразу идут на дно, но после не донимают, так... просто присутствуют. Иногда тебя заносит в пустыню. Я снимаю паруса, играю песком, рассматриваю свое тело, вспоминаю юность. Я всегда вспоминаю юность... Иногда мне не достает тебя, Пашка. Вдвоем нам было-бы веселей. А то веселиться в одиночку сам понимаешь... не так уж весело. Когда я впускаю к себе слишком рассудочную мысль, что тебя уже нет - мне становится страшно. А я не хочу...

41. личное и нудное   Ты вплетен невидимой нитью в ткань моей мысли. Так что тебе нечего беспокоиться о том, что я забываю тебя, что меня укачало время, с которым я боролась-боролась... да сдалась в итоге. Нет... оно слегка облизало меня, теперь мне легче смириться с тем, что оно никогда не останавливается. Оно всегда будет держать нас в плену, в плену у него мы и умрем. Этот плен долог-короток-легок-скучен-беден-прекрасен-велик-конечен... В этом плену случается всякое - чудесные цветы, чистые воды, падения с большой высоты, прекрасности всякие, случился ты. Иногда из него имеется возможность улизнуть..., но не стоит. У меня еще лет десять назад возникло ощущение, что все то, что я говорю о себе - фуфел. Была слабая надежда на то, что вся куча сказанного мной является все же частью большой и светлой правды. Эти все разговоры...попытка извлечь из себя самое хорошее, выложить перед друзьями (а то и просто собеседниками) на невидимом таком блюде. Помню бродили с Чуд. по Владимирскому рынку, моросил дождь, по-моему была весна, я говорила о том, что честнее было -бы молчать. Ведь все слетающее с губ оформленная и приукрашенная звуковыми вибрациями ложь. Чуд. вряд-ли поддержала мой монолог.Не помню. Но осталось ощущение, что я говорила сама с собой... Боже, я иногда боюсь, что никакой я не поэт. Что я чужда поэзии. Что она отталкивает меня от себя настолько, насколько вообще может это делать. В такие моменты чувствую себя сиротой. А порой кажется, что я тоже являюсь ее дышащей пока клеткой.

42. 19/01/2004    Сегодняшний день до краев полон самим собой. Огромная синяя чаша покоя и красоты. Днем зимний воздух сегодняшнего был светло медовым, вечер же выдался венециански-голубым, ночь укроет все иссиня-черным куском материи изъеденной молью, для того изъеденной, чтоб в этих дырах узреть свет других миров. Как многого не успеть. Алчная мысль зная это все же не перестает подбрасывать тебе тяжелые золотые монеты чудес, что россыпаны в этой жизни на каждом шагу. Философии, стихи, мысли чьи-то прекрасные, рожденные чужим воображением картины, музыки, архитектуры, религии, пытающиеся научить нас мудрости, и отвергаемые нами в спешке... Уйдет этот день, уйдет не пролив ни капли, в прошлое, насколько я понимаю, в небытие. Только память, возможно, позволит прикоснуться к этой чаше как-нибудь. Прикоснуться..., но не испить из нее.

43. Кр-р-рым!    Кр-р-рым! Поезд.Купейный. Солончаки. Светло-серые, слились с небом. Ни о какой линии горизонта не может быть и речи. Пару чаек чужих, понурых подкупают твой сонный взгляд, и он послушный как никогда скачет с ними с одного колышка на другой, по странному периметру. Скорей-бы уехать с этого места. Нет, поезд уныло идет, парит над этой неутной туманной рябью. Память же потом не применет напомнить тебе эту тяжелую унылость, но скорей всего это случится во сне, и я захочу выбраться, но у меня не сразу получится... Странный пейзаж, своеобразный минимализм - ни клочка земли, ни ветки зелени. Небо и вода - две очень похожие на тот момент плоскости, светло серая пасть. Она не то чтобы страшная - она непривычная. Ну а чайки... у них роль пунктира, летают то в небо то на воду, таким незамысловатым способом примиряют два пространства. Хотя все это чушь. Единственно что жаждет примиренья так это человеческая душа. С чем примиренья - это уже дело личное. Сижу на просторном балконе, выкрашеном в белый, цвет извести, цвет натуральности, фона, простоты. Эти мерцающие души сверху почти что сводят с ума.Откуда-то слышны голоса мужчин - наглые, смешливые, пошлые, желанные голоса. Как я скучаю. Облокотилась о перила и мечтаю, что среди них и мой мужчина грубит, делает глоток чего-то крепкого, смотрит вниз, думает обо мне. А еще выше - Пашка свесился с купола своим телом-звездой и ждет от меня моего же счастья. А чего ему еще ждать...Ведь у него не было никого любимее меня, никого интереснее, никого безумнее и талантливее. Или может я ошибаюсь, Пашка? Я.Я. Что же есть я? Боже, не дай мне оглохнуть к этой Вселенской кокофонии, к этому скрежету, к этой тончайшей серебряной музыке... Мне бы по-прежнему осень любить арбузную. Не есть арбузы, но покупать их полосатых, с желтоватыми вмятинками, выставлять напоказ, открывать балкон, давая возможность и дыму осеннму стать моим недолгим странным другом, и лаю собачьему позволить тоже, бутылке коньячной отвести привилейное место под солнцем, пусть янтарится, пусть соблазняет, пусть этот мой натюрморт не денется никуда, пусть навсегда останется.

44. ...из желания поговорить   18/10/04 Понедельник. Меня как будто нет. Сплошные странные заботы. Сессия. Хреново себя чувствую. Еще чувствую взрослую жизнь. Когда говорю об этом некоторым своим подругам натыкаюсь на гладкое, как воловий лоб, каменное непонимание, и как следствие на молчание в телефонной трубке. Как будто мы общаемся не глубинами собственными, а тремся кофтами. Глупое общение. А когда кажется, что выходит по-настоящему, то это только кажется… Все есть в этом мире. Все есть для каждого. Особенно молчание и красота не говорящей ерунды природы. Что есть дом для человека помимо его дома? Мне кажется, что это также любимый труд и познание, и та область, где человеческий рассудок и душа чувствует не то чтобы покой, но бесконечный, невспаханный мир, по которому хочется идти и преображать все. Кого я люблю на этой земле? Я так и не знаю способна ли я на это? Завидую ли я кому? Верю ли в Бога? Предатель ли я? Я раньше могла с большей определенностью ответить на эти вопросы. Единственное что я знаю, так это то, что пока я в лодке… Осень какая-то быстрая и чересчур красивая. Я в ней странно взрослая. Пашки нет. С каждым годом слова «Пашки-нет» выглядят все страннее… Кто такой Пашка. Был ли он? И слово то какое счастливое и милое, как будто не имя даже, а просто состояние. Пашка. Раньше, вслед за этим словом выстраивались вслед другие уютные смешные слова, окружавшие мою жизнь теплом, и хотя бы иллюзией защищенности… А сейчас все превратилось в перевранную память, в странное к ней недоверие, в какой то страх собственной бесплотности и кажущейся сейчас невероятной конечности… //=//25/10/04 Сегодняшний день – котел, полный пшенной каши. В ней разговоры, взгляды, движения и чужие фотографии на плотном добротном картоне…сейчас так уже не одеваются, такие роскошные шляпы, длиннющие платья, единственное, что похоже на теперешнее, так это позирование, пытающееся предстать непринужденностью, видно фотографическое искусство усвоило необходимость в этом едва появившись. Но я не об этом. Еще стояла над всем этим галдежом терпеливая голубая карамель, веселила белым дымком, длинным, рыхлым, позволяющем…хотя бы смотреть на себя…Еще удивительно терпит зелень, хотя внутри уже трещит по швам, из которых виднеется бардовость, чаще желтизна (ее всегда больше осенью)… еще тяжелые низкие мухи совершают короткие перелеты…легкая добыча для кошачьих лап. У меня болят губы от глупых словесных вибраций и необходимой доли фальши, что присутствует в каждом разговоре… некоторые зовут это социальной адаптированностью… но по вечерам, в болючей честности одиночества мне все же жмет этот кожаный ремешок, непонятно кем напяленный на мою шею…

45. вопрос    День. Корабли стоят, торговцы галдят, облака плывут. Что может быть еще так же трагично как красота. И настолько же безнадежно как желание ее удержать. Надолго... так надолго, до одури какой-то. и небо, и желтый пустырь, и злую в прохладный апрельский день рябь воды, и кота схватить за лапы и держать, держать, чтоб не старел заодно со всем этим... И голоса, и лица родных чтоб не старели, чтоб не покидали никогда. Буду ли я...? На средиземноморье, писателем, гладить мокрую псину, говорить на трех языках бегло, любить, великодушной...Буду ли я, Бог? Простишь ли мне все?

