ulpius
|
|
1. Метаморфозы
Казалось, я любил и был любим в начале,
Но постепенно чувства измельчали,
И вот уж нет взаимности следа.
Миг счастья минул, пробил час печали.
Входить сюда, признаться, был я рад -
В сей сокровенный сумеречный сад.
Здесь - рай земной, который незаметно
Преображается в земной кромешный ад.
|
| |
|
|
2. Фрагмент
...А она с затаённой болью
Лишь посмотрит ангелооко,
Сдвинет брови свои собольи
И опять отрешится Блоком...
|
| |
|
|
3. Сон разума
Среди колец
Играющего Змея,
Свою игру
Вести как бы не смея,
Мерцая замер мир
Отвесною горой
Идей,
Раздумий,
Умозаключений
И мыслей
Идеальною
Игрой.
|
| |
|
|
4. Письмо римлянина (по мотивам "римских стихов" Иосифа Бродского)
...Я знаю,Рима не выносишь ты.
Тебе по нраву жизнь провинциала:
Жизнь без доносов, смут и суеты,
Без Цезаря зловещего оскала.
В провинции не встретишь ты врагов,
Обманутым не будешь при расчете,
Там чтят еще отеческих богов
И гений Императора - в почете.
Там мыслят основательно и здраво,
Исполнив долг, не требуют наград,
Там - царство справедливости и права,
И воздух свеж,и сладок виноград.
Простолюдин там труженик, не бражник,
До зрелищ непотребных неохоч,
Там есть любовь, но нет любви продажной,
И каждый каждому всегда готов помочь...
Там спин не гнут перед рабом презренным -
Свободные там правят, не рабы,
Не льстят сенаторам, ничтожным, но надменным,
Не ропщут под ударами судьбы.
Там на пирах речей не терпят пьяных,
Но выслушать готовы мудреца,
Там ветеранов уважают раны,
Там души велики, чисты сердца!..
...Непрочь и я покинуть Рим порочный,
Но , посылая с сим письмом привет
Скажу тебе, о чем известно точно:
В Империи таких провинций - нет.
|
| |
|
|
5. О пользе краткосрочных загранкомандировок
В который раз по улицам Женевы
Брожу я, наблюдая праздник жизни.
А Вы, рожденная под знаком некой Девы,
Остались в нашей сумрачной отчизне.
Но я зачем-то спрашиваю:"Где Вы?"
На время позабыты все заботы,
Женевский мир cпокоен и приветлив,
И я не мучаюсь вопросом "кто ты, что ты?"
И подозрений сбрасываю петли.
А "ты" и "Вы" - в гармонии, как ноты.
Плюмажем вздыблен белый столб фонтана,
Шелк озера расцвечен парусами -
Так много красоты, что даже странно,
Как можно звать тебя (иль бредить Вами).
Увы, сердечная не заживает рана.
Когда вернусь в любезную отчизну,
Увидеть Вас(или тебя)надеюсь.
Какой ты будешь, милой ли, капризной,
Мне всё равно - с тобой я молодею
И по любви я не справляю тризну!
|
| |
|
|
6. Эпитафия
О хмурый мастер-золотые руки!
Возьми задаток и заказ исполни.
На мраморной доске резцом искусным
Увековечь бесхитростные строки:
"Здесь некто погребен, ничем не знаменитый,
Лишь в годы зрелые познавший, что на свете
Есть та, которую любить он мог сильнее,
Чем самого себя. Покойся в мире."
|
| |
|
|
7. Сонет импотента
Когда ты улыбаешься лукаво
И розою цветешь средь бела дня,
Готов отдать тебе свой ум и славу,
Но нет ума и славы у меня.
Когда ты смотришь ласково и страстно,
Я из огня бросаюсь в полымя,
Чтоб подарить тебе мильон пиастров,
Но нет,увы, пиастров у меня.
Когда же ты, избавившись от платья,
Потупив очи, шепчешь:"Я - твоя",
Готов всего себя тебе отдать я,
Но ничего не выйдет у меня!
И лишь тогда я слова не нарушу,
Когда бессмертную пообещаю душу.
|
| |
|
|
8. Мечте поэта
Всё пройдет, всё когда-нибудь исчезнет,
Как исчезли детсадовские страхи.
Я умру от какой-нибудь болезни,
Я забудусь во времени и прахе.
Мир,конечно, не много потеряет,
Мир-то он и великий, и огромный.
Что ему до какого-то лентяя,
Мир не помнил о нем, да и не вспомнит.
Только мне, мне обидно-то не это,
Мне обидно и как-то неспокойно:
Ты достойна-таки пера поэта,
А забвения ты - не достойна!
|
| |
|
|
9. Я пил вино из сладких слов...
Я пил вино из сладких слов:
"Любимый","обожаю",
Но,как известно, зла любовь,
Особенно чужая.
В уста другому льешь вино,
Другому даришь взгляды,
А мне закусывать дано
Насмешек ваших ядом.
Пью чашу ревности до дна,
Мысль мечется по кругу:
"Скажи мне, в чем моя вина
И в чем его заслуга?"
Но ты не скажешь - промолчишь,
Так трудно быть правдивой
С возлюбленным, кто ныне лишь
Тип злобный и ревнивый...
|
| |
|
|
10. Цена ошибки
Тобою дорожат визирь и шах,
Тебе поют хвалу на всех углах,
Но стоит допустить тебе ошибку,
Как ты - ничтожество, ты - червь, ты - мерзкий прах.
|
| |
|
|
11. Милый мой премудрый сатаненок
Милый мой премудрый сатанёнок,
Ты прости меня, за что не знаю.
Не за то ль, что был пуглив, как заяц,
Или глуп, как томный олененок?
Может быть за то, что я поверил,
Будто мы одни на белом свете?
Так уже не любят даже дети,
Любят так прирученные звери.
Иль за то, что зверски был ревнив я
И вставал в обиженную позу,
Что, не подарив ни разу розу,
Думал о тебе то вкось, то вкривь я?
Не за то ль, что слишком был навязчив,
Или избегал с тобой общенья,
Что краснел от злости и смущенья,
Был кислей лимона, меда слаще?
В общем-то за то, что был несдержан,
Не по обстановке слишком скован,
Что не лез в карман за грубым словом,
Будучи условностям привержен...
|
| |
|
|
12. Моя дамочка
Когда меня брали купать
В лохань ли, в корытце ли, в ванночку,
То слова сурового "мать"
Не знал я, но знал-таки мамочку.
Когда затевалась игра
Со мною, трехлетним мальчонкою,
Ее затевала сестра,
Которую звал я "сестренкою".
Когда, возмужав не вполне,
Я жил на далекой сторонушке,
Грубил и перечил жене
И звать не любил ее "женушкой".
А ныне, признаюсь я вам,
Алмаз есть, красив без ограночки,
Его не зову я "мадам",
Но ласково так - "моя дамочка".
|
| |
|
|
13. Летний день
Летний день.
Стены дома увиты плющем,
Замерла стрекоза
Над журчащим ручьем,
Ты со мной,
Я твоей красотой восхищен,
Укрываю тебя
Поцелуев плащем.
|
| |
|
|
14. Откровение многоженца
Обняв меня и замерев,
И посмотрев вдруг исподлобья,
Ты, как заезженный напев,
Поешь о том, что звать любовью.
Ты хочешь знать, люблю ли я.
В ответ я "да"скажу устало
В конце концов у нас семья,
И этим сказано немало.
...Но вот, безумьем поражен,
Я утопаю в многословье,
Забыв своих законных жен,
Пою о том , что звать любовью...
|
| |
|
|
15. Бравада
Я более себя не истязаю -
Спасенья нет для тех, кто тверд в грехе,
Мне совесть не указ,знать ничего не знаю
И в ад готов спуститься налегке.
Мне говорят, что Тот, кто там, на небе,
Сменил на пряник кнут и дал последний шанс,
А я его сгубил, сгубил его и мне бы
Покаяться в смирении сейчас.
Пускай рогатый враг иль друг крылатый,
Смеясь иль плача, мне вручит свечу
И даст понять, что пробил час расплаты,
Ну что же, по счетам я заплачу.
Но прежде, чем свеча моя погаснет,
Я закричу, что нет тебя прекрасней.
|
| |
|
|
16. Просьба
Я прошу и не так уж много:
Чтоб мечты у тебя сбывались,
Чтобы муж встречал у порога,
Чтобы дети твои смеялись,
Чтобы дом был полная чаша,
А свекровь не смотрела строго,
Чтобы стала ты еще краше,
Это, право, не так уж много.
Я прошу...У кого? У Бога.
Если грех это, Он отпустит,
Я прошу и не так уж много:
Больше радости, меньше грусти.
Бог простит мне немногословье
И стиха моего убогость,
Выпить даст за твое здоровье,
Дать-то даст, да не так уж много...
|
| |
|
|
17. Времена года
Пробьют часы двенадцать раз,
Шепну я:"Боже мой,
Мне так не доставало Вас,
А Вы играли мной.
А Вы - играли мной!"
Всё начиналось год назад,
Такою же зимой,
Я в Вас влюбился, был Вам рад,
Но Вы играли мной.
Но Вы - играли мной!
Забыв приличья, совесть, стыд,
Я Вас любил весной
И плакал, как дитя, навзрыд,
Ведь Вы играли мной.
Ведь Вы - играли мной!
Как ревновал и как любил
Той летнею порой,
Когда рабом я Вашим был,
А Вы играли мной!
А Вы - играли мной!
Пришли осенние дожди
С туманной пеленой,
Но длились чары ворожбы,
И Вы играли мной.
И Вы - играли мной!
Опять зима, и в Новый Год
Вы, ангел мой земной,
Шепните:"Милый, здесь я, вот!"
И поиграйте мной.
Молю - играйте мной!
|
| |
|
|
18. Нравоучение
Кто знает женщин, тот меня поймёт:
Их целовать - что пить душистый мёд.
Но если будешь пить не зная меры,
То питие к добру не приведёт.
|
| |
|
|
19. Знаешь, а ты мне по-прежнему снишься
Знаешь, а ты мне по-прежнему снишься,
Ласковой снишься, во сне не бранишься.
Вижу тебя в сновидении нежной,
Смелой и пылкой, короче той - прежней.
Знаешь, вчера ты мне снова приснилась,
Сердце мое крепко сжалось, забилось,
Я молчаливо тобой любовался,
Бога молил, чтобы сон не прервался.
Вот, наконец, наши встретились взгляды,
Ты улыбнулась, сказала:"Я рада",
Тихо спросила:"Ну что ж вы молчите",
Произнесла:"Будет время - зайдите."
Я забегу, я зайду на мгновенье,
Чтоб повидаться с тобой в сновиденье,
Буду острить, расточать комплименты...
Снятся мне сны, сны мне снятся
зачем-то.
|
| |
|
|
20. Грешник
Ты прав, что пьянством я здоровье сокрушу,
Неправедностью душу иссушу,
Что в пекло попаду я вместо рая,-
Всё так, но я и в пекле согрешу!
|
| |
|
|
21. Безыдейное
Я день сей посвящу неспешному застолью.
Кто знает, что нас ждет, что выпадет на долю?
Пусть умные мудрят, пускай глупцы умнеют,
А мы, друзья мои,повеселимся вволю!
|
| |
|
|
22. Ты
Ты - мой цветок благоуханный,
Ты - искуситель мой желанный,
Ты - моя нега, моя лень,
Ты - ночь моя, мой ясный день,
Ты - слов поток: стихи и проза,
Мой сон, мечта, виденье, греза,
Ты - страсть моя, мое безумье,
Ты - мысль и долгое раздумье,
Ты - мой ужасный сладкий грех,
Ты - мой позор и мой успех,
Ты - ангел, добрый мой хранитель,
Ты - мой палач и мой мучитель,
Ты - мой порыв и вдохновенье,
Ты - отдых мой и наслажденье,
Ты - мое устье, мой исток,
Ты - словно воздуха глоток,
Ты - боль моя, печаль и страх,
Безвестность, слава, гордость, крах,
Мое бесстыдство, моя робость,
Мои ребячество и строгость,
И ты - тепло моих касаний,
Свидетель самоистязаний.
В конце концов, ты, только ты -
Мой символ женской красоты,
Пусть я сгорю в твоем огне -
Исчезнет худшее во мне.
|
| |
|
|
23. Я теряю тебя...
Я теряю тебя, как частицу души,
Что дана человеку от Бога.
Только кто и когда от тебя отрешит,
Кто укажет к спасенью дорогу?
Кто заглянет в глаза и отпустит мне грех,
Милосердной рукой прикасаясь,
Так, чтоб я позабыл радость давних утех
И не вспомнил о ней, просыпаясь?
Чтоб заснув, я забыл о тепле твоих губ,
Тонких пальцев и шелковых прядей,
А проснувшись здоров был, как пробковый дуб,
Безмятежен, как слон в зоосаде,
Чтобы нескольких дней и недолгих часов
Стерлись в памяти тайные числа,
Чтобы взгляды твои - откровенья без слов -
Показались лишенными смысла.
Я теряю тебя, но не память свою,
Я терзаюсь незримой пропажей
И пьянящую влагу без удержу пью,
Упиваясь убийственной блажью.
|
| |
|
|
24. Моя строка
Моя строка скучна как день ненастный,
Уныла и угрюма как изгой,
Перо в ней не звенит металлом страстно
И не сверкает сабельной дугой.
Мой стих рожден не искрами рассвета,
Не вдохновеньем яростных ветров
И не струной, нечаянно задетой,
И не тобой, достойной лучших слов.
О нет, он - одиночества забава,
Он - спазм неизощренного ума,
Его не увенчает лавром слава,
Которая ему и не нужна.
И все-таки пребудет он в веках,
Родную душу в мире отыскав.
|
| |
|
|
25. Святая простота(быль)
В гостинице города Брянска
Пришлось скоротать вечерок.
Грамм сто по-рабоче-крестьянски
Я принял, вдруг слышу - звонок.
"Алло",- говорю я смущаясь -
Ведь в голову бьет уже хмель,
С другого конца вопрошают:
"Желаете фотомодель?"
Ответил:"Да нет, не желаю.
Я фото- не взял аппарат."
На том конце ржут, воют, лают
И даже, увы, матерят...
|
| |
|
|
26. Благодарю
Благодарю тебя за крохи счастья
За ночь без сна, за явь, что сну сродни,
За то, что смог нечаянно украсть я
И даже ускользнуть из западни.
Благодарю. За разочарованье,
Опустошенность и бессильный гнев,
За боль и неизбежность расставанья,
За слов твоих обманчивый напев.
Благодарю за взглядов странных прелесть,
За странный стыд, испытанный не раз,
За то, о чем сказать я не осмелюсь,
За чудо темное твоих жестоких глаз.
Я рву безжалостно листки календаря,
За наш разрыв тебя благодаря.
|
| |
|
|
27. Монолог ревнивца
Я ревную, но не скрою:
Он непрост и несмешон,
Ладно сшит и крепко скроен,
Даже, кажется, умен.
Вкрадчив он, повадкой в лиса,
Сладкоречен, неспесив,
Головой сияет лысой,
Но по-своему красив,
Обходителен, находчив,
Утешать так любит Вас!
Словесами заморочит
(Выпить, правда, не горазд).
Знает жизнь, не чужд искусства,
Обожает женский пол
И туда, где место пусто,
Он пойдет, уже пошел!
Рад на спичках экономить
И подглядывать мастак,
Конспиратор он, а кроме
Сделать гадость не дурак.
Боже мой, как он приветлив
И улыбчив до чего!
Всё. Секунды не промедлив,
Побегу душить его!
|
| |
|
|
28. Эпиграф к юности
И минуло пятнадцать вёсен,
И минуло пятнадцать лет,
И всё в природе, даже осень,
Окрасилось в весенний цвет.
|
| |
|
|
29. Риторические вопросы
Куда влечет нас рок,
В какие лабиринты,
Какой отмерен срок
Хитросплетеньям дел
И что диктуют нам
Убогие инстинкты
Неудовлетворенных наших тел?
|
| |
|
|
30. Люблю и ненавижу
Люблю и ненавижу. Как мне быть?
Как сделать так, чтобы ее забыть?
Я знаю, что врачует раны время,
Но как сейчас в ладу с собой пребыть?
|
| |
|
|
31. Заповедь
Ни клятвам,ни словам любви не верь,
Перед лжецом держи закрытой дверь,
Будь равнодушен к почестям и злату -
Тогда свой путь пройдешь ты без потерь.
|
| |
|
|
32. Неожиданная удача
Искусством обольщенья не владея,
Играю обольстителя-злодея
И вижу, от стыда и страсти рдея,
Что удается мне моя затея.
|
| |
|
|
33. Надо было думать раньше
Надо было думать раньше,
А теперь, пожалуй, поздно.
Надо было видеть дальше,
Дальше собственного носа.
Что ж, теперь хмельною брагой
Я глушу свои печали.
Зло любовь, любовь не благо,
Коим кажется в начале.
Сердце - шар, что бьется в лузе,
Перебьется - перестанет.
Разрубить бы этот узел,
Да, боюсь, сил не достанет.
В нас с тобой немало фальши,
А любовь правдивой вышла.
Что же там, за нею, дальше?
"Тишина" в ответ я слышу.
|
| |
|
|
34. Прощание
Прощай, прощай, прощай. Настало-таки время
Сказать тебе подобные слова.
Любовь моя не узел и не бремя
И, может быть, во многом неправа.
Да, были дни, когда я пел от счастья,
Не чуял ног, был окрылен и глуп
Подобно жеребцу каурой масти
Или телку, бодающему дуб.
А что потом? Тяжелое прозренье,
Размолвки, муки ревности и грусть
И крик души - мои стихотворенья,
Которые я знаю наизусть.
Я не стыжусь всего того, что было.
Тем более, что не было "того",
Не упрекаю: мол, меня забыла,
Ведь ты не вспоминала ничего.
Нет, я не оскорблен и не обижен
И мне бояться нечего суда,
А если я кого-то ненавижу,
То и тому не причиню вреда.
Меж нами, как стена, непониманье,
Меж нами - слишком сложная игра,
А потому прости мое прощанье,
Я ухожу, счастливо, мне - пора.
|
| |
|
|
35. Ты и та
Ты - хороша: даруешь мне покой
И ласки даришь смелою рукой.
С тобою я в истоме сладкой нежусь,
Как царь, султан иль абиссинский негус.
Достоинства тебе не занимать:
Ты состоялась как жена и мать,
Вдобавок ты вполне довольна мной,
И мы с тобой - за каменной стеной.
Но в этом мире есть она, другая,
Прекрасная, как статуя нагая,
Глаза ее горят огнем и болью,
Фантазиям моим давая волю.
Меня влечет к ней тысяча желаний
И взгляд ее мне сердце больно ранит,
Я тщусь отбросить то, в чем вижу скверну,
Но нет, нельзя двум женщинам быть верным!
И потому тобой пренебрегая,
Стремлюсь туда, где та, она, другая.
|
| |
|
|
36. О выборе места под открытым небом
Не стал моложе я, и ты седой,
Мой старый друг с душою молодой.
Смотри, как много звезд на небосклоне,
Так выпьем под счастливою звездой!
|
| |
|
|
37. Как это все произошло?
Как это всё произошло?
Ах да, не обошлось без спора,
А в споре - вздорного задора,
Затменья, что на нас нашло.
Не обошлось без алкоголя,
Непонимания друг друга
И удушающего круга
Обид, вражды, сердечной боли.
При встречах мы теперь молчим,
Нам тишина играет соло.
Всё началось с пустого слова -
Ужель в нем корень всех причин?
|
| |
|
|
38. Зарисовка
Пыльный зной и праздный парус,
Кромка пенных берегов,
Солнца бешеная ярость,
Тишина веков...
|
| |
|
|
39. Странности
Так странно всё устроено судьбой!
В мои года, когда виски седеют,
Я погружаюсь в омут с головой,
Не понимая чтО со мной и где я.
Так странно думать о тебе весь день,
Не спать ночами, на луну любуясь,
И за тобою следовать как тень,
Ловить твой взгляд и руку жать волнуясь.
Так странно и нелепо ревновать
К тому, кто был мне раньше симпатичен,
Желания запретные скрывать
И соблюдать всю видимость приличий.
Так странно слышать сладкие слова:
"Единственный","любимый","обожаю".
Не потому ль кружится голова,
И в омут я бесстрашно погружаюсь?
***********************************
А впрочем, странности все эти объяснимы:
Когда в висках всё ярче серебро,
Так хочется любить и быть любимым,
Призвав бесенка, бьющего в ребро.
|
| |
|
|
40. Финал гладиаторской схватки глазами побежденного и победителя
...Эй, довольно кружить!
За тобой уследить
Уже нет ни желанья, ни силы...
Опротивело жить
И по трупам ходить...
Где твои смертоносные вилы?
...Ну, набрасывай сеть,
Я готов умереть!
Что ж ты медлишь, дружок-ретиарий?
Приближается смерть
Как зубастая жердь,
Как вот этот порхающий парень...
...Молод ты и учён
И борьбой увлечен -
Так искусно немногие бьются...
Эх, достать бы мечом...
Не достать нипочем...
Ну так ты доставай, друг с трезубцем!
...Вот желанный конец -
Бьешь в живот? Молодец!
Рукоплещут тебе, ретиарий...
И возложат венец...
Ну а я, я - мертвец...
Я же, слава богам, умираю...
*****************************************
...Что-то мой мирмиллон
Грузным стал словно слон,
Закружил его я, ретиарий!
Дрался здорово он,
Да теперь утомлен
И последние силы теряет.
...Надо быть начеку,
Рана в правом боку
Неопасна, но боль причиняет...
Дам пожить старику
И толпу развлеку,
Она лавром меня увенчает.
...Старикан огорчен,
Старикан удручен,
Он хотел побеждать бесконечно!
Жалок он и смешон,
Грозно машет мечом...
Дать в живот ему или в предплечье?
...Вся арена ревет,
Я бью точно в живот!
Я - великий боец-ретиарий!..
Он кривится и вот...
Меня "другом" зовет,
Шепчет, что за удар благодарен...
|
| |
|
|
41. Забывчивость
...В ее трепещущее лоно
С благоговеньем я входил.
Теперь она меня не помнит
И я ее почти забыл...
|
| |
|
|
42. Перерождение
Я жил в плену слепого честолюбья,
С народом был жесток и очень даже груб я.
Но ныне всё волшебно изменилось -
Люблю народ! Всему народу люб я!
|
| |
|
|
43. Вывод
Я испытал влеченье к девам робким,
Познал науки, власть и крепость водки,
Объездил мир на колесе фортуны
И понял: счастье - после третьей стопки.
|
| |
|
|
44. О творчестве
Здесь - фарс, там - балаган, комедия,
Тут - драма, далее - трагедия...
Творит и ставит Драматург незримый,
А наше творчество - всего лишь интермедия.
|
| |
|
|
45. Душа и тело
Забыв себя и не дыша,
Любуюсь: как ты хороша!
Меня ж гнуснее нет на свете,
Я - тело, ты - моя душа.
|
| |
|
|
46. Знаю, любишь ее...
Знаю, любишь ее без надежд до сих пор.
Позабудь, разлюби! Пусть какой-нибудь вор
Похитителем станет любви безответной.
Может, нового чувства увидишь простор?
|
| |
|
|
47. Диалог неравных
- Смотри: наш мир прекрасен и един.
- О, не всегда, мой мудрый господин.
- Ты,раб, молчи, из нас двоих имею
На правду право только я один.
|
| |
|
|
48. Что толку жить...
Что толку жить давно прошедшим днем?
Будь рад тому, что мы еще живем.
О будущем загадывать не стоит:
Ни радости, ни счастья нет и в нем.
|
| |
|
|
49. А дальше что?
Познаешь ласки жен, а дальше - что?
Полюбишь злата звон, а дальше - что?
Вкусишь вина из кубка, чаши, рога
И спросишь,опьянен, а дальше - что?
|
| |
|
|
50. Тайна любви
Звездочет рассчитал жизни звезд каждый миг,
Врачеватель в секреты болезней проник,
Мудрецы в сокровенных учениях смыслят,
Только тайны любви ни один не постиг.
|
| |
|
|
51. На злобу дня
Куда ни ткни,
Везде они,
Они одни -
Оборотни.
|
| |
|
|
52. Откровение душевнобольного
В душе моей больной
Многоголосый ропот:
"Кто ставит надо мной,
Над всеми нами опыт,
Кто губит красоту,
Вражду и смерть посеяв?"
В ответ - собачий вой
И сатанинский хохот.
|
| |
|
|
53. Совет
Кто ломится вперед, того вперед пусти.
Кто оскорбил тебя, тому, прошу, не мсти.
И тех, кто зло тебе чинил и ныне чинит,
Коль сможешь, всех их,я прошу тебя, прости.
|
| |
|
|
54. По мотивам стихотворения Кристины "Сумашествие"
Дерзко,быстро, со сноровкой
Ветер сделал свое дело.
Вот тебе секунда сроку -
Налетай-ка, лох, на тело!
Что ты, ровно отщепенец,
Задрожал среди осинок?
Делай дело, извращенец,
А не то сейчас как двину!
Поточнее, побыстрее,
Ведь секунда только сроку,
Так...теперь правей, левее,
Заходи с другого боку...
Ты - не ветер, неуклюж ты...
Вот и срок твой истекает...
А теперь пошел отсюда:
Я не человек, я таю...
|
| |
|
|
55. Обычная история
Как ты меня увлечь смогла вчера!
Как ласкова была и как щедра!
Промчалась ночь в утехах непрерывных,
И отчужденье началось с утра.
|
| |
|
|
56. Finita la commedia
Комедия окончена,итак
Опущен занавес, раскланялись актеры,
Театр погружается во мрак,
И крылья тишины над ним простерлись.
Исполнена блестяще роль Шута.
Комедиант был ею увлечен.
Никто не знал, что он играл с листа,
В игру поверив слишком горячо.
Он выглядел наивно и забавно,
Запутавшись в порядке мизансцен,
И роль свою считая самой главной,
Он ею жил и взят был ею в плен.
Комедиант старался больше всех
И вот, сыграв Шута, имел успех.
|
| |
|
|
57. Преклоняюсь!
Летят мои часы, идут года.
Я поседел, а ты так молода.
Шипят завистники: мол, кланяется юбкам.
Их правда - преклоняюсь, господа!
|
| |
|
|
58. Об искренности и притворстве
Порой тебе менять придется маски
И яркие скрывать от мира краски.
Порой тебе придется притвориться,
Чтоб искренности от других добиться.
А коли ты откроешь свою душу
И сердце обнажишь, - смотри, мол, слушай -
То будь готов к тому, что в душу плюнут,
А сердце, разорвав, в клозет засунут.
|
| |
|
|
59. Шахматная партия
Мы встретились за шахматной доской.
Как я играл с соперницей такой!
Я жертвы предлагал - ладью, коня, слона - ей,
Она ж взяла ферзя недрогнувшей рукой.
|
| |
|
|
60. Непонятливый
Прочел: "всё предначертано судьбой",
Еще прочел:"судьбой вершит любой",
Сто свитков прочитал и все-таки не понял:
Судьба ли нас ведет, её ли мы с тобой?
|
| |
|
|
61. 4 строчки о том, что можно сказать в 3-х словах
Вот мой тебе совет (надеюсь,он уместен):
Не унижай других, не слушай шепот лести,
Дерзай, но не дерзи, слов не бросай на ветер,
А если в трех словах - будь человеком чести.
|
| |
|
|
62. Любви безумная кобыла
Любви безумная кобыла рвется вскачь.
Влюбленных смех берет и душит плач,
Больным, им кажется: остановилось время,
Но исцелит их время - лучший врач.
|
| |
|
|
63. Засохла вишня
Расцвел мой сад,густой и пышный,
В нем все растения не лишни.
Прекрасно, что они цветут!
А я грущу - засохла вишня.
|
| |
|
|
64. Сон в лунную ночь
Побудь со мной немножко,
Огонь моей свечи,
Звезда моей ночи,
Свет моего окошка.
Побудь и помолчи
И приласкайся кошкой,
Прелестнейшая крошка,
Мираж, мечта мужчин.
Ты дразнишь - не нарочно,
Ты зла - не без причин,
Из всех моих кручин
Кручины нет роскошней.
А как твой взор лучист
И просто чудо - ножки!
Ходить бы им в сапожках
Дорожкой из парчи.
Тебе б на платье - брошку
И к счастию - ключи...
О, сердце, не стучи -
Ведь это понарошку
Пронзают как мечи
Луны свирепой рожки...
В рогожке да на дрожках
Дух снов из сна умчи.
|
| |
|
|
65. Утоплю свою память
Утоплю свою память я в чаше с вином
И забудусь потом пьяным, тягостным сном.
Пробужусь и опять чашу полную выпью,
Чтоб забыть о любви, мой покинувшей дом.
|
| |
|
|
66. Мир видится иным
Мир видится иным в хмельном дурмане.
Блаженства дни, красавица, помянем,
На миг забудем распри и обиды,
Поверим, что любовь, как прежде, с нами.
|
| |
|
|
67. Навязанные дары
За жизнь отца и мать благодарю,
Эмира я за власть благодарю,
За мира благодать хвалу воздам Аллаху.
Кому б дары отдать? Возьмите,я дарю!
|
| |
|
|
68. Три страсти
Не так уж много надо нам для счастья,
Ведь нами движут три великих страсти:
Одна - нажива, похоть звать другую,
А рядом с ними третья - жажда власти.
|
| |
|
|
69. В поисках счастья
"Мир многолик, но в мире счастья нет",-
Так говорил Юсуф Хаджиб, поэт.
Не верил я - искал мирское счастье
И до сих пор ищу, на тот сбираясь свет.
|
| |
|
|
70. Юноше, обдумывающему вопрос о женитьбе
Жениться хочешь? Вот совет мой краткий:
Ищи не ту, чья жизнь течет в достатке.
Не будь, о юноша, ты на красавиц падок -
Не та избранница, чей поцелуй был сладок,
Не та, чьи перси, бедра хороши,
Но та, что блещет красотой души.
|
| |
|
|
71. Происшествие, определившее жизненный путь
...Я из вагона вышел. Полустанок,
Мороз и неба звездного шатер,
Скрип снега под ногами, пенье пьяных...
Я высморкался, сплюнул, нос утер.
Вдали зажегся свет, зловещий, желтый,
Нарисовалась тень (всё как в бреду!).
Я - тени:"Здравствуйте!"Она - мне:"Да пошел ты!.."
И я пошел и до сих пор иду.
|
| |
|
|
72. Игра, не боле
Разыграна игра, игра, не боле.
Мы мастерски свои сыграли роли.
Нам зал рукоплескал, он восторгался,
А мы, раскланявшись, поморщились от боли.
|
| |
|
|
73. Восточная мудрость
Пал удалец - стрела торчит в груди.
Казнен мудрец, глупцов же - пруд пруди.
А если караван вспять повернет погонщик,
Верблюд-хромец запляшет впереди.
|
| |
|
|
74. За удачу!
Для неудачника и конь арабский - кляча.
От неудачника хромой осел ускачет.
И в доме у него не жёны, а гадюки.
Так пусть же нам сопутствует удача!
|
| |
|
|
75. Похищение
Вор драгоценность взял на ясной зорьке,
Хоть за сокровищем следила стража зорко.
Сколь сладким было это похищенье!
Вот только завершилось оно горько.
|
| |
|
|
76. Безумен муж красавицы-жены
Безумен муж красавицы-жены -
Черты его лица искажены.
Бормочет он: ослы, мол, и мужчины
Красой его жены поражены.
|
| |
|
|
77. Краткое описание
Твой тонкий стан, что гибкая лоза.
Дрожащий бриллиант - твоя слеза,
А груди словно спелые гранаты...
Замкну уста - порадую глаза.
|
| |
|
|
78. Счастливая жизнь?
Ласкать колени девушки пугливой,
Под крышей оказаться в день дождливый,
Иметь на хлеб и рукописи деньги -
Не это ль значит жизнью жить счастливой?
|
| |
|
|
79. Низменное и высокое
О зелье думаю, что голову мне кружит,
О той, что краше всех своих подружек,
А коль задумаюсь о тайне мирозданья,
То угожу в невысохшую лужу.
|
| |
|
|
80. Когда нет денег
Налью-ка я красавице вина,
Той, с бедрами как полная луна,
Потом скажу, что кончились дирхемы,
Ведь бедность не порок и не вина!
|
| |
|
|
81. Ты, как оса, способна больно жалить
Ты, как оса, способна больно жалить.
Твой помешался муж, любовники сбежали,
Но стоит мне поймать твою улыбку,
Как мной забыта заповедь скрижалей.
|
| |
|
|
82. Похвальное слово
Похвально песнями увлечь простой народ,
Воспеть светил таинственных восход,
Изобразить в стихах весь мир явлений,
Другим певцам не затыкая рот.
|
| |
|
|
83. Пошлые шалости
Как реакция на отдельные стихи Кристины:
Шел лепила по топталищу
В мокроступах на позорище,
А вокруг одни влагалища
Водосточных труб топорщились.
Облачность мохнатым свитером
Спермою дождей пролилася,
Развивался шарфик клитором,
Трость как уд о камни билася.
----------------------------
Шла толпа тысячелицая,
Мы сновали в ней как живчики,
И, играя ягодицами,
Ты призналась:"Я без лифчика!"
---------------------------------
Как реакция на одно из стихотворений Крааса:
Я рифму тискал, гнул, сгибал -
Не хочет, стерва, и кривится!
Эх, лучше б девок я е..л,
Да где их нынче взять, девиц-то...
|
| |
|
|
84. Как привести приговор в исполнение (по стих-ю "Приговор" авт. Аметиста)
Читал я как-то стих один,
А в нем призыв: стреляй в мужчин!
Кто автор? Баба, это ясно!
Хочу помочь бабище страстной:
В стихе сем слов хоть отбавляй,
Но хватит слов , валяй, стреляй!
Бери их сволочей на мушку,
Пали! Но только не из пушки!
Коль бьешь мужчин, вернее бей:
Мужчинка - тот же воробей.
Чуть что, показывает тыл,
Чирик-фак-фак, и след простыл!
А посему силки расставь
И в мужеловку яд добавь.
Еще рецепт:возьми дубину
И бей по голове мужчину,
Дубины нет? Что за беда -
Сгодится тут сковорода!
Поможет в этом деле тож
Твой кухонный любимый нож:
Берешь мужичьи генитальи
И полосуешь острой сталью.
А побежит коль шустрым зайцем,
Серпом достань его по яйцам.
Итак - вперед! Клади почин:
Бей, режь, стреляй, мори мужчин!
|
| |
|
|
85. Форма и содержание
Словно шах ходишь ты в одеянье расшитом,
Из себя, выпив, строишь Гарун-аль-Рашида.
Но не станет петух ясным соколом в небе,
Пьющий чашами, пьет не из чаши Джемшида.
Джемшид - легендарный царь иранского эпоса, обладавший чашей, в которой отражался весь мир. "Чаша Джемшида" - символ мудрости.
|
| |
|
|
86. Непристойность низкая
Заполночь.Лежу в полуистоме,
Полузабытьи и полусне.
Вдруг твои горячие ладони
Будят вожделение во мне.
Бес любви, минутной, неглубокой,
Гонит прочь ненаступивший сон.
Ты - моя, но как мне одиноко,
Скучно содрогаться в унисон!
Мучиться недолго: я предвижу
Наших окончание потуг,
А развязка ближе, ближе, ближе...
Вспыхнул факел! Вспыхнул - и потух.
Я лежу, бессильный и бесстыдный.
Почему она - не ты? Обидно.
|
| |
|
|
87. Непристойность высокая
Люблю я сновидений сладость яда.
Простите мне разнузданность мечтанья,
Фантазии о нимфах и наядах,
О Вас со мной в нескромных сочетаньях.
В мерцанье сна уже не в силах скрыть я
Неизреченность мысленной картины:
Ритмическую музыку соитья
Меня и Вас, нас, слитых воедино.
Я назначаю тайные свиданья
На островах Забвенья и Блаженства,
Расплачиваясь явью словно данью
За право обладанья совершенством.
Из сотен снов я сон один зову -
Тот, что и Вам приснился наяву.
|
| |
|
|
88. Берегите мужей!
Взгляните на беднягу мужа:
Ведь он засохшей фиги хуже!
Торопит смерть несчастный малый,
А женушка живет-не тужит.
|
| |
|
|
89. Бремя страсти
О человек, земных страстей ты раб!
Запутавшийся в них, ты жалок, слаб.
Остановись и сбрось свои вериги -
Есть в каждом сердце сводчатый михраб.
Михраб - ниша в мечети, указывающая направление к Мекке.
|
| |
|
|
90. Уже не молод я
Уже не молод я, еще не слишком стар.
Еще, божественный, горит в душе пожар.
Пока горит он, славлю небеса я,
Погаснет - миру не велик удар.
|
| |
|
|
91. Омару Хайяму
Шумит большой поэзии базар,
На вкус любой увидишь здесь товар,
А твой товар - свет мудрости Востока,
Бесценный дар, о Лавочник Омар.
|
| |
|
|
92. О жизни
Жизнь человеческая - суета и тлен,
Обломок Вечности, ее объятий плен.
Колени преклонив, бьем Времени поклоны
До срока умираем, встав с колен.
|
| |
|
|
93. Несчастный случай за границей (лимерик)
Я "душил" с милой леди абсент.
Был у леди ирландский акцент.
После пили мы эль.
Что потом? Душ, постель,
Русский мат и упрек:"Импотент!"
|
| |
|
|
94. Хамам
К хуле напрасной мы излишне чутки,
Казним себя, глаз не смыкаем сутки.
А те - обидчики с дубленою душою -
Не могут жить без злой и пошлой шутки.
|
| |
|
|
95. O сравнительной ценности украшений
Бирюза, серебро, жемчуг, алый коралл
И червонное золото - славный металл,
Та, кого полюбил, и без вас обойдется -
Ибо есть у нее украшение - лал.
ЛАЛ - рубин; в персидской поэзии символ уст возлюбленной
|
| |
|
|
96. Поэту
Не молчи - говори понемногу о многом.
В суть вещей проникая, работай над слогом.
Добивайся согласья слов с сокрытых в них смыслом,
И крылатою станет мысль, внушенная Богом.
|
| |
|
|
97. О незваных гостях
Гостям незваным укажи где сесть.
Позволь им вволю пить и вволю есть.
Займи их вежливым неспешным разговором.
Заснут - буди: пора, мол, знайте честь!
|
| |
|
|
98. О любви
Любовь сближает, но как нить тонка.
Любовь сражает как удар клинка.
Она мудра, и нет ее безумней,
Как плач - печальна, словно смех - звонка.
|
| |
|
|
99. Пей, друг, вино
Пей, друг, вино! Оно врачует раны
Любви неразделенной, схваток бранных.
Днем кубок осуши, два - вечером прохладным,
И станешь мудрецом: глупцы пьют утром рано.
|
| |
|
|
100. Ты - лет моих последних украшенье
Ты - лет моих последних украшенье,
Рука, протянутая терпящим крушенье.
С тобой нашел я, грешник седовласый,
Любовь и лад, покой и утешенье.
|
| |
|
|
101. Cвятоше
Ты прав, святоша, я - сосуд грехов,
Но проповедь оставь для дураков.
Сам праведником хочешь показаться,
Да мне признайся: ты и впрямь таков?
|
| |
|
|
102. Царство славного Шайтана
Нам в этом мире сильно повезло.
Мы живы, друг мой, всем смертям назло,
Но вскорости погибнем от удушья -
Везде Шайтан, воняющий козлом!
|
| |
|
|
103. Свято место
Как ни крути, мы все - одна семейка.
И под седалищем у нас одна скамейка.
Но с тем, кто встал и снова сесть захочет,
Что станется, ты угадать сумей-ка.
|
| |
|
|
104. Наивные вопросы
Зачем, скажи, Господь, ты создавал Адама
И тщился род его исправить столь упрямо?
Зачем позволил злу глумиться над святыней?
Ответа нет. Господь не отвечает прямо.
|
| |
|
|
105. Страшная догадка
Дурманит аромат цветущего жасмина,
И вкусно пахнет хлеб, зерном усыпан тмина.
А что же мы смердим? Гончар затылок чешет:
Видать,была тогда некачественной глина!
|
| |
|
|
106. Блажен не тот...
Блажен не тот, кто жив, но кто покинул свет,
Не тот, кто шахом был и прожил много лет,
Не тот, кто совершил хождение по мукам,
Но тот, кто не рожден и жить не будет, нет!
|
| |
|
|
107. О золоте
Плюют мне в душу, истязают тело
И рушат мой мирок осатанело.
А я молчу, ведь золото - молчанье
И золото всегда дороже дела.
|
| |
|
|
108. Не укради!
Так много лет прекрасных позади,
Так мало дней осталось впереди.
Мне времени, о Небо, не хватает.
Но непреклонно Небо:"Не кради!"
|
| |
|
|
109. Алеет восток
Лишь ты да я, да час полночный
О нашем счастьи знали точно.
Но счастье наше так непрочно -
Алеет неба край восточный.
|
| |
|
|
110. У Gabby мысль присела на горшок...
У Gabby мысль присела на горшок,
Как жопа выделяет в дар сосиську...
Ну почему его любой стишок
Мы лижем, как задроченную письку?
|
| |
|
|
111. Видение
В краю пустынном бил родник один.
Из шедших я к нему приник один,
И гладь воды явила мне нежданно
Заветный образ, милый лик один.
|
| |
|
|
112. О прошедшей юности
О юность, взмах орлиного крыла!
Промчалалась ты, как звонкая стрела.
К чему ты так безудержно стремилась
И что, скажи, в итоге обрела?
|
| |
|
|
113. Повод выпить
Что б ты ни говорила - не поверю,
С досады хлопну невиновной дверью,
Пойду в кабак, портвейном горе смерю
И утоплю в вине свою потерю.
|
| |
|
|
114. Иды марта(трагикомическая версия реальных событий)
Часть первая, скорее комическая
Гай Юлий Цезарь, император,
К тому ж пожизненный диктатор,
Пройдоха, бабник, мот, пьянчужка
Надрался как-то на пирушке.
Его дружки видали виды
(На мартовские пили иды),
Но перебрали в этот раз,
Хоть каждый выпить был горазд.
И тут пошли хмельные речи,
Все стали Цезарю перечить,
Поставили ему на вид,
Что с Клеопатрой-шлюхой спит,
Что землю делит, будто Гракх,
Что ходит в красных сапогах
И даже в диадеме вроде
Замечен был при всем народе!
"А тот, Мамурра, вор, снабженец,
Не твой ли, Цезарь, выдвиженец?
А Марк Антоний, полный бездарь,
Твой консул-ставленник, о Цезарь!"
Такие раздавались крики
Насчет "антинародной клики".
Тут Цезарь начал лютовать,
Грозился всех поубивать,
Сгноить в глуши пантикапейской
Иль сбросить со скалы Тарпейской,
Отдать на растерзанье тиграм
И утопить в глубоком Тибре.
"А вас, Гай Кассий и Марк Брут,
Отдам я завтра же под суд!
И с вами, милые ребята,
Сгною, угроблю пол-сената."
Нетрезвый Цезарь так вопил
На тех, с кем только что он пил,
И так, твердя "сгною, сгною",
Пошел искать жену свою,
Жену свою (причем, заметьте,
последнюю, по счету - третью).
Известно, впрочем, что жена
(Кальпурнией звалась она)
Сидела дома у окна,
Одна как перст, совсем одна.
Шерсть, как положено, сучила,
На мужа злилась и грустила.
Вот пьяный Цезарь в дом заходит
И в ярость женушку приводит.
"Опять ты пьян, владыка мира,
И на бровях явился с пира,
Опять без совести, без меры
Якшался с жрицами Венеры!
Опять таскался к кобылице,
Египта, мать ее, царице!
Подумать только - "спит с царицей"!
А что ж с женой тебе не спится?!
Жена твоя - из благородных!
Я - из патрициев природных!
И мне стесняться нет резона:
Я - дочь Кальпурния Пизона!
Пошла б я лучше под венец
За Цицерона, он - вдовец!
К тому ж известнейший оратор,
Не то, что ты - алкаш-диктатор.
Марк Туллий всё еще красив,
Не худ, как ты, и не плешив!"
Сказав прочуствованно речь,
Жена позволила прилечь
Державы римской властелину
И помассировала спину
(и прочие места ему,
Отцу Отечеству всему).
А Цезарь мрачно наблюдая,
Что делает жена младая,
Не очень связно говорил:
"Оставь, супруга, нету сил
Сейчас терпеть твои капризы,
Хоть ты Кальпурния да Пиза...
А Клеопатру я люблю!..
Тебя же... в Пизу я сошлю...
И будешь слать гонцов из Пизы...
Сними-ка лучше эти ризы...
А твой оратор... он с календ
Стал стопроцентный импотент..."
Тут Цезарь громко захрапел
И спал, пока петух не пел.
...А Брут и Кассий той порою
За Эсквилинскою горою
Внесли в общак по рублику
За дело (res) и публику,
Тайком опохмелилися
Ладком договорилися:
В сенате Цезаря пришить,
Дабы от власти отрешить.
И разошлись они чуть свет,
Чтоб наточить кинжал-стилет.
****************************
Часть вторая, скорее трагическая
Вот иды марта наступили,
И петухи заголосили.
Гай Юлий быстро принял ванну
В своем большом покое банном.
К нему Кальпурния вбегает,
Его в сенат не отпускает.
Дурным предчуствием полна,
"Останься здесь,-твердит она.-
Родные лары и пенаты -
Не уголовники сената.
Трудов общественных фанат,
Не уходи, прошу, в сенат."
"Оставь, - ей шепчет триумфатор -
Я, Пиза, всё-таки сенатор.
Во славу Юлиева рода
Тружусь для римского народа.
Мой гений не удержишь втуне,
Иди, мой, свет, молись Фортуне.
...А то, что плел я о царице,
Так это вздор и небылицы."
Опохмелился наш герой
Прохладной утренней порой -
Болела страшно голова.
"Кальпурния, жена, права:
Не надо мне идти в сенат -
Там смерть за пазухой таят!
Но я пойду и я успею
Дойти до курии Помпея!
Иначе римский наш народ
Меня трусливым назовет,
И, мол, боюсь, в народе скажут,
Я статуи Помпея даже."
(народ, как водится, забыл,
кто под Фарсалом victor был,
а кто конец нашел свой вскоре,
от Цезаря сбежав за море).
Надев на тогу плащ небрежно,
С супругой он простился нежно
(а что Кальпурния-жена?