46. ни о чем...   Мы сидели на берегу возле какой-то синей с красным лодки в Сен-мари-де-ла-Мар. Милый городишко. Ты вытянула свои смуглые игривые ноги и пошевеливала кривенькими пальцами в сероватом песке. Нет ничего лучше, чем пасмурный день на море. Il mare. Да еще в плетеных креслах. Пить ничего не хочется. Не так как раньше. Какие то морские пьяные откровения после. С тобой не дурно было бы выпить. Но не совсем так, как я люблю. Любила. А Хэм… Ты бы не смогла с ним. От него частенько несло мохито. Да и депресняки. Не по тебе это все. Хотя, ты бы ему понравилась. Мне когда-то так показалось. Я даже приревновала. Не всерьез. И к Ремарку. Ну уж ты никак не Марлен Дитрих. Да и ноги у тебя лучше. Общее в вас одно - страсть к игре. Ну да ладно, причем здесь Марлен. Стыжусь. Стыжусь коротких ассоциаций. Веришь, стыдно, если имя чье-то или город незнакомый окрашиваются в какой-то предсказуемый цвет, - ну, допустим, Феодосия в фиолетовый. Мне страшно неприятны такие вещи. Но сколь же велика моя радость, когда я не могу уличить себя в короткой, глуповатой ассоциации. Когда я не понимаю – почему вдруг Елена – красная, ароматная, праздничная. А Владимир – зеленый, серьезный, со светлыми какими-то сцеплениями… Ты знаешь, жизнь проходит. С этого недурно начинать каждый абзац любого, буквально любого произведения. Как авторская метка. Откроешь на любой странице любого тома (ну ладно, статьи), а там тебя ждет жизнь проходит. Можно в кавычках. Смотри, белая пенка прикатила. Небо понемногу затягивается. Тяжелеет. Зато песок стал более светел…Люблю субботу летом перед дождем. С детства. Не люблю находиться в помещении, даже в самом приуютном с пяти до полвосьмого где-то… я не могу найти себе места. Особенно в солнечный день. Для усиления ужаса нужно наткнуться на немытое окно в разводах от старых дождей, невидимо и безболезненно существующих до и после этого промежутка времени. Гог и Гоген. Даже дружили. Надо же. Как- то банально. Как если бы Пушкин дружил с Лермонтовым. Hawaii. Неплохо ему там было, или как ты думаешь? Ну, хоть никто не мешал. Никто не завидовал. Не переубеждал. Никто не заставлял Белого коня рисовать белым. Интересно он Гога в будний или в выходной день оставил в той бедной деревушке. Арли, по-моему. Тот себе ухо отхватил. У него и так не самое привлекательное лицо. Но он любил. И жертвовал своей любви все. Даже ухо не пожалел. Вот кто нырял в живопись. В одиночку. Искал себя. Да не банально это… Но у него холодный желтый. Почти лимонный. Я даже прикладывала. Точь в точь. И такая интересная пшеница. Предвещающая. Есть люди, которые никогда не ходили по пшеничному полю. А прожили, допустим, среди бурого. Или среди серого с серебряным небом. Argentums? Aurum? Волшебно и страшно. Что ни день, то гроза, наверное. Плато, высокий обрыв. Сочная трава. Салатовая. Овцы. Немного средневековые дома из известняка. Сумерки, наверное, оттуда появились. Родина сумерек. Они там как нельзя сильней и лучше смотрятся. Серебристое небо, белый сарай, темно-синие сумерки. Белый бидончик для молока, белая косынка мелькающая по сумеречному двору. Что- то такое исландское. Послушай, мы умрем когда-то. Моментом в more. Вода, как условный знак перехода из одного в другой мир. В кино так иногда. У хороших режиссеров. Я боюсь воды. Но всегда буду помнить тех дельфинов – на наших детских сапожках. У тебя черный на красном, у меня черный на синем. Ты для меня всегда была красная. И до сих пор осталась. А я у себя черная с белым. Как зебра. У меня что-то с цветом. Интимное. Шутка. Но я люблю цвет. И когда их много. Охра меня завораживает. В ней есть что-то древнегреческое. Ну да ладно. У меня просто яркая память. Память на яркое. Посидим до вечера? До позднего. В бухте огни зажгутся. Пусть кто-нибудь принесет нам по пледу. Дорогая моя сестра. Какие мы взрослые. У тебя совсем изменился рот. Мне кажется, что он у тебя немного лживый. Но меня не раздражает это. Нет. Разве это важно для вечности. Кстати мы сидели с тобой возле непростой лодки, а именно возле вангоговской. Это я так захотела вдруг. Посидеть возле этих радостных лодок, в пасмурный день. Живопись – ведь тоже дверь, а не только повод поговорить о ней… А мы имеем право быть призраками. И входить в любые двери. Как без этого. Прости, я, кажется, не дала вставить тебе слово. Я так увлеклась… В твое отсутствие. Вряд ли станем говорить об этом при встрече. Говорить то не о чем. Как чаще всего оказывается.