Грустить ей снова у окна.
Вернется муж, да не живой,
и, значит, быть жене вдовой).
...Итак, пошел наш Председатель
В сенат, вдруг видит: прорицатель
Крадется медленно, бочком,
За угол, скрыться чтоб молчком.
- Э нет, провидец, погоди!
Ты от меня не уходи.
На днях ты мне, продувшись в карты,
Смерть предрекал на иды марта.
Что ж, иды марта наступили,
А я, как видишь, не в могиле.
- Да, Цезарь, иды-то пришли,
Но кто сказал - они прошли?
- Пошел ты к вОронам, мудрец!
- Пойду(но близок твой конец!)...
Уж рядом здание сената,
Где тога мечется Лената
(тот выступает как проситель,
на деле ж он - осведомитель,
и на табличках он принес
на заговорщиков донос):
- Прочти прошенье в этот раз!
- Прочту, Ленат, но не сейчас!
Путь завершен. Пришел Диктатор
На заседание сената.
"Не различить, где маски, лица.
Я здесь не veni, vidi, vici!"
- Привет, отцы! Начнем наш труд.
За дело, Кассий, и ты, Брут...
Что было далее - известно,
Брутально и неинтересно.
|
| |
|
|
115. О мудрости и распивании спиртных напитков
Есть в мире ты и есть на свете я.
Толкуем мы о тайнах бытия.
Тебя познать, о мудрость, - верх блаженства.
Но выше всё ж блаженство пития!
|
| |
|
|
116. Дифирамб Э. Саприцкому
"Умолк рев норда сиповатый",
Иеговы неслышен глас,
В стихах почти не стало мата,
Исчез (надолго ли?) Краас.
И тем не менее, "Стихии"
(sic vita nostra dura est!)
Явились новые витии
И первый среди них - Эрнест!
Но не сравнить его с Краасом
(и здесь "Стихии" повезло!).
Пусть давит нас Саприцкий массой,
Он - меньшее, пожалуй, зло!
|
| |
|
|
117. О воровстве и свободе
Поставили вора в пример всему народу:
Украл он ловко деньги, землю, воду.
Выходит, мир для бедного - тюрьма,
Богатство же ворам дает свободу.
|
| |
|
|
118. Несправедливым кажется нам рок...
Несправедливым кажется нам рок:
Невежде дарит изобилья рог;
Глаза газели, стан великолепный,-
Кому дает? - набитым дурам, Бог.
|
| |
|
|
119. Я знал тебя...
Я знал тебя, я помню до сих пор
Три дня и ночи прошлого столетья,
Несвязный в промежутках разговор,
Слова любви и страсти междометья.
Непойманный, я был счастливый вор.
Крал и дарил и мог от счастья петь я
О первой ночи, о второй, о третьей...
О эти ночи, пики дивных гор!
Проходит всё и всё, увы, не ново,
Всё повторяется нередко слово в слово,
Но до сих пор я помню чудный день,
Твой странный взгляд, безумный ли, нездешний,
Двух душ дрожащую, невидимую тень
И поцелуев сладкий вкус черешни.
|
| |
|
|
120. Кого как звали (загадка)
Два сына было у отца,
Два очень разных молодца.
Их дядя, самых честных правил,
Служа Актеру, Римом правил.
Он с милым братцем в дружбе был,
Но тучный Авл его убил.
Отец был никудышный зритель,
Воитель и страны правитель,
А как он денежки любил!
"Они не пахнут" говорил.
И старший сын был командир,
Держал в руках весь римский мир,
К еврейке страстию пылал,
Красив был, статен и удал,
Достойный вел modus vivendi,
"Amici, diem perdiendi,"-
Говаривал сей добрый муж,
Забыв околотить сто груш.
А младший сын, большой злодей,
Казнивший тысячи людей,
Был исключительный тиран,
Он не понравился бы вам.
Теперь, прошу, мне назовите,
Как звались дети и родитель,
А также убиенный в Граде
Отцу братан, а детям дядя.
(фигур сих видных, знаковых
и звали одинаково,
однако знаю лично я,
есть в именах различия!).
|
| |
|
|
121. Пустые посулы
Народу благ обещанных не счесть.
Иные, позабыв про совесть, честь,
Нам обещают:"Подождите - будет."
Плевать, что "будет", кто нам скажет "есть!"?
|
| |
|
|
122. О свойстве вина
Был прав пророк: кто ищет, тот обрящет
Свой кубок с пенной влагою пьянящей.
С вином пустыня садом расцветает,
И старшая жена мне кажется манящей.
|
| |
|
|
123. Ты знаешь всё
Ты знаешь всё и объясняешь гладко
Все темные места миропорядка.
И судишь ты безапелляционно,
А я теряюсь, милый друг, в догадках.
|
| |
|
|
124. О грешнике
Грешил, грешу, грешить намерен старясь
И на добро чужое жадно зарясь.
Я не из тех, кому дано увидеть
Предначертанье "мене, текел, фарес".
|
| |
|
|
125. Об исключениях из правила
Нарушит заповедей строгих кто-то круг.
Одна, в гармонии, сфальшивит нота вдруг.
И даже трезвенник раз в жизни пьян бывает.
Ты понял, я о чем? Ну то-то, друг.
|
| |
|
|
126. Еще раз про любовь
О таинствах любви не суесловь.
Не может смертный знать, что есть любовь.
Я пышных жен любил еще мальчишкой,
Теперь же, старец, в дев влюбляюсь вновь.
|
| |
|
|
127. Тривиальное
В полях заброшенных - лишь сорная трава.
В речах бессмысленных - слова, одни слова.
И доля горькая не кажется нам сладкой,
Как ни тверди "халва, халва, халва".
|
| |
|
|
128. О заблуждении многих мужей
Одной жене Бог дал неженский ум.
О ней твердят "властительница дум".
А мы срываем грозди винограда.
Зачем нам, право, высохший изюм?
|
| |
|
|
129. Односторонняя картина мира
Властители живут в чертогах лести,
Мечтают оскорбленные о мести,
Бедняк завидует богатому соседу,
Блудница блещет внешним благочестьем.
|
| |
|
|
130. Довольно вспоминать...
Довольно вспоминать твои черты,
Движенья, речи, сладостные ласки.
К чему скрывать, они уже мертвы -
Подобие твоей посмертной маски.
Мне не расслышать слов из милых уст,
И не испить вина твоих лобзаний.
Ракитой старой стал зеленый куст,
Немой свидетель трепетных признаний.
Я с содроганьем вижу иногда
В чертах чужих твои черты родные.
Ты вновь со мной, красива молода,
Мы шепчемся, от близости хмельные...
Я от тебя, как прежде, без ума,
Но осень за окном, за ней - зима.
|
| |
|
|
131. Специально для Черной Галки
Любимая! Ты - шах, я - твой народ.
А у народа дел - невпроворот,
Но без тебя народ - собранье пугал,
Которых помещают в огород.
Любимая! Ты - море-океан,
Где по волнАм гуляет ураган.
Когда штормит, то я - безусый юнга,
А если штиль, то бравый капитан.
Любимая! Ты - необъятный мир,
Заоблачный, как гор страна, Памир.
И без него я - темноликий дервиш,
А вместе с ним - сиятельный эмир.
Любимая! Ты вся - душистый мед,
Ты - сокола стремительный полет.
И я с тобой искуснее Хайяма,
А без тебя - бездарный стихоплет.
Любимая! Я буду пить до дна.
Здесь много чаш, все полные вина.
Я чаши осушу - твое, любовь, здоровье!
Прости, что пить придется допьяна!
|
| |
|
|
132. Мнимый грешник
Рядят и судят люди обо мне:
Погряз в разврате я, тону в вине.
Не приведи Господь нам из-за сплетен
В аду гореть на медленном огне!
|
| |
|
|
133. Кому что нравится
Султан и шах, эмир и толстый бей -
Все древних, благороднейших кровей,
А женам их по нраву почему-то
Безродный и невзрачный соловей.
|
| |
|
|
134. О поклонах
Склонись, коль мимо шествует набоб,
В мечети кланяйся (не выделяться чтоб),
Отца и мать почти поклоном низким,
Но поклоняясь,береги свой лоб.
|
| |
|
|
135. Правды нет
И днем, и ночью, в тишине дубрав,
На улицах, во сне и в час забав
Толкуют, спорят, судят, что есть правда.
А правды - нет, скажу (и буду прав).
|
| |
|
|
136. Картина жизни
О молодость! Плоть к плоти жадно льнет.
О зрелость! Обязательств тяжкий гнет.
О старость немощная! Горечь и прозренье.
О жизнь! Ты - миг, который промелькнет.
|
| |
|
|
137. Сентенция
Не смотрим мы - бросаем взгляд украдкой,
Воруем время нашей жизни краткой,
К ее концу концы свести не можем
И часто лжем - ведь ложь бывает сладкой.
|
| |
|
|
138. Две точки зрения
Ретивый конь увидел ишака:
- Тяжел твой груз и жизнь твоя тяжка!
- Кому легко? Зато не надо прыгать
Мне вверх, о конь, на тридцать три вершка!
|
| |
|
|
139. Старомодное признание
Да, признаЮсь, я грешен, грешен, грешен,
Влюблен как юноша, но не в жену, увы.
Вы осуждаете? Ах, осудили вы...
Казнен толпой - распят или повешен -
Я глух к змеиным мерзостям молвы.
Меня пьянит, волнует ветер вешний,
Влечет туда, к незримым берегам,
Где хор сирен, шум волн и птичий гам,
Где в вспышках молний ад встает кромешный
И где мне пасть - припасть к твоим ногам.
Как пытка эта тянется неспешно!
Я предаю и предаюсь греху
У мира на виду и на слуху.
Грозит перстом всевидящий, безгрешный
Заступник милосердный наверху.
|
| |
|
|
140. Из сентенций старца
Когда мы молоды, так щедро тратим мы,
Что в зрелости должны просить взаймы.
И в старости иным не отвертеться
Ни от долгов, ни от пустой сумы.
|
| |
|
|
141. Вечный вопрос
Уразумев, сколь время быстротечно,
По юности тоскуем мы беспечной
И тщимся разгадать, что означает
Конец, который длится бесконечно.
|
| |
|
|
142. Замысел
В гордиев узел творчества вплетен,
От зла величьем духа огражден,
Твой замысел звездою новой вспыхнет,
Зачат от Бога, выношен, рожден.
|
| |
|
|
143. Прозрение
Не покладая рук и не жалея ног,
Трудился он, пока не занемог.
И лишь тогда вполне ему открылось,
Как в этой жизни был он одинок.
|
| |
|
|
144. Из цикла назиданий
Оставайся, дружище, в душе молодым,
Слишком быстро рассеится юности дым.
Наживай не дирхемы, но дружбу и верность,
Наслаждайся вином - не кувшином пустым.
|
| |
|
|
145. Приступ ностальгии
Весна в Святой Земле приходит в марте
В одеждах влажных грозовых дождей,
В веселом необузданном азарте,
Одаривая радостью людей.
И радовался я, с весной не споря,
Тому, что мир становится светлей,
Но раз, бродя по берегу вдоль моря,
Увидел перелетных журавлей.
Дул ветер с севера, холодный, невесенний,
Усталым птицам затрудняя путь,
И над моими радостями всеми
Легко победу одержала грусть.
Не потому ль, что здесь я чужестранец,
Что замкнут, неприкаян и недобр,
Что надоел красот мне здешних глянец
И что зовет меня родной простор?..
|
| |
|
|
146. Я -здесь, ты - там...
Я - здесь, ты - там. Но как это ни странно,
Ты тоже - здесь, в видениях моих,
Где мы - герои лживой мелодрамы,
Придуманной для нас с тобой двоих.
Ты здесь и там, ни далеко, ни близко,
В свой мир или мирок погружена,
Монахиня, мамаша, одалиска
И, кажется, неверная жена.
Всю нашу жизнь, вчера, сегодня, завтра,
Мы в параллельных маемся мирах,
Актеры погорелого театра,
Играем то на совесть, то на страх,
То в фарсе, то в комедии, то в драме;
У нас в партнерах - он, она, любой...
Ах, что за Сцену выдумал в Романе
Великий Беллетрист для нас с тобой!
|
| |
|
|
147. Я предал одиночеству себя
Я предал одиночеству себя
И тщусь скорее позабыть о ней.
Скрипя зубами (их эмаль губя),
Кляну блаженство памятных мне дней.
Я проклинаю пассию свою
(И в тот же миг в нее влюбляюсь снова).
Я презирать себя не устаю
(Но только ей об этом ни полслова).
Зачем ей знать, что я ожесточен,
Таюсь, подобный злобному шакалу?
Ни холодно ведь ей, ни горячо,
Былых безумств она не помнит шквала.
И я, коль вспомню, - сразу позабуду
(Хотя, осел, кто ж забывает чудо?).
|
| |
|
|
148. Об играх
Ты - добродетели немыслимой образчик,
А я блужу, в мирской блуждая чаще.
Ты в шахматы играешь, я же - в кости,
Но оба мы, увы, сыграем в ящик.
|
| |
|
|
149. О великих людях
Большие люди - все-таки не боги,
И мы с тобой не так уж и убоги:
Вот глину месим, чтоб обмазать дом,
А глина эта - Искандер Двурогий!
|
| |
|
|
150. О том, что лучше
Толку нет предаваться печали-тоске,
Жить мечтой о богатстве, о жирном куске.
Лучше, братия, выпить хмельного напитка,
Лучше хижина, братцы, чем дом на песке!
|
| |
|
|
151. Шахматная жертва
Ты выиграть хочешь? Что ж, я уступлю.
Не отведу угрозы королю.
Не жаль мне для тебя фигур и пешек.
Я жертвую, а значит - я люблю.
|
| |
|
|
152. Дурацкие вопросы
Прочел я строки древнего поэта.
Одной была душа моя задета,
Гласившей:"На вопросы дурака
Сто мудрецов не могут дать ответа".
|
| |
|
|
153. Если...
Если, друга предав, ты к врагу перейдешь,
Если, душу продав, власть взамен обретешь,
Если станешь хитрить с неизбежной судьбою,
То, раёк свой создав, в ад дорогу найдешь.
|
| |
|
|
154. Разлад
Бьются сердце и разум мои в разнобой.
Черным кажется мне небосвод голубой.
Предал ту, что любил, и того с кем дружил я.
Кто не ладит со всеми, - в разладе с собой.
|
| |
|
|
155. О твоем
Прошу тебя, подумай неспеша:
Достаток твой не стоит и гроша.
Твой дом, земля, арыки, лавки, деньги -
Всё не твое. Твое - твоя душа.
|
| |
|
|
156. О стихах и прозе жизни
У ног Богини простираюсь ниц я,
Но утешенье дарит мне блудница.
Разврат бесхитростный - ты проза нашей жизни,
Ее стихи - любовь, она мне снится.
|
| |
|
|
157. О рациональном питании
Весь завтрак твой - вода и хлеба кроха.
Хвала Аллаху, ты живешь неплохо!
А коль получишь на обед быка с бараном,
Жди от судьбы, милейший друг, подвоха.
|
| |
|
|
158. О счастливой старости
Не знал я счастья, буду ль счастлив впредь?
Осталось жить - от прожитого треть.
На склоне лет ведь только тот и счастлив,
Кто вовремя сумеет помереть.
|
| |
|
|
159. Полупрощение
Скажу "любил", а ты вздохнешь:"Я знаю".
Скажу "забыл", ты упрекнешь:"Я знаю".
Скажу: "Любимая, простишь ли ты меня?
Слепым я был." А ты всплакнешь:"Не знаю!"
|
| |
|
|
160. В один прекрасный день(рондо)
В один прекрасный день, заветный час
Без гнева, слез и без трескучих фраз
Седое Время вынесет сужденье
О тех, кто светом был, а кто - лишь тенью,
И выставит нас, грешных напоказ.
Вот это будет пиршество для глаз!
Известны станут наши заблужденья,
Страстишек и страстей хитросплетенья
В один прекрасный день, заветный час.
Не пощадит седое время нас.
Но будут ли читать его рассказ
И будет ли тогда возможным чтенье
Для вас, потомки, ждущие рожденья?
Что, если мы погубим прежде вас
В один прекрасный день, заветный час?
|
| |
|
|
161. Бег (рондель)
В одеждах вздохов и теней
Она спешит к шатру желаний,
Изящнее пугливой лани,
Пантеры яростной темней.
Кто из богинь сравнится с ней?
Страстна, скромна, подстать Диане,
В одеждах вздохов и теней,
Она спешит к шатру желаний
По лестнице ночей и дней,
Меж сном и дремою на грани,
Полна несбыточных мечтаний,
В дрожащих сполохах огней,
В одеждах вздохов и теней.
|
| |
|
|
162. О жизни и ее ценностях
Желал, друзья, я ту, чей стан был нити тоньше,
Дирхемы клал в сундук - дабы скопить побольше,
А ныне, стар и сед, прошу я у Аллаха:
"Осуществи мечту - позволь пожить подольше!"
|
| |
|
|
163. Пришел, увидел, победил (продолжение)
Солнце взошло, снова обещая жаркий день. Римляне оседлали гору, и домициевы когорты принялись за дело. После того, как инженеры разметили прямоугольный контур нового лагеря, рабы стали разгружать телеги, груженые камнем, бревнами и песком, а часть легионеров взялась за лопаты и кирки, чтобы копать ров и ставить частокол. Вскоре показалась галльская конница, весьма разношерстная на вид: яйцеголовые, в аттических шлемах, вожди, облаченные в награбленные в Дельфах панцири, окружали старого царя Дейотара, который, пользуясь римской смутой, присвоил себе громкий титул "тетрарха Азии"; за вождями гарцевали рядовые всадники с круглыми медными щитами, в доспехах победнее - из льна и телячьей кожи. Дородный царь Дейотар, помогавший в свое время Помпею и недавно пощаженный милосердным Цезарем, поднял руку и дал своим отрядам знак занять долину, которая разделяла обе армии. Со склонов "римской" горы стайками спускались пращники, лучники и метатели дротиков - весь этот сброд, набранный на Балеарских островах, Крите и во Фракии. Они стали располагаться на противоположной стороне долины, перед Зелой; было видно, как пращники разбрелись в поисках камней, а метатели дротиков разминали правые руки и рассматривали укрепления понтийцев. Гораздо ближе, с "римской" стороны долины, неподалеку от землекопов, развертывались когорты охранения. Первые центурионы позволили им присесть и перекусить. Цезарь расположился на вершине горы. Рядом стояли легаты, квесторы и трибуны, знаменосцы легионов, трубачи, глашатаи, личная охрана полководца. По будущему преторию носился костлявый Витрувий Мамурра и тонким осипшим голосом, давал указания инженерам. Цезарь устроился в тени одинокой скалы, чтобы вздремнуть...
В полудреме к нему пришло странное ощущение усталости. "Всеблагие боги и ты, Прародительница-Венера! Ответьте, зачем бросает меня Фортуна по всему миру. Затем, чтобы ограбить и выжечь пол-Галлии? Чтобы убить больше миллиона галлов, бриттов и зарейнских германцев? А несколько десятков тысяч убитых от цезарианских мечей или погибших в огне пожарищ, от голода или болезней римских граждан, греков, египтян, иберов и кого там еще, - не в счет?.. Враги не навидят меня, я - их, пока вражда не закончится взаимным истреблением. Варвары мстят нам, мы - им, пока одни не изведут других?.."
Он увидел огромную искрящуюся и переливающуюся в лучах невидимых солнц сферу. "Космос, - подумал он. - О Юпитер, наилучший и величайший, как прекрасен твой космос!.." Постепенно он стал различать какие-то предметы, свободно вращавшиеся в лучезарной сфере - триклиний, детские сандалии, свою буллу, статую отца, боевых коней, обломки черепицы и колонн, горящие галльские оппидумы и шалаши германцев, тогу-претексту, кровавый боевой плащ... Затем в поле зрения попали фрагменты человеческих тел, отрубленная голова Титурия, обезображенные трупы воинов, женщин, детей... Неожиданно он увидел мать и тетку, в длинных стОлах, седых и благообразных, - Аврелию и Юлию. Они смотрели на него со слезами умиления и, казалось, говорили друг другу:"Смотри, как возмужал наш мальчик..." Потом появился отец, строгий, неулыбчивый человек, говоривший размеренно и сухо; за ним вышел из тьмы дядя Луций, лукаво подмигнувший ему; следом на свет выбрались племянники: порывистый и заносчивый Секст, злобный и бесноватый Луций... Тут же, как бы из ниоткуда вырос внучатый племянник, Октавий, не по годам серьезный и внимательный, с непропорционально большой, шаровидной головой...Вдали показалось детское сморщенное от плача личико дочки Юлии, редко видевшей своего отца...Сфера стала наполняться другими людьми: он увидел честолюбцев: развратника Клодия и авнтюриста Куриона, которых сменили преданные ему Матий, Оппий, Лепид и Саллюстий; широко и двусмысленно улыбнулся ему Марк Антоний, из-за спины которого выглядывал его братец Гай; Тит Лабиен, с искаженным от злобы лицом, погрозил ему кулаком, а Публий Красс, недоуменно посмотрев на Лабиена, пожал плечами и отправился к своему мрачному и скорбному отцу; далее проследовала неразлучная пара таких же скорбных, как скряга Красс-старший, но гораздо более зловредных старика Катула и молодого Катона; Катул плевался и ворчал:"Негодяй, молокосос, отдай должность верховного жреца!..", а Катон запальчиво грозил: "Клянусь Юпитером, Цезарь, как только ты вернешься в Рим, я привлеку тебя к суду за все твои преступления перед сенатом и римским народом..."; потом из серебристого облака выползло одутловатое, с закрытыми глазами, лицо Помпея и с ним целый выводок его злобно шипящих сыновей; рядом с ними был молодой Брут, который, не глядя на Помпея, взял того за руку, и стал пристально смотреть на него, Цезаря; за Брутом замаячили недобро хмурившиеся лица заклятых врагов Цезаря - Бибула и Агенобарба... А вот чередой пролетели мимо обнаженные молодые тела Сервилии и ее дочери, совсем еще девочки, Юнии, протянувшей к нему свои руки; трех его жен - любимой Корнелии, капризной Помпеи, у него на глазах отдающейся наглецу Клодию, и пугливой Кальпурнии; наконец, он увидел прекрасное тело Клеопатры. Царица Египта спросила его ревниво-насмешливо: "Неужели ты был Ганимедом, а Никомед - Зевсом?" "Я питаю слабость к царям. - откровенно ответил он. - И к царицам..." Цезарь не заметил, как кончились римские тоги и начались варварские одеяния: галльские вожди, от Думнорига с Кассивеллауном до склонившегося перед ним, Цезарем, Верцингеторикса; из тьмы выступили хитрый бородатый Ариовист и старый седоусый Дейотар...На мгновенье Цезарь перенесся в Самарабриву, на съезд галльских племен, важно уселся в курульное кресло и, упиваясь властью над косматой Галлией, объявил себя патроном всех племен и народов этой страны... Потом снова тьма... Неожиданно он увидел себя в центре ослепительной сферы, парящим над огромным миром, который где-то там в невидимой дали опоясывался безбрежным океаном...
Столь же неожиданно, внизу объявилась фигура Марка Цицерона, дородного и благообразного, упивающегося своим благочестием. Задрав голову и посмотрев на Цезаря, Цицерон побагровел, вытянул руку и показал на него, Цезаря, пальцем:"О безумный, жалкий человек, никогда не видевший даже тени прекрасного! - напыщенно продекламировал этот выскочка Цицерон, - Не тебя ли вскормили Помпей и Красс на погибель всей республике!" "Республике? - переспросил Цезарь. Гнев ударил ему в голову с такой силой, с какой однажды огрел его тяжелым ясеневым древком бегущий знаменосец, - Да знаешь ли ты, Цицерон, что Республика - это ничто! Пустое имя без тела и облика!" "Это для тебя государство и римский сенат - пустой звук, а народ Ромула - подонки. Это ты делаешь всё, чтобы высшую богиню - Власть иметь",- красиво и убежденно продекламировал Цицерон. Цезарь задохнулся от злобы, не находя, что возразить актерствующему, выживающему из ума краснобаю...
...Ему показалось, что не успел он закрыть глаза, как его окликнули. - Фарнак выводит свою армию! Стряхивая тяжелую дрему и кляня в полголоса Цицерона, Цезарь быстро встал на ноги и вышел к своей свите. И в самом деле, перед белыми укреплениями Зелы строилась понтийская фаланга. Темные, кожаные доспехи воинов придавали огромному прямоугольнику фаланги угрожающе мрачный вид. Было неплохо видно, как между рядами бегали командиры подразделений, все эти эномотархи, таксиархи и лохаги, подталкивая воинов на нужное место. Фаланга медленно извивалась, увеличиваясь в размерах и ощетиниваясь иглами длинных копий; звенели кимвалы, слышались обрывки варварской речи понтийских глашатаев. - Всадников разделить и направить сюда, вверх, на фланги, велитам обстреливать фалангу, когортам охранения, кроме шестого легиона, развернуться в две линии манипулов - быстро скомандовал Цезарь. - Фарнак не будет биться, - небрежно бросил он окружающим, - он пугает нас. Только безумец поведет фалангу в гору. - Впрочем,- Цезарь кивнул в сторону авгуров, - пусть потрошители погадают.
Между тем галльские всадники, разделившись на две части, не мешкая начали взбираться к вершине "римского" холма. Усатый Дейотар, с нахмуренным красным лицом и всклокоченными длинными седыми волосами, сопровождаемый испуганно моргавшим толмачем, вскоре присоединился к импровизированной ставке римлян на вершине. Тем временем первая пара домициевых когорт, на ходу разворачиваясь в боевой порядок, стала медленно спускаться в долину, заполненную легковооруженными. Вдруг понтийские кимвалы смолкли. Воцарилась тишина, нарушаемая глухими ударами заступов и покрикиваниями Мамурры в сооружаемом римлянами лагере. Послышались пронзительные звуки флейт, фаланга содрогнулась и начала движение в долину. Цезарь презрительно усмехнулся. Фаланга продолжала двигаться под музыку флейт, время от времени раздавался стройный боевой клич понтийцев. Римские когорты не спустились в долину. Они остановились на возвышенностях и оттуда наблюдали за фалангой, которую обстреливали легковооруженные, правда без особого успеха. Запели трубы, и из укрепленного лагеря Фарнака, темным потоком, словно зловещая змея, стали выползать новые понтийские отряды, на этот раз конные . - Это боспорские всадники, о Цезарь,- с поклоном, подобострастно подсказал Дейотар. Наездники в кожаном скифском одеянии на небольших косматых лошадях с гиканьем и свистом обогнули фалангу и устремились в долину.
- Велитов - назад!- не своим голосом вдруг заорал Цезарь. - Поднять знамя битвы! Трубить боевой сбор! - Он побледнел и стал расхаживать из стороны в сторону, не отрывая глаз от долины. - Мамурра - не мешай, иди к вОронам! Домиций! Отзывай передовые когорты! Пусть твои бросают лопаты и берут оружие! Выстраивай их в две линии, слева от Гальбы. Гальба, выстраивай своих в линию! Царь Дейотар, выводи всадников за когорты, а пехотинцев - на фланги слева и справа от Домиция и Манлия! Быстрее, быстрее!..Флакк, мой плащ!
Началось столпотворение. Свита, кроме телохранителей-лузитанов, разбежалась, зазвучали трубы и кавалерийские рожки, глашатаи стали выкрикивать команды легатов и вождей, засуетились центурионы, подгоняя своими палками легионеров.
Цезарь, облачился в красный плащ полководца, подошел к группе жрецов и вопросительно уставился на верховного авгура, рассматривавшего кровавые внутренности ягненка. "Ну что?" - отрывисто спросил он. Авгур, заморгав, выдавил: - Предзнаменования хорошие, император. - Ладно, теперь смотрите на птиц, там, в стороне!- раздраженно бросил Цезарь и впился глазами в долину. Легковооруженные поздно заметили боспорских всадников. Они бросились врассыпную в спасительные интервалы между манипулами, но большинство не успело скрыться за ними, ибо когорты чересчур поспешно сомкнули свои ряды. Это дало возможность конникам заняться избиением беспомощных велитов. Тогда две домициевы когорты, не получив или не расслышав приказ об отходе, бегом атаковали конницу, которая, не приняв боя, отошла на свой левый фланг. Перед римлянами в долине как из под земли выросла ощетинившаяся фаланга. Флейтисты, казалось, надрывались из последних сил. - Домиций, отводи передовые когорты назад! Пусть станут во вторую линию! - что было силы закричал Цезарь. Его лицо стало совсем белым. Приказ тут же передали глашатаи. Когорты в долине замерли, вздрогнули и побежали от фаланги вверх по склону. Боспорская кавлерия, образовав широкий полукруг, стала продвигаться к правому флангу римлян. - Царь Дейотар! Смотри!- Цезарь с искаженным судорогой лицом повернулся к царю галатов. Тот , закусив губу, понял всё без перевода, и, потрясая длинным галльским мечом, обернулся к усатому вождю рангом пониже. Еще мгновение, и два конных отряда галлов, истошно завопив, устремились на боспорцев, приближавшихся к пешим галлам. У римлян началось нечто, похожее на панику. Уцелевшие пращники, лучники и метатели дротиков, а вслед за ними нижние когорты бежали, потеряв строй к верхним, которые все еще выстраивались. В неровных рядах то тут, то там, стояли воины с кирками вместо мечей, без щитов и шлемов. Домиций надрывался, тщетно пытаясь нанести порядок в своих дежурных когортах. Галлы на правом фланге стали совершать какие-то непонятные для стоявших на вершине маневры. - Разомкнитесь, пропустите бегущих! - в раздражении закричал Цезарь и бросился к верхним домициевым когортам.
(окончание следует)
|
| |
|
|
164. О мечтах
Коль не зовет загадочный Китай,
Полет не манит журавлиных стай,
Когда и света край не интересен,
О женщинах хотя бы помечтай!
|
| |
|
|
165. Слово похвалы
Хвала тому, кто вой молвы презрев,
За честь поруганную бьется словно лев,
Кто, не страшась небесных кар и сплетен,
Вино вкушает и ласкает дев!
|
| |
|
|
166. О прелюбодеях с улыбкой
Спаси нас, Боже, убивать и красть!
Другая движет всеми нами страсть:
Чуть благоверные мужья уйдут из дома,
Мы к женам их под одеяло - ШАСТЬ!
|
| |
|
|
167. Об искусстве различать
Говорят, от велика до мала - лишь шаг,
Между верхом и низом - тесьма иль кушак.
Оттого ль мы из мухи слона раздуваем,
И арабским конем предстает нам ишак?
|
| |
|
|
168. Висит над нами словно меч проклятье рока
Висит над нами словно меч проклятье рока:
Не успевает жизнь истечь - мертва до срока.
Мы превращаем райский сад в пустыню ада
И рубим головы мы с плеч в мгновенье ока.
|
| |
|
|
169. Вопль влюбленного
Блаженны те, кто не любил ни разу,
Кто превозмог любовную заразу!
Они приобрели, не потеряли,
А я утратил всё - и даже разум.
|
| |
|
|
170. О ремесленнике и его зяте
Выдав младшую дочь, зятя стал истязать я:
Приучал день и ночь к делу милого зятя.
Но взбесился вдруг зять, закричав грубо:"Хватит
Воду в ступе толочь - деньги знаю где взять я!"
|
| |
|
|
171. Ты любимой отвергнут?
Ты любимой отвергнут?
Одежды не рви.
Видишь, звезды не меркнут,
И ты, друг, живи!
Клином свет не сошелся
На зазнобе твоей,
И ее, друже, свергнут
С пьедестала любви.
|
| |
|
|
172. О двойственности человеческой природы
Оставь святым отцам молитвы с воздержаньем.
Послушай жеребца и кобылицы ржанье.
Все твари сходятся, а люди - те же твари,
Но, промыслом Творца, с духовным содержаньем.
|
| |
|
|
173. О жестком детерминизме
Всё просто: этот пьян, а тот влюблен,
Иной оглох, другой же ослеплен.
Бредут они, блуждая по пустыне,
Но путь их, впрочем, предопределен.
|
| |
|
|
174. Как любишь ты...
Как любишь ты, любовь моя, дразнить
И в шутку обращать мои упреки,
Рвать с наслажденьем связанную нить,
Являть народу все свои пороки.
Как любишь равнодушием меня
Одаривать, о щедрая царица,
При встрече, хладнокровие храня,
Поцеловав, к другому устремиться.
Как любишь, милая, ты знать, чем я живу,
Казаться и надменной, и ревнивой,
Зачем-то порицать мою жену
И комплиментов ждать нетерпеливо.
Как любишь ты, смахнув слезинки с глаз,
Признать с усмешкой:"Я любила Вас".
|
| |
|
|
175. О причастных к чуду
Сотворившие чудо, вы ушли в никуда.
Описавшие чудо, изолгались тогда.
Ну а нам что за дело до правдивой их лжи?
Мы, желавшие чуда, были, будем - всегда!
|
| |
|
|
176. Ни эллин я, ни иудей (триолет)
Ни эллин я, ни иудей,
Не умник, но и не дурак,
Любитель денег, враг идей.
Ни эллин я, ни иудей,
"Чем лучше узнаю людей,
Сильнее тем люблю собак"*.
Ни эллин я, ни иудей,
Не умник, но и не дурак.
*Афоризм Б. Шоу
|
| |
|
|
177. Взорванный мир
Взорван мир. Вся его первозданность
Растеклась и повисла зловеще:
Крабовидная рдеет туманность,
Млечный путь пылью звездною блещет.
Свет галактик, бегущих бесшумно,
Догоняет сама Бесконечность.
Гениальна она и безумна,
Постоянна и всё ж - быстротечна.
Забавляется время-пространство
Непонятной вселенской игрою:
Сотни звезд в лучезарном убранстве
Ловко черною ловит дырою.
Тонет взорванный мир, тонет томно
В океане материи темной.
|
| |
|
|
178. Письмо c британского лимеса (рондо)
В краю, где даже летом нет тепла,
О чем писатьть? Вчера метель мела,
Снег падал, как на горном перевале!
Но утром мы, мой друг, не горевали:
Открылась даль нам, высока, светла.
Река застывшая была белым-бела.
А милый Пад увижу я едва ли...
Сегодня должное мы павшим воздавали
В краю, где даже летом нет тепла!
Растет здесь одинокая ветла -
Их ведьмою забытая метла.
Мне чудится в ней некий знак печали:
Ведь я в конце, а не в начале,
Здесь факел жизни догорит дотла,
В стране, где даже летом нет тепла.
|
| |
|
|
179. О соотношении величин
Певцом большим считал себя кулик
За то, что длинным был его язык.
А соловей, прознав о том, заметил:
"Он мал в великом, в малом я велик."
|
| |
|
|
180. Пойдем со мной!(рондо)
Пойдем со мной! Наш путь земной
Тропой мне кажется лесной,
Теряющейся в дебрях где-то,
Порою - песней недопетой,
Порой - китайскою стеной.
Ты так добра была весной!
Просила стать твоим поэтом,
Но изменилась красным летом,
Не позвала:"Пойдем со мной!"
Да полно! Я всему виной,
Один лишь я, никто иной,
Поверил злобному навету
И сделал трио из дуэта,
Певец фальшивый и смешной.
Прости меня, пойдем со мной!
|
| |
|
|
181. Обоснование пьянства
Подобные оврагам средь полей,
Есть люди, коих в мире нет подлей.
Жить рядом с ними трезвым невозможно,
Так ты, о кравчий, мне еще налей!
|
| |
|
|
182. Завершение эксперимента
Настанет день и час
(не так уж скоро, впрочем):
Пошлют всех к черту нас,
Куда-нибудь к Псам Гончим.
Господь заявит:"Раз
Я не Отец вам - Отчим,
Мой интерес угас,
Эксперимент закончен!"
|
| |
|
|
183. О беснующихся
Тогда, сейчас и в завтрашние дни
Как жили, так и будут жить они.
Как бесновались, так и будут бесноваться,
Вопя неистово: "Распни его, распни!"
|
| |
|
|
184. Строка поэта
Если сжался твой мир до размеров мирка,
Если дрогнула верного друга рука,
Если ты потерял и надежду, и веру,
Пусть придаст тебе силы поэта строка.
|
| |
|
|
185. Ты была моей когда-то (рондо)
Ты была моей когда-то,
Но к былому нет возврата.
Согрешили мы невольно,
Мне, ей-богу, было больно:
Счастья тяжела утрата.
Ну, а ныне ты богата,
Жизнью, кажется, довольна,
Стала птицей важной, вольной,
А была моей...
Да хранят тебя пенаты
Вместе с ларами в палатах
Каменных Первопрестольной!
В них хозяйкой хлебосольной
Ты живешь. Сейчас ничья ты,
А была моей...
|
| |
|
|
186. Античная эпитафия
Путник милый, подойди к могиле!
Здесь я успокоился навеки,
Мир покинув наш несовершенный.
Окропи мой прах вином душистым,
Сладким нардом умасти, о путник,
Розы алые рассыпь и гиацинты,
Знай, что хорошо мне после смерти:
Вечная весна со мной, блаженство,
Радость светлая и тихое веселье.
Жизнь свою земную позабывши,
Помню лишь, что вовремя я умер.
Не спеши увидеться со мною,
Но и не оттягивай свиданья!
|
| |
|
|
187. Дайте выпить
Вновь жену полюблю вместе с тещей,
Буду петь как соловушка в роще,
Стану ласковым, добрым и щедрым -
Только выпить мне дай, будь попроще!
|
| |
|
|
188. Считалочка для жителей большого города
Жители дома
Числом до мильона
Мир превратили в Содом.
Мир превратили в притон
Жители дома
Числом до мильона.
И не жалеют о том!
Жители тесных квартир
Мир превратили в трактир.
Мир превратили в сортир
Жители тесных квартир.
Боже, поставь им влистир!
Им бы покинуть свой дом,
Грязных клетушек квартиры,
Всем, до мильона числом,
Всем, с интеллектом кретина.
|
| |
|
|
189. Рассуждение тестя
"Я б бросил пить и через меру есть,-
Так рассуждал (покойный ныне) тесть. -
Но как же мне, о зять, с тобой не выпить
И как не закусить, коль повод есть?"
|
| |
|
|
190. О высоком и низменном
Тебе - всё лучшее, чем славится душа,
А ей - всё то, что я творю, греша.
Тебе - все помыслы прекрасные и мысли,
А ей - все деньги до единого гроша.
|
| |
|
|
191. Дай себя испытать
Пусть приходит в ночи тьмы неведомый тать,
Обнажает мечи зла вселенского рать,
Пусть тебя искушают миражи мирозданья,
Не стенай, не кричи, - дай себя испытать.
|
| |
|
|
192. Наблюдение
Твои слова значительны и вески,
Сужденья и насмешливы, и дерзки,
Но стоит мне руки твоей коснуться,
Как ты робеешь, милая, по-детски.
|
| |
|
|
193. Танцовщице
Каноны все опровергая,
Танцуй, прелестница нагая!
Я жизнь отдам за танец твой,
И не нужна мне жизнь другая!
|
| |
|
|
194. Высшая справедливость
Всё перемелется в небесных жерновах:
С владыкой уравняют нас в правах,
Как только мы уйдем и станем прахом,
И даже возвеличат - на словах.
|
| |
|
|
195. Об истинных ценностях
Просил ты цены, ценности - ни разу
И вместо чистоты искал заразу.
На склоне лет поймешь, да будет поздно,
Что каждый твой алмаз подобен стразу.
|
| |
|
|
196. Один и другой
Один открыл мне мир и все пути,
Другой решил соблазном извести.
Один надежду дал, другой сулил богатство.
Один вздохнул, другой шепнул: "Прости."
|
| |
|
|
197. Чего не стОит делать
Не прогоняй стоящих на пороге,
Не сторонись идущих по дороге,
Не останавливайся, друг, на полпути
И подводить не торопись итоги.
|
| |
|
|
198. Мы видимся не чаще раза в год
Мы видимся не чаще раза в год,
Мы видим, что стареем понемногу.
Судьба разводит нас, ее "развод"
Вернее штампа в паспорте, ей-богу.
При встречах говорим о том-о сем,
Бросаем взгляды искоса, украдкой.
Невысказанность чувств в себе несем,
Невыразимость нашей муки сладкой.
Мне кажется, ты обрела покой,
А я его утратил почему-то.
Ты на прощанье машешь мне рукой
И просишь извинения как будто.
Целую "в щечку" быстро и не грубо -
Ты запретила целовать мне в губы.
|
| |
|
|
199. Ты был, ты жил...(рондель)
Ты был, ты жил и видел ты Париж -
Не так уж мало (по большому счету!).
Не подготовившись как следует к отчету,
Ты вспыхнешь напоследок и сгоришь.
Настанут благодать, а с нею тишь,
Какие и не снились звездочету.
Ты был, ты жил и видел ты Париж -
Не так уж мало (по большому счету!).
Ты в час предгрозовой летишь как стриж,
Вершится жизнь, подобная просчету.
В нейбыл позор и место есть почету...
Ты слишком низко над землей паришь!
Ты был, ты жил и видел ты Париж.
|
| |
|
|
200. О форме и содержании
Великолепна форма, но пуста,
А истина - невзрачна и проста.
Найди для верных слов порядок стройный,
И полетят они из уст в уста.
|
| |
|
|
201. О "сливках общества"
"Скорей пойду на плаху к палачу,
Чем буду тем, кем быть я не хочу!
Я - сливки общества",- изрек богач надменно,
Забыв, что сливки превращаются в мочу.
|
| |
|
|
202. О доброте человеческой
Ловкач, наживший горы серебра,
Добился прав, права других поправ.
Теперь слывет он добрым человеком
За то, что много у него добра.
|
| |
|
|
203. Неординарное решение
Решил я, хорошенько поразмыслив,
Всё взвесив тщательно и точно всё исчислив,
Уйти из этой жизни добровольно.
Вдруг, померев, я стану независтлив?
|
| |
|
|
204. Пожелание
Если помыслы и чувства
В нашем мире что-то значат,
Пусть любовь моя не будет
Для тебя клеймом постыдным,
Бременем или обузой;
Пусть в ночи она звездою
Небосвод украсит темный
И пошлет свой луч неяркий
С высоты небес на землю,
Сон твой сладкий не тревожа;
Днем же пусть она померкнет,
Не стремясь затмить светило;
В холод пусть тебя согреет,
Ну а если в душный полдень
Станешь думать о прохладе,
Утренним пусть будет бризом,
Свежим ветром дальних странствий;
Если ж вдруг тебе взгрустнется,
Пусть она смешным котенком
Замяукает потешно,
Чтобы ты печаль забыла
И с тоскою распрощалась;
Наконец, коль с легким сердцем
Будешь петь или смеяться,
Пусть любовь моя грустинку
Привнесет в твое веселье...
|
| |
|
|
205. Тайна бытия
Явившись к нам на свет, не мог ты знать, зачем.
Но, через много лет, стал спрашивать:"Зачем,
Творец Небесный, мы живем на этом свете?"
И, получив ответ, скончался ты. Зачем?
|
| |
|
|
206. Мост над бездной
Любой хитрец, обманщик и прохвост,
Любой храбрец и тот, кто просто прост,
От пропасти в горах отпрянут - бездна! -
И лишь мудрец над ней построит мост.
|
| |
|
|
207. В жанре танка
Ты ждешь свидания
И волнуешься перед встречей.
Ты боишься
Рук моих, поцелуев
И себя, правда?
|
| |
|
|
208. Рецепт
От простудных хвороб и подобных им бед
Помогает, любезнейший, сладкий шербет*.
Если ж сердце болит и тоскует душа,
Ты вином замени ужин, завтрак, обед.
Шербет (персидск. "шарбат") - старинное лекарство от ангины
|
| |
|
|
209. Предсмертная записка
Вот и жизнь за холмом!
Пролетела как сон
За границей да в граде столице.
Смерть стоит за углом,
Есть у смерти резон
Поджидать и ни капли не злиться.
До свиданья, друзья,
И до встречи, враги,
Хоть в аду, хоть в раю - где придется!
Потерял я ферзя,
Видел всё и ни зги,
Был своим и чужим - инородцем.
Что жалеть о былом,
Убеждать, что люблю -
В мире слов всё обманчиво, зыбко.
Смерть стоит за углом,
Мат грозит королю -
Знать, допущена где-то ошибка.
|
| |
|
|
210. Поклонение Луне
Как ты величественна, полная Луна!
В ночи нас поражаешь красотой,
Дурманишь лучше доброго вина
И манишь словно новый золотой.
Тебе известны таинства веков,
Ты - божество, хранительница мер,
Пустая ниша без тебя альков,
А час ночной - уныл, обычен, сер.
Тобой творятся жуткие дела
И пишется кошмарный цикл картин,
В тебе таятся жизни зеркала,
Подернутые сетью паутин.
Благоговейно преклоним колени
И жертву принесем Луне, Селене.
|
| |
|
|
211. Обретение печали
"Учись, юнец, - так старцы поучали,-
Мир не познаешь, стоя на причале."
И я ушел, послушный, в море знаний
И что обрел? Лишь океан печали.
|
| |
|
|
212. Было или не было?
- Были слова, были взгляды - я помню их!
Были объятья, признанья и дерзости.
Сколько стихов было, каждый я помню стих!
Помню, не скрою, и все свои мерзости.
Были мгновения счастья, единства душ,
Краски стыда и оттенки чувств низменных,
Предожидание холода, зимних стуж,
Тысячи бед - назови лучше ты мне их.
Были кривые усмешки и искренность,
Ревность была вкупе с непониманием;
Пафос был ложный и глупая выспренность;
В общем - любовь или, может быть, мания.
- Хоть назови лихорадкою Эбола,
Но ничего - ты в ответ - у нас не было.
|
| |
|
|
213. Из Марка Аврелия
...Вкушаем мы не трупы ли животных,
А наши тоги - не овечья ль шерсть;
В восторге - не от драк ли кукол потных,
И помним ли, что есть на свете честь?
Что ищем мы? Одних ли наслаждений?
Хотим ли дольше и в богатстве жить,
Звать призраков, бежать от наваждений,
Беседовать за чашами, прясть нить?
Не лучше ль не служить кровавой плоти,
Снять пурпур и замызганную шерсть,
Не утопать в пороках как в болоте,
Всё с легкостью отдать и встретить смерть?..
|
| |
|
|
214. Что грешным ад?
Что грешным ад? Да видел кто его?
Боимся мы, но только одного:
Дыханья смерти, полного забвенья,
Того, что "там" не будет НИЧЕГО.
|
| |
|
|
215. О спорах
Родоначальником не истины, но ссор,
Порою выступает шумный спор.
Когда оспаривают выгоду и блага,
Тот часто прав, кто на расправу скор.
|
| |
|
|
216. Своя душа - потемки
Приходит ночь, нас тьмою окружая,
Восходит месяц, мир преображая.
Так ясно было днем, теперь потемки -
Своя душа и полный мрак - чужая.
|
| |
|
|
217. Пророк
Час пробил, Бог зовет тебя, пророк!
Забудь про отчий дом, родной порог.
Неси народам Божье откровенье,
Но знай: до смерти будешь одинок.
|
| |
|
|
218. О печали и радости
Ты счастлива? Я рад, но лишь отчасти.
Ты плачешь? Улыбнись, пройдут напасти!
Порой удачу беды предвещают,
А медь литавров - звонкий знак несчастья.
|
| |
|
|
219. Истины
Вот истины, их помню наизусть я:
Скромны истоки - многоводны устья;
Миг краток - череда их бесконечна;
День радости нам стОит года грусти.
|
| |
|
|
220. Постичь Бога
Постичь Аллаха - значит влезть на стену,
Что выше гор, небес, высот Вселенной.
Попробуй зачерпнуть воды на взморье.
Что почерпнешь? Не воду - только пену.
|
| |
|
|
221. Приготовления влюбленной
В порядок приведу и дом, и двор,
Где расстелю свой войлочный ковер.
Я на ночь стану розою Шираза,
А ты собою будь, желанный вор.
|
| |
|
|
222. Пьяные газели
О лунноликая, добавь-ка мне вина,
Чтоб чаша до краев была полна!
И будешь ты в стихах воспета мной:
Сравню тебя я с полною луной,
Твои глаза - с сапфирами Сиама;
Овечкой назову (хоть ты упряма);
Лишь у тебя - прелестный, тонкий стан
(один на весь цветущий Гюлистан);
Гранаты - груди, а уста - кораллы
(налей еще - я пью, а мне всё мало!)...
О чем, напомни мне, веду я речь?
Ах да! С тобой одной хочу возлечь!
С тобою до небес хочу взлететь
(с тобой одной, о страсть моя, заметь!)!
Подвластна мне небесная страна,
В которой ты - и солнце, и луна.
Не жаль мне для тебя хвалебных слов
(молю, сними стыдливости покров...).
В конце концов, зачем теперь слова
(как кружится, однако, голова!)...
А может, хватит, жизнь моя, вина -
Ведь в небе три луны, а не одна!..
|
| |
|
|
223. Лунная ночь с вермутом
Мне снится сон: она со мной,
Стоит, бедняжка у окна,
Лицом к окну, ко мне спиной...
Ночь, вермут "Россо" и луна.
Тревожный сон: она кричит
И рвется словно птица прочь,
А я ей грубо - "замолчи!.."
Серп лунный, вермут "Россо", ночь.
Сон странный: рядом, здесь она,
Глядит затравленно и косо,
Разделась, встала у окна...
Ночь, серп луны и вермут "Россо".
|
| |
|
|
224. О гигиене полости рта
Халиф Мамун хотел познать спросонья
Невольницу-турчанку Нур из Коньи.
Да получил отпор. Она сказала твердо,
Что не потерпит уст его зловонья.
|
| |
|
|
225. Карфагенская песня
С гор Дидоны увидишь ты мыс
Со священною рощей Эшмуна*.
Поклонись, Герсаккон, поклонись
Камню Бога, где волны бьют шумно.
Поклонись, Герсаккон, поклонись
Белоснежному храму Мелькарта*,
И как только ты спустишься вниз,
Помяни их, любимцев Астарты*.
Рядом с Бирсой** - густой тамариск,
В Бирсе - голуби, в гавани - чайки.
Покорись, Герсаккон, покорись
Мне, рабыне твоей и хозяйке!
Там, среди тамариска и скал
Мы откроем друг другу объятья.
Буду всё, как Танит пнэ Баал***,
Отдавать, отдавать, отдавать я!
*Эшмун - западно-семитский бог растительности; Мелькарт (буквально "бог города", спутник Эшмуна, покровитель Карфагена), Астарта - богиня-дева, почитаемая на семитском востоке и в Малой Азии.
** Бирса - древнейшее сооружение в Карфагене, городская цитадель.
*** "Танит пнэ Баал"(буквально "Танит [карфагенская вариация Астарты]перед Ваалом"[верховное божество западносемитского пантеона]) - распространенная религиозная формула в Карфагене; специалисты интерпретируют это выражение, как "Танит перед ликом Ваала" или "Танит - украшение Ваала".
|
| |
|
|
226. О природе вещей
Стремясь познать суть скрытую явлений,
Рвем путы мы своей вселенской лени.
Когда ж нам кажется, остался шаг до цели,
Мы видим тщетность наших устремлений.
|
| |
|
|
227. О поисках сути
Искавший суть, всю жизнь играл с огнем
Как темной ночью, так и ясным днем.
Кто знает, что скрывается в кувшине:
Вдруг не вино, а див* лукавый в нем?
Див - злой дух
|
| |
|
|
228. Подарок
Выпью, выпью вина. Сразу стану значительным.
Я пойму Ваши взгляды и Ваше молчание.
Стану им, только им, им одним, "исключительным",
Нежно любящим Вас, Ваши ум, обаяние.
Приласкав, приголубив, спрошу Вас с участием:
"Как детишки растут? Как дела, ненаглядная?"
Пожелаю здоровья, удачи Вам, счастия
И скажу "комплимент":"Вы такая нарядная!"
Провожу, провожу точно так же, как в юности,
До заветного клена (смотри, как разросся он!).
Благодать в октябре, ветер в мире подлунном стих...
Подарю Вам цветы, поцелуй и вот этот сон.
|
| |
|
|
229. Что чему соответствует
Для жемчуга нет лучше кожи гладкой.
Для томных уст - лобзания украдкой.
А мудрости приличествует скромность -
Простой кафтан, но с шелковой подкладкой.
|
| |
|
|
230. Не так сидим
Бедняк, на ухо глух, на око крив,
Пришел к судье, молитву сотворив,
И сел среди богатых и знатнейших.
Кто усадил его? Небесный Муарриф*.
*Муарриф - на мусульманском Востоке слуга, рассаживающий посетителей (гостей) сообразно их положению в обществе.
|
| |
|
|
231. Резонный вопрос
Жена бесценна, коль она мудра,
Благословенна, коль она добра,
Но ежели уродлива при этом,
Зачем ей, правоверные, чадра?
|
| |
|
|
232. О наследстве (из цикла назиданий)
Один, наследовав большое состоянье,
В миг промотал его на конские ристанья.
Другой, наследства от отца не ожидая,
За годы приобрел - не золото, но знанья.
|
| |
|
|
233. О трудящихся
Все трудятся: галерный раб с веслом,
Феллах с мотыгой, мастер с ремеслом.
Бездельник же, несущий важно книгу,
Сравним с гружёным книгами ослом.
|
| |
|
|
234. Кому поклоняться?
Спросили мудрого:"Пред кем склониться нам?
Султан есть строгий, кроткий есть имам."
Мудрец ответил:"Кланяйтесь Аллаху,
Ведь Он суров и кроток - пополам!"
|
| |
|
|
235. Страшная месть
Однажды шах, измучен ядом лести,
Узнал всю правду. Где? В отхожем месте.
Он визирём золотаря назначил,
А свиту утопил в дерьме - из мести.
|
| |
|
|
236. О царе царей
- Я - царь царей! - хвастливо шах изрек
И не услышал слова поперек.
Он слов хулы наслушался довольно,
Когда Тимур на смерть его обрек.
|
| |
|
|
237. Еще одно подражание Саади
Я видел Рум и посещал не раз
Наполненный напевами Хиджаз.
Прекрасны вы, Юнан и Фейд волшебный,
Но сердцу мому милей Шираз.
|
| |
|
|
238. Диалог ангелов
Однажды Джебраил, верховный ангел,
Был над землей всего в одном фарсанге*.
- Ты низко пал, - Иблис**заметил злобно.
- Да, - тот в ответ, - но всё ж ты ниже - рангом.
*Мера длины в Иране
**Иблис - падший ангел
|
| |
|
|
239. Любовный напиток
Возлюбленная, ты всегда -Лилит!
Мой кубок жизни лишь тобой налит.
Я пью, а кубок полным остается
И жажды всё никак не утолит.
|
| |
|
|
240. Из Катулла
Если так богам угодно, пообедаем мы вместе.
Приходи в мой дом, дружище, прихвати еще подружку.
Если ты и угощенье принесешь с собою также,
Пообедаем мы славно с белокурой хохотушкой.
Обещаю, друг любезный, вволю мы повеселимся
Если ты распорядишься нам вина сюда доставить.
Значит так: я приглашаю на обед тебя, мой милый,
Если ты быка притащишь, амфору вина и Тину.
Будут шутки и остроты, будут ласки и лобзанья,
Если ты за всё заплатишь - полон воздухом кошель мой!
|
| |
|
|
241. По прочтении Хафиза Хорезми
Ты - музыка сладкоголосых лир,
Ты - пери*, услаждающая пир,
Ты - мой алмаз, мой жемчуг драгоценный,
Я - твой Хафиз*, художник, ювелир.
На мне, о пери*, шелковых нет риз,
Как нет меня среди льстецов, подлиз.
Но если песню в час вечерний ты услышишь,
Знай, это я, твой соловей - Хафиз*.
*Пери - волшебница, фея, возлюбленная
Хафиз - имя нескольких восточных поэтов, ставшее нарицательным; в переносном смысле - "поэт, певец".
|
| |
|
|
242. Шутливый хаммас (пятистишие)
Где и с кем мне пить придется, я не знаю:
Под чинарой, у колодца ль, я не знаю;
Со своим ли, с инородцем, я не знаю;
Будет трезв он иль напьется, я не знаю;
Только ту, что не дается, я познаю!
|
| |
|
|
243. Слова
Читаем, пишем мы слова, слова, слова,
Исполненные ложного значенья,
И лживою становится молва,
И ложь разносят тихие реченья.
Будь трижды благородна голова,
Четырежды прекрасны будь в ней мысли,
Она - враг света, хищница-сова,
Коль мысли облечет в слова ли, в числа ль.
О речи красной вязь и кружева!
За вами, как за маской, скрыта кривда,
А истины далекой острова
Лежат за Сциллой слов и слов Харибдой.
Ужель, когда творился мир багровый,
Изречено зачем-то было слово?
|
| |
|
|
244. Подростковый сонет
Она сказала тихо "да",
А взгляд ее пылал,
И в тихом голосе тогда
Почудился мне шквал.
Во время танца я спросил:
"Пойдем встречать рассвет?"
"Да"- голосок был тих и мил
И тем же был ответ.
Но холоднее снега, льда,
Скучней, чем мой сонет,
В ответ на "любишь?" вместо "да"
Сказала тихо "нет".
Как часто это "нет",одно,
Бывает сотням "да" равно.
|
| |
|
|
245. Тяжелый труд
Сказал мудрец (а мудрецы не врут):
Среди богатых каждый третий плут.
Из тысячи один бывает щедрым,
Ведь жертвовать - такой тяжелый труд!
|
| |
|
|
246. О мужах
Не высоко сужу я о мужах:
Из них опасней - полоумный шах,
Нет мерзостней - скупого богатея,
Подлей - льстеца; он с правдой на ножах.
|
| |
|
|
247. Шутливое саморазоблачение
О, ты прекраснее прекрасных роз Шираза!
В сравнении с тобой алмаз - подобье страза.
Ты - свет очей, вечерняя прохлада...
Довольно! В трех строках я лгал четыре раза.
|
| |
|
|
248. Смерть праведника
Соблазнов и грехов во избежанье,
Найду в молитвах смысл и содержанье.
Оставлю пьяное веселье и подружек
И праведно помру... от воздержанья.
|
| |
|
|
249. Расставание
Своим присутствием мой скромный дом почти.
С немым сочуствием стихи мои прочти.
Будь счастлива, прощай и пожелай мне,
С благим напутствием, счастливым быть, почти.
|
| |
|
|
250. Похвальное слово любви
Любовь - аркан, петля, удавка, жгут.
Нас от нее друзья не сберегут.
Любовь - колодец без воды среди пустыни,
Огонь костра, в котором души жгут.
|
| |
|
|
251. Позднее раскаяние
Вчера я получил твое посланье;
Всего десятка два небрежных строк
С обратным адресом: Valencia, Espana,
И заключением:"Храни Вас, милый, Бог".
Не знаю, что ответить в оправданье.
Всем оправданиям давно уж вышел срок.
Какой, скажи мне, откупиться данью,
Какой, поведай, заплатить оброк?
Да, разумеется, раскаиваться поздно,
А вот покаяться, мне кажется, пора...
В Валенсии весна, в Москве морозно.
Три ночи там, а здесь все пять утра.
Куранты бьют неумолимо-грозно,
Но нет "сегодня" - было лишь "вчера".
|
| |
|
|
252. Извините за выражение, туюг*
Вы лжете, а слова лжецов - мораль ли?
В них всё обман, и места нет морали.
О сколько в мире пошлых назиданий,
Которыми бумагу вы марали!
*Туюг - в таджико-персидской поэзии четверостишие, построенное на игре слов. Омонимы используются в качестве рифмы
|
| |
|
|
253. Задел
В сердце милой создал я плацдарм и задел,
Но утратил задел и плацдарм из-за дел.
Что же я натворил? Сердце нежное ранил,
Гордость милой моей уязвил и задел!
|
| |
|
|
254. Бег времени
Часы и дни пробегают мимо.
Время течет слева - направо,
А я, как актер, усталый, без грима,
Не слышу ни свиста, ни возгласов "браво!"
Время течет, рассеченное бритвой:
Налево - зло, и добро - направо,
А я, как поп, что бубнит молитву,
Читает ее нараспев, гнусаво.
Текут секунды. Куда? Откуда?
И почему слева - направо?
А я, как счастливец, что видел чудо,
А я, как безумец, что пьет отраву.
|
| |
|
|
255. Я видел мир
Я видел мир: мне снятся и поныне
Заснеженные дали Лабрадора,
Двух океанов синие пустыни,
Края, где правил меч конкистадора.
Касался я руин античных храмов,
Встречал рассвет у древней пирамиды,
Внимал ударам бубнов и тамтамов
И любовался красками корриды.
А мир был многоцветен и причудлив,
Наполнен вихрями волшебных странствий,
Раздувшими мерцающие угли
Моих фантазий времени-пространства...
Но ты, очей и уст желанный пир,
Собою затмеваешь этот мир.
|
| |
|
|
256. О смерти
Лозу поддерживает высохшая жердь,
Питает соками безжизненная твердь.
Так нам с тобою выжить помогает
Подстерегающая нас старуха-смерть.
|
| |
|
|
257. Бедняк-богач
В те далекие дни был ты худ, да пригож.
Где же ныне они? Потерялись как грош!
Дом твой светел огнем, ты богат и пузат.
Но не греют огни во дворцах у вельмож.
|
| |
|
|
258. Средство для укрепления волос
В Рабате приобрел у мавра
Я средство для мытья волос.
Состав таков: листочек лавра,
Плюс пчелок молочко и ос,
Плюс сладостный нектар фиалок
(или любой его аналог),
Пять капель крепкого вина,
Укропа веточка одна,
Да масло розы, как основа,
И, не боюсь я, право слово,
Сказать:"Смесь смело нанеси
(но внутрь - боже упаси!!!)
На волосы, и станешь мудрой,
Желанной и прекраснокудрой!
P. S.
"И мужу дай. Муж - Сизый Нос -
Предстанет, как "ЭвлокамОс.""*
* Эвлокамос (Eulokamos) - прекраснокудрый; эпитет, часто встречающийся в древнегреческой поэзии
|
| |
|
|
259. Это - страсть
Это страсть, а не блуд, не холодный разврат.
Пусть я в ад попаду, с ней и аду я рад.
Не страшусь ни суда я, ни кары небесной.
Что мне кары и суд? Раем станет нам ад!
|
| |
|
|
260. Что нужно мне?
Что нужно мне? Как можно больше "тела".
Что Богу с чертом? Им нужна душа.
А что тебе? Чтоб ты не "залетела"
И чтоб была свежа и хороша?
Что нужно мне? Мгновения "свободы".
Добру и злу - проверить, кто - кого.
А что тебе? Богатого урода,
Вниманья, лести - только и всего?
Что нужно мне? "Эрзац-любви", пожалуй.
Что Богу с чертом? Света, темноты.
А что тебе? Чтоб был я добрый малый
И чтоб женой моею стала ты?
Что нужно мне? Жилось чтоб "веселей".
А что тебе? Три тысячи рублей?
|
| |
|
|
261. Шутливый рондель
- Время над тобой невластно!..
Я не льщу тебе, ей-Богу!
И не пьян! Три капли грогу
Только выпил - день ненастный!..
Повторяю: ты прекрасна!..
(я же - выпимши немного!)
Время над тобой невластно -
Я не льщу тебе, ей-Богу!..
Вижу, речь моя напрасна,
Говорю нескладным слогом...
Вот - споткнулся за порогом...
И сболтнул, нетрезвый, страстно
"Время над тобой невластно!.."
|
| |
|
|
262. Спешил воспеть я...
Спешил воспеть я первый луч рассвета,
Ад лихолетья, райский вкус запрета,
События - одно, за ним второе
И следом третье... Вот и песня спета.
|
| |
|
|
263. Это - ты
Пери* в шелковом платье на пирах - это ты.
Смелость долгих объятий, сладкий страх - это ты.
Ясный полдень и тайна необъятных небес,
Суть житейского счастья, "добрый шах" - это ты.
*Пери - в персидской поэзии - фея, идеал возлюбленной
|
| |
|
|
264. Простонародное
Повинуемся шахам, царям, королям.
Придаем им значенье, подобны нулям.
Но ничтожны они без простого народа.
Мы начало начал, мы "алиф" их и "лям"*
*Алиф - начальная буква в арабском алфавите; Лям - буква арабского алфавита, которая, в сочетании с буквой алиф образует начальное слово символа веры мусульман: "Нет Бога, кроме Бога..."
|
| |
|
|
265. Уста возлюбленной
Не юнец, но желаньем безумным томим,
Я не в силах сдержать его, справиться с ним.
Только лал* твой ценю средь камней драгоценных,
В письменах вижу только твой сладостный мим**.
*Лал - рубин; в пресидской поэзии - символ уст возлюбленной
**Мим - буква арабского алфавита, имеющая в верхней части кружок, напоминающий уста
|
| |
|
|
266. Об особенностях жизни
Так чем, о жизнь, меня смогла б увлечь ты?
Несешь с собой не мир, но чаще меч ты,
Мираж любви, труд рабский, подневольный;
И к смерти прямиком стремишься течь ты.
|
| |
|
|
267. Предсказание любящей женщины
Когда сотрутся краски дня, день станет серым;
Твой взор утратит блеск огня, ты - чувство меры;
Когда тебя твой близкий друг предаст невольно,
Займешь, мой милый, у меня любви и веры.
|
| |
|
|
268. О критериях
Не ценит здравия не испытавший боли,
Как счастия - не знавший худшей доли.
И только тот способен насладиться,
Кто чашу горечи испил и съел пуд соли.
|
| |
|
|
269. Одно расстройство
Прикладываюсь к кубку я, не скрою.
Ловлю в силки голубку я порою.
Пью - не напьюсь, поймав - не овладею,
И только счастье хрупкое расстрою.
|
| |
|
|
270. Газели дервиша
Люблю тягучего вина на масле роз настой;
Люблю, коль чаша им полна, враг чаше я пустой.
Вино - мой мир, моя страна, последний мой устой;
И не вина отнюдь вина, что дервиш я простой!
Да будь я с головы до ног эмиром Бухары,
Всё б без вина прожить не смог, скончался б до поры.
Когда б не пить пьянящий сок, лоз не вкушать дары,
Не быть творцом мне этих строк, не посещать пиры!
Любить коль будет суждено так, как любил Меджнун*,
То не в Лейли* влюблюсь - в вино, моих владельца дум!
Пропью рассудок свой я, но (на что, Аллах, мне ум?)
Прославлю слово всё ж одно из букв "зуль", "и", "ба", "нун"!**
*Лейли и Меджнун - в персидской поэзии - классическая пара влюбленных
** зуль, и, ба, нун - арабские буквы, из которых складывается слово "набиз" - по-арабски - вино
|
| |
|
|
271. Девушке, продающей персики
Не пожелал бы злейшему врагу я
Того, что делаешь, о дева, ты торгуя:
Любому персик за дирхем отдать готова,
А мне - за тысячу; где ж сумму взять такую?!
|
| |
|
|
272. Пресыщение истиной
До истины я больше не охоч.
Она не девушка, а вдовушка - точь-в-точь:
На вкус - горька, на вид - глаза зажмуришь,
Весь день с тобой и спать не даст всю ночь.
|
| |
|
|
273. Из Луция Аннея Сенеки
...Позволь, Луцилий, повести мне речь
О том, что тяготит, хоть и не бремя,
О том, что забываем мы беречь,
А забываем мы беречь, Луцилий, - время.
Мы все - в делах, как правило, дурных;
Досуг проводим с мальчиком в постели;
А в голове нет помыслов иных,
Как от забот укрыть себя бездельем.
Живем, не поднимая головы,
Со смертью день и ночь беспечно делим.
Неправда ли, Луцилий, мы мертвы,
А если живы мы, то - еле-еле?
Как мы щедры в беспамятстве своем!
Ужели смерть прекрасной жизни краше?
Ей, смерти, за бесценок отдаем
Лишь то одно, что в самом деле - наше.
Считаем, скряги, каждый медный асс,
Ссужаем алчно ассы под проценты.
Но разве время кредитует нас
Под нашу жизнь стремительную чем-то?!
Ты думаешь, Луцилий, я богат?
Доход итожу душными ночами?
Я б был богатству истинному рад,
Когда не посылал бы за врачами.
Довольно, впрочем, мой Луцилий, слов.
Я слишком многословен был, не скрою.
А посему будь счастлив и здоров,
В ладу со временем, богами и - собою.
|
| |
|
|
274. О законе подлости
Все подлецы: и я, и ты, и он.
Все, кроме шаха (шах наш - пустозвон).
При этом мы закон не нарушаем,
Поскольку это подлости закон.
|
| |
|
|
275. Загадка времени и души
Дни чередой пробегают мимо:
Слева - часы, а минуты - справа.
Кто я - актер ли, подобье ль мима,
Свист или возглас в театре "браво!"?
Время сечется опасной бритвой:
Зло - то, что слева, добро же - справа.
Кто я - боец, упоенный битвой,
Трус ли, стяжавший чужую славу?
Время течет, но куда, откуда?
Было - так влево, а будет - вправо?
Кто я - счастливец, что видел чудо,
Или безумец, что пьет отраву?
|
| |
|
|
276. О соотношениях
Когда я пятилетним был мальцом,
Нашел в земле златые цепь с кольцом
И выменял на финики их тотчас
С сияющим от радости лицом.
Прошел я ныне жизни длинный зал,
Ученым став, совсем как Аль-Газал*,
Однако меры всех соотношений
И цен так до конца и не познал.
*Аль-Газал (Аль-Газали) - мудрец иранского происхождения, почитаемый в мусульманском мире
|
| |
|
|
277. Исповедь обывателя
Не надо сладкой лжи и грубой лести,
Не надо правдой бить до синяков.
Я сам вам расскажу, всё честь по чести,
Без умолчаний и обиняков.
Мне повезло родиться в град-столице,
Не знать войны и сытым быть всегда,
Зреть прелести богатой заграницы
И получать "Ударника труда".
Мне повезло учиться в неком ВУЗ'е
(В сей ВУЗ пролезть без блата мудрено),
Служить в СА, не ползая на пузе,
И даже пить французское вино.
Мне повезло воспользоваться шансом
И наказаний избегать за зло,
Блистать речей пустопорожним глянцем
(Лишь в женщинах всю жизнь мне не везло!).
Мне повезло прожить без приключений
И выглядеть как правильный кристалл.
Я просто плыл по воле всех течений,
"Не привлекался" и "не состоял".
|
| |
|
|
278. И вся любовь
...То была любви наука:
Постигали мы друг друга
До основ.
Мы не знали слова "скука",
Расставанье звали "мукой"
Вновь и вновь.
Поженились мы, и что же?
Стала призраком, похоже,
Вся любовь.
Делим мы с тобою ложе,
Но делить уже не можем
Чувств и снов.
Боль приходит к нам без стука,
Без спасательного круга
Нежных слов.
Наше счастье нас стреножит.
От его спаси нас, Боже,
Пут-оков...
|
| |
|
|
279. Перевод 146-го сонета Шекспира
W. Shakespeare, Sonnet CXLVI
Poor soul, the centre of my sinful earth,
Thrall to these rebel powers that thee array;
Why dost thou pine within and suffer dearth,
Painting thy outward walls so costly gay?
Why so large cost, having so short a lease,
Dost thou upon thy fading mansion spend?
Shall worms inheritors of these excess
Eat up thy charge? is this thy body's end?
Then, soul, live thou upon thy servant's loss,
And let that pine to aggravate thy store;
By terms divine in selling hours of dross;
Within be fed, withit be rich no more.
So shalt thou feed on Death, that feeds on men,
And Death once dead, there's no more dying then.
Бедная душа - центр моей грешной плоти,
Раба этих мятежных сил, которые тебя облачают!
Почему ты чахнешь внутри и терпишь нужду,
Раскрашивая наружные стены в такие дорогие, яркие цвета?
Почему, имея столь недолгую аренду,
Ты дорого платишь за свой выцветающий дом?
Не черви ли унаследуют эти излишества
И съедят твои затраты? Не таков ли конец твоего тела?
Поэтому, душа, живи за счет убытков твоего слуги.
И пусть он чахнет, чтобы увеличивать твой запас.
Купи божественные сроки, продав часы суеты;
Будь сыта внутри и не имей больше наружных богатств.
Так ты будешь питаться смертью, которая питается людьми,
А когда смерть умрет, умирать больше не придется.
О, бедная душа, томишься день и ночь
В обители греха и чахнешь взаперти!
Ужель, мятежность тьмы не в силах превозмочь,
Блеск внешний, не скупясь, ты жаждешь обрести?
Но стоит ли платить так дорого, душа,
За то, чтоб обновлен прогнивший был фасад?
Падет, подточен он червями неспеша,
Развалится твой дом; тебе ж дорога - в ад?
Так разорится пусть прислужник алчный твой!
Пусть потеряет всё - богаче станешь ты
Незримой оком, но божественной красой,
Далекой от земных страстей и суеты!
Старуха-смерть с косой лишь тело сокрушит,
Но ей не одолеть величия души.
|
| |
|
|
280. Фантазия на тему шекспировского сонета
Берут под стражу - не помог залог!
На мне поставят крест, а в виршах - точку.
Однако ты не будешь одинок,
Прочтя моих стихов любую строчку.
В ней лучшее тебе посвящено,
Тобою дышит; тело - лишь добыча
Червей могильных, будет пусть оно
Лежать в сырой земле - таков обычай.
Утешься, бренной плоти не вернешь.
Меня б мог поразить, смертельно ранить
Трусливого убийцы подлый нож,
Но умертвить и он не в силах память.
Когда уйду, чтоб вечным сном уснуть,
С тобой строки моей пребудет суть.
|
| |
|
|
281. Воспоминания о Вене
Вспоминать - прерогатива, мягко говоря, немолодых людей. Превосходное количество впечатлений нередко переходит в дурное качество желания поделиться ими. Позвольте и мне вспомнить кое-что, ну, скажем, о Вене.
Итак, я - в Вене, в первый раз в своей длинной и неинтересной жизни. Август, тепло, солнечно! Иду по Рингу, немного напоминающему московское Садовое Кольцо, и выхожу на широкую площадь с конной статуей принца Евгения Савойского в ее центре. Тяжеловесная колоннада охватывает площадь, я подхожу к ней...и меня пробивает холодный пот.
Я уже был здесь! Определенно был! Я начинаю вспоминать, что проходил мимо этих колонн, я помню эти карнизы, капители, ступени в каком-то мрачноватом, черно-белом варианте! Мне становится не по себе, даже немного страшно. Силюсь вспомнить, что же я здесь делал. Смутно припоминаю, что кого-то ждал, с кем-то разговаривал, что стояла облачная, дождливая погода. Мне передалось настроение того сна (я в конце концов вспомнил, что это был сон, приснившийся мне когда-то давно, в подростковом возрасте), и настроение это было тяжелым и тревожным.
Потом, через несколько лет, я вычитал о феномене дежавю. Значит, в какой-то прошлой жизни я был австрийцем, или, во всяком случае, жил в Вене? Надеюсь, не Гитлером...
Через несколько лет (для любителей точности - через 16) в мае, мне вновь довелось побывать в этом уютном городе, причем с супругой, ранее в нем не бывавшей. У нас было мало времени, и я торопился показать ей венские достопримечательности, ту самую площадь, Хофбург, Гринцинг, собор Святого Стефана, великолепные парки Бельведер и Шонбрунн... Не тут-то было! Расхваливая венскую жизнь, я неосторожно упомянул о том, как изумительно идет венский шницель под пиво "Гёссер". (Помните - гут, бессер, "Гёссер"?) Жена тут же углядела безлюдный в этот полуденный час ресторанчик, прочла в меню о наличии означенного шницеля и категорически потребовала обеда. Все мои заклинания о том, что негоже менять архитектурные красоты Вены на свиную отбивную, возымели эффект, обратный задуманному. Пришлось покориться судьбе и с мрачным видом поглотить зажаренный оковалок. В порядке компенсации мне была предложена кружка "Гёссера". Его вкус показался мне отвратительным...
Прошло еще четыре года, и я вновь побывал в майской цветущей старушке Вене. Я навестил все свои памятные места, с трудом справился с австрийским подобием немецкого айсбайна - свиной ноги - и отведал модного в ту пору нефильтрованного пива. Что-то изменилось в облике почти родного города. И изменилось к худшему. Ко мне подходили какие-то хипповатого вида личности и нагло требовали шиллинги. В тенистом парке у ратуши наркоманы разбили лагерь, открыто употребляли "дурь", а одна брюхатая особь деловито мочилась под елью, не прерывая разговора с патлатым собеседником. За всем этим спокойно наблюдал блюститель порядка, который, судя по интонациям и реакции волосатиков, шутил и был настроен вполне благодушно и даже предупредительно по отношению к этим живописным персонам.
К тому же Штрауса и всё его окружение в это время перекрашивали в показавшийся мне нелепым золотой цвет, а весенние ароматы вызывали аллергическую реакцию. Словом, и это посещение Вены показалось мне неудачным.
А может быть, так всегда бывает: первые впечатления завораживают, а потом ощущения тускнеют? Но вот, что интересно: стоит мне увидеть венскую площадь с Евгением Савойским - пусть на телеэкране или фотографии - я невольно вздрагиваю и вспоминаю сон, которому уже почти полвека.
|
| |
|
|
282. Случай в Аполлонии
А теперь, дорогой читатель(я не слишком фамильярен?), перенесемся на нашу с тобой историческую родину, в Израиль(шучу):
Пыльный зной и праздный парус,
Кромка пенных берегов,
Солнца слабнущая ярость,
Тишина веков.
Да, дорогой читатель, речь идет о многокилометровой полосе средиземноморского побережья этого любопытного государства. Полосе, именуемой на иврите Ха-Шарон, а в Библии - Долиной Саронской.
В стародавние времена здесь обитали филистимляне - злейшие враги народа Израилева, отнявшие у него Ковчег Завета. Потом в этих местах всё чаще стали появляться златокудрые и довольно настырные эллины, один из которых - Стратон - соорудил километрах в ста к северу от Яффы, любимого порта царя Соломона, маяк, прозванный Стратоновой Башней. За полвека до новой эры сюда явился тогда еще победоносный Гней Помпей, и аборигенам стало понятно, что в Палестине утвердился строгий, но чрезвычайно справедливый pax romana. Прошло еще лет сорок, и местный царек, - Ирод Великий - замаливая свои грехи перед Августом, отстроил на месте Башни благоустроенный греко-римский город, который назвал Кесарией в честь Гая Юлия Цезаря Октавиана Августа, отца отечества (и просто несчастного мужа, отца и деда), принцепса сената с трибунскими полномочиями, цензора, императора, многократного консула, пастыря римского народа, и прочая и прочая.
В средние века город, оставленный крестоносцами, занесло песком, благодаря чему он довольно хорошо сохранился. Именно здесь археологи откопали мраморную плиту с надписью, содержащей упоминание о Понтии Пилате. Сия плита - единственное материальное подтверждение того, что евангелисты и Корнелий Тацит не выдумали факт существования этого знаменитого персонажа.
Я бродил по мертвой Кесарии, казавшейся мне чем-то нереальным, воздушным, невесомым словно мираж из близкой Иудейской пустыни. Эллипс цирка и полукруг театра величественно и безмолвно возвышались над темно-синими просторами неспокойного моря, волны которого бились о зеленоватые глыбы, ограждавшие вход в гавань. Римский акведук тянулся, насколько хватало взгляда, к гряде холмов, над которыми возвышалось мрачное плато Иудеи, а севернее угадывались очертания Кармельского хребта. Мертвый город... Но не город мертвых, как Помпеи, где, казалось, застыл многоголосый человеческий вопль, крики, стоны и проклятия людей, засыпаемых пеплом. В Помпеях тебя не покидает смутное ощущение ужаса, а здесь в Кесарии - покой. Одни - грекоязычные сирийцы и их франкоязычные господа-крестоносцы - бежали отсюда, другие - арабы-победители - не поселились здесь.
Я почти с трепетом смотрел на копию плиты (оригинал спрятан в музее) с латинской надписью, или, вернее, с островками полустертых латинских букв, в которых ученые смогли, кроме прочего, разобрать слова "Понтий Пилат, префект Иудеи". В научном мире это вызвало бурную дискуссию: не прокуратор, а префект (начальник)! Значит, статус Пилата был выше и, возможно, что он даже номинально не подчинялся провинциальному наместнику Сирии, сидевшему в Дамаске!
Глядя на светло-серый камень с латинской inscriptio, я пытался представить, как выглядел этот италиец. Вот он, римский всадник с гримасой боли на лице, страдающий от злой болезни микрании, идет по священной улице "в плаще с кровавым подбоем", окруженный свитой "друзей"(amici), городских магистратов, глашатая и трибунов Железного(Ferrata) или Молниеносного (Fulminata) легиона, к храму Юлиев, чтобы принести жертву на алтарь гения императора Тиберия. В портике его приветствуют, вытянувший руку центурион Марк по прозвищу Крысобой, с дубленым лицом, обезображенным в битве при Идиставизо, жрецы, храмовая стража... Впрочем, это всё навеяно Булгаковым.
От фантазий меня на время пробуждает родной мат рабочих, нанятых археологами для проведения раскопок. Этот мат звучит весьма экзотично среди античных развалин. Через мгновение я опять уношусь на пару тысяч лет в прошлое.
В Кесарии римский прокуратор-префект проводил зиму, ибо в Иерусалиме было сыро, дул пронизывающий до костей ветер и раз в четыре года выпадал снег. Здесь же, напротив, зима была мягкой и напоминала италийскую, здесь его окружали отеческие боги, жили говорящие на койне сирийцы и шумело "наше море" (mare nostrum) Здесь не было ненавистных ему иудеев, их гневного и страшного, не имевшего подобия, единого бога, имя которого нельзя было даже поминать!..
Но довольно о Кесарии, коли дело случилось километрах в пятидесяти к югу.
Да, мой читатель (я не слишком фамильярен?), в 50 км строго на юг от зимней резиденции римской администрации первого века нашей эры расположился городок Аполлония, что вполне логично, ибо Аполлон - выходец из Азии. Античное прошлое этого населенного пункта ограничено стенами музея под открытым небом и напоминает склад коринфских колонн, надгробных плит, фрагментов мостовой, фундаментов домов и статуй стреловержца, обожавшего нимф, земных красоток и муз.
Современная Аполлония разместилась на песчаных холмах, возвышающихся над морем. На ее северной окраине торчит палец минарета и располагается могила средневекового арабского воина, видимо, здорово насолившего в свое время крестоносцам. Дальше на юг несколькими не очень правильными рядами тянутся вдоль моря окаймленные платанами узкие улочки. В домах, напоминающих французские шале, а то и шато, под красными черепичными крышами счастливо (разве можно быть несчастным в этом раю?) ютятся богатейшие из сынов Израиля. Впрочем, красуются здесь и виллы с плоскими, традиционными крышами, на которых вечером можно выпить, закусить и полюбоваться видами темнеющих небес, гор и морской глади. На подобной крыше в Иерусалиме царь Давид и узрел принимавшую водные процедуры Сусанну. Здесь же теснятся дачи послов иностранных государств с флагштоками и гаражами, в которых томно отдыхают черные мерседесы. Если смотреть на Аполлонию сверху, с одного из холмов, то глазам открывается радующий их вид приморского города, утопающего в зелени кипарисов, средиземноморской сосны, лимонных и мандариновых деревьев, ароматных эвкалиптов и лишенных аромата финиковых пальм. Средиземное море соседствует с морем цветов, среди которых мне запомнилась фиолетовая бугенвилия, ввезенная сюда то ли из Южной Африки, то ли с Новой Гвинеи.
В ноябре, когда спадает жара, время словно замедляет здесь свой бег. Небо остается по-прежнему синим, море немного успокаивается, вечером приходит легкая прохлада. Кажется, что в мире не кипят страсти, не происходят теракты, нет ни арабов, "ни эллинов, ни иудеев". По сонным улицам еле слышно шелестят изящные "Короллы", в двориках гнездится скромное обаяние буржуазии, холеные тела послов и членов их семей бороздят голубые воды бассейнов...
В Аполлонии мне иногда чудился тучный и усатый, в безразмерных плавках, Александр Бовин, наш первый посол в Израиле. Вот он, похожий на моржа, погружается в 25-метровый дачный бассейн и задумчиво рассекает волнующуюся водную массу, в которой отражаются голубой свет звезд и южный месяц с непривычно вздернутыми для нас, северян, рожками. Александр Грин привел бы сюда из Лисса свои корабли...
Чего мне здесь не хватало, так это нашей русской зимы, с лыжами, санками, розовощекими барышнями. Так уж я устроен: в Казахстане я тосковал по лесу, в Америке - по России, с любимой женщиной - по одиночеству. "А мне всегда чего-то не хватает: зимою - лета, осенью - весны"...
Однажды в начале ноября в Аполлонии выдался именно такой тихий спокойный субботний день. Я гулял с трехлетней дочуркой по одной из тенистых улиц, второй от моря. Не спрашивай меня , милый читатель (тебя не коробит моя фамильярность?), каким образом я затесался в этот богом благословенный мир. Ни к кругу богатеев, ни к сонму современных талейранов я, увы, не принадлежу, равно как и не являюсь гражданином государства Израиль. Объяснять, как я сюда попал, длинно и скучно. Цэ зовсим друга зправа, как говорят на Украине.
Итак, иду я по Аполлонии, держу дочку за руку и разговариваю с ней о разных разностях. Безлюдно, тихо, тепло, вечер не за горами. Приближаюсь к перекрестку, откуда собираюсь повернуть направо, к морю, и вдруг чувствую на себе чей-то пристальный взгляд. Шагах в семи от меня стоит невысокая, худощавая женщина средних лет, белокурая, голубоглазая, в джинсовом костюме.
"Неместная, если еврейка, то из Европы, Штатов, бывшего СССР, недатишная (светская, нерелегиозная)",- машинально проносится в голове. Отметив и оценив - также машинально - внешние данные незнакомки, несколько смущаюсь под ее пристальным взглядом. Ощущение такое, что она уже давно меня разглядывает и прислушивается к моему разговору с дочкой. Она ловит мой взгляд, потом медленно проводит глазами по моему лицу слева-направо, как бы стремясь проникнуть в мои мысли. Наконец, резко поворачивается ко мне спиной, пересекает маленькую площадь и начинает быстро удаляться от нас. Ошеломленный, я стою с дочкой, нетерпеливо тянущей меня к морю, и смотрю вслед незнакомке. Взгляд ее что-то означал, она что-то хотела сказать мне. Кто она? Из России? Дочка продолжает тянуть меня в сторону моря, а я, рассеянно бормоча "щас, Света, щас...", гляжу на уменьшающийся силуэт женщины, пока он не исчезает в тени платанов.
Мы спускаемся к морю, выходим на пляж и начинаем бросать плоские камешки в свинцово-голубые волны.
Да, дорогой читатель (прости за навязчивость), увлекшись этим занятием, я неожиданно для себя, как Штирлиц, "всё вспоминаю", ну или почти всё...
Почти четверть века назад я встретился с ней в одном из сочинских санаториев. Мы работали там переводчиками, она - с польским языком, я - с венгерским. Между нами ничего не было. Ну разве, что нам было "комфортно" друг с другом. Постепенно выяснилось, что у нас схожие интересы и вкусы. Из остальной переводческой братии она чаще общалась со мной , а я - с ней. За день до окончания нашей работы я познакомил ее с моим венгерским другом Мартином, отдыхавшим тогда в Сочи. Мартин был добродушным, полным увальнем, и она довольно метко окрестила его гусем Мартином из сказки шведской писательницы Сельмы Лагерлёф "Чудесное путешествие Нильса Хольгерссона с дикими гусями".
В тот день мы выпили сухого вина, поговорили, выпили еще. Мартин попрощался, ему надо было улетать в Москву, а потом в Будапешт. Стоял теплый , как в ноябрьской Аполлонии, июльский вечер, и время словно остановилось. Она искоса посмотрела на меня и, видимо, под влиянием сухого вина, пребывая в состоянии легкой эйфории, сказала:"Знаешь, а ведь больше никогда не будет такого дня. Не будет такого настроения, моря, предзакатных небес. Не будет доброго гуся Мартина. Не будет ничего подобного. Ты меня понимаешь?" Я ничего не понял, но на всякий случай кивнул. Мы пошли в домик, где проживали все переводчики, и она пригласила меня в свою комнатку. Я ее не хотел. Она была мне безразлична("костлявые ключицы фрейлен Ангелики меня не волнуют"). Я обнял ее, как обнимают неумелые актеры своих партнерш, играя любовные сцены. После нескольких таких объятий она спокойна сняла мои руки со своей талии. Потом мы еще немного посидели, о чем-то поговорили. Видимо, вспомнив речение "не бывает некрасивых женщин...", она предложила мне распить бутылочку грузинского коньяка из ее запасов. Я отказался, заметив, что коньяк после сухого вина ни к чему хорошему не приведет. Тогда она дала понять, что я свободен. Ощущение неловкости, да что там - вины, не покидало меня. Ведь я оскорбил ее.
На следующий день она уехала из Сочи, сухо попрощавшись со мной. Больше я никогда ее не видел.
...Плоские камни, которые я с остервенением бросаю в лениво набегающие волны, подпрыгивают над их пенными гребешками. Дочка с серьезным, сосредоточенным лицом повторяет все мои движения. Знакомая незнакомка - я так и не вспомнил ее имени! - не выходит у меня из головы. Какими судьбами ее занесло в Аполлонию? Как же можно было тогда так бездушно с ней обойтись? Господь или собственная дурь (что вероятнее) не позволили мне изменить молодой жене? А может быть, сейчас это была не она, а плод моего воображения? Тогда чего она пялилась на меня и дочку?
Я, наверно, никогда не узнаю ответа...
О ты, чьего имени я не помню, услышь меня! Я молча повинюсь перед тобой.
|
| |
|
|
283. Колченог
В чулане - как правило, по ночам, - вещи позволяли себе расслабиться и пообщаться. Томно скрипели лыжи, лыжные ботинки и их неразлучные спутницы - лыжные палки; к этой компании иногда присоединялся и велосипед, который, если он был в хорошем расположении духа, мелодично позвякивал своим звонком или мигал фарой; задумчиво шелестели прочитанные книги и свернутые трубкой плакаты; керамические плитки изредка шуршали о том-о сем, терпеливо дожидаясь того часа, когда их, наконец, извлекут из чулана; деловито постукивали инструменты в слесарном наборе, прислушиваясь к вескому мнению молотка и замечаниям вертлявых отверток; короче, народ в чулане отнюдь не безмолвствовал.
Единственный и, пожалуй, самый старый обитатель чулана - облезлый стул, одна из ножек которого была сломана (по этой причине вещи прозвали его Колченогом) никогда не принимал участия в общем разговоре. Вещи считали его заносчивым, старомодным и даже выжившим из ума существом. Многие не замечали его когда-то изящной фигуры, для других он был частью другого, чуть ли не параллельного мира.
А ведь он многое мог рассказать, ибо знал такое...
Как всякий старик, он довольно хорошо помнил события своей бурной молодости. Он помнил себя в ряду своих сверстников, стоящим в прекрасной, отделанной золотом и мрамором зале. На его расшитом камзоле играли солнечные блики, а вечерами таинственный свет люстр делал его особенно значительным.
В годины потрясений, войн и переворотов он с замиранием сердца следил за пробегавшими мимо него людьми; некоторым из его собратьев тогда не повезло - люди бросались ими, больно пинали ногами, рубили саблями и - страшно сказать - сжигали! К Колченогу судьба была, впрочем, милостива. Его несколько раз реставрировали, перетягивали и лакировали, так что он снова, моложавый и стройный, занимал приличное место во дворце, где складывалась его карьера.
Между прочим, он многое мог бы поведать историкам насчет того, как на самом деле творится история, ибо часто оказывался в курсе событий, определявших ее ход. В его присутствии заключались секретные соглашения и обсуждались тайные сделки, плелись дьявольские интриги и составлялись ужасные заговоры, от которых едва не лопалась его роскошная обивка. Правда, гораздо чаще он становился свидетелем скучнейших обсуждений и совещаний и вместе со своим седоком ерзал от утомления и боролся со сном.
Зато как он любил концерты и балы! Сколько прелестниц доверяли ему свои небесные зады, которые он, затаив дыхание, с упоением поддерживал. А то, о чем шептались эти прелестницы, заставляло его густо краснеть или становиться мертвенно бледным. Впрочем, под платьями прелестниц его краска и бледность не бросались в глаза. Довелось ему послужить и в будуарах, где на него иной раз бесцеремонно набрасывали одежду, чаще нижнее белье, сквозь которое, в неверном свете свечей или луны, он имел несчастье наблюдать любовные игры многих людей, от обычных до выдающихся, включая важных государственных деятелей, жрецов науки и блюстителей нравственности.