47. Великий день 13 июня 2006 года.   Великий день 13 июня 2006 года. Великий он бесспорно. Бесповоротно. Бесстыдно. С его стороны бесстыдно своим величием и простотой давить на мозг, боящийся тлена. На душу, что мечется в теле, на дух, желающий свободы и знания, но не знающий как. Проснулась рано, около шести, застала оранжевый отблеск честного солнца над холодильником, и чистый дорогой воздух бытия, и щебетанье живейших птиц. Решила доспать часок, потому как нечего мне делать в такой рембрантовски роскошный час, где слишком много позолоты, шелковой драпировки, и ангельского дыхания. Как-то стыдно. Спать стыдно, но встать и ничего не сделать стыднее. Досыпаю. Старею на часок, вместе с котом, что греет свой несчастный полосатый бок в квадрате солнца на просторном полу. Мы умрем когда-нибудь дружище. Хоть это и правда, и она законна, но кричать об этом не стоит. Сочтут банальным. Но и это не страшно. Страшно, что ты опоздал со своим открытием. Твое место занято. О смерти сказано давно. Так давно, что Аристотеля с Платоном смело можно назвать такими же опоздавшими. Мы все опоздавшие. Нам нигде нет места. Разве что на бумаге, на холсте, в звуке. И то… неясно. Может быть, и это все повтор. Соломон не просто констатировал, что «…и это было», он печалился по этому поводу. Он хотел бы сказать так, чтоб все послушали, но он знал, что слушающие слышали это, и вряд ли их проймет, до тех пор, пока кто-нибудь из них сам не почувствует, что смерть неизбежна. Это роскошная точка, логическая подсказка в любого рода размышлениях. Можно смело ставить ее в начале, а после пускаться в путь. И все будет по-другому. Наверное. Наверное, в зависимости от того кто ее ставит, потому как если пошляк какой то совершает свое пошлое дело, и кивает на неизбежную смерть, то противно как то, ну а если мученик какой думает о том, что с нею придет свобода от мук – это другое. Мысль не моя. Подсказана мне лукавым В.В. Набоковым, писателем, почивающим у райских кущей близ города Монтре. Возможно, я не так его поняла. Скорей всего. Но ты как никто другой знаешь, что между рассказчиком и слушателем – пропасть. Ты, Набоков, скрасил несколько дней, месяцев, лет, возможно, моего пребывания на земле. Скажешь, уверена - скажешь, «вот так забава кому-нибудь что-нибудь скрашивать». Согласна, звучит вульгарно. Ну да ладно. Мне не до того сегодня, чтоб следить за безукоризненностью собственных высказываний, хотя у писателей так должно быть, наверное. Вы с Борхесом очень похожи, В.В. Салатовым лукавством, молодым, весенним, и временем рождения, правда, с небольшим разрывом, ничего не значащим для вечности, для меня, да и для вас. Впрочем, ваше сходство вряд ли понравилось бы кому-нибудь из вас. В особенности В.В. У Борхеса был Алеф. Поэтому он писал. Он не мог не писать, из этого мистического шара Жизнь так сильно просилась на бумагу, после в мысли чьей-нибудь искала приюта, что ему ничего не оставалось, как предоставить ей эту возможность. Писать ее. И он не осрамился перед нею, он писал ее с любовью, он описал ее как она и просила – простой, такой, в которой нет ни заслуги, ни вины. Есть арабский узор. Ты иди по нему и куда-нибудь придешь, разве что одно, только одно важно помнить, что в этом узоре нет ничего случайного. Ну разве что еще одно, что все линии и цвета в каком то смысле родственники, все связаны между собой, ну и третье, важное очень – будет конец блужданиям…Пожалуй, все, что следует помнить ежеминутно, или не забывать не нам миг, или же стать самому этой мыслью и тогда…не сможешь не стать писателем. Наверное.

48. обеденный разговор   Обеденный разговор -Что с тобой, - спросил он, поднося ко рту ложку с овощным супом, и рассчитывая видимо на обыкновенный в таких случаях ответ, да ощущая слегка свою вину за недавний скандал в номере, да мало ли…что он думал, глядя как она вдруг перестала есть, закрыла глаза, терла слегка вспотевший висок -Сейчас, - сказала она тихо, опустив голову,- сейчас, - она сделала попытку прокашляться, - сейчас я скажу тебе, перестань есть,- теперь она смотрела ему в лицо, да так спокойно, что ему стало немного не по себе. Он был удивлен…его девочка… -Слушаюсь и повинуюсь, - сказал он, отодвигая тарелку в сторону.- Ну?- улыбался он, выбивая какой-то такт холеными пальцами по грубой белой скатерти… -Ты знаешь, - сказала она, - я вдруг только что поняла, что не жила раньше. -Я умоляю тебя, ну хоть ты не начинай эти все …духовные ужимки…господи, как я устал от этого…Ну ты же не Якоб Беме, в конце концов, дорогая…Ну что ты смотришь на меня так, - руки его стали выплясывать иной ритм по столу, он смотрел сквозь густой тюль на улицу, но ничего не видел…,- Ну прости… я не дал тебе договорить. Ну?,- не было и следа улыбки на его умном лице… - Я, в самом деле, поняла, что не жила раньше. -Что же такое случилось с тобой, что ты вдруг поняла, - он стал более расположен к беседе…вдруг…непонятно почему. -Я не знаю, но только что мне показалось, что я впервые посмотрела в окно самою собой, своими глазами, понимаешь?,- она отодвинула тюль на окне, - посмотри вон на девушку с ребенком, или на старика, ты не туда смотришь, смотри правее, и на небо. Скоро дождь пойдет. -Ты еще и провидцем стала, - улыбался он, подпирая щеку рукой. -Не иронизируй, пожалуйста. Понимаю, что все это похоже на какую-то спекуляцию что ли, или на скучный бред, скорей всего…притом самый банальный из всех существующих его видов…но я не придумываю ничего. Он смотрел на нее и тайно завидовал, и любил так сильно как никого другого. Зависть его была безобидна, она касалась особого предмета, особого состояния, или верней перехода из одного в другое…Это было, он знал это… именно тем состоянием, когда становишься другим человеком, и в миг этого перехода тебе странно и счастливо. И то, что возникает в тебе, новое, неземное…его нельзя похитить, обсмеять, унизить… Это рождение собственного взгляда на вещи, отказ использовать чужие глаза, уши, рот. Только собой. Но это также риск…и всегда одиночество – и это он знал… -Ты понимаешь, - продолжала она, - я многое вижу сейчас, я не заболела, верь мне… -Ну и что ты видишь, - улыбался он -Что дождь все-таки пошел. Что теперь мы будем жить иначе. Что жизнь опасна. Что она коварно не дает порой прожить себя. Что великодушие ее бывает нестерпимо. И много чего еще. Я расскажу тебе после… Они стояли на крыльце ресторана, дождь усилился, старик оставил скамейку, она впервые подумала, глядя на затянутое тучами небо, что все это как-то очень чудно, и как хорошо, что она понимает, что это чудно…и еще то хорошо, что случившееся сегодня сделало ее счастливей … и несчастней, и теперь это все смешалось…но помесь эта все же к добру…

49. Бывает и так   Во всяком случае, ему были знакомы, известны, ведомы подлинные жизненные ощущения, чувства и мысли. Во всяком случае, сойдя однажды с ума, ненадолго, от боли и беспочвенности собственного существования, он так пережил то короткое, до вечера продержавшееся сумасшествие, что никогда бы уже не смог почувствовать в себе хоть какую-то мель. Нет, всюду теперь натыкался на глубокое, и во всякой мысли видел перспективу бесконечного развития. Но на это не хватит жизни, и это он знал, потому отказывался от многих мыслей, как своих, так и чужих. Задерживался лишь на самых занятных, а из них отбирал самые радостные, а из этих те, что можно было бы кому то передать, и последнее сито с которым он сидел у порога было самое мелкое, оно оставляло ему лишь те мысли, что могли в ком-нибудь родить истину и такую же глубину, которая была так знакома ему. Он не сомневался в этой глубине. Это оказалось просто. Но иногда на него находило. Хорошо, что был кожаный диван, доставшийся от бабушкиной двоюродной сестры Олимпиады, которую все называли Липа. И, конечно же, ему не могло не пахнуть липой, медом и воском, когда изредка кто-нибудь из семьи произносил это имя. Еще он думал «Бедная женщина. Прожила такую одинокую, скорей всего скучную жизнь, умерла и только изредка ароматное имя, сухая веточка вдруг возникает в разговоре. И все-таки помнят…». Так вот, хорошо, что был кожаный диван в углу, в гостиной. И когда он сутками, бывало по четверо суток лежал на нем, не снимая туфель, уткнувшись лицом в прохладную старую спинку, то все домашние знали – на него нашло…Нюся изредка вносила ему вкусный чай, какие-то пирожки - все то что он любил в обычные дни, но все это отвергалось молчаливо… Приводили к нему доктора, доктор говорил что это обычная депрессия на фоне…фонов, кстати, было предостаточно, в хорошие свои дни он даже шутил на эту тему…и заключал ее словами из какого-то известного философа, он называл свою жизнь апофеозом беспочвенности…а Нюська кричала, что он пафосен как символист. У него была любимая тема. О ней он писал, думал, в ней он мучался. Выбрал он ее в один миг, ведь все случается в один миг, а настоящее так и вообще только однажды. Однажды в полдень, в комнате с резким холодным золотом на полу и тенями прохладными…все вдруг стало понятно ему… но это как то иначе чем обычно стало понятно, без словесных параллелей, без привычного объяснительного текста внутри. Ему стало все ясно. Все было так же отчетливо, даже резковато, как солнце на стенах, на полу, не теплое, разбрызганное, а серьезное, с прохладцей…День, как мог, указывал ему на свое величие, на свою власть и неповторимость, на обреченность человека потерять это все…наверняка. И так больно стало ему, непереносимо. Он читал раньше о подобном… Но чтобы так, в обыденный день, ни с того ни с сего нечто заговорило с ним на странных языках…самою своею сутью, несколько даже сострадательной, как показалось ему. С тех он впадал в эти состояния часто, вряд ли тому доктору пришло бы в голову, что это не депрессия, а обычная человеческая тоска по уходящему времени, и что преследовать она может не только стареющих людей, а и обыкновенных молодых. Да-да-да, тоска эта малодушна, глупа, несерьезна, с нею лучше не носиться, тем более не тыкать ее всем подряд, но…наверное, в нем этого было больше чем во всех остальных, вот он и умер однажды. От запущенного воспаления легких, усугубленного, как поговаривали, еще каким то таинственным заболеванием…Мне кажется, я знаю какое это заболевание, но не рискну… Не стоит этого бояться, когда это случается – человек преображается полностью…и кто знает…, вполне возможно, что вопреки всем ожиданиям вот-вот готовой сожрать тебя тоски, ты вспомнишь слова…, кажется, Гете – memento vivere...помни о жизни…

50. Море.    Море. Море плохо смотрится в длинных предложениях. Его слова, те что рядом, опошляют, теснят. Хорошо оно читается только если одно стоит и затем следует точка…или многоточие. Вот смотри. Море. Море… Нет, все же с точкой лучше чем с многоточием. Море. Итак, море. Сейчас поэтический мандраж, трудно писать. Знаешь, такая переполненность. И холодно. И вода в ванной шумит. Такой себе срез времени. Ловец времени я. Ловим друг друга. Никогда не видела такой простой фотографии, на которой море, небо (разве что с небом море читается нормально, после того как ты уже побывал циником, и вернулся на шаг назад, потому как если циник еще, то конечно же море и небо тошнотворно выглядят написанными на бумаге, и не дай бог услышать такое от соседа справа) так удачно выдернуты из контекста непрерывного бытия. И тем не менее все ясно. Какой хороший снимок. В центре больше всего меди, медной пыли (знаю что было это на закате)…как в «Падении Карфагена», не помню чья картина, и надо спешить, так что не буду вспоминать чья. Может ты когда-нибудь… Как же это все нудно – заниматься таким глупым делом, как наслаждение речью, что любуется миром, пробует его на вкус, а после так радует мой слух. Как же глупо, бездейственно это. Я всегда на пороге действия. Только на пороге. Не помню себя именно в нем. Что оно есть, действие это? Никогда не могла понять до конца. Все только стремлюсь к нему. А выходит только скользить взглядом, мыслью, чувством, ощущением по глади Мира что доступен мне. Ты был там в тот день, когда был сделан этот снимок? Ты смотрел на это море? Если да, то какое блаженство мне смотреть сейчас на него, и можно много дней смотреть на него, на это море, что ты изменил своим взглядом, как Борхес изменил когда-то пустыню, пересыпав песок из одного места в другое. Такие частности стоят дороже всеобщих идей. Смотрю на море, не выходящее из берегов снимка, и не могу представить что ты думал глядя на него…тогда, если ты был там… Мне кажется, я мучаю тебя, даже если ты не догадываешься об этом. Своими словами, чувствами, от которых меня саму порой тошнит. Но скоро пройдет. Ведь это не может длиться всю жизнь. А после как-то… мы умрем. Но даже если Вечность и не та субстанция в коей можно оставить след, то нечто уцелевшее от нас, такое же неопределимое как и она все же как то зацепиться в ней. Мы хоть и дураки со всеми своими физическими законами, но заметили, что ничто никуда не девается… Дорогой мой. Как мне нравиться называть тебя Дорогой Мой. И одиночество, хоть и заклятый враг, но благородный, оно дает возможность высказываться вслух и никого к тебе не подпустит, никто не станет подслушивать тебя из-за колон высоких пока ты треплешься вслух, называя всех по имени, дорогими, любимыми, кем угодно. Дорогой мой. Ты красиво состаришься. Дошла до того, что хотела бы быть в старости (если таковая и мне грозит) с тобой. Стирать тебе рубашки светлые. Свитерки. Брить тебя, мыть тебе голову, делать чай. Говорить тебе изредка: «Ну, знаешь ли!». А кто тебе нужен? Не вздумай говорить что никто. Не горячись. Я старше, хоть и на чуть-чуть, но в это чуть-чуть успела понять, что Кто-то нам всем нужен, мы тогда лучше, настоящее.

51. А в это время в Аргентине...   А в это время в Аргентине… Ну же…рискни…попробуй…объемно…как раньше…ну же…Вот на проезжей части холодное золото…отблеск…не движется…лежит…но ты же знаешь что исчезнет…ведь время…ваши с ним игры в 18:18, 23:23, 07:07…все эти подмигивания. Честная борьба. Но тебе больше посчастливилось разглядеть в нем чем кому либо… во времени этом…как то так оно дало себя рассмотреть, да еще и подсказало где его лучше видно, и ты с тех пор только тем и занимаешься что… А пока оно лежит золото дармовое это, думаешь откуда же эта чертова трагедия и драма туда же…откуда же они берутся у людей. От людей что ли? От людей для людей. Людям от людей. От людей людям бля…на долгую память. А в это время в Аргентине! Ну же, давай… попробуй увидеть, рассмотреть поподробней жезлу, пергаментную загоревшую руку в коричневых пятнах, кольцо серебряное с зеленым камнем на безымянном, темный холл аргентинской библиотеки, лукавое лицо великого слепца, которого и зрячий не обведет…ну же, давай…заведи патефон, пусть начнется с этого неподвижного до поры золота на проезжей части мелодия твоего нутра, клумбу подмятую следом запустишь, припомни немытые стекла трамваев, в которых оно отражалось, солнце твое, от которого цезари жмурились, и та девушка у Бэккетта в пьесе… в лодке, до тех пор пока над ней не склонилось лицо…и тень упала. Это веселый хоровод, жадный до бытия хоровод… Собери побольше в него и не бойся…Ну же, черт! Ведь в это время в Аргентине…ничего не вижу. Вижу здесь и сейчас, но есть же не только здесь и сейчас…и я в этом всем…Холодно…Не то! Все равно что-то да забудешь. Лицо когда-то увиденное, вызвавшее недолгую фантазию, руки, что прикоснулись… И слова…слова…слова…много бесплатных истин…наелась…Какие бывают слова! Ну что они, если вдруг срез твой в самый неожиданный момент может оказаться не тем янтарным медом…Но все же слова…Слова…за них цепляешься, в них превращаешь свое золото внутреннее и чертополох твой тоже ими прорастает. Ведь «только плакать и петь, только плакать и петь, только жить» как сказал тот, кто сказал: « помни меня, но забудь мою участь»… А сегодня…сегодня… Вот сейчас пишу, и снова приколачиваю время к бумаге, вторю этому всему своим голосом…настоящим голосом…никто ведь не слышит. Одиночество аристократично, не поспоришь. За его колоннами, если оно уж взялось опекать тебя, ни одного наушника не найдется…Забавляйся сколько хочешь, и сколько не хочешь тоже…а что еще? Ведь в это время в Аргентине своя жизнь… казенные ободранные стены дешевых больниц, давка в автобусе, кот грязный под столиком уличного кафе, живая, горячая речь торговок, а кто-то… превращает свой внутренний ритм в испанский…так кажется, текст. Привет, Аргентина! Это роскошь, что могу сидя за кухонным столом у себя дома произнести эту счастливую, позволенную только слегка сумасшедшим, чушь. Но у меня перед тобой даже некоторое преимущество, потому как это я говорю тебе: привет, Аргентина. Ты же, живя своей жизнью сейчас, и не думаешь о том, что в это время я…тоже живу…