Ему импонировало, когда на него садились военные, они были тяжелы, но передавали ему ощущение непоклебимой уверенности и силы.
Кого он не любил, так это полных людей. От них он в итоге и пострадал. В один несчастный день, когда Колченог предвкушал услышать чарующие звуки скрипок и виолончелей, на него уселся пожилой, тучный господин. Колченогу стало не до музыки: скрипя сердце, он терпел седалище толстого господина, проклиная его манеру ерзать на стуле. Наконец, Колченог не выдержал, левая задняя ножка его предательски подломилась и толстяк рухнул наземь, напугав, а затем и рассмешив всех сидящих вокруг.
Но Колченогу было не до смеха. Ему не дали дослушать Моцарта. Лакеи отнесли его в какую-то грязную комнату, где пахло лаком и стружками и где ему отняли часть ноги.
Что было дальше, он помнил смутно. Карьера его завершилась. Несколько раз он видел себя в каких-то больших и пыльных помещениях. Потом его вынесли из дворца, и одно время он валялся под открытым небом, страдая от палящего солнца. Пришлось хлебнуть ему и дождя со снегом. В итоге он сильно постарел, осунулся, потерял свой лоск. Его камзол порвался, спинка ссутулилась, ноги не хотели держать сидение. Он перестал понимать жизнь. Она казалась ему сложной и бессмысленно жестокой. Как и когда он попал в чулан, Колченог не помнил - апатия овладела им. Однако однообразная жизнь в темном чулане постепенно успокоила его. При этом разговоры вещей казались ему либо глупыми, либо непонятными. Он замкнулся и время от времени вспоминал минувшие дни. В лучшем случае его ждал ремонт и помещение в музей, в худшем - ближайшая свалка. Но он не подозревал об этом.
|
| |
|
|
284. Происшествие на Староместской площади
Три пожилых, но деятельных профессора из Москвы, все доктора различных наук, приехали осенью в город Прагу для чтения лекций и участия в инновационной выставке. Разместились они, как всегда, - ибо эта командировка в злату Прагу была у них не первой - в гостинице "Интернационал", куда по инерции селился (и селится по сей день) российский командированный люд. Здание гостиницы по своей архитектуре напоминает сталинские высотки, ибо строилось в эпоху социализма. Оно и сейчас вызывает у части наших с вами соотечественников сложные, почти ностальгические воспоминания. Спустя три дня, отчитав положенные лекции, проведя необходимое время на выставке и нанеся запланированные визиты в роспосольство, торгпредство и чешским знакомым, друзьям и "товарищам", наши профессора пришли в прекрасное расположение духа. Все служебные дела были сделаны, оставались только приятные: побродить по красавице Праге, выпить по кружечке "Праздроя" или "Велкопоповицкого козла", купить чего-нибудь на память, да вспомнить молодость.
Николай Михайлович, или НикМих, был у профессоров самым главным, он являлся как формальным, так и неформальным лидером в троице. "Ребята, пойдем на Староместскую площадь,- предложил он,- пошопингуем, оттуда через Карлов мост махнем на Градчаны, ну и при попутном ветре поднимемся на Пражский град." "Не дойдем, - оптимистично отозвался Юрий Леонидович, видный внешторговец советского времени, - нам через каждые полчаса надо в туалет." "Да пойдем, а там видно будет",- откликнулся третий ученый, - тучный физик Владилен Андреевич, работавший последнее время на ВВЦ.
Итак, предложение НикМиха было принято, и через пять минут торгпредская машина доставила служителей науки в район ,прилегающий к Старому Месту Праги.
Приятели попрощались с водителем и, проникнув в лабиринт узких средневековых улиц, напрвились в сторону площади. Изредка они останавливались, чтобы поглазеть на витрины магазинчиков, расположенных по обе стороны мощеной брусчаткой мостовой. Они шли в разноязыкой толпе туристов, в основном немцев, которые (как у себя дома!) громко смеялись и обменивались восклицаниями. Оказавшись в этой шумной и беззаботной толпе туристов-германцев, профессора начали громко обсуждать будущий маршрут, места привалов и достоинства сливовицы. Впереди была уже видна площадь, окаймленная справа башней с знаменитыми пражскими курантами. Еще несколько шагов, и слева показалась скульптурная композиция с Яном Гусом во главе, а еще левее открылось древнее здание ратуши. "Вон оттуда,- показал рукой внешторговец на окна второго этажа ратуши, - выкидывали членов городского совета во время пражского восстания пятнадцатого века. Это была первая так называемая дефенесрация",- сознательно не произнося звук "т" после "с" заметил он. "Члены совета, все поголовно были немцы, - продолжал лекцию Юрий Леонидович,- но они не разбились и даже не ушиб..."
"Земляки!"- перебил его чей-то жизнерадостный баритон, и крепкая рука фамильярно и больно хлопнула профессора- внешторговца по плечу."Давно из Москвы? Ну как там? Шумит Москва?" Перед профессорско-преподавательским составом откуда ни возьмись выросли три плечистых "шкафа", в возрасте от тридцати до сорока, одетые почему-то в спортивные костюмы. Морды у них были узнаваемо родными, а движения выдавали то ли боксеров, то ли адептов восточных единоборств, то ли просто воров-карманников. Лишь один, обладатель концертного баритона, выглядел несколько вальяжно, причем в его глазах, близко посаженных на круглом бабьем лице, казалось, вспыхивали искорки интеллекта. Наши герои потеряли дар речи, а незнакомцы окружили их и стали довольно бесцеремонно подталкивать к закопченой стене средневекового дома."Так, без крика,- мягко зарокотал баритон, - баши, быстро..." Далее последовало несколько энергичных выражений, которые в бессмертном романе Гашека о похождениях бравого солдата Швейка стыдливо переводились в сносках, как "такая-то площадная ругань".
"Да вы что? Охренели?" - первым подал голос тучный физик Владилен Андреевич. Голос получился осипшим и хриплым. Однако, пользуясь своим весом, специалист в области поля удачно парировал попытку одного из "спортсменов" прижать его к стене. "Да пошли вы на...",- в свою очередь зычно и искренне возмутился профессор-внешторговец, и голос его выразительно прозвучал над толпой. Впрочем, толпа, услышав русскую речь, вздрогнула и предпочла не вмешиваться. "Oh, those Russians", - произнес кто-то с осторожным презрением и насмешкой.
НикМих тихо матерился и анализировал ситуацию. Он находился между двумя своими товарищами и, будучи зажат ими, лихорадочно искал пути к спасению. Блуждающий взгляд руководителя упал на какую-то дверь, пополз выше, уперся в вывеску, на которой готическим шрифтом красовалась нечитаемая надпись "U Lisky bystrousky" с галочками над буквами "s" и изображением хитрого пушного зверька, и светлый научный разум, несмотря на возраст его обладателя, пронзила гениальная мысль, тут же материализавашаяся в пронзительный возглас:"Ребята! За мной, в кабак!" И произошло чудо: страх не парализовал, а удесятерил силы ученых мужей, и те синхронно рванулись к вожделенной двери ресторанчика. Бросок научной мысли был столь яростен и энергичен, что теперь уже "шкафы" лишились дара речи. Впрочем, они его не демонстрировали и ранее, за исключения баритонального господина. Надо отдать должное "спортсменам" - их руки машинально вцепились в профессорские мантии, точнее плащи, ибо дело было в ноябре, и разорвали карманы, хлястики, повредили пояса, воротники, с "мясом" оторвали пару пуговиц - словом нанесли известный ущерб одеяниям тружеников науки. Однако суворовский маневр удался, и понеся незначительные потери, профессора широко открыли спасительную дверь заведения. Железная хватка нападавших ослабла, в догонку профессорам полетел оглушительным мат и угрозы достать ученых "хоть из-под земли". Троица облегченно вздохнула и отерла пот с изборожденных морщинами лбов.
Возбужденных, их провели за один из столиков и вручили меню. НикМих, дрожа всем телом, посмотрел в широкое окно заведения. Их преследователи угрюмо стояли на другой стороне улочки, обсуждая ситуацию. Время от времени взгляды двух троиц, первой, сидящей в заведении, и второй, стоящей на улице, встречались. "Сволочи", - глухо бормотал НикМих, "скоты",- звучно вторил Юрий Леонидович, "ничего, отсидимся", - успокаивал коллег Владилен Андреевич. "Ребята,- встрепенулся все еще бледный руководитель. Вы как хотите, а я выпью." Трясущимися руками он взял карту меню и стал внимательно изучать раздел напитков. Нечего и говорить, что предложение ведущего профессора было с энтузиазмом принято его сподвижниками. Вскоре подошел "чишник", то бишь официант, и началась непереводимая игра чешских и русских слов. Выяснилось, что профессора попали в винный ресторан, где подавалось только сухое вино, приготовленное на национальных виноградниках "Людмила". "Мужики! Это жуткая кислятина", - веско заметил бывший внешторговец. Профессора потребовали водки. Чишник поморщился и сказал, что это невозможно. "Как "неможно?"- возмутился НикМих. Его руки все еще тряслись. "Слушай, друг, нам надо, понимаешь, н а д о выпить. У нас стресс, на нас напали грабители, воры, понимаешь в о р ы. Ну не вино ж нам пить! А портвейн у тебя есть? Тоже нет? Вот ёшь твою мать! Ну как же у тебя водки нет." "У вас виски есть?"- вежливо полюбопытствовал Владилен Константинович. "А бехтеревка?"- осведомился в свою очередь Юрий Леонидович, имея в виду чешскую "бехеровку". Картина была безрадостной: ни водки, ни портвейна, ни виски с джином, ни коньяку, ни даже "бехтеревки" с зубровкой в заведении не было! А сволочи за окном не уходили. Исчез лишь "баритон", но два "спортсмена" по-прежнему угрюмо стояли на противоположной стороне кривой улочки.
"Слушай, пан,- после некоторых размышлений сказал НикМих,- пошли кого-нибудь в магазин за бутылкой, а?" Чишник нахмурился:" Я вам, просим, нэрозумим. Цо си властне пршеете?" "Пан бы хчял,- вступил Юрий Леонидович, в юности учивший польский язык,- абы пан чишник купил водки - для панув. Там, на улице". И внешторговец показал рукой на окно.Официант переспросил, а потом некоторое время стоял молча, очевидно пораженный предложением главного профессора. Наконец, бравый чишник произнес:" Добрже. Алэ то будэ драги, моц драги". "Чиво?"- наклонился НикМих к знатоку польского языка. "Говорит, что это нам дорого обойдется,"- адекватно перевел Юрий Леонидович. "Ну и черт с ним,- пробурчал физик, - выпить и в самом деле надо." "Короче, мы согласны,- радостно заключил предводитель, - нехай будет "драги"!"
На том и порешили. Профессора заказали кое-что на закус. Чишник ушел и не приходил довольно долго. "Спортсмены" исчезли! Ученая троица немного повеселела. Наконец, на столе появился глиняный кувшин, в котором здесь подавалось вино, глиняные кружки, из которых это вино полагалось пить и закуска. Физик взял кувшин, заглянул внутрь, понюхал и,удовлетворенно крякнув,аккуратно разлил прозрачную жидкость по кружкам. "Ну, будем,"- друзья сдвинули кубки и залпом выпили огненную воду. Закусили, выпили по второй, поговорили. Выпили по третьей. Поговорили еще. Вскоре кувшин оказался пуст. Водка не забирала. "Ладно, пойдем отсюда",- махнул рукой НикМих. "Думаешь, эти ушли?"- озабоченно спросил Владилен Андреевич. "Ушли,- небрежно ответил НикМих,- а не ушли, так мы на них, сволочей, здешнюю милицию спустим". Его руки продолжали трястись. "Счет, пше прашам",- небрежно попросил Юрий Леонидович. Счет не заставил себя ждать. Начертанные на узком листе бумаги цифры явили собой второй стресс для заслуженных деятелей науки. Выяснилось, что всех наличных денег, включая командировочные и личные средства небогатых докторов наук, едва хватает для оплаты выпитого и съеденного. Водка обошлась ученым в какую-то астрономическую,совершенно необоснованную с научной точки зрения сумму. Это была какая-то ненаучная фантастика! Тем не менее,во избежание международного скандала пришлось заплатить по счету. Три профессора мрачно покинули винную ресторацию и бесстрашно вышли на улицу. Было темно и сыро. "Спортсменов" не было, как не было и страха перед ними. "Сволочи, всю командировку испортили",- с досадой бросил главный профессор и в сердцах плюнул на брусчатку весело шумящей Староместской площади.
|
| |
|
|
285. Это было в Женеве
Василь Василич летел в Женеву. Вообще с Женевой ему везло: судьба заносила его в этот тихий, красивый город раз пятнадцать и всегда - в краткосрочные командировки. При этом он решительно не понимал вождя, писавшего в начале 20-го века из женевской эмиграции матушке: Мы с Наденькой в Женеве. Мама, это такая дыра! Думаем перебраться в Париж..."
Вообще-то ВасВас (для краткости будем звать его так) не должен был лететь в Женеву. Туда намыливалось высокопоставленное лицо, однако в последний момент что-то там в верхах не сработало, и пришлось ехать ВасВасу. А направлялся он на сессию
какого-то комитета Генконференции Международной организации труда (МОТ), обсуждавшего проект конвенции о контрактах на условиях подряда. ВасВас в трудовых отношениях на условиях подряда ничего не смыслил и потому лихорадочно листал в самолете мотовские материалы, посвященные этому вопросу. Работать в МОТ было для него в новинку. ВасВас знал, что в этой организации все поделены на три части: правительство, работодатели (бизнесмены) и лица наемного труда (трудящиеся), коих обычно представляли профсоюзы. ВасВасу выпала честь представлять бесславную когорту "эксплуататоров", хотя из него бизнесмен был как из одного пластичного вещества пуля.
... Самолет пошел на посадку, и ВасВас, ободренный парой сотен с половиной граммов чилийского красного сухого вина, пристегнулся и принялся наблюдать суровый альпийский пейзаж, величественно проплававший в иллюминаторе. Самолет пробил облака. Взгляду открылись зеленые долины с островками красных черепичных крыш швейцарских или, может быть, еще баварских городков и узкие вытянутые овалы темно-синих горных озер. Когда самолет, еще более снизившись, заложил крутой вираж, в иллюминаторе на миг блеснула неширокая река ("Рона!" - подумалось ВасВасу).Через пять минут ТУ-134 благополучно приземлился, а еще через четверть часа ВасВас вышел в зал прилета, где к нему тут же подошел невысокий с залысинами мужчина. "Василь Василич?"- дружески улыбаясь, спросил мужчина, и ВасВас сразу и безотчетно проникся к нему симпатией. Мужчину звали Олегом, он отрекомендовался координатором российской делегации на Генконференции и был сама любезность. "Вы устали с дороги, Василь Василич, - мягко заметил Олег,- вам надо отдохнуть. Сегодня никакой работы. А вот завтра в восемь ноль-ноль жду вас на выходе из гостиницы." ВасВас не стал возражать. Его погрузили в машину российской миссии при ООН, и отвезли в знакомый ему "Лоншан" или, как в шутку ВасВас называл эту гостиницу, "Лонг шампс". Хорошо отоспавшись в номере и придя к выводу, что Олег с его неброской наружностью, обаянием и умением завоевывать расположение незнакомых людей, "точно кагэбэшник", ВасВас перекусил тем, что послала ему жена, и отправился гулять по такой знакомой ему Женеве. Всякий раз, когда он бывал в Женеве, его тянуло к озеру, к церкви в старом городе, в которой сохранился стул, на коем сиживал Кальвин; к башне с мемориальной доской, где красовался отрывок на латыни из "Записок о Галльской войне" Цезаря и упоминалась Кинава - римский форпост в Альпах. Всякий раз его восхищал женевский фонтан - водяной столб, бивший на пятнадцатиметровую высоту недалеко от берега. Подобный фонтан ВасВас видел на Ист-Ривер в Нью-Йорке. Недавно нечто подобное появилось и в его родной Москве. Наконец, всякий раз его завораживала красота Юрского хребта с одной стороны озера и великолепие панорамы Альп с другой. Своего рода жемчужиной этой страны гор являлся "японский Монблан" - красивый заснеженный пик, хорошо видный из огромных окон столовой Дворца наций, где ВасВас любил посмаковать местное пивко "Кардинал". "Японским" же гору обозвали потому, что настоящий Монблан из Женевы почти не виден (а когда виден, значит жди ненастья), а любознательные и многочисленные японские туристы так часто спрашивали уставших от иностранцев аборигенов "Это Монблан?", что те резко и хмуро стали отвечать им "Монблан, Монблан" (только отстаньте!). В месте, где из Женевского озера бурля зеленоватой, пахнущей водорослями водой, вытекала Рона,
ВасВас полюбовался островом Руссо и про себя отметил, что на нем красуется увеселительное заведение под претенциозной вывеской "Философия страсти".
Погуляв допоздна по Женеве и зайдя по привычке в здешние универмаги "Плясетт" и "Гран Пассаж", ВасВас вернулся в гостиницу, посмотрел телик, прочел на ночь мотовские бумаги про труд на условиях подряда и забылся в объятиях Морфея. "Жаль, что не остановился в "Отель де ля Пэ",- засыпая, подумал он,- там из окна прекрасный вид на озеро..., и машины не так сильно гудят".
А дальше всё пошло как по маслу. Добрейший Олег, знавший, как выяснилось, французский и польский языки, получил для ВасВаса аккредитацию и препроводил его в комитет, где разыгрывались прения по поводу конвенции о подрядных работах. ВасВаса представили руководительнице фракции работодателей и строго-настрого обязали приходить на все заседания комитета и голосовать так, как укажет эта самая руководительница. Работа у ВасВаса, как выяснилось, была не бей лежачего. Надо было сидеть вместе со своей фракцией в зале заседаний, слушать скучнейшие пререкания спикеров своей и профсоюзной фракций и поднимать по знаку руководительницы руку при голосовании по текстам проектов статей конвенции. В перерывах ВасВаса находил Олег, и они вместе обедали в разноязыкой столовой Дворца Наций, или просто Пале, как называли его российские дипломаты. Можно сказать, что ВасВас чем-то приглянулся Олегу, ибо Олег рассказал ему пару эпизодов из своей жизни и поведал, что разведен...
Работа в комитете близилась к завершению. В последний день командировки ВасВаса состоялось решающее голосование. Как потом рассказывал Олег, работодателям удалось пробить брешь в профсоюзной стене: нашелся ренегат, которого коварные эксплуататоры (кость им в горло!) задержали в буфете Пале и так накачали спиртным, что тот был не в состоянии найти зал заседаний и нужным образом проголосовать. Итак локальная победа была одержана, а работа - завершена!
"Ну что, Вася, есть предложение обмыть успех нашего безнадежного мероприятия!"- подмигнув, предложил Олег. "Какие могут быть сомненья,"- бодро откликнулся ВасВас. Договорились встретиться вечером недалеко от вокзала, где, как таинственно сообщил Олег, il y a un endroit manifique!(есть одно чудесное место!). Сказано - сделано. В половину седьмого приятели уже сидели на плетеных креслах endroit manifique и уплетали мясо с красным вином. За разговором взяли еще одну бутылочку - красное вино хорошо пилось на свежем женевском воздухе. Олег рассказал смешную историю о советском разведчике, засланном в Женеву и спросившем в ресторане 100 грамм коньяку. Это была серьезная ошибка, ибо во франкоязычных странах коньяк пьют дозами по 25 грамм. Согласно версии Олега, разведчик вышел из ситуации следующим образом: заметив недоумение официанта, он, высокомерно бросил:"Провинция... Я покажу , как сейчас пьют в Париже! Принесите пять бокалов... принесли? - теперь налейте в каждый бокал по 20 грамм... Смотрите!" И наш герой лихо выпил все пять бокалов по очереди, не делая перерывов. "Вот как сейчас пьют коньяк в Париже!" Официант был ошеломлен и проникся к разведчику искренним уважением.
В свою очередь ВасВас изложил симпатичному собеседнику свою смешную, как ему казалось, ресторанную историю. Как-то раз он оказался в Женеве с начальником его начальника. Этот начальник соизволил в один из вечеров отведать "чего-нибудь рыбного". ВасВас, будучи не силен во французском, вычитал в меню, что дежурным рыбным блюдом является loup de mer. "Александр Георгиевич, - смущенно заметил он, - здесь есть кушанье "морской волк". Честно говоря, не знаю, что это такое." Начальник поморщился:"Нет, лучше уж пиццу." По возвращении в Москву ВасВас узнал, что "волк моря" - это всего навсего морской окунь.
Настроение у приятелей было превосходное. Тянуло на подвиги. ВасВас неожиданно подмигнул и сказал:"А на острове Руссо в "Философии страсти" дают, между прочим, экзотические венесуэльские танцы."
"Пошли, - голосом, нетерпящим возражений, заявил Олег. В Женеве всё близко. Слегка качаясь, "как корветы на хорошем ветре", Олег с ВасВасом довольно быстро пришли к искомому островному заведению. Им предупредительно открыли дверь, и наша двоица "нырнула" по крутой лестнице, ведущей метров на десять вниз, в пропитанное сигаретным дымом помещение. Слева, за стойкой сидело три человека, потягивающих шампанское, справа стояли диваны с хорошенькими девушками. Далее помещение расширялось и было абсолютно пустым и темным. "Ну что, водочки?" бодро спросил Олег. ВасВас кивнул, и они заняли свободные места за стойкой. Бармен быстро их обслужил, а приятели столь же быстро приняли водку на грудь.
Вдруг откуда не возьмись к Олегу и ВасВасу подсели две красотки. Та, что подсела к ВасВасу была очень даже хороша: оливкого цвета кожа, влажные, карие глаза, аккуратный ротик и нос, густые черные волосы, изящные формы. Дамочка была в меру упитанной - женский тип, который нравился ВасВасу. Олег предложил дамам водки, но дамы соглашались только на шампанское. "Хрен им, - прошептал Олег, наклонясь к уху ВасВаса,- здесь шампанское - по ломовой цене." У ВасВаса кружилась голова."Плохо дело- пронеслось у него в сознании. -Зачем же я так напился?"- подумалось ему (совсем как Семен Семенычу из "Бриллиантовой руки). "Его" девушка залопотала что-то по-французски и нежно положила руку куда-то рядом с ВасВасиным пахом. ВасВас, уже неспособный говорить и понимать по- французски, стал мычать что-то на английском. В этот момент в пустом зале зажегся свет, в центре зала появилась девушка с креольскими чертами лица, в перьях и каком-то странном наряде, показавшимся ВасВасу индейским. Свет заморгал, послышалась латиноамериканская музыка, девушка стала танцевать. Олег предложил вискаря, ВасВас высказаллся за джин с тоником. Не отрывая взгляда от танцовщицы, приятели стали маленькими глотками отпивать Олег виски, ВасВас джин. На своих дам они не обращали внимания, и те исчезли столь же неожиданно, сколь и появились. В какой-то момент свет зарябил как на дискотеке, а танцующая девушка сбросила свой индейский наряд. "Идеальная фигура",- машинально заметил про себя пьянеющий ВасВас. Вскоре действо закончилось, свет погас. К неудовольству ВасВаса к нему снова подсела "его" красотка. "Во-первых я так нализался, что ничего не могу,- анализировал он.- А во-вторых на всё про всё у меня осталось сто франков." Дело принимало угрожающий оборот: кружилась голова, хотелась упасть и заснуть. ВасВас заговорил по-испански, чем озадачил свою подружку и Олега. "Ну ты лингвист",- усмехнулся он. Оправившись от удивления, девушка бойко затараторила на испанском ("выговор у нее латиносский" - пронеслось в мозгу ВасВаса). Смысл ее тирады в общем сводился к вопросу, любит ВасВас ее или нет.
ВасВас спьяна продекламировал даме полузабытые стихи романтического испанского поэта 18 -го века с немецким именами Густаво Адольфо Беккер (Que hermoso es ver el dia, coronado de fuego levantarse!), а потом, уже в полубессознательном состоянии брякнул:"No, no te quiro" (нет я не люблю тебя).
(окончание следует)
|
| |
|
|
286. Это было в Женеве (окончание)
Оскорбленная красотка встала, словно ее ошпарили, скорчила обиженную гримасу и решительно отправилась к дивану напротив. ВасВас, со страдальческим выражением лица, глотая гласные, произнес:"'лег, п'дем отс'да." Олег посерьезнел, взял ВасВаса за локоть и обратился к личности, выполнявшей, видимо, обязанности вышибалы и привратника:""Nous partons" (мы уходим). Далее в памяти ВасВаса случился провал. Впрочем, он смутно помнил пустые улицы и расставанье с Олегом, затем запертый вход в "Лоншан", стрелки часов, показывавшие пол-второго ночи, звонок, явление заспанного портье и выражение его лица, которое можно было интерпретировать примерно так:" А здорово же ты наклюкался." Память сохранила также контрастный душ, которым ВасВас попытался привести себя в чувство...
Утром, в пол-восьмого ВасВаса разбудил телефонный звонок. "Да",- мрачно произнес ВасВас. Звонил Олег. "Вася, ты в порядке?- озабоченно поинтересовался он.- До аэропорта доедешь?" "Доеду", - без эмоций проговорил ВасВас. Они пожелали друг другу всего хорошего и распрощались. У ВасВаса кружилась голова. Он снова залез в ванну и просидел там полчаса. Ему казалось, что звонит телефон, но он решил не реагировать. Его тошнило.
Приведя себя в относительный порядок, ВасВас спустился в ресторан при гостинице и стал очень медленно завтракать. Когда он принялся за кофе, к его столику подошел служащий гостиницы:" Мсье Базиль?"- поинтересовался он. "Ви, сэ муа мем (да, это я)",- напряженно отозвался ВасВас. Служащий вежливо сообщил, что у портье для ВасВаса есть записка. С трудом поднявшись, ВасВас побрел к портье. "Неужели я вчера в борделе начудил?"
- подумал он. "Может, пришел счет на 1000 франков? Господи, как же я расплачиваться-то буду? А в миссии что скажут? Еще, не дай бог, телегу на работу пошлют." Портье протянул ему сложенный вдвое листок бумаги. ВасВас развернул его и прочитал:"Votre femme vous a telephonne" (вам звонила ваша жена). ВасВас удивился: "Ну звонила и звонила"- и облегченно вздохнул.
В женевский аэропорт ВасВас приехал на троллейбусе за три часа до отлета. Он сел у пустой стойки "Аэрофлота" - голова продолжала кружиться, но состояние уже было терпимым. "Вы тоже летите в Тель-Авив?"- услышал он фразу на ломаном английском. Перед ним стояла смуглая молодая и кокетливая израильтянка. "Нет",- односложно ответил он и подумал:"Господи, ну чего им всем надо? Когда хочется и можется, их не сыщешь, а тут косяком поперли! Ой, у меня голова сейчас пополам расколется!" Оказалось, что рядом со стойкой "Аэрофлота" располагалась стойка компании "El Al", и израильтянка, наверно, приняла ВасВаса за соотечественника, хотя он был белобрыс и голубоглаз.
Дождавшись самолета и промучившись в нем три часа, ВасВас ступил наконец на замусоренную подмосковную землю. Он жадно вдыхал пары 76-го бензина, самочувствие постепенно улучшалось. К восьми вечера путешественник уже был в своей московской квартире, где попал в крепкие объятия жены. Ночью, лежа в постели и лаская свою благоверную, ВасВас осведомился:"А чего это ты передала портье, что звонила мне." Жена улыбнулась и тесно прижалась к мужу:"Соскучилась, хотела узнать, как ты там. А твой телефон молчал, вот я и попросила портье, чтобы он тебе передал, что я звонила... У тебя очень усталый вид. Работал много, да?" "Да уж, пришлось попахать,"- со вздохом ответил ВасВас. Он закрыл глаза и перед его мысленным взором появились три образа: смеющийся Олег - "ну ты лингвист!", голая, идеально сложенная танцовщица из "Философии страсти", и, наконец, милая венесуэльская подружка, держащая руку на причинном месте ВасВаса. "Ну и попа у нее",- подумал ВасВас, нежно обнимая жену.
|
| |
|
|
287. Пришел, увидел, победил
Он вышел из палатки так быстро и неожиданно, что стоявшие на претории воины, невольно вздрогнули. - Всё спокойно?- бросил он страже, чтобы сказать что-нибудь. - Да, император,- в разнобой отвечали легионеры. Один из них нервным движением подтянул щит к левой ноге. Похоже, он затягивал ремни на калиге, отложив скутум на большой камень.
Цезарь отвернулся и зашагал по преторию. Было тихо и всё еще душно, крупные звезды рассыпались по всему небу. На юге рожками вверх висел желтый месяц. Внизу спал римский лагерь. Перекликались часовые. Слева стояли палатки XXXIV-го Домициева легиона, справа - двух когорт египетских ветеранов, в центре расположилось воинство Дейотара, царя Галатии.
Из темноты выросли легаты: долговязый Домиций Кальвин и грузный Cульпиций Гальба, за которыми угадывалась свита из трибунов, экстраординариев и центурионов. - Пора? - нетерпеливо спросил Цезарь, ни на кого не глядя. - Еще рано, - тихо ответил Домиций, - у Фарнака не спят. - Хорошо, после четвертой стражи выводи, как условились, свой легион, - также нетерпеливо сказал Цезарь и, повернувшись, направился к своей палатке. Отбросив кожаный полог и нагнувшись, он вошел в нее, нащупал изголовье и растянулся на овечьей шкуре. Закрыл глаза.
Вновь перед ним возникли зеленые берега Нила, густые когорты его легионов, пальмы на горизонте. Мутная вода реки лениво плескалась у бортов крутобокого финикийского судна, раззолоченного и разукрашенного венками, с пурпурным парусом, казалось, наполненным токами любви.
Клеопатра...Очаровательная, юная, порочная. Ни одна женщина в Риме не могла похвалиться такой властью над ним, покорителем косматой Галлии, перед именем которого трепетали дикие свевы и британцы. Очарованный, он, казалось, не хотел замечать, что его обольстительница некрасива. Во всяком случае без памяти любившая Цезаря в молодости Сервилия почти по всем статьям превосходит ее, кроме, кроме...Как Клеопатра улыбается! Как смотрит на него своими удивительными глазами! А как говорит, потешно растягивая слова, чтобы он мог понять ее греческий! А как ласкает его редеющие кудри и целует в плешивый затылок! Откуда такое обаяние в этой девочке, на милую головку которой он возложил диадему владык Египта; девочке с крупным крючковатым носом, по которому он в шутку щелкал своим указательным пальцем; с полными губами, которые были слаще уст любой римской матроны, сельской красавицы откуда-нибудь из-под Арреция или афинской блудницы? А, может быть, стареющим диктаторам всегда нравятся девочки? По крайней мере, Сулла привез из разграбленных им Афин целый выводок черноглазых молоденьких распутниц!
Да, Клеопатра...Пожалуй, он даже жалел эту девочку. В ее чертах, отмеченных печатью уродства и вырождения, - этих проклятий векового инцеста Птолемеев - он читал для нее смертный приговор, написанный завистливыми богами.
Каких только чудес не насмотрелся он в Египте! Каких только чудес не натворил он там сам! Подобно глупому юнцу разгуливал он по ночам с Клеопатрой по спящим улицам Александрии, переодетый пастухом, с венком из анемонов на лысеющей голове. Подобно потерявшему голову полководцу дал он себя разгромить в безумном бою на дамбе у александрийского маяка, где его сбросили в море, и он, раненый в руку, голый, потеряв оружие и лишившись знаков отличия, коими наградил его сенат и римский народ, проплыл пол-мили до одной из своих трирем. Там пораженные моряки вытащили его на борт и долго отказывались признать в нем императора галльских легионов и первого человека республики. Подобно недальновидному стратегу стянул он все восточные легионы в Египет ради сопливой царевны, разгромил, наконец, армию сторонников ее еще более сопливых братца Птолемея и сестры Арсинои и посадил на царский престол Клеопатру, эту шаловливую прелестницу, от улыбки которой у него, как у выжившего из ума старика, навертывались слезы.
Не было в его жизни времени счастливее того, которое провел он с ней, путешествуя вверх по Нилу. Пурпурный парус, золоченые весла, гранитные колоссы богов и Клеопатра, разгадывавшая все его мысли, желания, даже вздохи. Иногда он готов был верить в то, что она действительно любит его. Она часто говорила, что родит ему сына по имени Цезарион... Там, в царской каюте, Клеопатра показала ему старинную карту Птолемея, и он впервые увидел весь мир, опаясанный седым Океаном. Именно тогда в его голове родился великий замысел: разгромить Парфию, пройти всю Гирканию а затем, перевалив через кавказские хребты, захватить южную Скифию и ворваться в Германию со стороны Белой реки. Эти деяния сделают его по истине великим, а его имя станет не менее славным, чем имя самого македонского Марса!
Но боги завистливы, а центурионы бестактны. Это боги заставили центурионов (легаты боялись!) докладывать ему, что войско отказывается сопровождать его корабль в нубийскую пустыню, что в Африке окопались Сципион и тронувшийся умом Лабиен, а в Испании объявились сыновья Помпея, поклявшиеся отомстить за отца; что в Кампании и Пицене восстали ветераны, не получившие обещанной земли; что благородный Корнелий Долабелла, Цицеронов зять, - еще один с претензиями, явно превышавшими его способности, - не придумал ничего умнее, как агитировать в Риме за прощение долгов; что этот интриган, бабник и пьяница Марк Антоний, назначенный им, Цезарем, присматривать за делами в Городе, учинил на форуме настоящую резню за то, что Долабелла переспал с женой Марка (а что было бедняжке делать, если ее муженек открыто распутничал на глазах у всех?); что в довершение ко всем бедам, наместник Азии Домиций Кальвин, лишенный им же, Цезарем, своих легионов, едва унес ноги из Никополя в Понте. Домиций был разбит Фарнаком, сынком Митрида Евпатора. Молодой царь Понта пошел по стопам убитого им отца и вознамерился покончить с римлянами в Азии, а если позволит удача, то и в Элладе.
Что ему, Цезарю, оставалось делать? Проститься с Клепатрой. А дальше? Устремиться в Италию? О нет! Там ему в глаза скажут, что он бабник почище Марка Антония и полководец, погубивший больше своих сограждан, чем гнусных варваров. Сначала надо разделаться с понтийским отцеубийцей. Тогда подонки Ромула дадут ему триумф и хорошо попируют за его счет пару недель в Риме, деля время между гладиаторскими боями и схватками в лупанариях со столичными шлюхами.
...Полог палатки осторожно приподняли. Цезарь открыл глаза и увидел носатую физиономию Домиция. - Цезарь, мы выступаем, - торжественно сказал Кальвин. - Да хранит тебя Минерва, - маскируя иронию зевотой, ответил Цезарь и сделал движение, давая Домицию понять, что он хочет выбраться из палатки.
Наконец-то посвежело. Месяца не было, но звезды по-прежнему сияли, чуть дрожа на фиолетовом небосклоне. Гряда понтийских гор неясно вырисовывалась вдали, где окутанный мглою стоял полуразрушенный городок Зела. Лет десять назад Митридат Евпатор разгромил здесь Триария, после чего перелил трофейного легионного орла в серебряные статеры в знак унижения римского народа. Затем он казнил несколько тысяч римских граждан. А теперь его царственный сын намерен повторить деяния убиенного им отца.
...Впереди шли проводники, сопровождаемые когортами Домициева легиона, затем пехота Дейотара и египетские ветераны. Галльская конница оставалась в лагере, чтобы утром присоединиться к ушедшей к Зеле римской армии.
Цезарь выступил вместе с первой когортой VI-го легиона, или скорее полулегиона, которой командовал пожилой Сульпиций Гальба.
Благородный Гальба, прошедший с Цезарем все галльские кампании, что называется, "состарился на войне". При этом страстно любил он деньги, плотно поесть, выпить галльской цервазии и повозиться с продажными женщинами. Был он недоверчив, чрезмерно осторожен и в подметки не годился погибшему вместе с отцом под Каррами Публию Крассу. А уж по сравнению с Титом Лабиеном, Гальба казался полным тупицей. Лабиен, пока не сошел с ума, не возомнил себя великим полководцем и защитником республики, действительно был способен на многое и умел действовать самостоятельно. В Галлии он несколько раз выручал его, Цезаря. Но теперь Лабиен в Испании и грозится убивать всех, кто стоит за "узурпатора и врага римского народа". Лабиен с Помпеем земляки - оба из Пицена. Неужели этого достаточно, чтобы предать его, Цезаря, наплевать на десять лет галльской войны, когда между ними, как ему, Цезарю, казалось, возникли и окрепли узы настоящей мужской дружбы?.. Нет, это боги помутили разум Лабиена и превратили его в свирепое животное, обреченное на бесславную гибель... - Пожалуй, - подумал Цезарь, - Гальба и битый Фарнаком, чересчур осмотрительный Домиций, стоят один другого. С ним, Цезарем, они хороши, а без него способны лишь уйти от разгрома...
Заметив, что легат время от времени оглядывается на тающий в темноте лагерь, Цезарь усмехнулся: " Уж не боишься ли ты, Гальба, удара в спину?" "Ты угадал мои мысли, император, - буркнул Сульпиций. - Дейотар был с Помпеем при Фарсале. Он не сдался нам, а убежал, как волк, в свое царство. Этот царь в любой момент может изменить нам... К тому же он не пьет вина," - помолчав добавил Гальба.
"И правильно сделал, что удрал, - тихо ответил Цезарь. - Иначе его зарезали бы наши ветераны. Впрочем, ты прав - опасно держать волка за уши. Если, конечно, он волк, а не баран." Цезарь помолчал. "Он не пьет не только вина, но и цервазии, а вот это действительно подозрительно. Впрочем, и я, Гальба, не большой любитель напитков." Неожиданно он поймал себя на мысли о том, что ему тоже хочется оглянуться и посмотреть, не крадутся ли следом вероломные галаты. Ему стало смешно. Тряхнув головой, он сказал:"Но скорее я казню свихнувшегося Лабиена, если он попадется мне в руки, чем этого варварского царя. Дейотар будет служить Риму, независимо от того, кто станет первым в Городе: я или ... другой. Я простил Дейотара из уважения к его сединам и надеюсь, он не предаст меня. А вот тетрархию его стоит разделить, не так ли? Пусть выбирает: тетрархия или царство, а Гальба?" Гальба кивнул и пробормотал что-то о знаменитом милосердии Цезаря. Помолчав, Цезарь тихо бросил ему:"Пойду поболтаю с твоими головорезами. Иди вперед, Гальба."
Цезарь остановился, жестом приказал телохранителям следовать за ним и, искоса поглядывая на нестройные манипулы когорт Сульпиция, приблизился к "его головорезам". В отличие от домициевых легионеров и сопровождавших их рабов, нагруженных как мулы всем необходимым для устройства лагеря на новом месте, ветераны шли налегке, перебрасываясь между собою короткими тихими фразами. Многие зевали. Разглядев в полутьме знакомую сгорбленную фигуру примипила, Цезарь негромко окликнул его. - Что вздыхаешь, Цекина? - с ехидцей спросил он первого центуриона первой когорты ветеранов Луция Цекину,- Вспомнил родную Этрурию? - Нет, император,- пробурчал центурион. В рядах послышались приглушенные смешки. - Для твоего ведома, я вспомнил о Дельфион...Была у меня такая в Александрии. В рядах снова засмеялись. - Тише вы, - жестко бросил в сторону воинов Цекина. - Феликс, ты у меня посмеешься сегодня утром, когда я тебе влеплю пару горячих.
- Уж больно ты строг, Цекина, - насмешливо заметил Цезарь.- Ты и со своей Дельфион обращался так же, как собираешься с Феликсом. - Да, император, - в тон Цезарю отвечал центурион. - Только я наказывал ее иначе - не розгами, а кое-чем другим. - И хорошо получалось, Цекина? - Да, император, она стонала и благодарила Венеру. В рядах опять послышались сдавленные смешки. Кто-то, зажав рот рукой, издавал странные лающие звуки. - Везет тебе, Цекина! - Как и тебе, император. - А утром, как думаешь, повезет?- прищурился Цезарь. - Конечно, Цезарь, клянусь Марсом, - разошелся центурион, - ведь ты у нас счастливчик, почти как Феликс. С тобой и твоими Фортуной и Фелицатой мы побьем не только этих понтийских варваров, но и кого-угодно, хоть германцев, хоть парфян! В рядах смеялись уже открыто. - Вот Зела,- протянув вперед руку, несколько угодливо произнес неожиданно выросший из сумерек Гальба.
Светало. Пятнадцатитысячная армия Цезаря узкими серыми полосами вползала на довольно крутую, поросшую редким кустарником гору. Скрипели колеса многочисленных повозок, груженных мехами с водой, солдатским скарбом, казной, значками когорт, бревнами и кольями, доспехами, оружием, кожами и хворостом. У подножия горы лежала неширокая долина с пересохшей речушкой, каменными россыпями и кустами, объеденными овцами. С другой стороны возвышалась несколько менее крутая гора, или вернее холм, на вершине которого белели руины Зелы, укрепленные воинами Фарнака. Когда совсем рассвело в понтийском стане гнусаво запели рожки, послышались крики глашатаев и конское ржание. Из беленых глинобитных домиков стали выбегать люди, казавшиеся римлянам черными муравьями. Многие из них суетились, указывая руками на поднимавшиеся в гору римские когорты и отряды галлов.
"Теперь Фарнаку не уйти,"- удовлетворенно изрек Гальба, вглядываясь вдаль, туда, где сновали понтийцы. Цезарь кивнул. - Коня!- потребовал он и, не отрывая взгляда от Зелы, начал отдавать привычные команды: всадникам выйти из старого лагеря и спуститься в долину к лагерю Фарнака; смотреть за Фарнаком; всем легковооруженным присоединиться к коннице; дежурным когортам XXXVI легиона разбивать лагерь; остальным когортам XXXVI легиона и VI легиону приготовиться и встать в охранение перед будущим лагерем.
(окончание следует)
|
| |
|
|
288. Пришел, увидел, победил (окончание)
За Цезарем устремились телохранители во главе с их префектом, представительным Флакком, которого Цезарь, когда был в хорошем расположении духа, в шутку называл "мой Гефестион". Сбегая вниз по каменистой тропе, он с облегчением заметил, что беглецы, по крайней мере, немалая их часть, благополучно ускользнули от фаланги за линии дежурных когорт. Спешившийся Домиций руками расталкивал запыхавшихся воинов и центурионов, видимо таким образом пытаясь заставить их вспомнить, к каким манипулам они принадлежат. - Спокойствие, спокойствие, воины! - закричал, тяжело дыша Цезарь, пробираясь со своим отрядом к первой линии. Солдаты ошалело останавливались, завидев пурпурный плащ полководца. Неожиданно раздался страшный, тысячеустый вопль. Вдали послышались характерные звуки - словно били в огромные барабаны - Цезарь остановился. - Поздно, - процедил он. Эти звуки были понятны всем - когорты сошлись с фалангой, щиты ударили о щиты. Стали доноситься глухие удары и металлический треск: в дело пошли копья и мечи.
Цезарь остановился, бросил несклько слов префекту кгорты и трибунам, махнул рукой Домицию, чтобы он не сопровождал его и медленно побрел назад, к вершине, мимо приходящей в себя после бегства теперь уже второй линии Домициева легиона, мимо Мамурры, устанавливавшего с обозной прислугой и рабами линию возов, - последнюю линию обороны на случай прорыва понтийцев.
Когорты и фаланга смешались, картину битвы заволокло плотным, почти белым столбом пыли. Цезарь вновь подошел к скале, прижался к ней, раскинул руки, словно собираясь обнять, и, не обращая внимания на охрану и Дейотара с его всадниками, стал биться головой о еще прохладный отшлифованный ветрами камень. "Клеопатра, девочка," - по-гречески прошептал он. Флакк и телохранители переглянулись, Дейотар недоуменно раскрыл рот, его толмач втянул голову в плечи. Наконец Цезарь резко обернулся к телохранителям, на его лбу явственно проступали багровые полосы и ссадины. - Всё во власти бессмертных богов, - словно оправдываясь, но с театральным пафосом произнес он. - Эй, ты, верховный потрошитель,- повернулся он в сторону авгура, - что - птицы? Разве орел не клюет дерьмо кобылы Фарнака? - И-и-и-и,- замямлил авгур, видимо пытаясь сказать "император". - Флакк, - закричал Цезарь, - пусть глашатаи возвестят когортам, что гадания по внутренностям и птицам оказались благоприятными." - Д-д-а-а, - обрел дар речи авгур, его коллеги дружно закивали головами. Что творилось на дальних подступах к вершине, было не разобрать. Какое-то движение наметилось справа, то ли вниз, к подножью, то ли в обход горы. - Обходят? - подумал Цезарь, медленно приближаясь к конным галлам. Их было около трехсот, отборных всадников, "друзей" царя. - Дейотар, уразумев, что диктатор идет к нему, приосанился и выпятил бронзовую грудь. Цезарь подошел к царю, откашлялся. - Царь Дейотар, - медленно, торжественно и по-гречески заговорил Цезарь. - Я, волею сената и римского народа, диктатор республики, приказываю тебе, нашему верному другу и союзнику: забирай всех, кто у тебя есть, скачи на левое крыло, зайди в тыл фаланге и ударь, ударь, ударь!..- последние слова "диктатор республики" сопроводил резкими рубящими движениями руки. Глаза у царя вылезли из орбит, ноздри раздулись, усы и длинные седые волосы зашевелились, красное лицо побагровело. Он сделал шаг навстречу диктатору, так, что тот невольно отшатнулся, а телохранители с обеих сторон придвинулись к своим вождям.- Аве, - зачем-то по латыни пробормотал царь и добавил, - Виват, автократор (самодержец)! Толмач испуганно заморгал, очевидно не зная, на какой язык следует переводить краткую речь Дейотара. Правая рука царя вытянулась вверх и в сторону на манер римского приветствия, пальцы сжались в кулак, которым Дейотар с излишней силой ударил в левую часть бронзового дедовского панцыря. Повинуясь царственному жесту, два оруженосца подхватили плотное тело Дейотара и водрузили его на вороного, нетерпеливо бившего копытом коня. Гортанный возглас - и галльская конница с диким ревом понеслась туда, куда указал ей патрон ее предводителя. - Это последний наш резерв,- то ли спросил, то ли подумал вслух, теребя лямку панциря, вспотевший Флакк. - Последний мой резерв - это ты, благородный Флакк! Что до галлов, они надоели мне еще в Европе, - высокомерно заметил Цезарь и подумал: "А кроме того, им вовсе не следует видеть разгром легионов и гибель лучшего римского полководца". Он посмотрел вниз. Мамурра и его челядь не торопясь вкапывали в каменистую землю двадцатый воз. - Возы...,- подумал он. Ему вспомнилась Галлия, поход в землю нервиев, длинные лесные дороги, мелкий, моросящий дождь. Пять легионов с обозом устало брели к лагерю, который в трех милях пути от них устраивали находившиеся в авангарде три дежурных легиона. И тут из дубовых рощ выскочили конные и пешие, страшно оравшие и вывшие галлы. Союзная конница была сметена в мгновение ока, и легионы приняли удар. Обоз был спасен двумя рядами многочисленных повозок. За ними, как за стеной, удалось сдержать первый бешеный натиск этих светловолосых детей природы. Каждый легион действовал сам по себе, и никто не мог понять, как их не раздавили поодиночке. Он, Цезарь, метался между пятым, шестым и третьим легионами, ободрял трусливо жавшиеся к реке манипулы, называл центурионов и некоторых ветеранов по именам и, однажды, вырвав щит у одного из телохранителей, попытался прорваться в передовые ряды смешавшегося третьего легиона. Во время этих метаний его, Цезаря, с горсткой телохранителей варвары загнали на лесистый холм. Там, он, видя как гибнут преданные ему лузитаны, собрался было заколоть себя...