52. Дурной сон   Дурной сон Он любил неприметные нежные вещи и фильм про Ватерлоо. Тот сон его, рассказанный при распахнутых в октябрь окнах оказался похабно вещим. Занудно долго описываемый им эскалатор, везущий его (в том старом черном плаще, как представлялось мне) вверх, минуя этажи огромного маркета, он даже назвал какого именно (с детства его не люблю…тоже не люблю), к пожару жуткому на крыше…Вернуться было никак невозможно. Никак, дорогой, невозможно вернуться. Но ты же не знал. Никто из едущих на пожар не знает что нельзя вернуться. Тем более во сне. В таком похабно правдивом сне. Почему мне так жаль твоего сгоревшего (третьего по счету) чайника. Ты тогда уже, за год до пожара этого стал забывать…такие право же мелкие вещи, как чайник на плите, как голос чей-то по телефону, как поесть чего-нибудь скучного. Как жаль мне до-ро-гой ты мой хороший человек, что ты забыл попрощаться со мной. Или тогда, в мае, за два или… три года ты попрощался со мною той вязанкой опадающей на ходу сиреневой сирени. Ничто так не сиренево как сирень. Ты был в такой изумрудного цвета нелепой рубашке на выпуск и в совсем уж дешевых туфлях. А я помню это. Возможно (с чьей-то объективной колокольни) я вообще не то помню, что нужно было бы помнить, чтоб двигаться ввысь да вперед (как ты ненавидел это), но помню трогательную тряпочку, в которой вязанка эта томилась, или не томилась? Скорее нет. Все было так гармонично. Так сказочно. В мае ведь было. А в мае все глубоко и сказочно как в картине начинающего обычно с безвкусицы гения – нет еще той умной скупости тонов, тех намеков на хороший вкус, что так ценятся «ценителями» (не брезгую тавтологией), но есть широкий, насыщенный, густой мазок, жирный, невозможный цвет в котором как-то странно отсутствует дно. Май бездонен по сути, но краток во времени. Как все, впрочем, стоящее. Как ты, допустим. Допустим?

53. бывает и так...   В субботний весенний день ее охватила тоска по несбывшемуся. По израильским холмам, по Манхеттену, по какому-то надежному, наконец-то, не старше двадцати пяти. Словарь французский, английский и телефон израильского посольства видимо произвели свое действие хотя бы тем, что лежали и пылились. И… «Ма, ты знаешь, я ведь уезжаю». «Замуж ты уже вышла, - сказала ма, вздыхая». «Ты не понимаешь, я начинаю новую жизнь. Мы же умрем, ма, но почему ты не слышишь меня…, - она всхлипывала. Я сегодня так ясно это поняла, что хотелось выбежать на улицу с этим откровением…». «Что ты имеешь в виду?». «Ничего, ма. Все нормально. Это просто…настроение у меня такое. Наверное весна…». «Купи себе таблетки…, ну помнишь, ты прошлой весной, по-моему, пила их, так с тобой хоть поговорить можно было… без истерик». «Хорошо, ма». «Здравствуй, ма. То что я не писала тебе целый год страшно неправильно. Просто было очень много забот. Я все-таки вышла замуж, и чуть не осталось там надолго. Но эта жизнь, как ты понимаешь, все же не по мне. Сейчас я работаю в ресторане, официанткой, а по вечерам посещаю курсы по изучению иврита. Я постриглась наголо, мА, представляешь? Здесь невыносимая жара и пыль, поэтому волосы совершенно ни к чему. Вот такая бедуинская жизнь у меня. А может бедная жизнь у меня. Но, во всяком случае, весну эту пережила без таблеток, истерик, и глупых наших разговоров. Муж мой оказался совершенно чужим человеком, который не вызывает желания…да какого угодно желания, а главное жить радостно. Ведь ты знаешь, как скучала я по радости. Мне ведь не нужно многого, просто радость просыпаться и видеть, что это хоть кого-нибудь волнует. «Здравствуй, ма, если получиться, то я скоро вернусь. Наверное, уже надолго. Здесь тяжело. Постоянно стреляют. И самое ужасное - здесь все чужие. А недавно, на этой ненормальной войне убили совсем молодого паренька. Его звали Кирилл. Ему было всего двадцать два. А как вы живете? Судя по тому, что я изредка отлавливаю по ТВ неважно как-то. Но я все равно хочу домой… волосы у меня отросли, так что ты не будешь шокирована моим тифозным видом. Не волнуйся, ма…» - Ты как-то неважно выглядишь -Меня это меньше всего волнует сейчас, - она рассматривала ногти на правой руке особенно тщательно, и не поднимала головы ни на миг. -Да? А что же тебя волнует в таком случае?, - взыскивало с нее изможденное не без гротеска лицо… - Мои дурные сны, если честно. Рассказать?, - она впервые за время разговора взглянула на нее лукавыми своими озерами. - Надеюсь без фрейдизма? - И не надейся, - ухмыльнулась она - Лучше попей таблеток. - Розовеньких? - Я бы не шутила на твоем месте. - Ты никогда не будешь на моем месте, хоть этого у меня никто не отнимет, моего места… -Можно подумать… -Да-да-да… ты даже у той хиленькой березки под домом места ее не отнимешь…это так важно…это грандиозно…это божественно, и знаешь…по-моему это свобода. - Ой… не начинай…чем закончилась твоя свобода знает минимум полдвора. - Но я таки сделала это… я пересекла хоть одну границу в этой жизни, а ты… ты только тем и занимаешься всю жизнь что плетешь худые заеложенные веревочки чтоб удержать кого-то, что-то…а я не хочу никого держать, и чтоб меня кто-то… - Кого это я удерживала? - Да всех, ты всех пыталась всю жизнь выровнять в собственном воображении до стандартов приемлемых ему, воображению твоему несчастному, ты не давала людям дышать в себе, двигаться в себе, быть собою им не позволяла, в конце концов, все они становились тобой, а как только позволяли себе нарушать твое понимание так тут же переходили в стан врагов, ты диктатор… -Что ты такое говоришь? -Я говорю так…потому что имею на это право…потому что я твоя дочь, потому что мне уже все равно, потому, в конце концов, что я могу не успеть сказать этого завтра, а ты так ничего и не поймешь и тебе никто не скажет об этом кроме меня…представляешь как это страшно? - Я никогда не думала об этом. - У тебя есть прекрасная возможность подумать. -Боюсь, я разучилась -Ну что ты…, - она посмотрела на нее добро, как мадонна с репродукции на их кухне. – Ты только пожелай этого, забудь все глупые мысли свои, все слова свои страшные и пустые…прости себе, поплачь немного, поболей, это так полезно, это так необходимо… - Что ты говоришь, безумная, - она смотрела на нее с такой искренней печалью в глазах. - Я знаю, что я говорю, - она поднялась из-за стола, - я пойду прилягу, что-то мне не важно…действительно нужно попить чего-нибудь… - Как ты? - Я хорошо, как видишь. - Вижу... - Да ну, не волнуйся ты так…какая разница во сколько… - Что ты имеешь в виду? - Ты же знаешь, что я имею в виду - С чего ты взяла что умрешь? - Знаю и все, - она посмотрела на нее осенними своими озерами, с ольховыми листьями на дне почему-то… - Ты знаешь, я тут думала о… всяком, - она смотрела в окно, на голом дереве собрались вороны. - Я рада что у тебя получилось. -Да, оказывается, я еще не утратила эту замечательную способность, - она ухмыльнулась. - Я тут одно письмецо написала, я тебе его отдам, бросишь его потом в ящик, - она посмотрела на нее весело, - не вздумай впадать сейчас в истерику, это совсем не страшно все. Я кое-что успела все-таки… Она вышла из подземки на 12 авеню, до обувного магазина было семь минут ходьбы в быстром темпе. Стояла теплая осень, на ней было голубое пальто из легчайшей шерсти, и прекрасные ботиночки купленные накануне. Разумеется на ней было много чего еще, но эти ботиночки и это пальто делали ее неотразимейшим призраком в Нью-Йорке. Она достала из кармана письмо в международном конверте и опустила его в большую почтовую тумбу возле цветочного. Она уже стояла у входа в свой обувной как вдруг ей стало нестерпимо скучно входить в него, ей стало так скучно, что если бы она могла, то умерла бы, но так как это было уже невозможно (как и не родиться после того как родился), то она закрыла глаза крепко-крепко до боли в переносице и оказалась в скучнейшем подъезде скучнейшего из домов с другой стороны земли, поднялась по птичьи на девятый этаж и так долго звонила в дверь, что звонок все же поддался ее призрачному нажиму и коротко задребезжал, пренебрегая извечным законом равнодушия тяжелых вещей к невидимым… так луч легчайший золотой на ржавой какой-нибудь конструкции играя, нежась, останавливаясь бог знает зачем оставляет пусть невидимый, но ощутимый грамм тепла… В квартире послышались шаги, дверь открыла женщина с печальным лицом, огляделась вокруг, и коротко вздохнув, сказала кому-то: мне показалось, что позвонили в дверь. На каких сновидческих почтамтах затерялось то письмо в голубом красивом конверте неизвестно, но известно лишь то, что оно не дошло пока до адресата, и что если дойдет когда-нибудь, то поведает на птичьем беглом языке о заоблачной жизни и о свободе…, которой и там, как оказывается, хочется всегда, как ничего другого…