Его спас Лабиен. Шедший в хвосте колонны, Лабиен сначала пришел с двумя своими легионами на выручку нашим, сражавшимся в лагере, а затем, собрав рассеявшихся нумидийцев, начал бить одного за другим отряды увлекшихся травлей нервиев. Он затравил тех, кто травил нас, в том числе и его, Цезаря с пятнадцатью экстраординариями.
Галльские всадники тут же рассыпались по рощам и перелескам, а пехоту нервиев, без малого сорок тысяч человек, наши сумели отрезать от леса и порубили всех до единого, ибо страху от этого дикого племени натерпелись в тот день на год вперед...
Пыль клубилась, и ее столбы поднимались всё выше и выше. Центр сражения явственно приближался к вершине. Становилось жарко и душно. Мамурра внизу продолжал копошиться с телегами, хворостом и заостренными кольями и бревнами. - Тоже дело, - отстраненно подумал Цезарь и вздрогнул. В глазах у него потемнело, а тело затряслось как в лихорадке. - Опять обморок,- пронеслось в голове. Перед тем, как потерять сознание, он подумал, что надо бы пойти и разобраться, почему пятится Домиций в центре.
...-Император, император! - он узнал правильные черты лица Флакка, его глупую до ушей улыбку. В руках у провонявшего потом префекта был кубок. Цезарь резко выпрямился, сел, взял кубок и стал жадно пить вино, смешанное с водой. - Как наши дела? - осведомился он, возвращая кубок и медленно поднимаясь на ноги. Телохранители заботливо поддержали его. Рядом стоял Мамурра, тоже улыбавшийся, но как-то лукаво, в свою неопрятную бороденку.
Флакк, заплетавшимся от радости языком, затароторил: пока ты беседовал с богами, император, VI-й легион справа прорвал строй фаланги, а царь Дейотар слева, обратил в бегство другое крыло варваров. Потом побежал их центр. Сейчас их рубят перед лагерем Фарнака. Цезарь сделал шаг вперед, пошатнулся и почувствовал, что улыбается.- Мамурра, плут, - тихо пробормотал Цезарь,- так мы победили? - Победили, император, - осклабился Мамурра. - Тогда пой свою пахабную кампанскую песенку, негодный закапыватель телег! - неожиданно повысил свой неокрепший после обморока голос диктатор. Мамурра расплылся в улыбке, на этот раз такой же глупой, как у Флакка а, возможно, и у самого императора. "- Эй, Гай, Гай,- козлиным и сиплым голоском затянул он, пританцовывая, деревенскую песенку, какую пели на празднике Цереры в деревнях под Капуей. - Не ходи к Помпонии за смоквой! Посмотри, какую смокву припасла я для тебя в корзинке между ног!" Поднимавшийся в гору на ватных ногах Домиций, сопровождаемый декурией легионеров и скорбными послами Фарнака в коричневых траурных гиматиях, долго не мог понять причину гомерического хохота телохранителей и диктатора республики.
Из рассказа Домиция, дополненного Гальбой и трибунами, выяснился ход сражения: когда конные отряды галлов атаковали справа боспорскую кавалерию, которой, оказывается, командовал сам Фарнак, решивший, видно, уподобиться Александру Македонскому, понтийцы применили ложное бегство. Они увлекли за собой галлов, причем не только всадников, но и часть пеших, расположившихся справа от когорт ветеранов. Эти галлы, как велось у них исстари, ухватились за хвосты скакунов, на которых восседали их более родовитые соплеменники, и устремились вниз по склону. Фланг римлян, к неприятному удивлению Гальбы обнажился, и фаланга стала медленно охватывать его. Центурионы первой когорты, прийдя в себя, углядели нарушения в строю понтийцев - склон горы изобиловал неровностями, ямами, небольшими пещерами и россыпями камней. Цекина, крикнув оторопевшим Гальбе и Вибию, префекту когорты, что надо атаковать, пока не поздно, и тут же получив одобрение, лихорадочно отобрал из задних рядов около сотни ветеранов, а затем моргнул Вибию, чтобы тот дал когорте команду выйти из соприкосновения с фалангой. Цекина стремительно построил свой отряд клином и повел его, как на учениях, на врага. С диким кличем марсов и пелигнов клин врубился в изгибавшийся строй утомленной понтийской фаланги. Три ряда фалангитов с поломанными копьями были изрублены, остальные попятились, а потом и побежали. Весь левый фланг понтийцев смешался; боспорская конница, озадаченная присутствием пеших галлов, из мнимого отступления перешла в настоящее и рассеялась за своим лагерем. Дейотар слева привел в замешательство противоположное крыло армии Фарнака. Положение там комическим образом повторило ситуацию на правом фланге. Пешие галлы, защищавшие слева когорты Домиция, увидев своего царя во главе отряда всадников, почти все бросились за ним, оставив на произвол судьбы левый фланг Домициева легиона. Потерявший голос Домиций отчаянными жестами приказал ближней когорте из второй линии выдвинуться вперед. Каково же было его изумление, когда через некоторое время он увидел, как дрогнул понтийский центр. Фаланга, правда, успела перемолоть здесь к тому моменту почти половину одной из передовых домициевых когорот. Началось медленное и обстоятельное избиение понтийцев. В плен брали неохотно. Фарнак, воспользовавшись этой бойней, ушел вместе со своими всадниками к морю. Около пяти тысяч фалангитов остались лежать на склонах гор, в долине и укрепленном лагере, который взяли штурмом галлы. Остальные понтийцы рассеялись, побросав оружие и доспехи. Их преследовала конница Дейотара.
...Цезарь, лучезарно улыбаясь и размышляя о деталях будущего понтийского триумфа, подошел к обедавшим в тени белых крепостных стен разрушенной Зелы когортам. - Цекина, ты жив? - закричал он, поравнявшись с первой когортой VI-го легиона. - Жив, император, слава Минерве,- устало отозвался Цекина, жуя пшеничную лепешку. - Всё вздыхаешь по своей Дельфион? - Я уже забыл ее, император. - А Феликсу не забыл влепить пару горячих? - Вместо меня, император, ему влепили понтийцы. Он ранен. - Куда? - В зад. - Позорная рана! - Вот и я его спросил: Феликс, почему в зад? А он отвечает: впереди у меня гениталии. Уж лучше быть без задницы, чем без... Легионеры довольно загоготали. - Криспин,- обратился Цезарь к квестору,- всей когорте по пятьсот сестерциев на брата из моей доли, центурионам вдвое, Цекине впятеро больше сверх положенной добычи! Воины вскочили и бешено забили рукоятями мечей по щитам. - Цезарь поднял правую руку. Все разом смолкли. - Сервий Сульпиций Гальба, - с напыщенной торжественностью император повернулся к лоснящемуся от пота грузному легату, - приказываю тебе отправляться с шестым легионом в Италию для отдыха, заслуженных наград и, если постановит сенат, участия в понтийском триумфе! - Да здравствует Цезарь, император! - завопили повскакавшие с мест легионеры. Клич поддержали соседние когорты. Цезарь задрал голову и простер руки вверх. Он купался в лучах славы.
...Дня через два, вечером, сидя за подобием стола в своей палатке, Цезарь царапал письмо в Рим:
"Гай Юлий Цезарь приветствует Гая Матия:
Любезнейший друг!
Прошу тебя, оставь вилику заботы о своем знаменитом саде и курах. Пусть обратится он к Колумелле за ценным советом по выращиванию карфагенских яблок и использованию куриного помета. Думаю, есть всё-таки дела, не менее важные, чем сбор оливок и откармливание гусей.
В секстилиевы календы пришел я с двумя легионами в Понт, а в канун ид увидел и победил Фарнака при Зеле. О счастливый Помпей! Так, значит, за то его прозвали великим, что сражался он с врагами, которые не умеют воевать! Что до отцеубийцы, то я предоставил ему свободу убить или пасть от руки мятежного наместника Асандра. Взамен этот безумец отдал римскому народу все понтийские города в Азии, включая Синопу, и кучу золотых венков. Пусть его участь решит Судьба.
Любезнейший!
Распространи это известие в Городе. Я знаю, ты сумеешь сделать это так, что мои враги прикусят на время языки, даже такие длинные, как у Цицерона. И придумай что-нибудь для триумфа. Ну что-нибудь вроде надписи на жертвенном щите: пришел в Понт, увидел Фарнака, победил его.
Если ты здоров, хорошо, я - здоров. Да хранят тебя всеблагие боги!"
Цезарь отложил стиль и мечтательно закрыл глаза. Тотчас перед возникло нарумяненное личико царицы: - Цезарь, ты же обещал пригласить меня в Рим,- услышал он капризную воркотню Клеопатры. - Ты будешь в Риме, моя девочка! - пробормотал он, влюбленно глядя на невидимую страже владычицу Египта.
|
| |
|
|
289. Миниатюра
Господи, как хочется длинным зимним вечером, где-нибудь в тайге, очутиться в избушке лесника (но чтоб без лесника!), натопить печь, принять грамульку ледяной водки, закусить медвежатинкой с брусникой, поразмышлять о том, о сем, а потом накрыться с головой медвежьей шкурой и послать весь мир с его проблемами к чертовой матери! Что? Бабу? Не-е-е-т! Что с ней п о т о м делать-то?
|
| |
|
|
290. Моя жестокая муза
...Подобно американской боксерше, агрессивной и уверенной в себе, она стремительно выбегает из своего темного угла. Ее огромные черные глаза сияют, она угрожающе размахивает длинными костлявыми руками в черных перчатках. Опасно приблизившись ко мне, муза без предупреждения наносит удар в голову, затем, сделав обманные движения и финты, бьет под дых. У меня перехватывает дыхание, я начинаю судорожно ловить ртом воздух, уподобляясь рыбе выброшенной на лед; в голове звенит, слышатся какие-то голоса, встают видения и завораживающие картины. "Пиши, - слышу я то ли шипение, то ли тяжелый шепот музы, вижу ее искаженное ненавистью лицо, чувствую затылком ее неровное дыхание. Мурашки бегут по коже. - Пиши!!!... твою мать, а не то убью!" Выдохнув эту угрозу, муза проводит впечатляющую серию, чередуя удары по корпусу и в голову. Я бросаюсь к рабочему столу и лихорадочно начинаю творить. Муза пляшет, кружит вокруг меня, напоминая бабочку в исполнении Кассиуса Клея. Наконец силы оставляют меня, и я начинаю перечитывать свой горячечный бред. "Пиши, сука",- и новый, страшной силы удар обрушивается на меня. Ослепительная вспышка, потом в глазах темнеет, дрожащие руки падают на клавиатуру, пальцы как сумасшедшие бьют по клавишам. "Пиши, пиши, пиши,"- методично долбит муза. С очередным ее ударом звучит спасительный гонг. Счастливый, я не верю своим ушам. Муза сама считает: ...восемь, девять, аут! Берет написанное и поднимает его, как судья поднимает руку победителя. Она читает произведение, затем, пожав покатыми женскими плечами (я даже успеваю заметить, что, как женщина, она - ничего), небрежно бросает мне его. Потом безмолвно и, как мне кажется, презрительно качая головой, удаляется в свой темный угол...
|
| |
|
|
291. Humanum errare est
Не ошибается тот, кто ничего не делает, но, ничего не делая, этот самый "тот" сильно ошибается.
|
| |
|
|
292. Первомайское покушение на вождя
Три московских студента - Леха, Вова и Бориска - должны были участвовать в первомайской демонстрации трудящихся. Дело было в эпоху застоя, в середине 70-х годов прошлого века. Ну должны были и должны, не в первый и не в последний раз. Однако в первый и, как оказалось, в последний раз в их жизни им доверили нести средство наглядной агитации - портрет вождя мировой революции В. И. Ленина.
Средство представляло собой конструкцию из двух пятиметровых шестов и почти трехметровой поперечины, сопряженных между собой в виде буквы П. На натянутый на конструкцию холст безымянный художник искусно нанес углем родное усато-бородатое лицо лысеющего гения, хитро щурившегося на представителей пролетариата и рабоче-крестьянской интеллигенции.
Как оказалось, нести портрет было не то, чтобы тяжело, но неудобно. При порывах враждебного ветра портрет превращался в парус, и сохранять его в так сказать эрегированном состоянии было довольно трудно: полотнище норовило завалиться на головы задней шеренги. Да и при попутном ветре случались проблемы: портрет угрожающе хлопая собой, накренялся на идущих впереди и вообще как бы пытался выскользнуть из рук и понестись над колоннами демонстрирующих трудящихся. Однако безымянный, но очевидно гениальный конструктор предвидел эти неудобства. Для придания конструкции большей устойчивости он придумал оригинальный механизм. Эта блестящая идея пришла в его светлую голову скорее всего во время рутинного полового акта с женой. Тем-то и отличаются наши самоучки-кулибины, что в казалось бы обыденной ситуации способны находить нетривиальные решения, которые им подсказывает сама жизнь, даже интимная, если не сказать половая! Короче говоря, конструктор снабдил поперечную перекладину гнездом-углублением с рогулькой, а к двум трудящимся, которые призваны держать продольные штанги, добавил третьего с трехметровой жердью, снабженной крючком. В соответствующий момент жердь поднималась вверх, подносилась к гнезду и вставлялась в вихляющее углубление таким образом, чтобы крючок зацеплялся за рогульку. Сложная конструкция, несмотря на свою парусность, вмиг становилась чрезвычайно устойчивой, и при некоторой согласованности действий несущей троицы гордо воспаряла над головами взволнованных демонстрантов.
Колонна, в которой шли Леха, Вова и Бориска, двигалась своим путем к Красной площади, часто и подолгу останавливаясь в положенных ей местах. Длинные очкарики Леха и Вова держали боковые шесты портрета, а крепыш Бориска тащил жердь. В переулках, где в тот пасмурный и прохладный день, особого ветра не наблюдалось, жердь только мешала, и Бориска сачковал, не зная, куда пристроить свою длинную штуку с крючком.
В шеренге с портретом шагал, между прочим, свой Кулибин - Валерка Полуэктов, которого все за глаза звали Полуактовым. Он додумался взять плоскую фляжку из-под дагестанского коньяка "Дербент", закупорить горлышко резиновой пробкой с отвестием, в которое вставлялась тонкая резиновая же трубочка; одним концом трубка упиралась в дно стеклянной фляжки, а другим - длинным, с алюминиевым наконечником - помещалась во внутреннем кармане носителя емкости. Внешний длинный конец резиновой трубочки примерно посредине расширялся наподобие груши (такие груши использовались в парикмахерских для распыления одеколона "Шипр"). Таким образом Валерка, шествуя в шеренге, мог незаметно вытаскивать из внутреннего кармана плаща накоечник, вставлять его в рот, другой рукой подкачивать жидкость из фляги и подсасывать ее, приходя постепенно в умиротворенно-дружелюбное сотояние. Накануне шеренга с портретом скинулась на пару бутылок качественного португальского портвейна. Этот самый портвейн наша страна тогда почему-то закупала наряду с красным испанским вином "Кампо Вьехо" и сигаретами "Mальборо" финского производства в обмен на неиссякаемую урало-сибирскую нефть.
На улице Воровского Леха, Вова и Бориска временно передали портрет своим товарищам по шеренге, включая уже порядочно наклюкавшегося Валерку, и в процессе длительного стояния на этой тихой улице, украшенной посольствами экзотических стран, углубились в один из переулков, зашли во двор с песочницей и грибком и, не торопясь, с разговорами, распили португальский продукт. Как ни хорош был отчественный портвейн "777", португальский показался демонстрантам значительно лучше...
Когда они вернулись, Валерка неожиданно заявил, что хочет сам нести жердь, и Бориска, пожав плечами, передоверил Полуактову эту почетную миссию.
Всё шло нормально до подхода к Красной площади. На этом самом подходе начались какие-то идиотские перебежки, при которых конструкция с портретом начала демонстрировать свои худшие качества, то есть заваливаться в разные стороны и хлопать холстом. От этой беготни Леха, Вова и Валерка вспотели и разозлились из-за шуточек товарищей и неудобств, вызываемых капризным вождем на полотнище. К тому же колонна вышла из тесных улочек на Манежную площадь, ветер усилился и раскрасневшийся Валерка стал испытывать трудности с попаданием жерди в гнездо и зацеплением крюка. К сожалению Леха и Вова, оказались не готовыми на бегу координировать свои действия, что приводило к постоянному перекашивания лица Владимира Ильича и еще более усложняло задачу новоявленного жерденосца.
Наконец, колонна остановилась перед решающим броском на Красную площадь. Стоявшие в оцеплении люди в штатском с повязками на рукавах подбадривали демонстрантов:"Ну что, товарищи, есть еще голос в голосовницах?" "У-р-р-а-а!"- с энтузиазмом откликались шеренги.
И вот час пробил! Колонна, постепенно ускоряя шаг, стала выходить на площадь. Показался Мавзолей с руководящими деятелями партии и правительства. Ценой неимоверных усилий Валерка вставил жердь в гнездо, но крюк почему-то не захотел зацепляться за рогульку. Он елозил в гнезде, не находя себе места. В этот ответственный момент демонстранты перешли на бег - то была последняя пробежка перед Мавзолеем. "...Пионеры и школьники,- проникновенно понеслось из репродукторов,- упорно и настойчиво овладевайте знаниями!.. Да здравствует советское студенчество!"- поставленным голосом разорялся диктор. Когда до Мавзолея оставалось метров десять, бег прекратился и ,о ужас, жердь выскочила из гнезда! "...Слава Коммунистической партии Советского Союза, ее Центральному Ленинскому Комитету - вдохновителю и организатору наших побед! Урра-а-а!!!"- надрывался громкоговоритель. Шеренга шла бодрым шагом, дул порывистый северный ветер, портрет болтало из стороны в сторону, Валерка с насупленным сосредоточенным лицом тщетно пытался вставить жердь в гнездо. Еще одно неловкое движение, еще один порыв ветра, и крюк не попадает в чертову рогульку! Вместо этого, под восторженный вой трудящихся, приветствовавших членов Политбюро во главе с Генсеком партии и лидером всего прогрессивного человечества, коварный крюк, направленный неверной Валеркиной рукой, прошивает могучий лоб основоположника единственно верного учения. Катастрофа...
Колонна не мешкая сбежала к набережной и стала распадаться на отдельные людские островки. Обескураженные Леха, Вова и Валерка были направлены одним из руководителей колонны к грузовику, в кузов которого аккуратно положили посмурневшего продырявленного вождя. Завершив эту операцию, раздосадованные студенты без лишних слов разошлись по домам.
3-го мая Леха, Вова и Бориска были вызваны в кабинет секретаря парткома института, где бледный и мрачный секретарь, преподаватель испанского языка по фамилии Кирсанов и по прозвищу Кирсарес, задал им сакраментальный вопрос:"Как могло случиться. что вы продырявили портрет прямо перед трибуной Мавзолея?..Вы понимаете, что это попахивает политической провокацией?... Вы знаете, что меня тут же вызвали куда надо и 20 раз прокрутили мне видеозапись этого отвратительного эпизода демонстрации... Вы что, не понимаете, что натворили?.." Студенты помрачнели и опустили головы. Бойкий Бориска выдавил:"Да трудно очень было попасть шестом в гнездо, да еще и закрепить его там... Ветер дул и шаг пришлось прибавить перед Мавзолеем." О Валерке он благородно умолчал. "Ладно, идите,- пробурчал Кирсарес, - но знайте, что будете наказаны вплоть до исключения, если делу дадут ход."
Однако справедливость восторжествовала. Никого не наказали, а дело с порчей портрета предали забвению. Очевидно, там, где надо, разобрались и пришли к выводу, что Валерка продырявил вождя ненамеренно. А случись подобное при товарище Сталине, последствия могли быть куда как серьезнее...
|
| |
|
|
293. Сценка из жизни (миниатюра)
Две дамочки в возрасте предположительно 30-35 лет идут по кривому московскому переулку и оживленно беседуют.
-...Да ты пойми, - убеждает одна другую,- чтобы этого добиться, тебе придется переспать с начальником и всеми его замами!
- А сколько у него замов? - растерянно спрашивает другая.
|
| |
|
|
294. Фантом Иржи Фабиана
В свои 65 лет профессор Иржи Фабиан, миноритарный акционер и преподаватель кафедры римского права на юридическом факультете Карлова университета Праги,во второй раз в своей жизни оказался на выставке художественной фотографии. Тринадцатилетним подростком, еще при коммунистах, он вместе со сверстниками пришел на подобную экспозицию, называвшуяся "Твой край", потому что на ней, по слухам, было несколько фото обнаженных красавиц. Всё, что сохранилось в памяти Иржи с той поры, была голая дама на фоне липовой аллеи, причем одна из лип, непосредственно за дамой, благодаря фантазии и мастерству фотохудожника, раздваивалась наподобие гигантской лиры и достойно обрамляла женскую красоту. Тот первый раз, возможно, оказался бы последним, если бы шестидесятипятилетний Иржи не прочитал сначала в "Вечерней Праге", а потом не услышал по радио объявление о том, что в течение недели в фойе здания, в котором размещалось пражское издательство "Эхнатон", демонстрируются оригинальные работы фотографа Мирослава Кратохвила. Тема "Фантомы" - так называлась экспозиция - не произвела на Иржи большого впечатления. Что его удивило, - так это имя автора. Мирек Кратохвил был другом его детства. В далекие сороковые годы они были очень дружны - вместе ходили в кино на "Голема" и серии о гуситских войнах, играли в футбол и хоккей, болели за национальные команды в этих видах спорта, а чуть позже приставали к девчонкам. Мирек был невысок ростом, черноволос и хорошо сложен. Его отец - красивый цыган из Словакии, не имевший за душой даже фамилии - каким-то чудом выжил в протекторате и даже смог жениться на пражанке, чью фамилию он и стал носить. Мирек пошел в него, он был жгучим брюнетом и при этом очень обаятельным и веселым мальчиком. Правда, учился он так себе. Давались ему почему-то математика и физика, а все остальные предметы, кроме рисования, он просто игнорировал. Любил мастерить деревянные кораблики, а позже металлические конструкции, обожал приключения, но драк избегал. С пятнадцати лет стал играть на скачках и похвалялся выигрышами. В противных случаях небрежно говорил, что остался "при своих".
Иржи, в то время, конечно, Ирка, сильно отличался от него. Он быстро рос и стеснялся своего роста, был замкнутым, молчаливым и обидчивым. Иногда дрался - с переменным успехом - и ненавидел тех, кто ставил ему фонари. Мастерить не любил и портил зрение за чтением книг. Учился он средне или, другими словами, ровно. Сверстники часто дразнили его (они называли это "доводить") и звали "маменькиным сынком" за то, что матушка Ирки чуть ли не до 10 лет водила его за ручку и не отпускала от себя. Потом, в конце пятидесятых, сначала Ирка, а потом Мирек переехали из своего родного квартала Бубенеч, что на Малой стране, на разные окраины Праги и потеряли друг друга из виду.
"Так, значит он стал фотографом, - подумалось Иржи. - А может, и не стал. Таких Мирославов Кратохвилов хоть пруд пруди." Пожалуй профессор так и не сдвинулся бы с места, если бы через пару дней не получил по почте небрежно заполненную открытку:
"Фотограф Мирослав Кратохвил имеет честь пригласить пана Иржи Фабиана на персональную фотовыставку "Фантомы"...
"Надо же, - хмыкнул Иржи, - прислал персональное приглашение. Всё-таки это он, Мирек. И профессор решил посмотреть на шедевры друга детства. Сказано - сделано, и после лекции в пятницу пан Фабиан, длинный, седой и очкастый господин отправился на Водичкову улицу в "Эхнатон".
В фойе было пусто. Лишь у левой стены стояли двое, по виду - профессиональные фотографы - и тихо беседовали. Справа у входа на каком-то убогом пюпитре была установлена скромная табличка:" М. Кратохвил,"Фантомы", фотографии разных лет". Близоруко щурясь, Иржи начал рассматривать фото. Они производили странное впечатление. Некоторые показались ему бездарными: просто фотопортреты, какие делают на паспорт или на память родственникам. Другая серия фотографий представляла собой размытые силуэты людей, животных, предметов непонятного темно-лилового цвета. На одной фотографии угадывалась скрюченная старуха, на другой - какое-то застолье, пикник у пруда, на третьей - грузовик со свастикой, въезжающий, именно въезжающий, в современный многоэтажный дом. Приблизившись к двум фотографам, Иржи услышал обрывки беседы двух "профессионалов":"Ремесленник...,непонятная техника..., откуда он взял свастику?.."
Пройдя еще дальше, за колонну, Иржи зевнул, повернулся и остолбенел. "Пресвятая Дева Мария..!" На большой фотографии, размером с картину, Иржи увидел себя и Зденку! Правда, это тоже были скорее лиловые размытые силуэты: двое, явно раздетые, хотя "детали" не различимы, смотрели, глупо улыбаясь, на Иржи. Подпись под фото была лаконичной - "Любовники". Иржи почуствовал, что краснеет, и воровато обернулся. Да, сомнений не было, на фото был он, Иржи, только на 20 лет моложе, и она, Зденка, тогда ей было 27 лет! Это случилось 5 марта 1985 года в каморке на кафедре. В тот день он помогал ей , слушательнице курсов и сотруднице его отдела, сделать письменные задания по латинскому языку и римскому праву, а после занятий и успешной сдачи работ угостил в одной из аудиторий шампанским и шоколадом. Затем, по всем правилам, подошел сзади и с замиранием сердца обнял. Она ответила так бурно, что он даже испугался. Последовали поцелуи, и он уговорил ее запереться в ее каморке при кафедре, где на облупленной стене висели зеркало и крюк для одежды, а на подобии пола стоял колченогий стул. Там он раздел ее, потом она расстегнула и сняла с него пиджак и рубашку... Когда первый порыв страсти улегся, они долго и бессвязно говорили о своей жизни и о том, как и почему влюбились друг в друга. Она, он заметил, сильно захмелела от выпитого и жаловалась на свекровь. Ему же казалось, что он во сне, что то, что с ними случилось - захватывающий эротический фильм, в котором единственные герои - он и Зденка и они же - единственные зрителя этого прекрасного произведения. Он помнил, как они, голые, встали в каморке перед зеркалом и начали рассматривать друг друга влюбленными глазами. Именно этот эпизод, как показалось Иржи, запечатлела камера М. Кратохвила...
Их неожиданный роман получил бурное продолжение. Они стали тайно встречаться - оба были в браке - и у обоих вскоре возникло ощущение тупика - что дальше? Потом она приревновала его к заведующей кафедры, а он обнаружил, что у Зденки есть одногодки-кавалеры и что он, оказывается, тоже способен ревновать. Когда он представлял Зденку в объятиях этих молокососов, то начинал беситься, как разъяренный осел. Жена, видимо, о чем-то догадывалась, но молчала, а матушка как-то внимательно посмотрела на него своими выцветшими глазами и спросила:"Сынок, ты что - влюбился?" Он пожал плечами в ответ и отшутился. А дело принимало серьезный оборот. Коллеги смотрели на него кто с улыбкой, кто с осуждением, а кто-то тактично советовал ему "плюнуть и забыть." Иржи и Здена стали ссориться. Он демонстративно начал крутить роман с аспиранткой, а она - с одним из своих многочисленных поклонников. Иногда он отчаивался и в этом состоянии пользовался услугами барышень известного поведения (ни до, ни после таких прецедентов не было!), представляя на месте барышень Зденку. Потом он часами отмывался дома в ванной комнате и неделями не прикасался к жене. Всё разрешилось благодаря увольнению Зденки. Она нашла себе работу в национальной страховой компании, и Иржи довольно быстро успокоился. Через год он узнал номер ее телефона. Позвонил. Изредка они встречались и расспрашивали друг о друге, но очень осторожно. Зденка вела себя чопорно и никаких вольностей не позволяла, но ему казалось, что прежние чувства не умерли. Между тем, Иржи стал преуспевать. Вернее преуспевала его жена Божена. Ее бизнес после революции и развода со Словакией пошел в гору, а Иржи, оставаясь "вечным" профессором университета, сделался благодаря успехам жены акционером дюжины предприятий, включая высокотехнологичные фирмешки города пивоваров Пльзень. У него завелись деньги, которые он научился утаивать от супруги, но с которыми ничего не делал, ибо у него "было всё" - счет в банке, квартира в Праге, домик в Рудных горах, устроенные дети, фамильный склеп на Ольшанском кладбище в Праге....Автомобили его мало интересовали. Четвертую "Ауди" водила жена, а сын довольствовался "Фабией"...
Иржи Фабиан задумчиво смотрел на нечеткие силуэты голых любовников. - Любезный,- обратился он к смотрителю, мирно дремавшему в кресле, которое было расположено недалеко от этих самых "Любовников", - могу я видеть автора, пана Кратохвила. На удивление, маэстро был вполне доступен! Стоило выйти из фойе, подняться на четвертый этаж издательства - и вот он, коротенький, толстый, лысый Мирек Кратохвил! - Ба-а-а! Ирка! Сколько лет, сколько зим, по-моему пятьдесят, а ? Нет? Сорок девять? - широко улыбаясь затараторил фотограф. - А ты - ничего! Седой, импозантный, вылитый профессор! Что? Ты и есть профессор? Интеллектуал! Ну заходи ко мне в лабораторию - отметим встречу!
"Откуда ты узнал мой адрес?" - поинтересовался профессор. "Подумаешь проблема, - усмехнулся Мирек. -Из телефонной книги взял твой телефон, а дальше дело техники."
Мирек провел Иржи в темную и грязную длинную комнату, с ванной, печатным оборудованием, грудами фотографий. Профессор молча уселся на продавленный диван и протер очки. Хозяин лаборатории скрылся в каком-то углу, но вскоре вынырнул оттуда с бутылкой сливовицы и немытыми бокалами. - Я не пью, - слабо сопротивлялся "интеллектуал",- здоровье ни к черту. - Рассказывай, - уверенно парировал Мирек - плохое здоровье от того, что забываешь выпить!
Ну, за наше здоровье и нашу встречу! И друзья детства выпили: Иржи аккуратно отхлебнул, Мирек - выпил весь бокал залпом.- А я и не знал, что ты выставки устраиваешь,- заметил гость. - Эта - первая, ответил Мирек с усмешкой, - я за нее задолжал издательству пару тыщ крон. Ты лучше расскажи, как живешь. Профессор рассказал. Ну что ж, я вижу, ты солидный человек, - усмехнулся Мирек, - при деньгах. - А я всю жизнь в "Эхнатоне", фотографом. При коммунистах получал больше, а сейчас - и так, и этак... - Ну да, осклабился Иржи, - это у тебя от того режима - "социалистические накопления"? - и он похлопал по объемистому пивному животу фотографа. Они вспомнили детство, сверстников, поговорили о семейной жизни, женщинах, футболе и хоккее, проблемах с потенцией, выпили. Мирек показал Ирке альбомы своих бездарных унылых фотографий. Хмель забирался в голову, вызывал на откровенность. - Слушай, - изобразил интерес Иржи, а как ты это делаешь..? Ну, своих фантомов. Мирек снова ехидно усмехнулся. - Ты себя узнал? Ирка сделал вид, что не понимает: - В каком смысле? - А в таком, что ты с девочкой одной в университете у моста Сватоплука Чеха развлекался. - Не было такого. Это гнусная ложь, - пытаясь шутить, нервно сказал Ирка. Мирек поморщился: Да брось ты. Узнал, иначе не пришел бы сюда. - А ты что там, в щели что ли торчал? - резко осведомился Иржи. - Ладно, не сердись,- миролюбиво пробурчал Мирек, - я не подглядывал. Сейчас всё объясню.
(продолжение следует)
|
| |
|
|
295. Фантом Иржи Фабиана (продолжение)
- Ты в физике и оптике соображаешь? - надменно спросил Кратохвил. - Несколько меньше Ньютона и Эйнштейна вместе взятых, - попытался пошутить Иржи. -Ну значит так, - и фотографа понесло:" я 40 лет занимаюсь фотографией..." "диапазоны чувствительности глаза и объектива не совпадают...", "для расширения оптических возможностей в ультрафиолетовой части спектра...", "при коммунистах была дрянная аппаратура, и я сам выплавлял линзы из речного песка и шлифовал их"..., "эффект усиливается при вспышках на солнце и в полнолуния...", "происходит погружение в прошлое примерно на полвека, и фактор времени, скорее всего определяется резонансной частотой оптических волн..." Иржи тупо слушал своего собеседника и молчал. - Ты что, думаешь я - ку-ку? - неожиданно прервал свою лекцию Мирек и упер указательный палец в лоб.- Пойми, я научился фотографировать прошлое! Профессор мрачно молчал. Потом вдруг взорвался.- А какого черта ты делал у меня на кафедре?!! Мирек ухмыльнулся. - В восемьдесят ... лохматом году,- сказал он, ковыряясь в ухе,- мы - я и наш репортер Вацек э-э-э Шинделарж... он умер два года назад... сердце... на интервью с каким-то вашим... как его Миланом э-э-э какая-то фамилия нечешская, вроде твоей... - Баптиста, что ли? - мрачно подсказал Иржи фамилию бывшего декана.- Во, точно! С Миланом Баптистой... Что у вас там, у всех такие... монашеские фамилии?.. Ну, Вацек с ним мило беседовал, а я незаметно разместил свой прибор, а потом стал фотографировать этого ... Батисту. Посидели мы там час, потом еще часок поболтали. У этого ...Милана хороший "Чивас Ригал" был, 12-летний. Для моих фантомов вообще-то часа три требуется, а тут вечером проявил, смотрю - ты с какой-то девицей, и без всего, то есть при всем - Мирек гадко, как показалось Ирке, захихикал. - Откуда ты знаешь, что это я? -мрачно выдавил профессор. - Так ведь я знал, что ты там работаешь, ты тогда в отпуске что ли был. Фото там твое, кстати, похабно сделанное, висело, - ухмыльнулся Мирек и пошатываясь приблизил свой дурно пахнувший рот к профессорскому уху, - Слушай, я сделал гениальное открытие! Я ф о т о г р а ф и р у ю п р о ш л о е! Ты можешь это понять? - А оно и так сфотографировано... начиная с 19-го века, - отшатнувшись и немного подумав, заметил Иржи. - Всё, да не всё! - вдруг заорал Мирек, - а это ты видел? - фотограф полез в замусоренный стол, открыл ящичек, заваленный конвертами и извлек большую фотографию: На , смотри! Иржи снял очки. На фото был некто, напоминавший худощавого мужчину, который обнимал скорее всего какую-то женщину - как всегда, лиловое изображение было размыто. - Ну это точно не я, пожимая плечами, произнес Иржи. - Не я, не я, - передразнил Мирек.- Это Геббельс со своей чешской любовницей, как бишь ее?... - А может Гитлер, Клемент Готвальд или Вацлав Гавел? - с иронией отозвался Иржи. - Мирек задергался: А это ? Из того же ящика было извлечено другое фото. На темно-лиловом фоне слабо угадывалась чья-то жуткая образина, увенчанная, подобием короны. Ну это тень отца Гамлета,- с той же мрачной иронией заметил Иржи. - А может быть, Вацлав четвертый или король Отокар или Жан Люксембургский? - продемонстрирвал свою неправдоподобно глубокую осведомленность в истории Мирек.- Нет, Жан был слепым...хотя тут не разберешь, есть у этого чучела глаза или нет, - пробормотал Ирка. - А форма короны тебе ни о чем не говорит? - с напором спросил фотограф, - я навел справки, - это Иржи из Подебрад!.. - Так ты значит проник еще глубже? - недоверчиво спросил профессор. -Да, один раз, - как-то неохотно и устало ответил Мирек. Ирка тоже почувствовал усталость. - Ты можешь усовершенствовать свой... прибор? - после паузы задал вопрос профессор,- а то эта лиловая размазня никуда не годится...кроме как для твоих выставок. - Могу... и работаю над этим, - гордо воскликнул непризнанный гений. - Сколько? - Тридцать ...пять -захлебываясь пробормотал Мирек, - тысяч ... евро... ну или долларов. Понимаешь, мне необходимо оборудование,- он стал сыпать терминами. - Это делают только в Японии и отчасти в Германии. - Значит, ты меня шантажируешь, - снова нахмурился Иржи, - слушай у тебя есть чем закусить, соломка какая-нибудь? Иржи взял какую-то гадость, извлеченную из обшарпанного шкафа и угодливо предложенную Миреком, и с отвращением начал ее жевать. - Да что ты, Ирка, как ты мог так плохо подумать, - фальшиво запротестовал Мирек,- не бойся, ничего подобного у меня и в мыслях не было. - А я и не боюсь, - тряхнув седой головой, с вызовом объявил Иржи. -Это же не фотки, а фантомы какие-то. За такие штучки я тебя могу и засудить, я законы немножко знаю. - У меня другие есть, - тихо сказал Мирек и посмотрел профессору прямо в глаза. -Что? - не понял Иржи. - Фото, вот что. Улучшенного качества. Из серии "Любовники". - Покажи,- угрожающе прорычал профессор и покраснел, - Не стоит. Съемка непрофессиональная, много технических подробностей. Слушай,- издевательски произнес Мирек, - что ты в ней нашел: груди нет, ноги толстые... Задок только ничего. - Замолчи! - заорал Иржи и схватился за сердце. Седая голова его затряслась.- У тебя есть ...сердечное? - На, воды,- презрительно пододвинул стакан Мирек. -Успокойся, я пошутил... Нет у меня качественных фотографий... да если б и были... кому ты нужен? Профессор лег на диван, сорвал галстук, расстегнул ворот рубашки. - Э-э-э, ты чего, - испугался Мирек, - сейчас схожу, принесу чего-нибудь. Минут через пять он явился с таблетками. - Да, тебе действительно нельзя пить, старичок,- качая лысой головой протянул фотограф. - Покажи фотки,- почти прошептал профессор. - Да нет их у меня, нет, - примирительно и тоже шепотом произнес Мирек.- Практика показала, что эти призраки, фантомы, сохраняются в тение трех-пяти часов, а потом пропадают без следа. "Любовники" - это всё, что у меня есть о тебе. Поверь. Профессор понемногу стал приходить в себя. - Вот и встретились... через 50 лет, -печально произнес он. - Ирка, я ей-богу не виноват...-растеряно сказал Мирек, - я думал, тебе будет интересно. Иржи хотел что-то сказать, но лишь махнул рукой. Они поговорили как ни в чем не бывало на посторонние темы и распрощались. Фотограф Мирек был сама любезность, а профессор Иржи казался высокомерным и держался сухо. - Еще увидимся, - приветливо улыбнулся Мирек и проворно сунул в карман профессорского пиджака несколько визиток.
Всю дорогу домой Иржи думал о "Любовниках". Неожиданно он поймал себя на мысли, что хочет видеть Зденку, говорить с ней, ласкать ее. Потом пошли мысли о деньгах: 35 тысяч... у меня от жены накоплено ровно столько... Не обеднею. Зачем мне это надо? Разбогатею по-настоящему на старости лет...
Откуда он знает, сволочь, что она безгрудая?!! У профессора снова закололо под лопаткой.
Дома жена, заметив что с мужем творится что-то неладное, принялась за одно из своих любимых занятий: пичкать родных таблетками. Иржи безропотно выполнял все ее предписания: за полчаса до еды выпить то-то, за четверть часа - то-то, во время еды то-то, после еды - то-то...
Прошел месяц. Иржи стал забывать о Миреке, как вдруг как-то вечером жена показала ему последний номер журнала "Свет в образех". Там была напечатана статья "Вперед, в прошлое" о "талантливом фотографе" Мирославе Кратохвиле. Самое ужасное, что на развороте демонстрировались "фантомы", включая "Любовников". - Вот этот смахивает на тебя,- смеясь показала на "любовника-профессора" жена, - только он худой, а у тебя брюшко! А что это за плоская девица с тобой, а? Иржи Фабиан побледнел и закашлялся.
На следующий день он позвонил Миреку. Несмотря на публикацию статьи, бодро поведал Мирек, никаких интересных предложений не последовало. Иржи предложил деньги. Друзья встретились в пивной и обсудили дело. Вскоре был составлен договор о совместном бизнесе, и 30 тысяч долларов, остальное Иржи оставил-таки себе, перекочевали Миреку для расходования на конкретные цели. Судя по бумагам, Мирек не обманул. Как-то раз он даже показал профессору эти аппараты, которые разместил в загородной халупе своего зятя. Мирек, видимо, развил кипучую деятельность. Он обивал пороги издательств, слал письма, засыпал иллюстрированные журналы предложениями. Через год кое-что стало удаваться. В ряде изданий появились фотографии или схемы, подписанные "М. Кратохвил". На неизвестный супруге счет профессора потекли кое-какие деньги. Правда, их было немного, причем профессор подозревал, что его компаньон влез в еще большие долги. Он был готов примириться с утратой денег. Однако года через два имя "Кратохвил" стало известным. Каким-то образом он сделался консультантом в области этнографии и археологии. "Историю чешского национального костюма" раскупали очень охотно. Хорошую прессу получила иллюстрированная статья "Аустерлиц: атака и разгром русских кавалергардов". Затем прогремели его серии " Призраки в чешских замках", "Гений Жижки", "Герои и их маски", а позднее много шуму наделала книга "Интимная жизнь знаменитостей", одним из соавторов которой оказался Мирек. Через три года профессор вернул свои "тридцать серебряников", как он мысленно называл переданные взаймы деньги. А через год на тайном банковском счете скопилось уже в три раза больше, причем с учетом инфляции. Иржи вышел из дела, ибо срок их договора истек, а к знаменитости было не подступиться. Сама знаменитость не проявляла желания встречаться со скромным профессором права. Мирек вроде бы продал патент и все права одной весьма крупной международной компании. Вел он себя как типичный плейбой, о нем взахлеб писала желтая пресса. Впрочем , серьезные издания тоже не обходили его стороной, поскольку бывший фотограф тратил немалые деньги на благотворительность. Мирек разъезжал по всему миру, так что Иржи даже не представлял, где тот, собственно, живет. Да его это и не волновало. Он по-прежнему перезванивался со Зденкой и изредка с ней встречался. Однажды Иржи, после длительных раздумий, предложил ей: "Здена, поедем со мной на викенд в Венецию".
(окончание следует)
|
| |
|
|
296. Фантом Иржи Фабиана (окончание)
Зденка прыснула в кулачок:"Опять вы за старое, профессор".
- Она, наверно, прыскает в кулачок с трехлетнего возраста,- подумал Иржи. Раньше на людях Зденка всегда обращалась к нему на вы и часто добавляла "профессор". После разрыва такая манера общения с ним стала для нее обычной. Он терпел. - Старая любовь не забывается, Здена, - вкрадчиво заметил Иржи. - К тому же ей всего 25 лет.
Зденка, полнеющая пятидесятилетняя дама с тщательно закрашенной сединой в густых темных волоса[ и круглым улыбчивым лицом, улыбнулась. Иржи знал что такого рода слова ей нравятся. Разумеется, она отказалась. А как же иначе? Уважающие себя женщины не должны сразу соглашаться! И он приступил к планомерной осаде. Раз или два в месяц он звонил ей и в середине или в конце разговора как бы мимоходом напоминал, что его предложение насчет Венеции остается в силе. Она отвечала со вздохом - ох, надоел! - что-то неопределенное, и осада продолжалась. Иржи был уверен, что крепость падет. В противном случае она отрезала бы, зло и резко: "Исключено!", - такое в их отношениях случалось.
Менее всего Иржи опасался ее рогатого мужа. Если верить Зденке, в молодости Звонимир - так звали ее законного супруга - очень настойчиво ухаживал за ней, и она в конце концов вышла за него замуж, поскольку боялась остаться в девках. После рождения второго ребенка, ее муж, как выразилась Зденка, "успокоился" и изменил ей с "одной наглой девахой, которая имела обыкновения ходить без лифчика". (Сама Здена всегда носила деталь этого туалета, чтобы подчеркнуть наличие груди). Зденка не подала на развод и не стала читать брачные объявления в "Руде право", в которых господа,"материально обеспеченные" и без вредных привычек желали познакомиться с миловидными дамами в возрасте до 40 лет для оформления серьезных отношений, причем "дети не были бы препятствием". Она просто стала изменять мужу. Иржи было неприятно сознавать, что Зденка связалась с ним, чтобы отомстить своему благоверному. Но еще неприятнее ,было то, что Иржи являлся, как в приступе раскаяния выразилась Зденка, "еще одним" из тех, с кем она изменяла незадачливому рогоносцу. Сколько любовников насчитывалось четверть века назад у Зденки, Иржи точно не знал, но ненавидел только одного - Александра Лишку. Вот кто мог расстроить планы Иржи Фабиана! Этот субъект был примерно одного со Зденкой возраста, несколько лет проработал в Индонезии, что придавало ему в глазах Зденки известную значительность. Был он, правда, совершенно лыс ( но бабам нравятся лысые!), занимался вольной борьбой и умел втираться в доверие. Работал он неподалеку от закопченного здания юридического факультета Карлова университета (недалеко от моста Сватоплука Чеха) в А О "Инвеста". По признанию Зденки, этот Лишка был у нее до него, Иржи. Почему Зденка увлеклась занудным профессором и знатоком римского права и на время оставила молодого и перспективного сотрудника Инвесты, Иржи не понимал. Он вообще плохо понимал мотивы ее поведения. В себе он, однако, еще в детстве открыл одно качество: Иржи инстинктивно находил пути к сердцам женщин, которых боялся. А боялся он почти всех женщин в Чешской Республике! Это тоже было внушено его матушкой. Его отец умер, когда Иржи был еще ребенком. Матушка, женщина властная и суровая, полностью подчинила себе сына и наказывала его даже за извинительные его возрасту и полу шалости. Он панически боялся матери, старался ей угождать и довольно скоро нащупал ее слабые струны. Она любила, когда ей дарили цветы (почему-то белые розы), слушали вместе с ней Дворжака и Яначека, точно выполняли ее мелкие поручения и вели размеренный образ жизни. Матушка изводила Иржи зубрежкой положений кодекса Юстиниана (когда он демонстрировал Зденке свои познания в латыни и цитировал ей римского юриста Гая, а также Цицерона, Сенеку и Требониана, Зденка шептала "Гений!"), ибо с 13 лет определилась с профессией сына. Жену Иржи Фабиану выбрала также его матушка и, надо сказать, удачно: будучи всю жизнь большим ребенком, он нуждался в жене-матери, которая бы его поила, кормила и опекала. Жена - эта святая женщина - даже завязывала ему галстуки! У него никогда не получались узлы!