54. фантом   «Ты должен собраться. И главное не грызи себя. Перестань себя все время грызть. Постарайся собраться. Ведь собраться – это сейчас главное. Вспомни, когда ты собрался два года назад, и выжил. Соберись и сейчас. Не распыляйся. Соберись, ну же. Я тоже подыхаю тут. Но решил ждать попутного ветра, не хрен плыть против течения. Это ни к чему не приведет. Да и не все так плохо как кажется. Эй…алло…алло…алло ты вообще слышишь меня? Алло!» «Слышу конечно. Считаю сколько раз ты произнес слово собраться» «Ну и дурак. Вечно ты со своими неуместными придирками». «Может и дурак. Я наверное огорчу тебя, но я не понял ничего из того что ты мне сказал. Ни-че-го. Ты прости меня, но мне пора. У меня нет времени говорить». «Алло! Какого времени? О чем ты говоришь? По-моему с этим как раз у тебя нет проблем. Его же у тебя…хоть отбавляй. Послушай меня. Ты только послушай меня. Займись чем-нибудь важным для тебя, таким, знаешь, что рождает тепло в душе, почитай добрую книжку какую-то. Послушай, помнишь у какого-то восточного мистика, даже у Ошо, кажется…» «Я больше не могу и не хочу тебя слушать. Впрочем, как и всех остальных». «Не клади трубку. Не вздумай класть трубку. Ты пожалеешь. Ты останешься один. Ты и так уже остался один…» «Я не верю тебе. Ты фантом. Ты не мой друг. Моего друга не стало давно. Я кладу трубку». Он сидел посреди комнаты оседлав стул со спинкой и смотрел в окно с того места где виднелось только небо и ничего больше не было видно. Внутри творился неописуемый бардак как в каком-нибудь Гранд отеле перед приемом знатных особ. Все суетилось, все говорило между собой, двери в вестибюле открывались-закрывались, все вымывалось, чистилось и было так отвратительно и неуютно тому кто сидел в темном уголке холла, думая, почему-то, что это никогда не закончиться, до тех пор пока он не уйдет отсюда. Его собственно никто и не гнал, но и покоя не давали. И когда в очередной раз парадная дверь разлетелась, он увидел весенний манящий тротуар, и взгляд его успел зацепить деревцо с набухающими почками. И захотелось просто выйти. Просто вдохнуть. Он поднялся, ноги у него дрожали. Он был легко одет, не для ранней весны так уж точно, он не помнил было ли у него пальто, но это уже не важно. Он знал что если не уйдет сейчас, то привыкнет и останется с этими надушенными господами и с носящимися вокруг хорошо одетыми лакеями надолго, а он не мог, у него аллергия на духи. Главное, думал он пересечь холл быстро, чтобы не успели задержать. А там – воля. Там капли на дереве дрожат. Он поднялся с глубокого темного кресла, и дама сидящая неподалеку в шляпке со страусовыми перьями тут же приподняла затянутую перчаткой руку в приветственном жесте и спросила, улыбаясь: а вы не знаете, в честь чего такой ажиотаж, давно такого не было. Но все так носятся спросить некого. А тут вы…единственный, пожалуй.…с кем можно было бы обмолвиться словом…». Она развернулась к нему всем телом, чтобы затеять разговор подольше. «Я знал это, - подумал он, - я уверен был в этом. Так просто мне не дадут уйти. И вон еще парочка…». И действительно к нему направлялась парочка молодых людей, улыбаясь так страшно приветливо, что отвертеться никак нельзя было. «Как же их обойти, - тут до выхода каких-то шагов двадцать, - господи, помоги мне, - он сделал отстраненное лицо и очень быстро прошел мимо, девушка попыталась схватить его за рукав, но он раздраженно вырвал руку, и не глядя на них, не слушая их вопля : ты что не узнаешь нас, эй, ты куда это собрался? Давай хотя бы поболтаем. Дружище, да что с тобой?». Но он не слушал их, ему нужно было к выходу, оставалось каких-то пару шагов. Вот открылась дверь, и на него повеяло такой нестерпимой весной, таким чудесным обещанием…ничего конкретного, правда, не было в нем, но в то же время было все…и перрон в сиреневом свете, и все весны, и лета, и музыки и звуки и люди…,так хорошо говорящие люди, честно говорящие люди …люди не дергающие за рукав…». Он уже сделал шаг в эту лукавую весну, но тут так настойчиво стали стучать в дверь, что ему казалось, ее сейчас выбьют. И правда ее выбили. В комнату вбежали какие-то люди, стащили его с окна. И пахнуло французскими духами. Единственное что он сказал, безвольно улыбаясь, так это то, что у него аллергия на такие духи. Но людям было не до того, чтобы слушать всякий бред. Никак не относящийся к важной жизни.

55. Так не бывает   Так не бывает… А на утро он умер. Но знали об этом другие. Он не знал об этом. Он перестал знать. Хотя знать – это самое роскошное, как ему казалось, состояние. Только в списке после жизни, разумеется. Жизнь он любил. Поэтому считался сумасшедшим, неврастеником, меланхоликом, шизофреником. В зависимости от того, кто считал. Чаще всего людям неизвестны различия и оттенки сумасшествия, поэтому и называли они его, как придется, лишь бы дать знать, что с ним что-то не так. И вправду было не так. Но было недолго. Каких-то двадцать семь лет. Умер он неожиданно. И в неподходящее для смерти время суток…да и погода неподходящая – даже не вспомнить потом, если вдруг рассказать кому…много лет спустя. Ни духоты, ни стоячего воздуха, ни марева над расплавленным асфальтом, или же наоборот дождя сильного, деревьев гнущихся от порывов ветра, когда полы летних плащей разлетаются и Рок являет свою несомненную силу. Ничего этого не было. Было около полвосьмого утра. И день начинался. Божественно простой день. Было золото и прохладно. Его сестра пригласила меня как-то к ним в дом, это случилось позапрошлой осенью. Был очень яркий день. С легким безумием в бардовых листьях и небольшим перебором в дармовом золоте повсюду. Люди, ей-богу, в такие дни иные чем всегда. Они как на картинах, где никто и ничто не случайно, и обычный путник или пастух или крестьянская купальщица если не повод, то необходимость, и все без них теряет смысл. Люди в мучительно прекрасные дни теплой осени все принадлежат некой ненаписанной картине, и свет так хорошо освещает их, и задумчивость сама собою лежит на их лицах, что нет ни одного, кажется, холодного обделенного всеобщим блаженством лица…В тот четверг Ирина и затащила меня к ним в дом. Жили она с братом вдвоем, об этом я слышал раньше…Квартира у них была давняя, сейчас таких уже не строят, окна от пола до потолка, в них заглядывали фруктовые деревья, стены стояли спокойные и светлые…ничего на них не было, только две небольшие картины под стеклом… что то зеленое с коричневым, что то как будто норвежское (уже гораздо позже я рассмотрел эти картины…). В углу, с левой стороны стоял потертый кожаный диван, в молодости, наверное, черный. На диване, заложив одну руку под голову, а в другой держа сигарету, лежал очень красивый человек в белой рубашке с закатанными рукавами, в голубых потертых джинсах… -Это мой сумасшедший брат, - смеясь сказала Ирина, и зашвырнула свою сумочку в пустующий угол комнаты. – Там тебе и место. Ну! Знакомьтесь,- она взяла меня за руку как ребенка и потянула к дивану. – Великий и непризнанный художник Иван Воропаев, - указывала она на брата, и поворачивая ко мне грустное, как показалось на секунду, лицо представила меня как своего друга (хотя знакомы мы были недолго, что-то около года), как доверчивого…она тогда еще немного стушевалась, но выдала что то не очень лестное…кажется, как доверчивого на границе с глупостью представила она меня…Впрочем, меня не задевали подобные высказывания с ее стороны. Иван привстал, подал мне руку и спокойно, как то мягко сказал: все вышесказанное моей сестрой обо мне правда… кроме художника, пожалуй,- и добавил, глядя в глаза, - ну разве это важно?». Не зная, что ответить я пожал плечами – это спасительная в таких случаях комбинация – ничего не означающая улыбка и слегка недоуменное движение плечами. С того осеннего картинного дня я часто бывал у них в доме. Иногда мы втроем сидели в гостиной, много курили, обсуждали всякие необыкновенные вещи…которые мне ни с кем не приходилось раньше…Допустим, цвета литературных произведений – нет, не явных типа …вечер был лиловый, а пальто синее, следовательно среднее арифметическое фиолетовый … Нет, не так все было. Помню, сказал, что Борхес для меня сумасшедше салатовый с лукавым блеском вечно живущего. На что Иван с Ириной затянули свое дружное о-о-о-о. Но рассказывать об этом долго, не рискну начать, нет времени… Бывало играли в угадывание художников – по маленькому фрагменту в живописном альбоме, большую часть листа Ирина прикрывала темной бумагой…Угадал я только однажды…потому что не угадать было бы уж совсем глупо – «Единороги» Гюстава Моро… И все-таки, от чего он умер? Я до сих пор уверен, что не от запущенного, как говорили все, включая Ирину, воспаления легких, усугубленного выкуриванием двух, а то и трех пачек сигарет в день. Умер он от тоски. Какого рода то была тоска не узнать. Но мне кажется, несамонадеянно кажется, что его тоска была порождена Временем. Точнее его летом, бегом, самопоеданием, которое никто не в силах остановить. И задумавшись об этом однажды, ощутив это на себе невозможно перестать думать об этом, и следствием этого является расписная, ветвистая, ловкая тоска. Может быть и я заразился этой чудовищной, эфемерной, ведь я понимаю это, болезнью от него, от самого красивого человека, которого мне пришлось встретить в своей собственной жизни…не у Ремарка, не у Хемингуэя, а в собственной жизни… Может быть, это случилось накануне нового года, когда мы пили с ним в баре. И он очень много и хорошо говорил, так хорошо, что мне не хотелось, чтобы это когда-нибудь кончилось. Бесконечное количество сигарет, самый лучший разговор в моей жизни, откровенность, не привычная для меня, новая, не отсюда, без малейшего неприятного погружения в чужие, страшные области…Но все ушло, как следовало ожидать. Так нехорошо, так легко. Без резкого скрипа на повороте, как сделал бы, допустим, последний трамвай, неуклюже сбегая, и тем самым давая возможность угнаться за ним … Нет, с жизнью такие штуки не возможны. Говорят, память способна. О да! Память. Люблю тебя, великая память моя. Кланяюсь тебе, моя память. Ты на большую часть состоишь из божественной невидимой субстанции и неизвестно в какой части тела обитаешь…Неуловима как ангел. Обманчива как морфин. Посидим, дорогая, вспомним одного безумца, любящего жизнь и потерявшего ее в один из июньских дней, как самую дорогую вещь…внезапно. Вечером настроение у него наладилось. Цветы сестре купил – очень большой, несуразно большой букет. Стал строить планы на лето… «Рванем к тетке в Адлер. Рванем, дор-рогая моя сестра. Ведь не у каждого тетка в Адлере! Рванем до самой осени, - он взял со стола зеленоватое маленькое яблоко, откусил с самого мягкого бочка, скривился, - боже мой, какая кислятина…откуда вестимо?». «Из нашего сказочного сада. Брось ты эту зелень…». «Из нашего сада, - произнес он, глядя в окно, -аристократично…не правда ли?, - он улыбался. «Ирка, вот скажи мне, как ты считаешь, ведь может еще что-нибудь такое…настоящее что ли получиться? Ты понимаешь о чем я…». Она обняла его за голову, как будто это она старшая сестра и сказала: ну конечно может, и мало того, что может, а просто должно. «Едем в Адлер, - выдохнул он, - начну рисовать…Вернемся найду работу. А пока денег нам хватит». «Господи, - засмеялась она так открыто и звонко, как раньше, - ну разве в этом дело? Денег у нас хватит на добрый год ничего неделанья. Так что мы можем с тобой еще и в путешествие пуститься. Это же дольче фаре ниенте, а не жизнь. Понимаешь, дорогой мой?». Стоял бы кто-нибудь в саду под домом и смотрел бы в окна, то не смог бы не заметить беспокойных движений двоих молодых людей в роскоши освещенного дома. В этих вещах есть что-то несомненно райское, уютное без всякой пошлости, безукоризненное по форме и счастливое по содержанию. Такие ночи, где в яркой бальной комнате мелькает белая рубаха какого-то счастливого неврастеника с сигаретой в красивых пальцах и слышится изредка женский смех стояли в Испании, Аргентине, России уже не однажды, но и не часто ночи подобные этой дарились людям. С мотыльками на подоконниках, с тугим зеленым лаком грушевых листьев в саду, которые охотно поддаются комнатному освещению – блестят, шепчут, пребывают заодно… Ночью пустился дождь. Шумный и вечный, казалось, как в дни Ноя. А на утро он умер. Он лежал на спине, заложив руку за голову, и был так красив и спокоен, как рассказывала Ирина. Краска на подоконнике сильно разбухла от всю ночь льющего дождя, на полу стояла вода, деревья в саду были влажные и тяжелые, солнце набирало силу, начинался божественно обыкновенный день. Простой июньский день, когда люди спешащие на работы совершенно не думают о смерти и не помнят дождя, который обещал быть вечным. И не знают люди ничего о грушевых деревьях, что их любил один чудный художник. Да и он ничего не знал о тех людях, которые… да мало ли что… Из родственников была только тетка из Адлера. Она искренне горевала. Были какие-то его приятели и подружки, собака с кем-то рыжая пришла, никто не гнал ее, а вовсе даже наоборот, как-то часто поглядывали на нее, она отводила глаза, казалось, что ей как то неловко. На столе было много кислых яблок из сада, водка, веточка груши, небольшого формата картина стояла, опершись на кувшин. На картине глубокий древний лес в северной стране, высокая девушка, и таинственная надпись шла по низу. Я разобрал только слово царь, может мне показалось… «Хронофобия, - сказал он, глядя на меня с лукавством вечного жида. Больше никто, казалось мне, не может так смотреть. Это был старый, не практикующий уже давным-давно психиатр, мы познакомились с ним на троллейбусной остановке. Не знаю зачем стал спрашивать его о такой странной вещи как время, а после рассказал историю об Иване. Мне было необходимо с кем-то поделиться, а этот старик внушал доверие…, невзирая на лукавый вид, он обладал чем-то вроде искренности. Такое сочетание случается в одном человеке. Но это другая история. «От этого можно излечиться?», - спросил я у него. Старик улыбнулся: «Можно, но видите ли, как бы вам это сказать…не здесь что ли…да и зачем вам это, зачем вам излечиваться …не рекомендую…это заболевание насколько редкостное, что можно даже гордиться им что ли, - он весело посмотрел на меня, - ну а теперь прощайте, не огорчайтесь, в картине мира нет ничего лишнего…понимаете меня?». Я понимаю его. Я настолько понимаю его, что просыпаюсь среди ночи в холодном поту, чувствуя нечто невыразимое, но явно великое, божье, что дает о себе знать в виде каких-то духовных схваток, но ни разу не закончилось родами что ли. Схватки, схватки. Вот, кажется, сейчас, какая то полнота наступит…но нет…Но и схватки эти есть счастье. Есть радость. Есть несомненный признак того, что я существую. «Любите свое существование больше самих себя». Так сказал Поэт. А другой сказал, что только человек чувствительный к времени способен на переживание острейшей тоски. Я знаю об этом. Но бывает так, что на день - другой мне удается забыться. В эти пару дней я набираюсь сил, чтобы мужественно смотреть в глаза опасности, именуемой Время… И все же я благодарен ему, самому красивому человеку, встреченному мною в этой жизни за этот урок тоски, который я повторяю теперь в одиночестве…