Когда завкафедрой Власта Земанова впервые , т. е. почти 30 лет назад привела Зденку в отдел Иржи и попросила "любить и жаловать" новую сотрудницу, он, боявшийся Власту, которая была замужем за членом руководства ЦК КПЧ, делал всё, чтобы понравиться молодой кареглазой Зденке. Для этого оказалось достаточным сквозь пальцы смотреть на ее опаздания на работу, регулярно дарить конфеты (летом - мороженое) и помогать ей в учебе, делая за нее задания по латинскому языку и римскому праву.
Когда роман Иржи и Зденки достиг апогея, и Лишка был отодвинут на второй план, на авансцену неожиданно вышла приснопамятная Власта Земанова. Однажды она, зеленоглазая энергичная дама, тогда ей было лет тридцать, вызвала Иржи к себе в кабинет и, посмотрев на него в упор, предложила ему поехать вместе с нею в Женеву на очередную конференцию по правопреемству государств в отношении договоров. Он должен был там, дескать, выступить с докладом на одном из симпозиумов, проводимых в рамках коференции. С усмешкой Власта заметила, что один из его сослуживцев отказался. - Трус, - процедила она и еще раз значительно и пристально уставилась на Иржи своими бесстыдными изумрудными глазами. Отказываться было нельзя, и он согласился. Вот тогда и пробежала между ним и Зденкой черная кошка. Зденка была протеже Власты. "Я знаю, чего она добивается, я работала вместе с ней в союзе молодежи," - сказала как-то Зденка. Сказала глухо и угрожающе.- Зачем ты согласился? - обиженно спрашивала она. За пару недель до командировки Иржи стал часто видеть Зденку в компании блиставшего лысиной, приторно улыбавшегося Лишки. -Правда, наша (наша!)Зденка, как вишенка, - как то раз сказал этот фрукт профессору, глядя на Зденку масляными, влюбленными глазами. Иржи попытался бороться за Зденку, она принимала его ухаживания, но диапазон и масштаб его притязаний постепенно ограничивала. К тому же Лишка умело и планомерно оттеснял Иржи от пьедестала кареглазой "богини". Он встречал ее в вестибюле факультета, чтобы проводить домой, приходил на кафедру в рабочее и нерабочее время, даже с утра. А ведь Лишка был женат и имел двух дочерей! Иржи его возненавидел, но ему лишь оставалось бессильно сжимать кулаки. Его счастливый соперник был моложе и хитрее. К тому же у Лишки была фигура атлета, и при желании он мог бы свернуть профессора в бараний рог. Командировка в Женеву довершила разрыв. В старомодной женевской гостинице De la Paix, расположенной на набережной, неподалеку от того места, где шумела Рона, Власта вызвала Иржи к себе в номер, прочитала проект его доклада, процедила "Пойдет" и стала невозмутимо раздеваться. Снимая юбку, она процедила еще раз:" Налей мне мартини... и не стой как чурбан." Он повиновался. Почему-то на ум ему пришли слова из зачина к "Тысяче и одной ночи": "Вонзите, да покрепче, а не то я разбужу джинна." Он выполнил свои обязанности. Сначала не очень удачно. "Не переживай так,- раздраженно сказала Власта. - Соберись, у тебя еще есть третья попытка. Если будешь плохо работать, - уволю!" Иржи так и не понял, шутила она или говорила серьезно. В четыре часа утра она выставила его из номера, сказав, что ставит ему "удовлетворительно".
На следующий день, после того, как он выступил на симпозиуме с докладом, Власта заставила Иржи сопровождать ее в поездке по женевским магазинам и достопримечательностям Монтре и Лозанны. Она лихо водила арендованный мерседес и хорошо ориентировалась в незнакомой для Иржи стране. В машине ему страшно хотелось спать, но он крепился и время от времени ласкал ее колени, что воспринималось благосклонно. Вечером они вернулись в отель, и повторилось вчерашнее с той лишь разницей, что оценка его трудов выросла до "хорошо". В шесть утра следующего дня его, не проспавшего и двух часов разбудил нервный голос Власты:"Зайди, скорее." Иржи готов был убить ее. К тому же он боялся, что не сможет выполнить свои "обязанности" - силы его были на пределе, болело в области сердца и ниже. Власта взволнованно ходила в халатике по комнате. Он попытался обнять ее, но она резко оттолкнула профессора: "Умерла моя бабушка, - наконец, раздраженно сказала Власта и закурила.- Я лечу домой, ты останешься за меня в делегации." Господи, какое счастье, что у нее была бабушка и что она так своевременно умерла! Иржи был счастлив, но изобразив скорбь, выдавил из себя что-то о своих искренних соболезнованиях. После женевских ночей Власта оставила Иржи в покое и никогда больше не давала понять, что желает продолжения отношений. Ни кар, ни поощрений не последовало. Зато Зденка отвернулась от него. Он потребовал объяснений, Зденка недоуменно пожимала плечами: "между нами н и ч е г о не было! Мы никто друг для друга." Тут он с дуру назвал ее Боженой (так звали его жену), и Зденка устроила ему сцену с криком и заламыванием рук:"Ну да, мы же все так похожи!.." И тут он понял, что не может без нее жить. Он заморочил голову Либушке, странноватой одинокой факультетской аспирантке, только чтобы досадить Зденке. Иногда ему казалось, что Зденка ревнует, а иногда, что ненавидит Иржи. А он перестал здороваться со Зденкой и ее плешивым хахалем Лишкой. Именно тогда он обратился к услугам жриц любви. Именно тогда его жена, которую он однажды назвал Зденкой, - эта святая женщина! - стала грустной и тихой, а матушка спрсила:"Ты влюбился, сынок?"
Конец этому безобразию вновь положила как всегда неожиданно выступившая на передний план Власта Земанова. Она переместила Зденку на другую должность в какой-то фонд поддержки юристов, откуда та через полгода уволилась и в конце концов устроилась на работу в страховой компании. Иржи тут же перестал общаться с бедной Либушей.
Потом, после бархатной революции, уволилась уже сама Власта, на кафедру пришли новые люди, но Иржи Фабиан удержался, он никому не мешал и преспокойно читал свои лекции...
Теперь же, несмотря на возраст, подобие прежней страсти всколыхнулось в нем. Фантомы Мирека, напомнили ему о былом, а тайные деньги не давали покоя - так хотелось потратить их на милую его сердцу кареглазую Зденку! И он продолжал осаду. Как- то раз, в конце зимы, профессор вышел из темного здания факультета и побрел по слякотному тротуару к дому. "Покупайте Вечернюю Прагу", - хрипло кричал на углу возле трамвайной остановки сгорбленный разносчик газет. - Смерть Милана Кратохвила!" Иржи вздрогнул. У него закололо под лопаткой. "Сегодня около восьми часов утра по местному времени в своем доме на Дэйтона-бич, штат Флорида, обнаружен мертвым чешский миллионер Милан Кратохвил." Профессор молчал. Он вспомнил ладную фигурку 12-летнего Мирека. - Ты с ипподрома, Мирек? -Ну да, с ипподрома.- Проиграл, небось? - При своих...Это "при своих" солидно и мрачно прозвучало как будто где-то совсем рядом. Профессор даже оглянулся. Смерть Мирека потрясла его.
Иржи на время оставил свои осадные работы. Он читал, слушал и смотрел всё, что писалось и передавалось по радио и телевидению о Миреке. Выяснилось, что умер тот скоропостижно и как-то таинственно. Года два назад он оставил жену, купил себе особняки в разных странах, но постоянно нигде не жил. Вот и в своем доме на Дэйтона-бич он прожил, приехав из Англии, всего три дня. Наркотиками он не баловался, пил в последнее время умеренно, заводил и быстро бросал подружек. Смерть наступила, якобы, от сердечной недостаточности. Оказывается, Мирек всё время был в долгах как в шелках! Его "изобретение" приносило ему немалые деньги, однако писали, что он так и не добился приемлемого качества. Он тратил огромные суммы на приобретение новой аппаратуры, добивался некоторого прогресса, рассчитывался с кредиторами и делал новые долги. Иржи был не первым и не последним,а скорее тысячным из тех, кто ссужал его деньгами. С кем Мирек только не связывался из-за денег! Даже с преступным миром. Самое интересное, что его считали не столько изобретателем, сколько мистификатором. Полагали, что он занимался фотомонтажем, находил и использовал для своих съемок двойников известных людей или создавал мир, где его фантазии причудливо переплетались с известными событиями. Чуть ли не половина населения Чешской Республики была, оказывается, знакома с Миреком. Интервью давали все, кому не лень. Молчали только вдова, зять и дочь Мирека. Через две недели республика была взбудоражена новым известием: все трое погибли в автодорожной катастрофе, выжила только его единственная внучка, получившая, однако, серьезнейшую травму черепа. Машина зятя упала с крутого склона в реку Сазаву.
(окончательное окончание следует)
|
| |
|
|
297. Фантом Иржи Фабиана (окончательное окончание)
- Этак они и до меня доберутся, - бормотал профессор, читая газеты. И "они" действительно добрались. Сначала, правда, в обличии корреспондентки молодежного издания "Млада фронта". Это была тощая длинноногая девица, которая раскопала не только то, что Мирослав и Иржи в детстве дружили, но и то, что студенты юридического факультета называли Фабиана "профессор Кунк". Девица, правда, забыла или не поняла происхождения этой клички и Иржи с удовольствием ей напомнил, что связана она с именем одного из многочисленных древних римлян - Фабия Кунктатора, человека неплохого, но уж очень осторожного и медлительного.(Хорошо еще, что не обозвали облезлым котом! - шутил про себя Иржи). Кличка кличкой, но главного девица не раскопала - судя по всему, ей ничего не было известно о "недетских" контактах Мирека и Иржи. Профессор осмелел и с воодушевлением разыграл роль старого маразматика, помнящего времена далекой юности, вроде приключений двух мальчишек в пражском лесопарке Дивока Шарка, где они играли то в разбойников, то в гуситов, и начисто забывающего события недельной давности. - Его изобретение? Какое изобретение?... А разве Мирек стал фотографом?.. Хотите кофе?.. Мартини..? Впрочем, у меня нет мартини, совсем забыл, вы уж извините... Да, он скончался...И его семья... Это ужасно... А хотите, я вам расскажу о происхождении древнего патрицианского рода Фабиев?.. Это ужасно интересно... Так вот, согласно родовой легенде, Геракл, совершив свой десятый подвиг, возвращался домой через Италию, где встретил то ли нимфу, то ли дочь Эвандра... Знаете, кто такой Эвандр?.. Ну неважно. Так вот, в лесу, где имела место эта встреча, были расставлены силки на диких свиней... Это были такие ямки со спрятанными на дне капканами. По латыни они назывались foveae. В одной из этих ямок Геракл и сочетался так сказать любовью с упомянутой мною особой... Отсюда и пошел род Фовиев, которые позже стали называться Фабиями...В общем девица ушла ни с чем и даже раньше, чем предполагал Иржи.
Тогда он стал было думать о возобновлении осады. Зденка ломалась. Однажды она невинным тоном передала ему привет от Александра Лишки. Иржи передернуло, у него закололо в боку, он закашлялся, а потом хриплым голосом попросил Зденку никогда больше не упоминать об этом типе. Она прыснула в кулачок и сказала "ладно".
В прессе время от времени публиковались разного рода домыслы и небылицы о Миреке, его "приборе", образе жизни, смерти и гибели его близких. Высказывались самые фантастические предположения, вплоть до того, что он был инопланетянином. Пару раз упоминалась и его, Иржи, фамилия, но только, как друга детства. Летом, когда СМИ и Иржи успокоились, профессору, отдыхавшему в своем загородном домике в Рудных горах, позвонили. - Ян Новак, служба национальной безопасности, - отрекомендовался некто приятным баритоном. Я хотел бы побеседовать с вами, пан Фабиан. У Иржи сжалось сердце и задрожали колени. На следующий день,около 11 утра к домику профессора подкатила Октавия цвета металлик и средних лет и роста обаятельный и элегантный брюнет с тонкими чертами лица - это и был Ян Новак - учтиво поздоровался с Иржи. Едва они уселись в беседке, как Новак решительно взял быка за рога и, затянувшись с разрешения профессора сигаретой, - "Кент", машинально констатировал Иржи, - поведал, что спецслужбу интересует Мирек Кратохвил. - Что именно вас интересует, - осипшим голосом поинтересовался Иржи.- Ну, - мягко улыбнулся Новак, - детские годы Кратохвила нас мало занимают. А вот его жизнь в так сказать зрелом возрасте...- Вы знаете, мы не общались почти 50 лет, - медленно начал Иржи. - Мирек как-то неожиданно позвонил, сказал, что хотел бы встретиться... а то, помрем не повидавшись,... так он кажется сказал, - вдохновенно соврал профессор. - Когда вам звонил Мирек,- внешне спокойно уточнил Новак, - помните день? Иржи действительно не помнил дату посещения выставки. Он назвал месяц и год. - Так вы встретились? - Да, у него в лаборатории, в "Эхнатоне". Выпили, вспомнили молодость...Потом он показал мне свои фотографические работы... - Так, интересно. - Новак даже придвинулся к столику, чтобы лучше слышать. Его, видимо, раздражал клекот индюшек за стеной соседнего дома. -...из серии этих... фантомасов... -Фантомов, - поправил Новак. - Да, фантомов...-профессор выжидательно замолчал. - Продолжайте, пан Фабиан, это очень интересно, - заерзал на стуле Новак. - Честно сказать, эти его фантомасы... - Фантомы! - Ах да, фантомы, не произвели на меня впечатления, - мямлил Иржи. - Но Мирек сказал, что сделал какое-то открытие, что фантомасы... - это люди из прошлого... Я подумал, он свихнулся... Мирек показал мне Гебельса, потом какого-то короля... - Вы ему поверили? - тихо спросил Новак.- Сначала - нет. Но Мирек всё доставал и доставал фотографии, рассказывал о своем изобретении... - Вы поняли суть изобретения? - Нет, - честно признался Иржи и, растерянно улыбнувшись, замолчал.- Так, - протянул Новак и вопросительно уставился на Иржи. - И что потом? - Тогда на этом всё кончилось... Но... через месяц-полтора он снова позвонил и попросил взаймы. -Сколько? - Тысяч десять...крон, - обреченно врал профессор. - Вы дали? - Дал. - И... - Потом он звонил довольно часто и всякий раз просил взаймы, говорил, что совершенствует...свой метод...или аппарат. - Он возвращал долги? - осведомился Новак. - Да, но тут же просил снова о ссуде. - Скажите, профессор,- теперь Новак откинулся с умным видом в кресле,- почему вы давали ему деньги? Иржи напрягся, в районе сердца дала себя знать тупая боль. - Я ... его жалел. Он казался мне чудаковатым толстяком... полоумным. А в детстве, это был такой живой мальчик...мы были дружны...А потом...я думал, чем черт не шутит... а вдруг я разбогатею на старости лет, - застенчиво улыбнулся Иржи. - Каким же образом? - как можно мягче спросил Новак. Я...э-э-э до некоторой степени юрист, а он сам предложил мне составить договор, чтобы я в случае чего мог истребовать свои отданные в долг деньги...Ну я и оговорил, что если дело пойдет, он будет отстегивать мне 30 процентов... Новак поскучнел. - Скольку вы ему дали? - Тысяч тридцать...долларов. - Он вернул? - Да, но не сразу. - А проценты капали? - Ага, капали. - И теперь - капают? - Нет, срок договора истек, а мы тогда снова перестали общаться. Мирек разбогател, уехал из страны, стал важной птицей. Обо мне, наверно, забыл и думать... Новак продолжал скучнеть. Он поинтересовался насчет прибора, приобретенного Миреком на деньги Иржи, расспросил, где находился прибор, как он выглядел, кто поставил аппаратуру, каково было качество продукции. Затем вытащил из внутреннего кармана пиджака дюжину фотографий, включая фото установки, оплаченной Фабианом. У Иржи кольнуло в сердце. Он увидел знакомые лиловые фотографии. Были и неизвестные ему изображения, скорее напоминавшие рисованные картины. Он честно показал на те фото, которые видел раньше, в том числн и на себя со Зденкой. - Кто это? -спросил Новак, указывая на отмеченных профессором персонажей.- Это "доктор Геббельс" с любовницей, это "король", а это, - Иржи ткнул пальцем на себя и Здену, - какие-то люди... у Мирека много людей было ...безымянных... Новак кивнул, как бы соглашаясь с Иржи. У профессора отлегло от сердца. Он стал словоохотливее, предложил выпить, пытался шутить. "Ни черта они не раскопали и ни о чем не догадываются",- промелькнула в голове торжествующая мысль. Беседа продолжалась еще довольно долго, Новака интересовал ряд несущественных, как показалось профессору, деталей, но Иржи уже не боялся собеседника и в заключение даже рассказал ему анекдот. На том и расстались.
Профессор ликовал. -Ай да я, ай да старая песочница! - бормотал он, сидя в своем кабинете и вспоминая детали бесед с корреспонденткой и господином из спецслужбы.- Нет у них ничего на меня! Впрочем, кому я нужен, кроме Боженки, его жены - этой святой женщины! Кстати, Зденка всегда презрительно хмыкала, когда он называл супругу "святой"...
Итак, вялотекущая осада возобновилась с новой силой и, наконец, осажденная сторона проявила готовность к сдаче на приемлемых условиях. Зденка стала интересоваться, почему это он выбрал Венецию и что они там будут делать. Потом она поинтересовалась возможными датами вояжа и через пару месяцев прошедших со времени визита Яна Новака, дала свое предварительное согласие. Это казалось невероятным! Правда, Зденка взяла с него обязательство "не приставать", и Иржи великодушно обещал, попросив при этом, чтобы и Зденка воздержалась в Венеции от приставаний к нему, сердечнику. Зденка в ответ на это сначала прыснула в кулачок, а потом в голос рассмеялась.
Заветный день упоительного путешествия приближался. "Святая женщина" на полмесяца улетела в Шанхай осваивать перспективный рынок, а как уладила дела со своим мужем и Лишкой Зденка, профессора не интересовало. За пару дней до отъезда Иржи сидел в своей пражской квартире и мысленно представлял, как они со Зденкой плывут в вапоретто по Гран Канале. Он уже давно спланировал свои венецианские маршруты и нетерпеливо ждал звонка из туристической компании, которая должна была дать добро на последнее изменение графика, внесенное Зденкой. И телефон ЗАЗВОНИЛ!
- Иржи Фабиан слушает, алло, - весело сказал он. - Незнакомый мужской голос как-то по-особому холодно и противно произнес:"Слушай, Фабиан, у нас есть на тебя кой-какой компромат." У профессора упало сердце, он выругался и с ненавистью спросил:"Кто говорит." - Не важно,- грубил незнакомец. - Тебе привет от Мирека Кратохвила, царствие ему небесное. - Сволочи, сволочи,- бессвязно прошептал Иржи. - Слушай,- повелительно заговорил грубиян. - Миреку срочно требовались бабки и он продал нам фотографии и диск. Ты там здорово развлекаешься с одной молодухой. Нехорошо, Фабиан. - И с твоей стороны нехорошо, - в тон собеседнику злобно и тоскливо отозвался Иржи. - Короче, - прорычал голос. - Гони пол-лимона, ну... 500 тысяч евро и мы от тебя отстанем. -У меня столько нет. - Продай чего-нибудь. - И не подумаю,- заорал профессор. Он покраснел, руки его затряслись, а глаза налились кровью. - Полегче, - угрожающе произнес незнакомец. - Не хочешь - не надо. Завтра твоя жена и твои дети получат эту порнуху. - А мне плевать, я позвоню в полицию! Это фотомонтаж!.. - Слушай ты, профессор хренов, завтра эту порнуху получит Зденка Немечкова, ее муж и дети! - Профессор засопел. Ныло в области сердца. - Где...материал, - наконец, спросил он. - В твоем почтовом ящике, козел, - рявкнуло в трубке. Разговор прервался. Иржи медленно встал и словно загипнотизированный побрел к двери. Ноги были ватными, голова пустой, руки продолжались трястись. Открыв почтовый ящик, он увидел плотный желтый конверт. Боль в груди усилилась. Дома он вскрыл конверт. На скатерть упали два десятка цветных фотографий. Изображение было четким, краски великолепными. - Божественная фигура,-пробормотал Иржи, глядя на обнаженную 27-летнюю Зденку,- Даная Рембрандта, до чего хороша... была... Он вытащил компакт-диск, вставил его в магнитофон, включил телевизор и вновь превратился в зрителя того самого эротического фильма, который смотрел четверть века назад. Его даже не удивило, что фильм был искусно смонтирован, а съемка, казалось, велась с нескольких точек. Он вспоминал, узнавал, переживал, плакал, а в финале просто разрыдался. Всхлипывания были отрывистыми и напоминали лай.
Фильм кончился. - Да, всё так и было, - прошептал он. Иржи встал, выключил аппаратуру, сложил фото и диск в конверт, повернулся и пошел в каминный зал. Он бросил в камин конверт и долго разжигал огонь...
Когда содержимое конверта сгорело, он осторожно вытащил то, что осталось от компакт-диска и, немного подождав, стал растирать темную грязную массу в ладонях. Со стороны казалось, что он потирает руки. Зазвонил телефон. Иржи вздрогнул и грязной рукой медленно и брезгливо взял трубку. - Что скажешь? - угрюмо спросил всё тот же голос. Профессор молчал. - Ну, чего молчишь, козел? - не унимался голос. Иржи криво усмехнулся и аккуратно положил трубку. Он отошел от стола. Телефон зазвонил вновь. Иржи резко обернулся, взмахнул руками и ловя ртом воздух, как подкошенный рухнул на пол...
...Ему показалось, что они со Зденкой в Венеции - на площади Святого Марка. - Если ты, Зденечка, не чувствуешь, как красива эта площадь, значит у тебя нет сердца!- перефразирует он слова Бонапарта. - Это просто чудо какое-то, Ирка, - откликается Зденка, стройная, молодая, ласковая. Они садятся в гондолу и начинают целоваться.- Обожаю, обожаю тебя, Ирка! Ты такой забавный и добрый!.. Вверху, над ними из лиловых сумерек выплывает странный горбатый мостик, соединяющий два здания, расположенные друг против друга на берегах узкого, мутно-зеленого канала. - Этот мост, Зденка, называется "мостом вздохов", -говорит Иржи и нежно целует ее в шею с пульсирующей жилкой.- По-итальянски - "понте деи соспири". - Как, как, "деи соспири"? - спрашивает Зденка и прыскает в кулачок. Впереди перед ними развертывается огромное лиловое полотнище: он и она, нагие, улыбаясь разглядывают друг друга. За спиной Иржи слышится смех:"Ты тоже остался при своих, Ирка",- кажется, это говорит гондольер. Иржи оборачивается. Нет, это не гондольер, а Мирек, веселый, черноволосый, и на вид ему не больше 15 лет. Лиловые сумерки сгущаются, и он теряет Мирека и Зденку из виду. - Зденка, Зденечка, где ты, любовь моя?.. Отзовись!..
|
| |
|
|
298. Человеческая уборная (миниатюра)
Американская ассоциация молодых христиан (Young Men's Christian Association) - да, да, та самая, сокращенное название которой обессмертила поп-группа "Виллидж Пипл" в своем хите "Уай-Эм-Си-Эй"(YMCA),- в одна тысяча девятьсот восемьдесят лохматом году пригласила в город Чикаго, штат Иллинойс, своих, если можно так выразиться, коллег из Советского Союза.
Ассоциация, надо сказать, расстаралась и приняла гостей по высшему в ее понимании разряду. Православную молодежь из перестраивавшегося СССР встречали с радушием и сердечностью, разве что не с хлебом и солью. Предупредительные хозяева были настолько любезны, что разместили в конгресс-центре, где проводился слет христианской молодежи, таблички на русском языке, видимо на случай, если гости не разберутся, куда можно пойти перекусить, сдать верхнюю одежду или помыть, так сказать, руки.
Одна из табличек, повергла молодых православных, среди которых были не только особи мужеского пола, в некоторое недоумение. На табличке красовались стрелка, недвусмысленно указывавшая на мужской туалет, и старательно выведенная кириллицей надпись:
"ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ УБОРНАЯ"
Методом дедукции, правда, можно было установить, что непомеченная почему-то хозяевами даже знаком "Ж" дамская комната находилась напротив "человеческого" заведения. Все попытки гостей вежливо объяснить устроителям на ломанном английском некоторую нелогичность, если не дискриминационность вывески, привели лишь к тому, что хозяева, пожав плечами, переориентировали стрелку на женский туалет.
|
| |
|
|
299. Сценки
70-е годы, Нью-Йорк, Манхэттен, Пятая авеню. Поздняя осень и поздний вечер. Мы, молодые и беззаботные, оживленно переговариваясь, проходим мимо залитых электрическим светом роскошных витрин. За нами идет пожилая дама, другими словами старушка, в элегантной норковой шубке, в туфлях на высоком каблуке. Из-под старомодной шляпки выбиваются седые волосы. Мы замечаем даму только тогда, когда она, дождавшись паузы, на безукоризненном русском языке и с прекрасной дикцией задает вопрос:"Скажите пожалуйста, как пройти на Мэдисон авеню?" Воцаряется молчание. Мэдисон авеню располагается в десяти шагах от Пятой, и дама не может этого не знать. Очевидно, она незаметно шла за нами, слушала русскую речь и вот решилась заговорить по-русски, на языке cвоей юности. Кто-то из нас, почему-то смущенно, объясняет даме, как пройти на Мэдисон авеню. Дама царственно и благодарно кивает нам и неторопливо удаляется. От нее веет шанелью и чем-то неизъяснимо прекрасным.
Снова Манхэттен, но на этот раз зимний и потому слякотный. Даун-таун, Орчард-стрит. Здесь живут евреи, в том числе иммигранты из СССР. Совграждане называют эту торговую улочку, очень похожую на ту, что показана в "Крестном отце" Фрэнка Копполы, "Яшкин-стрит". В магазинчике "У Левы" советских покупателей обслуживает словоохотливый дедок, всегда представляющийся, как, "извините за выражение, - Сруль". На банальный вопрос "Скока стоит?", он отвечает:"Это, золотце, 20 рубликов, это - 25 рубликов", но совграждане, конечно, понимают, что речь идет о долларах. Как-то раз мы - Сруль и я - разговорились. Сруль поведал, что уехал из Питера в двадцать таком-то году, но я не стал допытываться, как это ему удалось. Тогда, мечтательно закатив глаза, он вдруг спросил меня:"А скажите, АлексИс, зимой в Ленинграде студенты по-прежнему носят башлыки?" Я начинаю напряженно соображать. "Черт его знает, что такое башлык!" На память приходят кадры из советских фильмов о старорежимной России, где люди ходят то ли в тулупах, то ли в шинелях с огромными капюшонами. "Нет,- неуверенно отвечаю я.- Теперь носят дубленки." "А-а-а",- протягивает Сруль, и я чувствую, что значение слова "дубленка" ему тоже не вполне ясно. "А вот скажите, молодой человек,- после некоторой паузы снова оживляется дедок, - как сказать по-русски windshield wipers - на авто?" "Ну как,- бормочу, улыбаясь я, - дворники." "Как-как? - недоуменно вопрошает Сруль,- Дворники?! Так ведь это..." и он делает размашистое движение уборщика с метлой. "Да, да, - продолжаю улыбаться я, - и тех, и других зовут дворниками". Старик начинает заливисто хохотать. Отсмеявшись, он кричит в полураскрытую дверь, расположенную у него за спиной:"Изя, ты знаешь, как по-ихнему windshield wipers? Дворники! А?" Невидимый Изя крякает и бурчит: "Ну да..." Выходя из магазина, я слышу, как Сруль громко спрашивает Изю:" Изя! А как по-нашему дубленка?" "Sheep skin,"- невозмутимо бурчит этот невидимый всезнайка.
Филиппины, окрестности Манилы, район Дас-Мариньяс. Январский вечер, +28. Я иду по рынку, где торгуют сувенирами, главным образом, поделками из тропической древесины. Ко мне подходит средних лет дама, cудя по наружности - китаянка, и по-английски спрашивает, кто я по национальности. Узнав, что русский, спрашивает снова: "Белый русский или красный русский?" Сначала я думаю, что она хочет спросить, не белорус ли я, но потом догадываюсь и отвечаю:"Красный". Любопытство, видимо, удовлетворено, но китаянка не отходит. "Здесь есть местные люди, они не верят, что бывают люди с такой белой кожей, как у вас. Могут они подойти и потрогать вас за руку?" Я оторопело киваю. Китаянка машет рукой, и из зарослей, окаймляющих рынок, выходит нестарая филиппинка с двумя девочками. Одной лет пять, а другой и того меньше - года два. Женщина с застенчивой улыбкой подходит ко мне и не глядя в глаза мягко щиплет мою левую руку у запястья. Потом она подталкивает ко мне своих дочерей. Старшенькая решается и с каким-то даже озорством производит щипок. Наступает очередь младшенькой. Видно, что она очень стесняется, а может быть, боится белокожего дядю. Девчушка робко касается моей ладони и тут же стремглав бежит к спасительным зарослям...
Прага. Карлов мост. Золотая осень. Я иду с молоденькой пражанкой и слушаю ее лекцию по архитектурной истории Праги. Моя спутница уверенно сыплет терминами вроде "барокко", "ренессанс", "рококо", "сецессия", "поздняя готика". Задаю вопросы, поддерживаю разговор, совершенствую свой чешский язык. Когда лекция закончивается, благодарю и спрашиваю:" Ну как Вам мой чешский? Наверно, чувствуется акцент?" Девушка отрицательно качает головой:"Нет, акцента почти нет, просто вы говорите, как старый маразматик, который делает большие паузы, забывает слова и изъясняется на языке XIX столетия..."
Там же, район Дейвице, пивной ресторан "На розграни".
Я и мой чешский приятель, большой знаток западноевропейских языков, выучивший между делом русский, откровенничает после шестой кружки пива. "Знаешь, Альёшко, - жалуется он, - я ухаживаю за одной советской девушкой из вашего торгпредства. Делаю ей разные приглашения и предложения, а она всё время пожимает плечом и так капризно говорит:"Да ну нет!"Я не понимаю - это решительно "нет" или нерешительно "да"?.."
Мехико, июнь, район Старой цитадели. Не жарко, но и не холодно. Я чувствую, что окончательно заблудился. У всех встречных и поперечных спрашиваю на ломаном испанском, где находится ближайшая станция метро. Мне отвечают, кто обстоятельно, кто коротко. Всех их, жителей Мехико, от бронзоволикого хитроглазого старичка-метиса и словоохотливой и очень любезной дамы-креолки, до девушки с ярко выраженными индейскими чертами лица, роднит непонятное любопытство к моей персоне, которое кажется мне тем более странным, что в заключение все мои собеседники словно сговорившись задают один и тот же сакраментальный вопрос:"А вы не гринго?.." Вообще я подметил, что в Мехико к "грингос" относятся с каким-то удивительным чувством: смесью вражды, восхищения и чего-то, похожего на ревность...
Горное плато, расположенное в нескольких километрах от мексиканской столицы. Передо мной индейская Пирамида Луны. Меня инструктируют: когда поднимешься на промежуточную площадку и задержишься там, чтобы перевести дух,(а ты там обязательно задержишься, потому как дышать тебе будет нечем!) на тебя насядут продавцы серебряных цепочек - купи, мол, сеньор, дешево! Чтобы отбиться, отвечай: "ya tengo" (у меня уже есть). С огромным трудом добираюсь до промежуточной площадки и напоминаю рыбу, выброшенную из воды на землю. Легким не хватает разреженного воздуха. Ко мне сбегаются продавцы:"Купите, сеньор, дешево!" "Ya tengo",- шепчу я задыхаясь. "Тогда купите еще!" Вот достали! Я не знаю, что сказать, отворачиваюсь и, схватившись за живот, пытаюсь отдышаться. И "ya tengo" не помогло!
80-е годы. Израиль, Иерусалим, недалеко от Храмовой горы, ноябрь. Днем тепло, но вечером становится зябко. Выезжаю за пределы средневекового города и резко торможу: передо мной стоит переносной шлагбаум с укрепленным на нем знаком "кирпич". За шлагбаумом на раскладном стуле сидит солдат израильской армии с "Узи" за плечом. Я выхожу из машины, смотрю на "кирпич", которого раньше здесь отродясь не бывало, и раздраженно и ненормативно кричу коллеге, сидящему в авто:"Какой (ч)удак поставил здесь кирпич?! Теперь придется пятиться раком через весь Старый город!" Солдат оборачивается, с интересом смотрит на меня, затем вежливо осведомляется на превосходном русском языке с характерной интонацией:"Что? Вам надо проехать?"- и очень ловко снимает "кирпич", а затем поднимает шлагбаум. Проезд свободен!
Там же, но в районе Аль-Кудс. Чертово одностороннее движение! Меня занесло в арабскую часть Иерусалима! Вылезаю из машины и подхожу к завсегдатаям кафе под открытым небом, солидным пожилым мужчинам при седых усах и золотых цепочках. Здороваюсь с ними по-английски и спрашиваю дорогу на Тель-Авив. Один из солидных мужчин показывает мне направление. Никакой враждебности я не замечаю. Преисполненный благодарности, говорю выученную еще в армии фразу: "Катта рахмат!" и кланяюсь. Седые кустистые брови моего собеседника поднимаются, а в его взгляде я читаю недоумение. Поворачиваюсь, иду к машине и начинаю тихо смеяться - ведь я сказал своему арабскому собеседнику "большое спасибо" на узбекском языке! Дело в том, что моими сослуживцами в армии были узбеки (равно как и представители многих других национальностей нашей советской родины), они-то и научили меня некоторым приличным и не очень узбекским фразам. Но кто ж меня догадал продемонстрировать эти конкретные знания жителю Аль-Кудса?! Надо ж было сказать "шукрут" и дело с концом!..
Впрочем, довольно, - таких сценок в моей длинной и неинтересной жизни хватит на многотомное собрание сочинений.
|
| |
|
|
300. Человеку свойственно ошибаться
Человеку свойственно ошибаться.
Эту ныне банальную истину первыми озвучили древние римляне. Но досадные ошибки делались, разумеется, и в эпохи, когда гордые предки Сципионов и Цезарей ходили пешком под стол.
К примеру, ученые, раскопавшие дворцовые комплексы в Кноссе и Пилосе (15-13 вв. до н. э.), обнаружили, что ахейские чинуши, которые скрупулезно вносили в глиняные реестры записи о приходе и расходе своего господина, допускали разного рода описки и неточности, а также самые банальные арифметически ошибки! Представьте только: приезжает в родной Пилос с Троянской войны дряхлый Нестор с поредевшей дружиной и обращенными в рабство троянскими девушками (рабочие женские руки ох как пригодятся в дворцовом хозяйстве! Да и наложниц не помешало бы иметь старой перечнице!). Дают ему таблички-отчеты, писанные линейным письмом «Б». Проверяет дотошный Нестор отчетность за более чем 10-летний период и становится ему скучно и противно. Да, это тебе не семивратные Фивы штурмовать, не грабить горящую Трою. Видит он – ошибка на ошибке, вор на воре. И берет его такая досада, что и жизнь не мила. «А идите вы все куда подальше», - в сердцах заключает старец и с досады отдает Аиду душу!
Ну да Бог с ним, с Нестором. Обратимся к Священному Писанию.
По свидетельству Иосифа Флавия, один из египетских Птолемеев распорядился перевести на древнегреческий текст того, что христиане именуют Ветхим Заветом. Переводчики постарались и выполнили царский указ в высочайше предписанные сроки. Только вот без ошибочек не обошлось, куда ж без них.
Почти две тысячи лет все кому не лень приводили к месту и без библейское выражение «глас вопиющего в пустыне». А зануды-профессора доказали недавно, что в пустынной местности, оказывается, никто не вопил! Следует, якобы, читать: «глас вопиющего: в пустыне…» и далее по богодухновенному тексту. Древние, понимаете, не додумались тогда до двоеточия!
Или, скажем, Новый Завет. Спаситель, негодуя на богатеев, как-то раз заметил, что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в царствие небесное. В течение доброй пары тысяч лет разные умники и умницы цитировали это оригинальное высказывание, и ничего – проходило! Однако зануды-ученые с некоторых пор стали вещать, что, мол, не мог Спаситель привести такое некорректное, громоздкое сравнение. Почему, дескать, верблюд, а не слон? И вообще, мол, что-то здесь не так. Ну и раскопали, сволочи, что переписчики описАлись, а евангелисты или редакторы позднейшие и иже с ними проглядели: вместо греческого «камилос» (канат) получился «камелос»(верблюд). Да к тому же и сносочку забыли древние редакторы привести насчет того, что в народе (иудейском, разумеется) тесный вход во Второй Храм прозвали "Игольным ушком". Так, что Спаситель, как доказывают ученые мужи, выразился по-арамейски гораздо элегантнее и остроумнее, чем записали в греческих евангелиях. Ошибочка вышла, уважаемые Матфей, Лука, Марк и примкнувший к вам Иоанн!
Ну что ж, а теперь опустим мрак Средневековья, в котором сам Бог велел ошибаться, и обратимся к временам славным и не столь далеким.
Вот, к примеру, когда Бонапарт с Александром Первым заключали Тильзитский мир, произошел такой случай. Наполеон с царем обходят стройные ряды российского воинства. Поравнявшись то ли с кавалергардами, то ли с кирасирами, то ли еще с кем (честно скажу – не помню), этот корсиканец, который сам-то по-французски говорил так, что французья его не очень отчетливо понимали и издевались над его прононсом(как он написал "Ужин в Бокере" одному Богу известно) изрек на языке Вольтера примерно следующее: "Так это Вы – командир славных российских кавалергардов?». Вопрос был обращен к графу Уварову – бравому вояке, но недалекому тактику и стратегу (недаром Михайла Илларионович не представил его и хитрого атамана Платова к награде за участие в Бородинском сражении), и, что в данном случае еще хуже, дурно знавшему французский язык. Граф насупился и мрачно произнес: Жо, сир (Je, Sire), что, по его мнению, должно было означать «Я, Государь». Эх, граф, граф, ошибочка тут у Вас! Разве не учила вас мамзель-гувернантка, что в таких случаях и скромного Oui, c’est moi, Sire вполне достаточно? Чем же дело кончилось? Да тем, что хлыщи-гвардейцы, а за ними и вся русская армия стали называть графа за глаза «Жосир», и с этой обидной кличкой граф взял да и вошел в историю. К слову сказать, один очень вумный переводчик заставил англичан в одном историческом фильме говорить друг другу "сир" вместо "сэр", а другой не менее вумный переводчик в итальянском историческом фильме вынудил герцогиню стать "дукезой". Боюсь, дай ему княгиню, он живо бы превратил ее в "принчипесу".
Однако, довольно исторических экскурсов. Они, между прочим, свидетельствует о том, как важно в совершенстве владеть иностранным языком. При этом хороший переводчик непременно добавит, что еще важнее - хорошо знать и родной "великий и могучий", а также иметь широкий кругозор. В противном случае разные несуразности происходят.
Был на моей памяти один переводчик, любивший переводить слово в слово. Видит он или слышит, например, слово preservative - сохраняющее, консервирующее средство - так и переводит - презерватив! Однажды подвернулось ему сочетание duty free gasoline - беспошлинно ввозимый (или вывозимый) бензин - он так и перевел - "свободный от дежурства газолин", ведь duty значит "дежурство"! Так того переводчика с тех пор и прозвали - Газолин. Почему-то в связи с этим мне вспоминается заклинание преподавателя военного английского перевода: "Запомните, зарубите себе на одном месте: в современных армиях нет амуниции (munition), а есть снаряжение, нет мортир (mortar), равно как кулеврин и аркебуз, а есть минометы! А то читаю в "Правде", что повстанцы ФРЕЛИМО применили "гладкоствольные мортиры", вашу мать!
В переводных книгах ляпов не мало, и допускают их даже маститые переводчики. Скажем в бессмертном произведении Дж. Джерома «Трое в лодке, не считая собаки» переводчик не понял выражения to get a crab – зачерпнуть воды – и заставил своего героя выловить рака. Из-за этой мелочи в описываемой сцене возникли кое-какие шероховатости, которые не всякий читатель и заметит.
А вот, скажем, рассказ С. Лема «Испытание» из серии о курсанте, а затем пилоте Пирксе, переводился в СССР дважды – видимо, надо было дать заработать двум переводчикам. Так вот в одном из переводов преподавателя на курсе, где учился Пиркс, звали как-то нелепо – Ослей Лончка. Польского я не знал, и потому мне оставалось только недоумевать по поводу этого экзотического имени. Второй переводчик оказался более внимательным к моим проблемам. Он удосужился-таки дать адекватный перевод. Преподавателя, оказывается, обзывали Ослиной Лужайкой! Стало быть, это была скорее всего кличка, данная курсантами вредному профессору.
А теперь решительно перейдем к важнейшему из искусств – кино.
На днях демонстрируют по каналу "Культура" иностранный фильм о соборе в Шартре – прекраснейшем Нотр Дам де Шартр. Зритель любуется божественной архитектурой собора и вдруг слышит проникновенный голос диктора, вещающего что-то о богато украшенном «королевском портале». Опять ошибочка. Откуда знать бедолаге-переводчику, что по-русски речь должна идти о «царских вратах? Ну да это так, мелочь.
Вот недавно показывали по телику вторую серию «Ошибки резидента». Наш обаятельный уголовник и изменник Родины по кличке Бекас драит палубу западногерманского корабля. С мостика слышится начальственный и естественно западногерманский окрик: «Матрозе Шульце!» Бекас бросает швабру и бегом устремляется на мостик. Он вытягивается перед капитаном и бодро выкрикивает, как я догадываюсь, по-немецки: «Их!»
Мой немецкий застрял где-то на уровне «Хенде Хох» и «Рюсс сдавайс», а также «Гитлер капут!», но я уверен, что по-немецки ответ должен был бы звучать как-то иначе. Все-таки Бекас - это не Бекас, а "матрозе Шульце". И действительно, ему следовало ответить «Da» (тут) или на худой конец Hier (здесь), как утверждают занудливые спецы. Впрочем, это тоже мелочь. Видимо, Бекасу не давался немецкий или он намеренно строил из себя недалекого уголовника и ему было наплевать, что другие "матрозен" заподозрят в нем ненемца.
А вот еще несколько примеров переводческих ляпов, допущенных при переводе английской речи в американских ( я не боюсь этого слова) блокбастерах.
На экране – бескрайний океан; в поле зрения камеры попадает военный корабль – с пушками, ракетными установками, РЛС и прочими прибамбасами. Появляются титры: USS ‘Coral Sea’, 80 miles South of Long Island. В перекладе на росийською мову це вызначае: Корабль ВМС США «Коралловое море», в 80 милях к югу от Лонг-Айленда ( островного квартала Нью-Йорка)». Слабо знакомый с географией переводчик предлагает актеру, озвучивающему текст, такой ломовой вариант: « США, Коралловое море ( есть такое – между Папуа Новой Гвинеей и северо-восточным побережьем Австралии), в 80 милях к югу от Лонг-Айленда». Зритель все это проглатывает, не задумываясь о Коралловом море, омывающем просторы Большого Нью-Йорка... Ошибка, однако…
Чтобы покончить с морской тематикой приведу еще пару ляпов. Бравый капитан подлодки, сделав серьезное лицо говорит первому помощнику: «Передайте сигнал «майский день, сэр». Первый помощник изменяется в лице и переспрашивает: «Вы сказали «майский день», сэр?»
Всё правильно, только переводчик, видимо, забыл, что команда May Day означает у американцев и прочих англичан сигнал тревоги. Далее, радист всё той же многострадальной подлодки выходит в эфир с позывными «Рыба-звезда, рыба-звезда», тогда как по-русски надо бы сказать «морская звезда». А то глядишь, не ровен час, радист в подлодке и медузу обзовет «рыбой-желе» (jelly fish)!
Американская свадьба. Два молодых человека тепло приветствуют друг друга. «Ты что здесь делаешь?»- довольно бестактно спрашивает один. «О, я здесь лучший человек!»- как-то невпопад, но гордо отвечает другой. На самом деле он отвечает вполне адекватно: «Oh, I’m the best man here!». Просто бедный переводчик не знал, что «зе бест мэн» на ихней свадьбе – это шафер или говоря проще – свидетель жениха. Маленькая такая ошибочка вкралась куда не надо.
Или вот еще – финал боевика с А. Шварценеггером ( кстати, у нас его упорно зовут и пишут «Шварцнеггер») в главный роли.
«You’re fired» - хладнокровно говорит персонаж, которого играет нынешний губернатор штата Калифорния. «Ты сгорел», - столь же хладнокровно переводит наш толмач. «Ну не зажегся же», - думает, наверно, он. И невдомек, ему, убогому, что в разговорном английском языке to fire означает «увольнять». Ошибочка!
Напоследок, приведу такую сценку из итальянского фильма, попавшего к нам на российское телевиденье в версии на английском языке.