56. напиши мне   Вторник божий, птицы так звонко живут, что право неловко, что хочется тоже дать знать, что еще живу, из окна на вселенную гляжу по утрам, и карамелью божьей пахнет мне, несъедобной, духовной, живой, травяной, цветочной, райской карамелью…она карамель эта густо зеленая в безвкусно розовом – дикое сочетание, бесстыдно счастливое сочетание, улечься бы в таком, дышать бы им, с тобою, без тебя, но зная что ты тоже где-то с помятой щекой, в стакане налито, ты хотя бы раз в неделю вспоминаешь обо мне? дорогой, зеленоглазый, ассиметричный мой, мой желтозубый, крупноротый, большеухий, худющий, ненаглядный мой, любимейший мой. Написал бы мне хоть что-нибудь… Жить Жить Жить никто не может запретить человеку желать этого и делать это. Сейчас это чувство живет во мне на фоне перуанских джунглей, буйнозеленых, таинственных, с дымком сизеньким издаваемым Мачу-Пикчу… И дороги глиняные, и джип, все это иногда возникает во мне. Вот бы рвануть когда-нибудь - и писать, и рисовать и обсуждать и пить вино или текиллу и так мотаться по миру доколе жизнь дана будет…Африка, Бразилия, Тибет и так далее…и север изъездить. И по коричневому Дублину походить. По коричневому с зеленой подкладкой… немного…в субботний пасмурный день…пару колючих капель дождя застать и спрятаться в книжном маленьком магазине, покурить там, кофе попить, посмотреть из окна на площадь унылую…и захотеть вдруг в аэропорт, больше всего захотеть вдруг в аэропорт, от уныния этого в дорогой и праздный Париж…в книжный пропитанный солнцем и пылью и спросить захаживал ли сюда Шагал, а с Беллой, а? возможно с Аполлинером…, а Модильяни…нет? Ни разу? Очень жаль. Где отыскать гостиницу средней руки…понятно…понятно…понятно… и послать тебе открытку…где признаться в любви и сказать что купила тебе тепленький свитерок серенького цвета…и что мне кажется – тебе пойдет такой…мой дорогой…а если быть еще и слегка небритым – так тем более…и ворчать при этом…и что-то пить с недовольной миной… я люблю тебя, поэтому купила тебе этот глупенький свитерок…В Париже…тепло и дымно…май ведь…а ты как?…где ты?…с кем ты?…прощаюсь. Не целую, но касаюсь тебя левой своей щекой слегка провожу по правой твоей, чтоб помнить всегда. И не дай мне Бог забыть это.

57. кое что о времени   С тоски нет ничего проще чем спутать дикого голубя с кукушкой. Тем более в полдень. К тому же воскресный. Когда белый дымок, выпускаемый небесной пушкой живописно застыл и стоит на месте. Вещи на бельевой веревке застыли также. Остановились брюки, носки, футболки в надежде на внимание в одиночестве снующего человека. Вот он сядет сейчас, посмотрит в окно…и напишет, как минимум, стихотворенье века…Запечатлит банальнейший набор предметов чернилами, что хоть немного крадут у Времени. И даже в высохших за лето вензелях при наличии чутких подушечек пальцев обнаружишь если не самого Его слепок, то хотя бы нитки Его…и пяльцы.

58. Чуть-чуть Крымского...   Как я счастлива, что не в скуке полдня Крымского, не на пике того одиночества, что знакомо мне издавна, ах как хочется не бояться воды мне странной и мутной, в полдни особенно, как же можно не бояться мути ее и холода и чужого настроения ее, когда долго-долго лежишь на пляже и тело становится горячим и несчастным, и его, беззащитное, ведешь в эту странную вечную воду, и даже если только по пояс войдешь, то чувствуешь как тебе страшно и что ты в чужой среде. Потом свыкаешься, подныриваешь, смотришь из нее на оставленные вещи на песке, на своих друзей с сигаретами в зубах и немного успокаиваешься и спустя две минуты сидишь рядом с ними и мокрыми пальцами держишь такую же спасительную сигарету в этом всем необъяснимом, великом, счастливом, трагическом бреду вселенной как участник, как обладатель счастливого билета БЫТЬ и другого билета обладатель – на нем одно лишь слово КАК?

[найти на сайте] [список авторов]