Вечер. Провинциальный итальянский город. Молодой человек стоит на тротуаре и вглядывается вдаль. Его подвыпившие дружки гогочут: «Чего ты ждешь, Антонио?». Антонио, видимо, давно не был в родном городе. «Такси», - смущенно улыбаясь, говорит он. Новый взрыв хохота: «Они не ходят с войны!» Внимательный зритель в некотором замешательстве – отчего это в городе вымерли все такси? И тут его осеняет! Переводчик принял английское выражение street car – буквально «уличный автомобиль» за такси. Иначе как тут вывернуться? Не знал, он, грешный, что на этом выражении «погорело» не одно поколение переводчиков. Этот самый street car – всего-навсего трамвай! Помните «Трамвай Желание»? Он самый! Такая вот распространенная ошибочка.
В заключение – мораль, как же без нее? Смейтесь над ошибками и учитесь на них, чтобы не попадать впросак. А ежели попали – не стоит огорчаться! Один наш ооновский письменный переводчик вполне адекватно перевел: « Представитель СССР наложил вето на проект резолюции…», а негодница-машинистка взяла да и написала с голоса: «наложил в это…» Говорят наш Постпред рвал и метал, да деться некуда. Человеческий фактор! Humanum errare est!
|
| |
|
|
301. Анекдот про фашистских диверсантов
В 1943 году немцы забросили в Лондон двух хорошо подготовленных и экипированных шпионов. Английский язык знали они великолепно и могли свободно изъясняться как на кокни, так и на диалекте графства Кент, не говоря уже о местных говорах, которые можно услышать где-нибудь в английской "глубинке" - например в Девоншире или Нортумберленде. Вот только думали эти диверсанты всё-таки по-немецки.
Ну, значит, удачно их так забросили, и, немного понервничав, оказались они в самом центре вражеской столицы: слева - Черинг Кросс, справа - Друри Лейн, а прямо по курсу - Пикадилли.
Сообразив, что глоточек чего-нибудь экзотического не только не повредит, но, напротив, поможет успокоить расшалившиеся нервы, агенты смело зашли в ближайший бар.
- Martini please, - небрежно бросил бармену на безупречном английском языке один из диверсантов.
Черт его знает, зачем он попросил мартини! Видно, у них там в Тысячелетнем рейхе этот напиток был в дефиците, но пользовался хорошей репутацией.
- Dry, I suppose, - вежливо поинтересовался бармен.
- Nein, zwei, - машинально ответил диверсант и, заметив, что у бармена отвалилась нижняя челюсть, похолодел.
Это был провал.
|
| |
|
|
302. Волчья тема
Гусь свинье - не тамбовский волк.
Ворон ворону lupus est.
Не корми волка с рук - его ноги кормят.
Волков бояться - кобылу жалеть.
И волки сыты и телки - целки.
С волком жить - уметь вертеться.
Кому заячий тулуп, а кому волчий билет.
Курица не птица, работа не волк.
Богу Богово, а волку - логово.
Человек в дубленке - что волк в овечьей шкуре.
Вой тамбовского волка, провожающего Маугли: "Мальчик едет в Тамбов! У-у-у-у-у..."
|
| |
|
|
303. Волчья тема
Не корми волка с рук, его ноги кормят.
Ворон ворону lupus est.
Волков бояться - кобылу жалеть.
С волком жить - уметь вертеться.
И волки сыты и телки - целки.
Гусь свинье не тамбовский волк.
Кому заячий тулуп, а кому и волчий билет.
Богу - Богово, а волку - логово.
Человек в дубленке - что волк в овечьей шкуре.
Вой тамбовского волка, провожающего Маугли: "Мальчик едет в Тамбов, у-у-у-у-у!.."
|
| |
|
|
304. Арабская сказка
Рассказывают, что когда халифом был Гарун-аль-Рашид – да пребудет слава о нем в веках - жил в Багдаде один купец, человек уважаемый и небедный. Держал он на базаре лавку, покупал и продавал, извлекал доход и радовался жизни. Было у него двое сыновей: старшего звали Хасан, а младшего – Юсуф.
Когда купец достиг преклонного возраста, отвернулся от него Аллах, и всё пошло прахом. Расстроились у купца дела, расстроилось и его здоровье. Почувствовав приближение кончины, призвал он к себе сыновей и сказал им:
- Дети мои, я умираю. За тебя, Хасан, мое сердце не так тревожится, как за твоего беспутного брата. Ты сызмальства помогал мне в делах, умеешь покупать с расчетом и продавать с выгодой. А вот у брата твоего, Юсуфа, ветер в голове. Знаю, проводит он драгоценное время в непотребных домах, беседуя с незнакомцами или нечистыми женщинами за чашей вина, читает стишки да слушает пение под звуки лютни. И сердце мое разрывается от боли, когда я начинаю думать о его будущем. Ибо, я разорен, сыновья мои! По воле Аллаха, потерял я всё свое состояние до последнего динара.
Примите же, дети, последний мой совет: продайте дом и лавку, и всех невольников, и непроданный товар, который сможете продать. На вырученные деньги приобретите верблюда и отправляйтесь с караваном в Страну пряностей. Закупите там гвоздики, перца, мускатного ореха, насколько хватит средств, и возвращайтесь в Багдад. Говорят, на эти товары ожидается здесь через год немалый спрос, и, если позволит Аллах, - да святится имя Его! - то вы быстро разбогатеете. А теперь поклянитесь, что так и сделаете и что не будете ссориться между собой, обижать и обманывать друг друга.
И братья поклялись.
Вскоре купец умер, и сыновья похоронили его. Они продали всё имущество, как завещал их отец, купили верблюда и отправились с караваном в далекую Страну пряностей.
Когда миновали они страну Аль-Хиджаз и достигли безводной местности в стране Руб-эль-Хали, налетела на караван черная буря. Три дня и три ночи бушевал ураган, а когда он стих братья увидели, что оказались одни в раскаленной пустыне. Весь караван сгинул, как будто его и не было.
- Что нам делать, о брат мой? - в отчаянии спросил Юсуф – у нас мало воды и пищи, и мы не знаем пути.
- Купцы говорили мне перед бурей, что в половине перехода на юг есть Горький колодец. Направимся туда, брат мой, а там что-нибудь придумаем, ответил Хасан.
И они двинулись на юг, и в середине дня достигли Горького колодца. Когда Хасан заглянул в глубокий колодец, то увидел не воду, но некие предметы. Тогда он достал из припасов веревку и передал ее Юсуфу со словами:
- Обвяжись веревкой и полезай в колодец, а я буду держать тебя здесь. Там что-то лежит и мешает достать воду.
Юсуф сделал то, что велел ему брат.
- Здесь два мешка и совсем мало воды, о брат мой! – закричал Юсуф из глубины колодца.
- Сними с себя веревку, обвяжи один мешок, чтобы я мог достать его, - сказал Хасан.
Юсуф выполнил его просьбу. Хасан развязал мешок: тот был полон старых серебряных дирхемов.
- Подавай второй мешок! – крикнул Хасан брату и бросил в колодец конец веревки.
Юсуф выполнил и эту просьбу. Во втором мешке оказались новые золотые динары.
Глаза Хасана заблестели. «Здесь не меньше тысячи золотых и пяти тысяч серебряных монет, - подумал он. Этого мне достаточно, чтобы купить в Багдаде дом, лавку, товар, невольников и обзавестись четырьмя женами. Слава Аллаху, я стану богат. А беспутному Юсуфу сама судьба уготовила место в зловонном колодце, дабы он расплатился там за все свое безделье и грехи!»
Подумав так, Хасан торопливо погрузил мешки на верблюда, забрался на него и не обращая внимания на крики и вопли, доносившиеся из колодца, повернул на север.
Когда бедный Юсуф понял, что брат бросил его, он в отчаянии стал биться головой о каменную стену колодца, а потом впал в беспамятство. И лежал он в зловонной жиже, и смотрел вверх, на кружок голубого неба. И увидел Юсуф, как постепенно небесный краешек побледнел, а потом сделался черным, и наступила ночь. Затем пришел новый день, который сменила новая ночь.
И очнулся Юсуф и выпил горькой воды, и достал из-за пазухи лепешку и съел ее, а потом заплакал. Несколько раз порывался он вскарабкаться наверх по гладким камням, из которых были выложены стены колодца, но всякий раз срывался вниз, ломая ногти на руках и ногах.
И вновь приходил день, и наступала ночь, и Юсуф видел одну и ту же звезду в черном круге. У него закончились лепешки и сушеная фасоль.
И Юсуф вновь впал в беспамятство и вновь пришел в себя. И снова стояла ночь, а в небесном кружке дрожала звезда. И тогда, собрав последние силы, Юсуф закричал:
«О милосердный Аллах, сжалься надо мной и даруй мне смерть, ибо поистине я заслужил ее беспутной моей жизнью!»
Но тишина была ему ответом. Юсуф же, обезумев, стал зарывать голову в горькую жижу, дабы лишить себя жизни. Вдруг пальцы его оцарапались о нечто острое, и Юсуф обнаружил в ладони какой-то предмет. Когда он очистил грязь, то увидел большой перстень старинной работы с крупным гладким камнем и искусно вырезанной на камне таинственной надписью. Юсуф потер камень, чтобы получше разглядеть надпись.
В то же мгновение дно колодца озарилось, да так ярко, что Юсуф зажмурил глаза.
А когда открыл их, то увидел страшного черного человека с серьгой в ухе и дамасским кинжалом за поясом.
- О царь времени, - прорычал черный человек, - приказывай, и я сделаю всё, что в моих силах!
Юсуф в страхе отпрянул к стене колодца.
- Кто ты! – дрожа прошептал он.
Черный человек покосился на Юсуфа и мрачно произнес:
Я – раб перстня, ифрит или, если хочешь, марид из породы летающих джиннов.
- Но как зовут тебя? – вновь прошептал Юсуф.
- Фадиль-ибн-Халид-аль-Аббас, о царь времени.
- Но я не царь времени, - простодушно заметил Юсуф.
У черного человека поднялась бровь над огромным сверкающим глазом.
- Как, разве ты не Сулейман-ибн-Дауд (мир с ними обоими), владелец перстня со смарагдом, на котором начертано величайшее и прекраснейшее из 99 имен Бога?
Юсуф изумленно посмотрел на перстень и вырезанную на слабо мерцавшем камне надпись, а потом надел перстень на безымянный палец правой руки. Перстень был тяжел, но оказался в пору.
- Нет, я – Юсуф, сын купца из Багдада – с улыбкой произнес Юсуф.
Черный человек изменился в лице, но быстро справился с потрясением. Поклонившись, он смиренно сказал:
- Приказывай, о хозяин перстня.
- Ты и вправду из породы летающих джиннов? – с замиранием сердца спросил Юсуф, разглядывая незнакомца.
- Да, о царь царей, э-э-э то есть… о повелитель, - поклонился черный человек.
- Тогда, …ибн-Халид-аль-Аббас,…
- Называй меня просто – Фадиль, - с достоинством изрек ифрит.
- Тогда, Фадиль, мы можем выбраться из колодца? – с мольбой прошептал Юсуф.
Халид-аль-Аббас криво усмехнулся, опустился на колено и небрежно произнес:
- Садись на плечо, о повелитель.
Не успел Юсуф взгромоздиться на могучее плечо ифрита, как тот взмыл вверх, к звездам. Испугавшись, Юсуф обнял мощную шею Халида-аль-Аббаса, на которой красовалась массивная золотая цепь, и ахнул от страха и восхищения. Взору открылась вся пустынная страна Руб-эль-Хали, залитая светом луны и звезд, и даже часть страны Аль-Хиджаз.
- Куда следует направиться, о повелитель? – повернув огромную голову с короткими курчавыми волосами, осведомился Халид-аль-Аббас.
Юсуф нагнулся к уху с болтающейся серьгой и шепнул:
- Я голоден. Нельзя ли нам опуститься на землю и подкрепиться?
- Слушаю и повинуюсь, - ответил ифрит и, как показалось Юсуфу, хмыкнул.
Тотчас же они оказались на песке. Откуда не возьмись появился персидский ковер, а на нем в серебряных блюдах яства, источавшие такие ароматы, что у Юсуфа закружилась голова. Он хотел было наброситься на еду, но взгляд ибн-Халида-аль-Аббаса остановил его. Ифрит взял кувшин с изогнутой ручкой и предложил юноше омыть себя. Юсуф ощутил истинное блаженство, когда прохладная влага освежила его тело.
- Не разделишь ли ты со мной трапезу? – после омовения и предписанной молитвы вежливо спросил Юсуф и удивился собственной учтивости, которой ранее за собой не замечал. Ифрит осклабился:
- Ты первый из владельцев перстня, кто спросил об этом. Благодарю тебя, о учтивейший, но нам, джиннам, этого не требуется.
И Юсуф, наконец, набросился на еду: он жадно ел и запивал водой, потом жадно пил и вновь ел, и насыщался.
Когда трапеза завершилась, Юсуф надолго задумался, ибо, казалось, что сама луна и звезды расположили его к размышлениям.
- О Фадиль, - после продолжительного раздумья заговорил Юсуф, - я хочу вернуться в Багдад, но так, чтобы в городе меня никто не узнал.
- Это возможно, хозяин, - смиренно кивнул ифрит.
- Я хочу поселиться на постоялом дворе под видом дервиша…
- Да будет так, хозяин…
- У нас будут деньги, достаточные для жизни?
- Будут, хозяин, - на этот раз как-то неохотно отозвался ибн-Халид-аль-Аббас.
- Тогда – летим, - нетерпеливо попросил Юсуф.
- Слушаю и повинуюсь, о повелитель, - послушно ответил ифрит и преклонил колено.
Через мгновение яства и ковер исчезли, а Юсуф с летающим джинном вновь взмыли в небеса и понеслись в обитель мира Багдад.
Они остановились на постоялом дворе еще затемно. Халид-аль-Аббас вручил Юсуфу увесистый кошелек с динарами и вернулся в перстень. Юсуф же, отдохнув и совершив все предписанные пророком дела, разузнал, где живет его брат Хасан. Тот жил в квартале богатых купцов-ювелиров и слыл достойным человеком.
Вечером Юсуф, одетый в рубище бродячего дервиша, подошел к прекрасному дому брата и вскоре увидел Хасана, важно и неторопливо возвращавшегося в сопровождении двух невольников с базара.
Неожиданно, недалеко от дома, в котором жил Хасан, за ним и невольниками увязалась какая-то грязная черная собака, вся в невыносимо смердивших ранах и язвах. Хасан приказал невольникам отогнать бездомную собаку, но им не удалось этого сделать. Напротив, черная собака залилась злобным лаем и даже попыталась укусить купца. Тогда в гневе Хасан вырвал у одного из невольников палку и принялся яростно бить собаку по тощим бокам и хребту.
- Стой, о достойнейший, чьего имени я не знаю! – закричал подбежавший к Хасану Юсуф, - Пожалей эту тварь, ибо она угодна Аллаху.
- Откуда знать тебе, оборванец, кто кому угоден? – злобно бросил Хасан и ударил собака так, что та жалобно заскулила.
- Не бей ее, жестокосердный! Отдай лучше мне, я щедро заплачу тебе, - нахмурившись попросил Юсуф.
- Видно Аллах совсем помутил твой разум, дервиш, раз ты готов платить мне за то, что никому не принадлежит! – с насмешкой заметил Хасан. – Забирай ее даром, если сможешь, и убирайся подальше от моего дома, не то я позову стражников.
- Иди за мной, Сауда (черная) – поманил Юсуф.
И к всеобщему удивлению черная собака завиляла хвостом и, благодарно и преданно глядя в глаза Юсуфу, поплелась за ним.
Когда они вышли из квартала купцов, Юсуф постучал по перстню и тотчас увидел на камне изображение ифрита, вопросившего:
- Что угодно, хозяин?
- Ты знаешь, как вылечить Сауду?
- Знаю, хозяин, - не выказав удивления, ответил ибн-Халид-аль-Аббас.
Тут же в ладони у Юсуфа появилась шкатулка с приятно пахнувшей мазью и свиток с предписаниями врачевателей, знавших толк в исцелении животных.
Юсуф внимательно прочел предписания и стал им неукоснительно следовать. Не прошло и недели, как Сауда поправилась и повеселела. Ее раны постепенно затянулись, и через месяц Юсуф начал совершать с ней по ночам длительные прогулки.
Когда же всходило солнце, Юсуф и Сауда возвращались на постоялый двор. В тесной комнате, где поселили бедного дервиша, они предавались праздности и снам. И каждый раз после сна Юсуф проводил время за разговорами с рабом перстня, из которых выносил для себя много поучительного и полезного. И привязался Юсуф к Фадилю, и стал ему ифрит как отец. А кроме того, развлекался Юсуф чтением пустых стихов, написанных древними мастерами-основателями шуубитской поэзии . Любил он также гладить преданную Сауду и говорить ей ласковые слова. И Сауда внимательно слушала Юсуфа и пристально смотрела на него своими грустными глазами.
Однажды вечером, начитавшись Джамиля, величайшего из поэтов племени узра, обратился Юсуф к джинну:
- О Фадиль, не поможешь ли ты сочинить мне робаи в согласии с канонами аруза!
Ифрит в перстне побледнел и обиженно промолвил:
- Нет, о поэтичнейший, джинны этому не обучены.
Тогда Юсуф взял бумагу и калам, вздохнул и написал:
«Любимая, ты – царь, я – твой народ»
Он стал придумывать вторую строку и не заметил, как опустился вечер. К Юсуфу подбежала Сауда и положила лапы ему на колени. «Пора на прогулку», словно просила черная собака. И Юсуф прервал сочинение, и они пошли бродить по пустынным улицам Багдада.
На следующий день, после утреннего сна, Юсуф возвратился к своей строке. Однако удивлению его не было предела, ибо рядом с первой строкой кто-то вывел вторую:
«А у народа дел невпроворот»
- Это ты написал? – спросил Юсуф раба перстня.
- Летающие джинны не пишут стихов. Это не наше дело, - еще более обиженно ответил ибн-Халид-аль-Аббас.
Юсуф был поражен. Он посмотрел на Сауду:
- О ласковейшая из животных, кто написал вторую строку?
Но Сауда лишь дружелюбно завиляла хвостом.
Юсуф пожал плечами и принялся за сочинением третьей строки. Через какое-то время он написал:
«Но без тебя народ – собранье чучел»
Задумавшись над четвертой строкой, Юсуф не заметил, как опустился вечер. Сауда вновь положила лапы ему на колени, как бы напоминая о прогулке. И они пошли бродить по пустынным улицам Багдада.
На следующий день, после утреннего сна, Юсуф возвратился к своим строкам и вновь онемел от изумления. Некто изящным почерком подписал завершающую строку:
«Которых помещают в огород!»
- О недремлющий Фадиль-ибн-Халид-аль-Аббас, скажи, кто подписывает строки моего робаи? – взмолился Юсуф.
- Об этом я ничего не знаю, хозяин, - невозмутимо отозвался из перстня его раб.
Взволнованный, Юсуф вновь взялся за калам, вздохнул и начертал:
«Любимая, ты – необъятный мир»
Но Сауда вновь прервала его забаву, ибо пришло время прогулки по ночному Багдаду.
На следующий день, выспавшись, Юсуф бросился к новой строке и увидел то, чего в душе ожидал – некто подписал под ней:
«Заоблачный, как гор страна - Памир»
Игра стала увлекать Юсуфа, и он, забыв о еде и продумав полдня, сочинил третью строку:
«Но кто я без него? Презренный дервиш»
И на этот раз Сауда прервала захватившее Юсуфа занятие. Однако Юсуф, прежде чем выйти на улицу, спрятал сочиненные строки у себя за пазухой, и лишь потом они пошли бродить по пустынному Багдаду.
Вернувшись и не пожелав спать, Юсуф извлек бумагу с незаконченным четверостишием и увидел добавленную кем-то, венчавшую робаи строку:
«А вместе с ним – сиятельный эмир!»
В тот день Юсуф так и не заснул.
И решил он самостоятельно написать хотя бы одно четверостишие. Взявшись за калам и вздохнув, он, наконец, написал:
«Любимая, опора и оплот!
Ты – чувств моих, стихов моих полет.
И я с тобой искусней всех поэтов…»
Но тут усталость смежила ему веки, и Юсуф заснул, не закончив робаи. Когда же он проснулся, была ночь, и преданная Сауда, скуля, терлась о его ноги и просилась гулять. Юсуф посмотрел на свое четверостишие и с досадой обнаружил венчавшую его строку:
«А без тебя - бездарный стихоплет!»
«Кто-то потешается надо мной», - подумал Юсуф и в глубокой задумчивости побрел вместе с Саудой по пустынным улицам Багдада.
После прогулки, вернувшись вместе с Саудой в свою комнату, погрузился Юсуф в глубокий сон. И приснилась ему прекрасная смуглая девушка с волосами, черными как вороно крыло, или как черная ночь над белым днем. Брови ее напоминали изогнутый сирийский лук, а очи сияли как звезда Аль-Таир. Щеки смуглянки были словно алое вино, а уста словно - рубины индийские, и была она подобна луне в своей ослепительной наготе. Ее груди напоминали два спелых граната либо два купола из алебастра или слоновой кости. Живот ее казался мягче сливочного масла, а бедра – ярче месяца в ночь полнолуния. Зад прелестницы был словно две подушки из китайского шелка, набитые пером страусов, а между крутыми боками прятался украшенный драгоценными каменьями «престол халифа».
Девушка склонилась над Юсуфом, стройная как алиф, и стала целовать и обнимать его, сплетая ногу с ногою, а руку с рукой.
- Как зовут тебя, о посетительница снов? – прошептал во сне Юсуф, завороженный ласками девушки. Она нежно улыбнулась ему и прошептала в ответ:
- Я – царевна Маймуна, дочь Ардешира, царя джиннов.
- О как ты прекрасна, Маймуна! - воскликнул Юсуф и протянул руки к ее волшебному стану. Он коснулся ее кожи в восхитительном месте между ногами, словно выточенными из мрамора, и была кожа царевны нежнее шелка.
На этом месте он и проснулся и обнаружил, что ласкает шелковистую шерсть верной Сауды.
И впал Юсуф после своего пробуждения в крайнее недовольство, раздражение и беспокойство. Он потерял сон, забыл о еде и питье, время от времени принимался звать повелительницу своего сна и в конце концов почувствовал, что влюбился в нее без памяти. Днем он писал стихи, посвященные возлюбленной сновидения, а ночами блуждал с Саудой по спавшему Багдаду. Высох Юсуф и начал угасать, а взор его и речь вскоре показались окружавшим Юсуфа безумными. И тогда обеспокоился раб перстня и преданная Юсуфу Сауда, но они были бессильны помочь своему господину, взывавшему в отчаянии: «О царевна Маймуна, приди ко мне наяву или хотя бы во сне, иначе, видит Аллах, я умру и не будет мне утешения!»
И случилось так, что однажды поздним вечером вышли из комнаты на прогулку, по своему обыкновению, медленно угасавший Юсуф и жалобно скулившая Сауда. Не успели они покинуть постоялый двор, как приблизился к ним чернобородый человек в фараджии сирийского покроя и, небрежно кивнув, обратился к Юсуфу:
- О дервиш! Мой господин, купец из Алеппо, приглашает тебя разделить с ним ночную трапезу, если будет на то твое соизволение.
- С любовью и охотой, - ответил с поклоном Юсуф, и учтивость вернулась к нему.
- Следуй за мной, о дервиш, - сказал чернобородый и провел Юсуфа с Саудой в покои купца, находившиеся на том же постоялом дворе.
Когда Юсуф вошел в помещение, где ждал его чужеземец из Алеппо, то на миг забыл о своей Маймуне, ибо был поражен убранством великолепного зала. Зал этот освещался сотней факелов из червонного золота, и жгли в них алоэ камарское, источавшее дивный аромат. Пол был устлан коврами, привезенными из Парса и Хины, а у стен, обтянутых шелком, лежали молитвенные коврики и стояли диваны, расшитые золотом, устланные шелковыми одеялами и бархатными подушками. Окна помещения были укрыты тяжелыми занавесями, а в середине располагался водоем с многоструйным фонтаном, подле которого стоял стол из слоновой кости с резными ножками из ливанского кедра, уставленный разнообразными и изысканными закусками. За столом восседал купец из Алеппо в тюрбане и плаще из алого атласа, а за его спиной стоял человек огромного роста с длинным мечом на поясе. По левую руку от купца на резной скамье из кипариса сидела белокожая невольница и перебирала струны лютни индийской работы.
- Я привел дервиша, о господин, – почтительно сказал чернобородый и присоединился к меченосцу.
- Мир тебе, о дервиш, - молвил купец, - прошу тебя, раздели со мной скромную трапезу, ибо грудь моя стеснилась печалью, и нужен мне собеседник. Юсуф поклонился купцу и отвечал:
- О гостеприимный хозяин, благодарю тебя за оказанную честь и с превеликим удовольствием принимаю твое щедрое приглашение. Если не брезгуешь ты моим обществом, прими и мою собаку, ибо она - как часть меня, и не причинит тебе беспокойства.
- Сколько дервишей видел я в мире правоверных, и у каждого были свои странности и чудачества, - грустно усмехнулся купец. – Твоя собака да пусть сидит подле тебя.
И после этих слов приступили они к омовению рук, а затем прочитали предписанную молитву.
- Ешь и насыщайся, о гость, - любезно предложил купец и хлопнул в ладоши. Тотчас белокожая невольница ударила по струнам лютни и сладким голосом затянула тоскливую песню.
И купец с дервишем приступили к еде, и по мере того как опустошались блюда, черные невольники меняли их на новые, всякий раз более изысканные.
- Позволь спросить тебя, о гостеприимный хозяин, - решился заговорить Юсуф, ибо купец хранил молчание, - какова причина того, что грудь твою стеснила печаль?
- Я влюблен, - грустно ответил купец и тяжело вздохнул, - но возлюбленная моя не отвечает мне взаимностью. – Скажи, о гость, знакомо ли тебе, это чувство?
- Да, о гостеприимный хозяин, - так же печально сказал Юсуф.
- Я давно наблюдаю за тобой, – молвил купец, - с того самого времени, как ты поселился здесь со своей собакой. Но недавно в твоем облике, как мне кажется, произошла перемена – ты таешь на глазах подобно свече. Не козни ли это чьи и не безответная ли любовь тому виной?
- Ты проницателен, о любезный хозяин, - учтиво кивнул Юсуф и рассказал купцу о том, как кто-то писал вместе с ним шутливые робаи.
- Клянусь, Аллахом, да будет он превознесен и прославлен, - оживился купец, - твой рассказ занимателен. – Джафар! – обратился он к чернобородому, - запиши эти четверостишия, чтобы на досуге я мог почитать их.
Чернобородый поклонился, недобро покосился на Юсуфа и с некоторым неудовольствием произнес:
- Слушаю и повинуюсь.
- Но кто же твоя возлюбленная? – осведомился купец, приказав невольнице замолчать, ибо она отвлекала его внимание от беседы. Юсуф помрачнел и ответил:
- Я влюбился, о гостеприимный хозяин, в повелительницу моих снов.
- Как это? – спросил купец.
И Юсуф поведал о приснившейся ему царевне Маймуне.
Тем временем черные невольники принесли блюда со сладостями и плодами, как свежими, так и высушенными. Когда Юсуф завершил рассказ о своем волшебном сне, купец пришел в волнение и воскликнул:
- Клянусь Аллахом, да пребудет его милосердие с нами, сон твой поистине замечателен!
Затем купец и Юсуф омыли свои руки в хрустальных тазах с водой, принесенных невольниками.
- Мы довольно ели, о гость, - заметил повеселевший купец. – Не хочешь ли ты выпить вина?
- С великой радостью и удовольствием, о гостеприимный хозяин, – да оценит Аллах, твою щедрость! – почтительно ответствовал Юсуф.
Купец хлопнул в ладоши, и тотчас невольники принесли серебряные кубки, украшенные изумрудами, и медный кувшин с вином.
- Пей на здоровье и в удовольствие! – сказал купец, и сотрапезники вкусили процеженного вина, настоенного на розовом масле, – как его готовят в Ширазе и Хорасане. И через мгновение блаженная улыбка появилось на лице купца из Алеппо.
- Я сегодня сумел-таки выбрать собутыльника! – со смехом произнес купец. И встал он на ноги, и сбросил атласные тюрбан и плащ, под которыми был тончайший халат, расшитый золотом и серебром, и произнес:
- Знай, о мой гость, что я – халиф Гарун-аль-Рашид, без ответа влюбленный в прекрасную дочь моего дяди Али, ясноокую Зубейду. Ранее скитался я, мучимый бессонницей, по ночному Багдаду, переодевшись в чужеземное платье, сопровождаемый своим первым везирем Джафаром – халиф указал на чернобородого – и хранителем меча Мансуром, - и халиф указал на рослого меченосца – дабы выведать, каково положение моих подданных. Однако с тех пор, как влюбился я в бессердечную Зубейду, дразнящую меня каждый день и не отвечающую на мою страсть, я только о ней и думаю и не знаю, как завоевать ее благосклонность.
При этих словах кубок выпал из рук Юсуфа, и пал Юсуф ниц, и промолвил:
- Будь благословен, о повелитель правоверных!
- Садись, о ночной гость, и выпей еще со мною, дабы забыть тревоги и заботы, которые сокращают жизнь! – весело воскликнул халиф.
И они вновь вкусили из медного кувшина вина, настоенного на масле розы, и кубок стал следовать за кубком.
И вкусив этого вина, блаженно улыбнулся халиф и произнес с удовлетворением:
- Снизошла на меня тысяча благодатей! И хотя говорят, что для больного любовью нет лекарства, вино врачует сердце мое лучше всех целителей мира!
Сказав так, халиф бросил лукавый взгляд на Юсуфа и заметил:
- А ведь и ты, о гость мой, не тот, за кого себя выдаешь. Признайся, кто ты на самом деле?
- Твоя прозорливость не имеет границ, о проницательнейший из повелителей правоверных, - с поклоном промолвил Юсуф и рассказал о том, кто он и что с ним случилось в пустынной стране Руб-эль-Хали.
Однако осмотрительность и осторожность – качества, ранее неведомые Юсуфу, - заставили его изменить свой рассказ и не упоминать о перстне Сулеймана-ибн-Дауда (мир с ними обоими), ибо поведал Юсуф:
- …Спасся я, о повелитель правоверных, благодаря тому, что через какое-то время пришли к колодцу бедуины из племени Узра и увидели веревку, впопыхах брошенную Хасаном. Они заглянули в колодец, обнаружили там меня и вытащили на поверхность с помощью веревки.
- Зачем же ты переоделся в рубище дервиша, о достойный гость? – спросил в недоумении халиф.
- Дабы не быть узнанным в Багдаде, о величайший из халифов, и обдумать способ, каким мог бы я отомстить вероломному брату своему, - ответил Юсуф.
- Если повесть твоя правдива, то брат твой – а я слышал, что он достойный человек – заметил грозно халиф, - заслуживает самой страшной смерти за свое чудовищное клятвопреступление. Однако мы увлеклись беседой и забыли о вине.
С этими словами халиф хлопнул в ладоши, и черные невольники внесли серебряный кувшин и разлили по кубкам вино, настоенное на финиках – как его готовят в Египте.
- Пей, о мнимый дервиш, – с улыбкой блаженства сказал халиф, - на здоровье и в удовольствие!
И вновь кубок последовал за кубком, а шутка за шуткой.
Развеселившись, халиф хлопнул Юсуфа по плечу и молвил со смехом:
- Я хочу, чтобы ты, о мнимый дервиш, прочитал мне любовные стихи и стихи о вине, и если они мне понравятся и придутся по сердцу моей бессердечной Зубейде, я назначу тебя первым из моих везирей (при этих словах Джафар позеленел), сделаю тебя эмиром и щедро одарю, а брата твоего отдам в твои руки. А если ты не доставишь мне своими стихами удовольствия, я возьму себе всё, что есть в твоих руках и выгоню тебя из Багдада.
- Слушаю и повинуюсь, о царь правоверных, - со смирением отвечал Юсуф.
- Повинуйся же, а слушать буду я, - пошутил развеселившийся халиф. И Юсуф прочитал первое из четверостиший, сочиненных им еще в пору его беспутной юности:
«Утоплю свою память я в чаше с вином
И забудусь потом пьяным тягостным сном.
Пробужусь и опять чашу полную выпью,
Чтоб забыть о любви, мой покинувшей дом.»
- Воистину так! – воскликнул халиф и помрачнел. – Джафар!
- Я здесь, о повелитель правоверных, - отозвался везирь.
- Возьми калам и бумагу и записывай за гостем стихи, - приказал халиф, и везирь сделал то, что ему приказали.
А Юсуф продолжал:
«Любовь к тебе, она вину сродни:
Хмельным весельем наполняет дни,
Влечет в мир грез, пьянит и убеждает,
Что в этом мире только мы одни.»
- Воистину это великолепно, - восхищенно произнес халиф, - продолжай, о поэтичнейший из моих гостей.
И Юсуф продолжал:
«Приятен мне вкус влаги огневой,
Ласкает взор звезда над головой,
Тревожит звон серебряных дирхемов,
Но красит жизнь один лишь образ твой.»
- И это превосходно, о сладчайший из собеседников, - растроганно прошептал халиф и осушил кубок с египетским вином, настоенном на финиках. – Дальше, читай дальше, а ты, Джафар, записывай!
И Юсуф продолжил чтение, а Джафар запись:
«Звездочет рассчитал жизни звезд каждый миг,
Врачеватель в секреты болезней проник,
Мудрецы в сокровенных учениях смыслят,
Только тайны любви ни один не постиг.»
- И это верно, - воскликнул халиф. – Джафар, что скажешь ты об этих стихах?
Везирь поклонился и равнодушно изрек:
- Ни одно из них, о повелитель, не соответствует предписаниям аруза и потому не может называться «робаи». Во всех первых, вторых и четвертых строках число слогов меньше или превышает одиннадцать, а в третьих – тринадцать. К тому же чередование слогов не согласуется с каноном.
- О всезнающий везирь, - в сердцах закричал халиф, - не нарушай очарования этих строк, ибо клянусь моей головой, если ты преуспеешь в очернении, я повелю прекратить твое дыхание! - и с этими словами халиф осушил новый кубок с вином, настоенном на финиках.
- Позволь мне, о царь правоверных, - расхрабрился Юсуф, - прочесть газели в честь вина, которое мы вкушаем.
Халиф улыбнулся и сменил гнев на милость:
- Да будет так, но сначала выпей вина, о творец неправильных робаи.
И Юсуф выпил вина, а потом прочел:
«Люблю тягучего вина на масле роз настой,
Люблю, коль чаша им полна, враг чаше я пустой.
Вино – мой мир, моя страна, последний мой устой,
И не вина отнюдь вина, что дервиш я простой!
Да будь я с головы до ног эмиром Бухары,
Всё б без вина прожить не смог, скончался б до поры.
Когда б не пить пьянящий сок, лоз не вкушать дары,
Не быть творцом мне этих строк, не посещать пиры!
Любить коль будет суждено так, как любил Меджнун,
То не в Лейли влюблюсь – в вино, моих владельца дум!
Пропью рассудок свой я, но (на что, Аллах, мне ум?)
Прославлю слово всё ж одно из букв зуль, и, ба, нун!»
(набиз - финиковое вино)
Халиф, выслушав газели, оглушительно расхохотался.
- Джафар, пес, сын пса! - крикнул он, - нравятся ли тебе эти газели?
Везирь поклонился и вкрадчиво заметил:
- Они превосходны, однако в каноне число четверостиший должно быть больше трех.
- О знаток канонов, поистине ты пойдешь на плаху! – смеясь проговорил халиф и обернулся к Юсуфу:
- А теперь, о сочинитель недостаточного числа газелей, напиши четверостишие от моего имени и посвяти его прекрасной как цветок Зубейде.
И Юсуф поклонился халифу, взял калам и бумагу, вздохнул и в полной тишине написал:
«О Зубейда, моя звезда, ты краше сотни лун!
А голос твой, о Зубейда, звучнее лютни струн!
Позволь с тобою быть всегда, о лучшая из лун,
И буду счастлив я тогда, твой любящий Гарун.»
И вновь расхохотался халиф и воздев руки к небу сказал:
- Клянусь Аллахом (велик Он и славен!), я сегодня же прочту эти строки Зубейде, и если они тронут ее сердце, проси, Юсуф, у меня всего, что пожелаешь! – и с этими словами халиф хлопнул в ладони, и черные невольники принесли в золотом кувшине старое, чистое и прозрачное вино и две огромные чаши из червонного золота, украшенные рубинами и оманским жемчугом. Они разлили вино по чашам, одну из которых протянули халифу, а другую – Юсуфу.
- Прикончим кувшин! Пей, о подобный самому Джамилю! – повелел халиф и осушил свою чашу. Юсуф последовал его повелению и тоже выпил свою чашу до самого дна. Вино заиграло в голове Юсуфа, и он пошатнулся.
- Ты совсем сонный и хочешь отдохнуть, - с улыбкой заметил халиф. – Мансур, отнеси моего уставшего гостя в его обитель, а ты, Джафар, возьми сто динаров и положи их гостю под подушку..
- Слушаем и повинуемся, - с поклоном отвечали Мансур и Джафар. Мансур взвалил ослабевшего Юсуфа на плечо и сделал то, что повелел халиф. Верная Сауда покинула трапезную и вернулась вслед за меченосцем халифа в комнату своего хозяина. Затем туда же прокрался чернобородый везирь с кошельком в руках. Сауда угрожающе зарычала на него, однако везирь, не обратив на собаку никакого внимания, швырнул деньги на изголовье кровати, извлек спрятанную под фараджией склянку с банджем и вылил содержавшийся в ней бандж в раскрытые уста опьяненного поэта. Затем взгляд везиря остановился па перстне заснувшего мертвым сном Юсуфа. Не долго думая, Джафар снял перстень с пальца мнимого дервиша, а деньги – с изголовья кровати, и, отбросив ногой оскалившуяся Сауду, побежал прочь.
Луну сменило солнце, а солнце – луна, прежде чем Юсуф очнулся. Перед ним стояла верная Сауда и лизала ему ладони. И Юсуф посмотрел на них и обнаружил, что на безымянном пальце правой руки отсутствует перстень царя Сулеймана-ибн-Дауда (мир с ними обоими). И Юсуф испугался и впал в замешательство, а затем и в отчаяние.
- О Аллах, всевидящий! – со слезами возопил он, - Согрешил я и напился вина через меру! И, пьяный, читал я непотребные и греховные стишки, вместо того, чтобы читать богодухновенные суры! А в итоге потерял я почти всё, что имел – бесценный перстень с величайшим из 99 твоих имен и раба перстня, милого моему сердцу Фадиля-ибн-Халида-аль-Аббаса. О горе мне, презренному пьянице, у которого за душой не осталось ни дирхема, ни фельса! Одна ты, о верная Сауда со мной, да вознаградит тебя Аллах (велик Он и славен!) за твою верность!
И с этими словами трижды облобызал Юсуф влажный нос Сауды, прижал ее к сердцу и залился безутешными слезами.
При первых же рыданиях ударила молния и раздался страшный гром, зашумел ветер и полил дождь, каких не бывало в Багдаде с начала времен. И свалился Юсуф в страхе под кровать и закрыл лицо руками. Через некоторое время непогода утихла, Юсуф встал на ноги и зажег светильник.
- Мир тебе, о возлюбленный мой господин! – услышал Юсуф девичий голос, вздрогнул и обернулся.
В углу комнаты стояла девушка, закутанная в черную одежду, а лицо девушки скрывала плотная чадра.
- Кто ты, о неизвестная? – в недоумении спросил Юсуф, - Твой голос кажется мне знакомым.
- Знай, о добрый господин, - поведала девушка,- что зовут меня Маймуна. Я дочь Ардешира, царя джиннов.
- Так это ты приснилась мне несколько дней назад? – воскликнул, сверкнув очами Юсуф.
- Да, о ласковый господин. Знай, что тысячу лет назад, когда достигла я шестнадцатилетнего возраста и расцвела подобно ширазской розе, отец решил отдать меня замуж. И съехались в царский дворец десять тысяч женихов со всех концов света. Были там витязи из Хины восточной и Юнана западного, Великого Хорезма и пространного Синда, цветущего Гиляна и древнего Парса, счастливого Йемена и пустынного Вейда, волшебного Инда и сказочного Магриба. Но была я в ту пору жестокосердна и своенравна, и ни один из женихов не затронул моей души. Однако отец, царь джиннов Ардешир, гневался, настаивал и требовал, чтобы я сделала свой выбор. И тогда пришла я в крайнее беспокойство и озлобилась чрезвычайно и в запальчивости своей, будучи джиннией, прочла заклятие и заставила всех витязей, просивших моей руки, поднять друг на друга меч и сразиться друг с другом. И вступили они в междуусобное сражение и все до одного погибли в бою. Увидев это, мой отец, царь Ардешир, принялся
рвать на себе одежды и посыпать голову пеплом. Очи его метали молнии, а голос уподобился громовым раскатам.
«За это страшное злодеяние, о дочь моя, - провозгласил он в гневе, - недостойна ты жить в человеческом облике!» И превратил он меня в черную смердящую собаку и наслал на меня болезни и язвы и повелел скитаться по всему свету, пока не найду я мягкосердечного глупца, который возьмет меня и вылечит от болезней. И тогда – повелел отец – будет снята половина заклятия: половину дня или половину ночи смогу я проводить в человеческом облике, но так, чтобы не видел этого тот мягкосердечный глупец, который пожалел меня. А вторую половину заклятия, о добрейший хозяин, можно было снять лишь тогда, когда мой благодетель трижды облобызал бы меня, омочил слезами своими и прижал к сердцу. И тысячу лет все люди, как верные, так и неверные, гнали меня от себя и вынуждена была я терпеть побои и поношения, холод и голод, ругательства, насмешки, а также проклятия. Но нашелся, наконец, слава Аллаху! - да простит Он нам наши великие прегрешения - добросердечный человек – а им оказался ты, о великодушнейший, - который сжалился надо мной, совершил предсказанное и тем возвратил мне человеческий облик. И вот я, преданная твоя Маймуна (а мне по-прежнему шестнадцать лет), здесь, у твоих ног, навеки верная тебе невольница и служанка.
С этими словами опустилась девушка на колени и поцеловала ноги потерявшего речь Юсуфа.
Когда же дар речи к нему вернулся, он поднял ее на ноги, усадил на скамью и спросил:
- Так это ты дописывала мои стишки и таким образом насмехалась надо мной?
- Я, о великодушный господин, - отвечала Маймуна, застенчиво опустив глаза, подобные сливам.
Услышав это признание, Юсуф расхохотался и вновь спросил:
- Что же нам делать, о остроумнейшая Маймуна? Из-за пьянства я потерял перстень и раба перстня, а также сто динаров, которыми одарил меня халиф Гарун-аль-Рашид – да пребудет он в мире.
Глаза Маймуны сверкнули гневом.
- Знай, о сладостнейший из юношей, что презренный везирь Джафар опоил тебя банджем, снял с твоего пальца перстень и забрал деньги, которые сам же по повелению щедрого халифа положил у твоего изголовья. Как только он ушел, приняла я человеческий образ и напоила тебя, беспамятного, из чаши чудодейственным напитком, средством от банджа.
Затем погналась я по пустынному Багдаду вслед за халифом, Мансуром и Джафаром. Халиф с Мансуром отправились во дворец, а Джафару было приказано идти домой, а днем явиться к халифу. И пошла я украдкой, словно тень, за Джафаром и достигла его дома и проникла в него вслед за везирем. Оказавшись в своем доме, положил Джафар украденные динары в укромное место, а затем взял перстень царя Сулеймана-ибн-Дауда – мир с ними обоими – и начал его рассматривать. Потом он потер перстень, произошла вспышка и появился раб перстня. Когда трусливый везирь пришел в себя от потрясения, он поговорил с Фадилем и, выяснив, что тот – ифрит из породы летающих джиннов, спросил его:
- Сможешь ли ты убить халифа?
Ифрит потемнел черным своим лицом и глухо молвил:
- Смогу, о новый хозяин.
- А сможешь ли ты сделать халифом меня? – не унимался презреннейший из везирей.
- И это в моей власти, - глухо отозвался Фадиль, но добавил: - Однако из-за этого государство придет в расстройство, и эмиры перессорятся между собой. Каждый из них пожелает трона халифов, либо отложится от Багдада.
- Предоставь мне улаживать государственные дела, - злобно рассмеялся Джафар.
И тут я постучала в дверь, и везирь от неожиданности вздрогнул и знаком повелел Фадилю убраться в перстень.
- Кто там? - в страхе спросил этот гнуснейший из везирей.
И тогда я открыла дверь и вошла и пала перед ним ниц.
- Кто ты и как проникла в мой дом, минуя стражу? – раздраженно осведомился везирь.
- О мудрейший и первейший из везирей халифа, - сказала я. – Меня послал к тебе мой господин, купец-ювелир Хасан, с дарами и просьбой. А прошла я потому, что стража твоя спит и двери не закрыты на засов.
Услышав эти слова, Джафар страшно побледнел, но сдержал свой гнев, и лишь поинтересовался:
- Где дары?
И я протянула ему бархатный мешочек с индийскими алмазами и сапфирами из Сиама.
Глаза везиря загорелись, и он пробормотал:
- Я знаю купца Хасана. Это достойный человек, не то, что его покойный братец Юсуф, пьяница и стихоплет, о беспутстве которого известно всему Багдаду.
И вот Джафар, этот алчнейший из смертных, схватил мешочек с драгоценными камнями и обратился ко мне:
- В чем состоит просьба?
- Мой господин намерен построить в квартале купцов баню, ибо старая пришла в негодность, однако вали препятствует ему в этом и требует чрезмерных денег, - сказала я и протянула везирю бумаги с необходимыми разрешениями и фирманом халифа.
Везирь криво усмехнулся:
- О я знаю этого скрягу-вали. Он из тех, кому скажешь «мир тебе», а он ответит «Чтобы ты ослеп!» И визирь расхохотался, как будто сам не принадлежал к той же породе. Потом он внимательно посмотрел на меня и сказал:
- А ты хороша собой, совершенна по прелести и соразмерности. Клянусь Аллахом, у халифа нет наложницы, превосходящей тебя хотя бы одной из женских статей! Ты подобна ветви ивы у прохладного ручья. Твои бедра, как полная луна, а ноги, как столбы алебастровые.
С этими словами он грубо сорвал мои одежды, и я заметила, как похоть зашевелилась в нем. И он увлек меня в уединенное место и расстегнул шальвары и зашипел, распаленный вожделением:
- О, ты как солнце на чистом небе! Позволь мне войти в твое прекрасное место посещений и там погасить огонь моей страсти! Взамен ты получишь три динара и разрешение строить эту ничтожную баню!
И он прижал меня к себе и хотел увлечь на ложе.
Но я с содроганием и отвращением отшатнулась от него.
- Как? – в замешательстве прошипел Джафар, - ты не хочешь сблизиться и соединиться со мною? Так знай, о непонимающая своего счастья, что если окажется, что ты жемчужина несверленая и кобылица необъезженная, я заплачу тебе сто динаров и застрою весь Багдад банями, каких не строили и кесари Ар-Румана!
«Не те ли сто динаров ты собираешься заплатить, что были украдены тобой у моего господина?» – сказала я про себя, но вслух произнесла:
- Мне неловко сойтись с тобой, ибо смотрит на нас некто третий.
- Кто, о сладчайшая, - в недоумении спросил везирь оглядываясь.
- Тот, в перстне, - сказала я и с притворной робостью указала на перстень царя Сулеймана-ибн-Дауда (мир с ними обоими).
Везирь в раздражении посмотрел на изумруд перстня и узрел там скорбный и угрюмый лик черного ифрита. Тогда Джафар потер перстень, и Фадиль-ибн-Халид-аль-Аббас предстал перед ним и склонившись произнес:
- Приказывай, новый хозяин.
- Выйди отсюда и направь свои стопы туда, где находится отхожее место, - нетерпеливо прошипел везирь.
- Слушаю и повинуюсь, - оскорбленно произнес ифрит и тотчас исчез.
И как только он сделал это, я приблизилась к Джафару и сорвала перстень царя Сулеймана-ибн-Дауда (мир с ними обоими) с его пальца.
- Что ты делаешь, коварная?! - завопил везирь словно раненый индийский слон и потянулся за перстнем, - Отдай, несчастная, или я прикажу отрубить тебе голову!
Но я избежала его рук и стрелой помчалась туда, где находился ифрит. Везирь погнался за мной, изрыгая проклятия и призывая на помощь стражников, карауливших его дом.
Я тем временем достигла отхожего места и бросила перстень в нечистоты. Увидев это, Джафар обезумел и бросился за перстнем и стал барахтаться в зловонной массе, и захлебнулся нечистотами, и утонул в них
- Собаке – собачья смерть! – провозгласила я негодуя.
Удостоверившись в гибели этого подлейшего из везирей, я заговорила стражу и благополучно вернулась к тебе, о благородный хозяин.
- Поистине твой рассказ поразил меня, о драгоценнейшая, - пробормотал Юсуф после того, как Маймуна закончила свое повествование. – Но не столько жаль мне перстня, и тем более отвратительного везиря, сколько дражайшего Фадиля, ибо я привык к его советам.
- Не печалься, о свет очей моих, - улыбнулась Маймуна и хлопнула в ладони.
Тотчас открылась дверь и в комнату вошел Фадиль-ибн-Халид-аль-Аббас, ифрит из породы летающих джиннов.
- Мир тебе, добрый господин, - поклонившись сказал он. – Я раб перстня, но у перстня отныне нет хозяина, и потому я свободен. Однако, если будет тебе угодно, я хотел бы остаться при тебе и любимой тобою дочери царя джиннов, ибо ты пришелся мне по душе и, вижу, нуждаешься в моих советах. К тому же, - и черный ифрит широко улыбнулся, - Фадиль и означает – «остающийся».
При этих словах Юсуф обнял джинна и сказал:
- Сердце мое разрывается от радости, ибо нужен мне, беспутному, столь опытный и мудрый советник как ты, о многоопытный Фадиль. - Однако, - повернулся Юсуф к Маймуне, - счастье мое будет неполным, если ты, о прекраснейшая из джинний, не согласишься стать моей женой. Напротив, я засохну словно молодой тополь в пору засухи, если ты ответишь отказом.
Маймуна улыбнулась и с некоторой горечью ответила:
- Знай, о прохлада очей моих, что я согласна. Однако, сделавшись твоей женой, я потеряю способности джиннии, которыми наделена от рождения, и стану простой смертной. Поэтому подумай, не лучше ли тебе держать в наложницах преданную и могущественную джиннию и царевну Маймуну, которая могла бы исполнить любую твою прихоть, построить тебе хрустальный дворец и наполнить его кладовые всем золотом мира. Власть твоя превзошла бы тогда власть самого халифа и всех царей света, и только Аллах (а Он велик!) оставался бы над тобой.
- О, милая Маймуна, мне нужна только ты, но не как невольница, которую можно купить на базаре, а как законная жена, ибо я не могу жить без тебя, – растроганно молвил Юсуф.
- Да будет так! – сказала Маймуна и глаза ее наполнились слезами.
В это время в дверь трижды постучали, ибо солнце уже взошло, и раздался голос Мансура, меченосца халифа Гаруна-аль-Рашида (да пребудет слава о нем в веках):
- О ты, который зовет себя Юсуфом, сыном купца! Мне велено отвести тебя к нашему халифу, да проживет он свой век в здравии! Так надень же приличную одежду и выходи ко мне!
- С любовью и охотой, - весело отозвался Юсуф.
- Тебе не подобает идти к халифу в одеянии дервиша, - заметила Маймуна и щелкнула пальцами.
В то же мгновение рубище Юсуфа исчезло, и тело его облеклось в роскошные шелковые ризы с золотым шитьем на плечах.
- Не следует также идти к халифу без подарка, - в свою очередь заметил Фадиль-ибн-Халид-аль-Аббас. И снял он с пояса свой дамасский кинжал, ножны которого были украшены бирюзой, аметистами, рубинами и смарагдами, а на лезвии было начертано: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет – пророк Его» (во истину так!) и положил его в кипарисовый ларец, отделанный серебром и обшитый изнутри алым бархатом, и передал его пораженному Юсуфу.
- Благодарю вас, о щедрейшие, - с поклоном произнес Юсуф и, открыв дверь, вышел к Мансуру.
И, удивленный благородным видом Юсуфа, меченосец халифа с почтением доставил его в сопровождении ста воинов во дворец повелителя полумира.
И там предстал оробевший Юсуф пред очами халифа Гарун-аль-Рашида, его дяди Али с дочерью, лучезарной Зубейдой, и всего его блистательного дивана - ста эмиров, двенадцати везирей, отборных воинов и невольников с опахалами. И простерся он ниц перед халифом и передал его слугам свой скромный дар, и приветствовал халифа такими словами:
- Мир тебе, о повелитель правоверных и защитник собрания приближенных!
Рассмотрев дамасский клинок, возрадовался халиф и в своей безмерной радости сказал:
- Встань, мнимый дервиш! Поистине ты достойный человек, коли оделся подобающим образом и догадался принести дар, коим я очень доволен, ибо понимаю толк в старинном оружии! Знай же, что стихи, которые я вчера прочитал прекрасной Зубейде, тронули ее сердце, растопили лед холодности и равнодушия и подвигли ее к согласию стать моей любимой женой!
(Некоторые рассказывают, правда, что холодность Зубейды была притворной и внушенной ей ее отцом Али, дядей халифа, ибо таким образом рассчитывал Али еще сильнее распалить страсть халифа к дочери и надежнее привязать его к ней).
- И теперь я, - продолжал с улыбкой халиф, - счастливейший из смертных, и даже нелепая смерть первого из моих везирей не смутила меня, ибо на всё есть воля Аллаха (а Он велик!). Так требуй же, Юсуф, чего хочешь, и я с удовольствием удовлетворю твое желание. Одно твое слово, и я назначу тебя первым везирем вместо умершего Джафара.
И вновь пал Юсуф ниц и со смирением произнес:
- О царь правоверных! Благодарю тебя за незаслуженную щедрость, однако не сочти дерзким, если я попрошу тебя лишь об одном.
- О чем это? - с удивлением вопросил халиф.
- Позволь, о сиятельнейший, - смиренно промолвил Юсуф, - заключить мне брачный договор и жениться на любезнейшей моему сердцу девушке по имени Маймуна.
И рассмеялся халиф, и повернулся к блистательному своему дивану, и изрек с весельем:
- Вот поистине скромнейший из моих подданных! Нет ничего проще, о гость моего сердца! Однако скажи, не та ли это повелительница снов, о которой ты мне рассказывал?
- Та, о проницательнейший, - с прежним смирением отвечал Юсуф.
- Что же, когда-нибудь я с удовольствием выслушаю твой рассказ о том, каким образом эта девушка превратила твой сон в явь.
С этими словами послал он за Маймуной, кади и свидетелями, дабы надлежащим образом исполнить обряд.
- Тем временем, - продолжал халиф, - займемся другим делом. Не кажется ли тебе, что настало время встретиться двум братьям - Хасану и Юсуфу?
- Да, о повелитель правоверных, - согласился Юсуф, - самое время.
- Хасан здесь, - заметил халиф нахмурясь. – Мансур, введи его.
И хранитель меча халифа сделал то, что ему велели, и бледный Хасан пал ниц перед халифом.
- Скажи, о достойный купец, где брат твой, Юсуф? – грозно спросил халиф.
- Он пропал во время бури в пустынной стране Руб-эль-Хали, о повелитель правоверных, - прохрипел побелевший Хасан. – Думаю, он погиб, мир его праху.
- А это кто? – громовым голосом прокричал халиф, указав на Юсуфа.
И обратил Хасан свой испуганный взор на брата, и изменился в лице, так что глаза его увеличились от удивления и страдания. Он взмахнул рукой, усыпанной кольцами и перстнями, словно стараясь закрыться от брата, и прошептал:
- Юсуф, брат мой!..
И сел Хасан перед Юсуфом, как невольник перед господином, и вывалился у него наружу язык, и глаза его закатились и упал он замертво на мраморный пол дворца.
- Хасан, брат мой! – закричал Юсуф, склонившись над бездыханным телом брата, ибо стало ему жаль Хасана.
Воцарилась тишина, но халиф прервал ее словами:
- Свершилась воля Аллаха – да пребудет Он вечно – зло отмщено, а потому отнесите тело вероломного Хасана в дом его для предписанных действий и своевременного захоронения.
И когда это сделали, ввели во дворец прекрасную как день Маймуну в брачном наряде и сопровождавших ее кади и свидетелей.
И халиф Гарун-аль-Рашид призвал кади и свидетелей и заключил брачный договор Юсуфа с Маймуной, а затем повелел справить их свадьбу в соответствии с обычаем и предписаниями пророка. И одарил халиф новобрачных в неизъяснимой щедрости своей роскошными одеждами, и оружием, и деньгами, и землей, и сделал Юсуфа сиятельным эмиром.
И поселились Юсуф и Маймуна в доме Хасана, и стал Юсуф купцом-ювелиром и сделался, следуя советам Фадиля-ибн-Халида-аль-Аббаса, человеком небедным и преуспевающим в делах.
И выпало на долю Юсуфа и Маймуны величайшее счастье и огорчение завистников, и проводили они жизнь в радости, удовольствии и благоденствии, пока не пришла к ним разрушительница наслаждений и разлучительница собраний.
Таков конец повести о беспутном Юсуфе, его брате Хасане, дочери царя джиннов Маймуне, рабе перстня Фадиле-ибн-Халиде-аль-Аббасе, халифе Гарун-аль-Рашиде (да будет слава о нем жить в веках), его везире Джафаре и хранителе меча Мансуре.
|
| |
|
|
305. Сказка о беспутном Юсуфе, его брате Хасане, царевне Маймуне, рабе перстня Фадиле-ибн-Халиде-аль-Аббасе, халифе Гаруне-аль-Рашиде, его везире Джафаре и хранителе меча Мансуре
Рассказывают, что когда халифом был Гарун-аль-Рашид – да пребудет слава о нем в веках - жил в Багдаде один купец, человек уважаемый и небедный. Держал он на базаре лавку, покупал и продавал, извлекал доход и радовался жизни. И было у него двое сыновей: старшего звали Хасан, а младшего – Юсуф.
Когда купец достиг преклонного возраста, отвернулся от него Аллах, и всё пошло прахом. Расстроились у купца дела, расстроилось и его здоровье. Почувствовав приближение кончины, призвал он к себе сыновей и сказал им:
- Дети мои, я умираю. За тебя, Хасан, мое сердце не так тревожится, как за твоего беспутного брата. Ты сызмальства помогал мне в делах, умеешь покупать с расчетом и продавать с выгодой. А вот у брата твоего, Юсуфа, ветер в голове. Знаю, проводит он драгоценное время в непотребных домах, беседуя с незнакомцами или нечистыми женщинами за чашей вина, читает стишки да слушает пение под звуки лютни. И сердце мое разрывается от боли, когда я начинаю думать о его будущем. Ибо, я разорен, о дети мои! По воле Аллаха, потерял я всё свое состояние до последнего динара.
Примите же, дети, последний мой совет: продайте дом и лавку, и всех невольников, и непроданный товар, который сможете продать. На вырученные деньги приобретите верблюда и отправляйтесь с караваном в Страну пряностей. Закупите там гвоздики, перца, мускатного ореха, насколько хватит средств, и возвращайтесь в Багдад. Говорят, на эти товары ожидается здесь через год немалый спрос, и, если позволит Аллах, - да святится имя Его! - то вы быстро разбогатеете. А теперь поклянитесь, что так и сделаете и что не будете ссориться между собой, обижать и обманывать друг друга.
И братья поклялись.
Вскоре купец умер, и сыновья похоронили его. Они продали всё имущество, как завещал их отец, купили верблюда и отправились с караваном в далекую Страну пряностей.
Когда миновали они страну Аль-Хиджаз и достигли безводной местности в стране Руб-эль-Хали, налетела на караван черная буря. Три дня и три ночи бушевал ураган, а когда он стих братья увидели, что оказались одни в раскаленной пустыне. Весь караван сгинул, как будто его и не было.
- Что нам делать, о брат мой? - в отчаянии спросил Юсуф – у нас мало воды и пищи, и мы не знаем пути.
- Купцы говорили мне перед бурей, что в половине перехода на юг есть Горький колодец. Направимся туда, брат мой, а там что-нибудь придумаем, ответил Хасан.
И они двинулись на юг, и в середине дня достигли Горького колодца. Когда Хасан заглянул в глубокий колодец, то увидел не воду, но некие предметы. Тогда он достал из припасов веревку и передал ее Юсуфу со словами:
- Обвяжись веревкой и полезай в колодец, а я буду держать тебя здесь. Там что-то лежит и мешает достать воду.
Юсуф сделал то, что велел ему брат.
- Здесь два мешка и совсем мало воды, о брат мой! – закричал Юсуф из глубины колодца.
- Сними с себя веревку, обвяжи один мешок, чтобы я мог достать его, - сказал Хасан.
Юсуф выполнил его просьбу. Хасан развязал мешок: тот был полон старых серебряных дирхемов.
- Подавай второй мешок! – крикнул Хасан брату и бросил в колодец конец веревки.
Юсуф выполнил и эту просьбу. Во втором мешке оказались новые золотые динары.
Глаза Хасана заблестели. «Здесь не меньше тысячи золотых и пяти тысяч серебряных монет, - подумал он. Этого мне достаточно, чтобы купить в Багдаде дом, лавку, товар, невольников и обзавестись четырьмя женами. Слава Аллаху, я стану богат. А беспутному Юсуфу сама судьба уготовила место в зловонном колодце, дабы он расплатился там за все свое безделье и грехи!»
Подумав так, Хасан торопливо погрузил мешки на верблюда, забрался на него и не обращая внимания на крики и вопли, доносившиеся из колодца, повернул на север.
Когда бедный Юсуф понял, что брат бросил его, он в отчаянии стал биться головой о каменную стену колодца, а потом впал в беспамятство. И лежал он в зловонной жиже, и смотрел вверх, на кружок голубого неба. И увидел Юсуф, как постепенно небесный краешек побледнел, а потом сделался черным, и наступила ночь. Затем пришел новый день, который сменила новая ночь.
И очнулся Юсуф и выпил горькой воды, и достал из-за пазухи лепешку и съел ее, а потом заплакал. Несколько раз порывался он вскарабкаться наверх по гладким камням, из которых были выложены стены колодца, но всякий раз срывался вниз, ломая ногти на руках и ногах.
И вновь приходил день, и наступала ночь, и Юсуф видел одну и ту же звезду в черном круге. У него закончились лепешки и сушеная фасоль.
И Юсуф вновь впал в беспамятство и вновь пришел в себя. И снова стояла ночь, а в небесном кружке дрожала звезда. И тогда, собрав последние силы, Юсуф закричал:
«О милосердный Аллах, сжалься надо мной и даруй мне смерть, ибо поистине я заслужил ее беспутной моей жизнью!»
Но тишина была ему ответом. Юсуф же, обезумев, стал зарывать голову в горькую жижу, дабы лишить себя жизни. Вдруг пальцы его оцарапались о нечто острое, и Юсуф обнаружил в ладони какой-то предмет. Когда он очистил грязь, то увидел большой перстень старинной работы с крупным гладким камнем и искусно вырезанной на камне таинственной надписью. Юсуф потер камень, чтобы получше разглядеть надпись.
В то же мгновение дно колодца озарилось, да так ярко, что Юсуф зажмурил глаза.
А когда открыл их, то увидел страшного черного человека с серьгой в ухе и дамасским кинжалом за поясом.
- О царь времени, - прорычал черный человек, - приказывай, и я сделаю всё, что в моих силах!
Юсуф в страхе отпрянул к стене колодца.
- Кто ты! – дрожа прошептал он.
Черный человек покосился на Юсуфа и мрачно произнес:
Я – раб перстня, ифрит или, если хочешь, марид из породы летающих джиннов.
- Но как зовут тебя? – вновь прошептал Юсуф.
- Фадиль-ибн-Халид-аль-Аббас, о царь времени.
- Но я не царь времени, - простодушно заметил Юсуф.
У черного человека поднялась бровь над огромным сверкающим глазом.
- Как, разве ты не Сулейман-ибн-Дауд (мир с ними обоими), владелец перстня со смарагдом, на котором начертано величайшее и прекраснейшее из 99 имен Бога?
Юсуф изумленно посмотрел на перстень и вырезанную на слабо мерцавшем камне надпись, а потом надел перстень на безымянный палец правой руки. Перстень был тяжел, но оказался в пору.
- Нет, я – Юсуф, сын купца из Багдада – с улыбкой произнес Юсуф.
Черный человек изменился в лице, но быстро справился с потрясением. Поклонившись, он смиренно сказал:
- Приказывай, о хозяин перстня.
- Ты и вправду из породы летающих джиннов? – с замиранием сердца спросил Юсуф, разглядывая незнакомца.
- Да, о царь царей, э-э-э то есть… о повелитель, - поклонился черный человек.
- Тогда, …ибн-Халид-аль-Аббас,…
- Называй меня просто – Фадиль, - с достоинством изрек ифрит.
- Тогда, Фадиль, мы можем выбраться из колодца? – с мольбой прошептал Юсуф.
Халид-аль-Аббас криво усмехнулся, опустился на колено и небрежно произнес:
- Садись на плечо, о повелитель.
Не успел Юсуф взгромоздиться на могучее плечо ифрита, как тот взмыл вверх, к звездам. Испугавшись, Юсуф обнял мощную шею Халида-аль-Аббаса, на которой красовалась массивная золотая цепь, и ахнул от страха и восхищения. Взору открылась вся пустынная страна Руб-эль-Хали, залитая светом луны и звезд, и даже часть страны Аль-Хиджаз.
- Куда следует направиться, о повелитель? – повернув огромную голову с короткими курчавыми волосами, осведомился Халид-аль-Аббас.
Юсуф нагнулся к уху с болтающейся серьгой и шепнул:
- Я голоден. Нельзя ли нам опуститься на землю и подкрепиться?
- Слушаю и повинуюсь, - ответил ифрит и, как показалось Юсуфу, хмыкнул.
Тотчас же они оказались на песке. Откуда не возьмись появился персидский ковер, а на нем в серебряных блюдах яства, источавшие такие ароматы, что у Юсуфа закружилась голова. Он хотел было наброситься на еду, но взгляд ибн-Халида-аль-Аббаса остановил его. Ифрит взял кувшин с изогнутой ручкой и предложил юноше омыть себя. Юсуф ощутил истинное блаженство, когда прохладная влага освежила его тело.
- Не разделишь ли ты со мной трапезу? – после омовения и предписанной молитвы вежливо спросил Юсуф и удивился собственной учтивости, которой ранее за собой не замечал. Ифрит осклабился:
- Ты первый из владельцев перстня, кто спросил об этом. Благодарю тебя, о учтивейший, но нам, джиннам, этого не требуется.
И Юсуф, наконец, набросился на еду: он жадно ел и запивал водой, потом жадно пил и вновь ел, и насыщался.
Когда трапеза завершилась, Юсуф надолго задумался, ибо, казалось, что сама луна и звезды расположили его к размышлениям.
- О Фадиль, - после продолжительного раздумья заговорил Юсуф, - я хочу вернуться в Багдад, но так, чтобы в городе меня никто не узнал.
- Это возможно, хозяин, - смиренно кивнул ифрит.
- Я хочу поселиться на постоялом дворе под видом дервиша…
- Да будет так, хозяин…
- У нас будут деньги, достаточные для жизни?
- Будут, хозяин, - на этот раз как-то неохотно отозвался ибн-Халид-аль-Аббас.
- Тогда – летим, - нетерпеливо попросил Юсуф.
- Слушаю и повинуюсь, о повелитель, - послушно ответил ифрит и преклонил колено.
Через мгновение яства и ковер исчезли, а Юсуф с летающим джинном вновь взмыли в небеса и понеслись в обитель мира Багдад.
Они остановились на постоялом дворе еще затемно. Халид-аль-Аббас вручил Юсуфу увесистый кошелек с динарами и вернулся в перстень. Юсуф же, отдохнув и совершив все предписанные пророком дела, разузнал, где живет его брат Хасан. Тот жил в квартале богатых купцов-ювелиров и слыл достойным человеком.
Вечером Юсуф, одетый в рубище бродячего дервиша, подошел к прекрасному дому брата и вскоре увидел Хасана, важно и неторопливо возвращавшегося в сопровождении двух невольников с базара.
Неожиданно, недалеко от дома, в котором жил Хасан, за ним и невольниками увязалась какая-то грязная черная собака, вся в невыносимо смердивших ранах и язвах. Хасан приказал невольникам отогнать бездомную собаку, но им не удалось этого сделать. Напротив, черная собака залилась злобным лаем и даже попыталась укусить купца. Тогда в гневе Хасан вырвал у одного из невольников палку и принялся яростно бить собаку по тощим бокам и хребту.
- Стой, о достойнейший, чьего имени я не знаю! – закричал подбежавший к Хасану Юсуф, - Пожалей эту тварь, ибо она угодна Аллаху.
- Откуда знать тебе, оборванец, кто кому угоден? – злобно бросил Хасан и ударил собака так, что та жалобно заскулила.
- Не бей ее, жестокосердный! Отдай лучше мне, я щедро заплачу тебе, - нахмурившись попросил Юсуф.
- Видно Аллах совсем помутил твой разум, дервиш, раз ты готов платить мне за то, что никому не принадлежит! – с насмешкой заметил Хасан. – Забирай ее даром, если сможешь, и убирайся подальше от моего дома, не то я позову стражников.
- Иди за мной, Сауда (черная) – поманил Юсуф.
И к всеобщему удивлению черная собака завиляла хвостом и, благодарно и преданно глядя в глаза Юсуфу, поплелась за ним.
Когда они вышли из квартала купцов, Юсуф постучал по перстню и тотчас увидел на камне изображение ифрита, вопросившего:
- Что угодно, хозяин?
- Ты знаешь, как вылечить Сауду?
- Знаю, хозяин, - не выказав удивления, ответил ибн-Халид-аль-Аббас.
Тут же в ладони у Юсуфа появилась шкатулка с приятно пахнувшей мазью и свиток с предписаниями врачевателей, знавших толк в исцелении животных.
Юсуф внимательно прочел предписания и стал им неукоснительно следовать. Не прошло и недели, как Сауда поправилась и повеселела. Ее раны постепенно затянулись, и через месяц Юсуф начал совершать с ней по ночам длительные прогулки.
Когда же всходило солнце, Юсуф и Сауда возвращались на постоялый двор. В тесной комнате, где поселили бедного дервиша, они предавались праздности и снам. И каждый раз после сна Юсуф проводил время за разговорами с рабом перстня, из которых выносил для себя много поучительного и полезного. И привязался Юсуф к Фадилю, и стал ему ифрит как отец. А кроме того, развлекался Юсуф чтением пустых стихов, написанных древними мастерами-основателями шуубитской поэзии . Любил он также гладить преданную Сауду и говорить ей ласковые слова. И Сауда внимательно слушала Юсуфа и пристально смотрела на него своими грустными глазами.
Однажды вечером, начитавшись Джамиля, величайшего из поэтов племени узра, обратился Юсуф к джинну:
- О Фадиль, не поможешь ли ты сочинить мне робаи в согласии с канонами аруза!
Ифрит в перстне побледнел и обиженно промолвил:
- Нет, о поэтичнейший, джинны этому не обучены.
Тогда Юсуф взял бумагу и калам, вздохнул и написал:
«Любимая, ты – царь, я – твой народ»
Он стал придумывать вторую строку и не заметил, как опустился вечер. К Юсуфу подбежала Сауда и положила лапы ему на колени. «Пора на прогулку», словно просила черная собака. И Юсуф прервал сочинение, и они пошли бродить по пустынным улицам Багдада.
На следующий день, после утреннего сна, Юсуф возвратился к своей строке. Однако удивлению его не было предела, ибо рядом с первой строкой кто-то вывел вторую:
«А у народа дел невпроворот»
- Это ты написал? – спросил Юсуф раба перстня.
- Летающие джинны не пишут стихов. Это не наше дело, - еще более обиженно ответил ибн-Халид-аль-Аббас.
Юсуф был поражен. Он посмотрел на Сауду:
- О ласковейшая из животных, кто написал вторую строку?
Но Сауда лишь дружелюбно завиляла хвостом.
Юсуф пожал плечами и принялся за сочинением третьей строки. Через какое-то время он написал:
«Но без тебя народ – собранье чучел»
Задумавшись над четвертой строкой, Юсуф не заметил, как опустился вечер. Сауда вновь положила лапы ему на колени, как бы напоминая о прогулке. И они пошли бродить по пустынным улицам Багдада.
На следующий день, после утреннего сна, Юсуф возвратился к своим строкам и вновь онемел от изумления. Некто изящным почерком подписал завершающую строку:
«Которых помещают в огород!»
- О недремлющий Фадиль-ибн-Халид-аль-Аббас, скажи, кто подписывает строки моего робаи? – взмолился Юсуф.
- Об этом я ничего не знаю, хозяин, - невозмутимо отозвался из перстня его раб.
Взволнованный, Юсуф вновь взялся за калам, вздохнул и начертал:
«Любимая, ты – необъятный мир»
Но Сауда вновь прервала его забаву, ибо пришло время прогулки по ночному Багдаду.
На следующий день, выспавшись, Юсуф бросился к новой строке и увидел то, чего в душе ожидал – некто подписал под ней:
«Заоблачный, как гор страна - Памир»
Игра стала увлекать Юсуфа, и он, забыв о еде и продумав полдня, сочинил третью строку:
«Но кто я без него? Презренный дервиш»
И на этот раз Сауда прервала захватившее Юсуфа занятие. Однако Юсуф, прежде чем выйти на улицу, спрятал сочиненные строки у себя за пазухой, и лишь потом они пошли бродить по пустынному Багдаду.
Вернувшись и не пожелав спать, Юсуф извлек бумагу с незаконченным четверостишием и увидел добавленную кем-то, венчавшую робаи строку:
«А вместе с ним – сиятельный эмир!»
В тот день Юсуф так и не заснул.
И решил он самостоятельно написать хотя бы одно четверостишие. Взявшись за калам и вздохнув, он, наконец, написал:
«Любимая, опора и оплот!
Ты – чувств моих, стихов моих полет.
И я с тобой искусней всех поэтов…»
Но тут усталость смежила ему веки, и Юсуф заснул, не закончив робаи. Когда же он проснулся, была ночь, и преданная Сауда, скуля, терлась о его ноги и просилась гулять. Юсуф посмотрел на свое четверостишие и с досадой обнаружил венчавшую его строку:
«А без тебя - бездарный стихоплет!»
«Кто-то потешается надо мной», - подумал Юсуф и в глубокой задумчивости побрел вместе с Саудой по пустынным улицам Багдада.
После прогулки, вернувшись вместе с Саудой в свою комнату, погрузился Юсуф в глубокий сон. И приснилась ему прекрасная смуглая девушка с волосами, черными как вороно крыло, или как черная ночь над белым днем. Брови ее напоминали изогнутый сирийский лук, а очи сияли как звезда Аль-Таир. Щеки смуглянки были словно алое вино, а уста словно - рубины индийские, и была она подобна луне в своей ослепительной наготе. Ее груди напоминали два спелых граната либо два купола из алебастра или слоновой кости. Живот ее казался мягче сливочного масла, а бедра – ярче месяца в ночь полнолуния. Зад прелестницы был словно две подушки из китайского шелка, набитые пером страусов, а между крутыми боками прятался украшенный драгоценными каменьями «престол халифа».
Девушка склонилась над Юсуфом, стройная как алиф, и стала целовать и обнимать его, сплетая ногу с ногою, а руку с рукой.
- Как зовут тебя, о посетительница снов? – прошептал во сне Юсуф, завороженный ласками девушки. Она нежно улыбнулась ему и прошептала в ответ:
- Я – царевна Маймуна, дочь Ардешира, царя джиннов.
- О как ты прекрасна, Маймуна! - воскликнул Юсуф и протянул руки к ее волшебному стану. Он коснулся ее кожи в восхитительном месте между ногами, словно выточенными из мрамора, и была кожа царевны нежнее шелка.
На этом месте он и проснулся и обнаружил, что ласкает шелковистую шерсть верной Сауды.
И впал Юсуф после своего пробуждения в крайнее недовольство, раздражение и беспокойство. Он потерял сон, забыл о еде и питье, время от времени принимался звать повелительницу своего сна и в конце концов почувствовал, что влюбился в нее без памяти. Днем он писал стихи, посвященные возлюбленной сновидения, а ночами блуждал с Саудой по спавшему Багдаду. Высох Юсуф и начал угасать, а взор его и речь вскоре показались окружавшим Юсуфа безумными. И тогда обеспокоился раб перстня и преданная Юсуфу Сауда, но они были бессильны помочь своему господину, взывавшему в отчаянии: «О царевна Маймуна, приди ко мне наяву или хотя бы во сне, иначе, видит Аллах, я умру и не будет мне утешения!»
И случилось так, что однажды поздним вечером вышли из комнаты на прогулку, по своему обыкновению, медленно угасавший Юсуф и жалобно скулившая Сауда. Не успели они покинуть постоялый двор, как приблизился к ним чернобородый человек в фараджии сирийского покроя и, небрежно кивнув, обратился к Юсуфу:
- О дервиш! Мой господин, купец из Алеппо, приглашает тебя разделить с ним ночную трапезу, если будет на то твое соизволение.
- С любовью и охотой, - ответил с поклоном Юсуф, и учтивость вернулась к нему.
- Следуй за мной, о дервиш, - сказал чернобородый и провел Юсуфа с Саудой в покои купца, находившиеся на том же постоялом дворе.
Когда Юсуф вошел в помещение, где ждал его чужеземец из Алеппо, то на миг забыл о своей Маймуне, ибо был поражен убранством великолепного зала. Зал этот освещался сотней факелов из червонного золота, и жгли в них алоэ камарское, источавшее дивный аромат. Пол был устлан коврами, привезенными из Парса и Хины, а у стен, обтянутых шелком, лежали молитвенные коврики и стояли диваны, расшитые золотом, устланные шелковыми одеялами и бархатными подушками. Окна помещения были укрыты тяжелыми занавесями, а в середине располагался водоем с многоструйным фонтаном, подле которого стоял стол из слоновой кости с резными ножками из ливанского кедра, уставленный разнообразными и изысканными закусками. За столом восседал купец из Алеппо в тюрбане и плаще из алого атласа, а за его спиной стоял человек огромного роста с длинным мечом на поясе. По левую руку от купца на резной скамье из кипариса сидела белокожая невольница и перебирала струны лютни индийской работы.
- Я привел дервиша, о господин, – почтительно сказал чернобородый и присоединился к меченосцу.
- Мир тебе, о дервиш, - молвил купец, - прошу тебя, раздели со мной скромную трапезу, ибо грудь моя стеснилась печалью, и нужен мне собеседник. Юсуф поклонился купцу и отвечал:
- О гостеприимный хозяин, благодарю тебя за оказанную честь и с превеликим удовольствием принимаю твое щедрое приглашение. Если не брезгуешь ты моим обществом, прими и мою собаку, ибо она - как часть меня, и не причинит тебе беспокойства.
- Сколько дервишей видел я в мире правоверных, и у каждого были свои странности и чудачества, - грустно усмехнулся купец. – Твоя собака да пусть сидит подле тебя.
И после этих слов приступили они к омовению рук, а затем прочитали предписанную молитву.
- Ешь и насыщайся, о гость, - любезно предложил купец и хлопнул в ладоши. Тотчас белокожая невольница ударила по струнам лютни и сладким голосом затянула тоскливую песню.
И купец с дервишем приступили к еде, и по мере того как опустошались блюда, черные невольники меняли их на новые, всякий раз более изысканные.
- Позволь спросить тебя, о гостеприимный хозяин, - решился заговорить Юсуф, ибо купец хранил молчание, - какова причина того, что грудь твою стеснила печаль?
- Я влюблен, - грустно ответил купец и тяжело вздохнул, - но возлюбленная моя не отвечает мне взаимностью. – Скажи, о гость, знакомо ли тебе, это чувство?
- Да, о гостеприимный хозяин, - так же печально сказал Юсуф.
- Я давно наблюдаю за тобой, – молвил купец, - с того самого времени, как ты поселился здесь со своей собакой. Но недавно в твоем облике, как мне кажется, произошла перемена – ты таешь на глазах подобно свече. Не козни ли это чьи и не безответная ли любовь тому виной?
- Ты проницателен, о любезный хозяин, - учтиво кивнул Юсуф и рассказал купцу о том, как кто-то писал вместе с ним шутливые робаи.
- Клянусь, Аллахом, да будет он превознесен и прославлен, - оживился купец, - твой рассказ занимателен. – Джафар! – обратился он к чернобородому, - запиши эти четверостишия, чтобы на досуге я мог почитать их.
Чернобородый поклонился, недобро покосился на Юсуфа и с некоторым неудовольствием произнес:
- Слушаю и повинуюсь.
- Но кто же твоя возлюбленная? – осведомился купец, приказав невольнице замолчать, ибо она отвлекала его внимание от беседы. Юсуф помрачнел и ответил:
- Я влюбился, о гостеприимный хозяин, в повелительницу моих снов.
- Как это? – спросил купец.
И Юсуф поведал о приснившейся ему царевне Маймуне.
Тем временем черные невольники принесли блюда со сладостями и плодами, как свежими, так и высушенными. Когда Юсуф завершил рассказ о своем волшебном сне, купец пришел в волнение и воскликнул:
- Клянусь Аллахом, да пребудет его милосердие с нами, сон твой поистине замечателен!
Затем купец и Юсуф омыли свои руки в хрустальных тазах с водой, принесенных невольниками.
- Мы довольно ели, о гость, - заметил повеселевший купец. – Не хочешь ли ты выпить вина?
- С великой радостью и удовольствием, о гостеприимный хозяин, – да оценит Аллах, твою щедрость! – почтительно ответствовал Юсуф.
Купец хлопнул в ладоши, и тотчас невольники принесли серебряные кубки, украшенные изумрудами, и медный кувшин с вином.
- Пей на здоровье и в удовольствие! – сказал купец, и сотрапезники вкусили процеженного вина, настоенного на розовом масле, – как его готовят в Ширазе и Хорасане. И через мгновение блаженная улыбка появилось на лице купца из Алеппо.
- Я сегодня сумел-таки выбрать собутыльника! – со смехом произнес купец. И встал он на ноги, и сбросил атласные тюрбан и плащ, под которыми был тончайший халат, расшитый золотом и серебром, и произнес:
- Знай, о мой гость, что я – халиф Гарун-аль-Рашид, без ответа влюбленный в прекрасную дочь моего дяди Али, ясноокую Зубейду. Ранее скитался я, мучимый бессонницей, по ночному Багдаду, переодевшись в чужеземное платье, сопровождаемый своим первым везирем Джафаром – халиф указал на чернобородого – и хранителем меча Мансуром, - и халиф указал на рослого меченосца – дабы выведать, каково положение моих подданных. Однако с тех пор, как влюбился я в бессердечную Зубейду, дразнящую меня каждый день и не отвечающую на мою страсть, я только о ней и думаю и не знаю, как завоевать ее благосклонность.
При этих словах кубок выпал из рук Юсуфа, и пал Юсуф ниц, и промолвил:
- Будь благословен, о повелитель правоверных!
- Садись, о ночной гость, и выпей еще со мною, дабы забыть тревоги и заботы, которые сокращают жизнь! – весело воскликнул халиф.
И они вновь вкусили из медного кувшина вина, настоенного на масле розы, и кубок стал следовать за кубком.
И вкусив этого вина, блаженно улыбнулся халиф и произнес с удовлетворением:
- Снизошла на меня тысяча благодатей! И хотя говорят, что для больного любовью нет лекарства, вино врачует сердце мое лучше всех целителей мира!
Сказав так, халиф бросил лукавый взгляд на Юсуфа и заметил:
- А ведь и ты, о гость мой, не тот, за кого себя выдаешь. Признайся, кто ты на самом деле?
- Твоя прозорливость не имеет границ, о проницательнейший из повелителей правоверных, - с поклоном промолвил Юсуф и рассказал о том, кто он и что с ним случилось в пустынной стране Руб-эль-Хали.
Однако осмотрительность и осторожность – качества, ранее неведомые Юсуфу, - заставили его изменить свой рассказ и не упоминать о перстне Сулеймана-ибн-Дауда (мир с ними обоими), ибо поведал Юсуф:
- …Спасся я, о повелитель правоверных, благодаря тому, что через какое-то время пришли к колодцу бедуины из племени Узра и увидели веревку, впопыхах брошенную Хасаном. Они заглянули в колодец, обнаружили там меня и вытащили на поверхность с помощью веревки.
- Зачем же ты переоделся в рубище дервиша, о достойный гость? – спросил в недоумении халиф.
- Дабы не быть узнанным в Багдаде, о величайший из халифов, и обдумать способ, каким мог бы я отомстить вероломному брату своему, - ответил Юсуф.
- Если повесть твоя правдива, то брат твой – а я слышал, что он достойный человек – заметил грозно халиф, - заслуживает самой страшной смерти за свое чудовищное клятвопреступление. Однако мы увлеклись беседой и забыли о вине.
С этими словами халиф хлопнул в ладоши, и черные невольники внесли серебряный кувшин и разлили по кубкам вино, настоенное на финиках – как его готовят в Египте.
- Пей, о мнимый дервиш, – с улыбкой блаженства сказал халиф, - на здоровье и в удовольствие!
И вновь кубок последовал за кубком, а шутка за шуткой.
Развеселившись, халиф хлопнул Юсуфа по плечу и молвил со смехом:
- Я хочу, чтобы ты, о мнимый дервиш, прочитал мне любовные стихи и стихи о вине, и если они мне понравятся и придутся по сердцу моей бессердечной Зубейде, я назначу тебя первым из моих везирей (при этих словах Джафар позеленел), сделаю тебя эмиром и щедро одарю, а брата твоего отдам в твои руки. А если ты не доставишь мне своими стихами удовольствия, я возьму себе всё, что есть в твоих руках и выгоню тебя из Багдада.
- Слушаю и повинуюсь, о царь правоверных, - со смирением отвечал Юсуф.
- Повинуйся же, а слушать буду я, - пошутил развеселившийся халиф. И Юсуф прочитал первое из четверостиший, сочиненных им еще в пору его беспутной юности:
«Утоплю свою память я в чаше с вином
И забудусь потом пьяным тягостным сном.
Пробужусь и опять чашу полную выпью,
Чтоб забыть о любви, мой покинувшей дом.»
- Воистину так! – воскликнул халиф и помрачнел. – Джафар!
- Я здесь, о повелитель правоверных, - отозвался везирь.
- Возьми калам и бумагу и записывай за гостем стихи, - приказал халиф, и везирь сделал то, что ему приказали.
А Юсуф продолжал:
«Любовь к тебе, она вину сродни:
Хмельным весельем наполняет дни,
Влечет в мир грез, пьянит и убеждает,
Что в этом мире только мы одни.»
- Воистину это великолепно, - восхищенно произнес халиф, - продолжай, о поэтичнейший из моих гостей.
И Юсуф продолжал:
«Приятен мне вкус влаги огневой,
Ласкает взор звезда над головой,
Тревожит звон серебряных дирхемов,
Но красит жизнь один лишь образ твой.»
- И это превосходно, о сладчайший из собеседников, - растроганно прошептал халиф и осушил кубок с египетским вином, настоенном на финиках. – Дальше, читай дальше, а ты, Джафар, записывай!
И Юсуф продолжил чтение, а Джафар запись:
«Звездочет рассчитал жизни звезд каждый миг,
Врачеватель в секреты болезней проник,
Мудрецы в сокровенных учениях смыслят,
Только тайны любви ни один не постиг.»
- И это верно, - воскликнул халиф. – Джафар, что скажешь ты об этих стихах?
Везирь поклонился и равнодушно изрек:
- Ни одно из них, о повелитель, не соответствует предписаниям аруза и потому не может называться «робаи». Во всех первых, вторых и четвертых строках число слогов меньше или превышает одиннадцать, а в третьих – тринадцать. К тому же чередование слогов не согласуется с каноном.
- О всезнающий везирь, - в сердцах закричал халиф, - не нарушай очарования этих строк, ибо клянусь моей головой, если ты преуспеешь в очернении, я повелю прекратить твое дыхание! - и с этими словами халиф осушил новый кубок с вином, настоенном на финиках.
- Позволь мне, о царь правоверных, - расхрабрился Юсуф, - прочесть газели в честь вина, которое мы вкушаем.
Халиф улыбнулся и сменил гнев на милость:
- Да будет так, но сначала выпей вина, о творец неправильных робаи.
И Юсуф выпил вина, а потом прочел:
«Люблю тягучего вина на масле роз настой,
Люблю, коль чаша им полна, враг чаше я пустой.
Вино – мой мир, моя страна, последний мой устой,
И не вина отнюдь вина, что дервиш я простой!
Да будь я с головы до ног эмиром Бухары,
Всё б без вина прожить не смог, скончался б до поры.
Когда б не пить пьянящий сок, лоз не вкушать дары,
Не быть творцом мне этих строк, не посещать пиры!
Любить коль будет суждено так, как любил Меджнун,
То не в Лейли влюблюсь – в вино, моих владельца дум!
Пропью рассудок свой я, но (на что, Аллах, мне ум?)
Прославлю слово всё ж одно из букв зуль, и, ба, нун!»
(набиз - финиковое вино)
Халиф, выслушав газели, оглушительно расхохотался.
- Джафар, пес, сын пса! - крикнул он, - нравятся ли тебе эти газели?
Везирь поклонился и вкрадчиво заметил:
- Они превосходны, однако в каноне число четверостиший должно быть больше трех.
- О знаток канонов, поистине ты пойдешь на плаху! – смеясь проговорил халиф и обернулся к Юсуфу:
- А теперь, о сочинитель недостаточного числа газелей, напиши четверостишие от моего имени и посвяти его прекрасной как цветок Зубейде.
И Юсуф поклонился халифу, взял калам и бумагу, вздохнул и в полной тишине написал:
«О Зубейда, моя звезда, ты краше сотни лун!
А голос твой, о Зубейда, звучнее лютни струн!
Позволь с тобою быть всегда, о знойный мой самум,
И буду счастлив я тогда, твой любящий Гарун.»
И вновь расхохотался халиф и воздев руки к небу сказал:
- Клянусь Аллахом (велик Он и славен!), я сегодня же прочту эти строки Зубейде, и если они тронут ее сердце, проси, Юсуф, у меня всего, что пожелаешь! – и с этими словами халиф хлопнул в ладони, и черные невольники принесли в золотом кувшине старое, чистое и прозрачное вино и две огромные чаши из червонного золота, украшенные рубинами и оманским жемчугом. Они разлили вино по чашам, одну из которых протянули халифу, а другую – Юсуфу.
- Прикончим кувшин! Пей, о подобный самому Джамилю! – повелел халиф и осушил свою чашу. Юсуф последовал его повелению и тоже выпил свою чашу до самого дна. Вино заиграло в голове Юсуфа, и он пошатнулся.
- Ты совсем сонный и хочешь отдохнуть, - с улыбкой заметил халиф. – Мансур, отнеси моего уставшего гостя в его обитель, а ты, Джафар, возьми сто динаров и положи их гостю под подушку..
- Слушаем и повинуемся, - с поклоном отвечали Мансур и Джафар. Мансур взвалил ослабевшего Юсуфа на плечо и сделал то, что повелел халиф. Верная Сауда покинула трапезную и вернулась вслед за меченосцем халифа в комнату своего хозяина. Затем туда же прокрался чернобородый везирь с кошельком в руках. Сауда угрожающе зарычала на него, однако везирь, не обратив на собаку никакого внимания, швырнул деньги на изголовье кровати, извлек спрятанную под фараджией склянку с банджем и вылил содержавшийся в ней бандж в раскрытые уста опьяненного поэта. Затем взгляд везиря остановился па перстне заснувшего мертвым сном Юсуфа. Не долго думая, Джафар снял перстень с пальца мнимого дервиша, а деньги – с изголовья кровати, и, отбросив ногой оскалившуяся Сауду, побежал прочь.
Луну сменило солнце, а солнце – луна, прежде чем Юсуф очнулся. Перед ним стояла верная Сауда и лизала ему ладони. И Юсуф посмотрел на них и обнаружил, что на безымянном пальце правой руки отсутствует перстень царя Сулеймана-ибн-Дауда (мир с ними обоими). И Юсуф испугался и впал в замешательство, а затем и в отчаяние.
- О Аллах, всевидящий! – со слезами возопил он, - Согрешил я и напился вина через меру! И, пьяный, читал я непотребные и греховные стишки, вместо того, чтобы читать богодухновенные суры! А в итоге потерял я почти всё, что имел – бесценный перстень с величайшим из 99 твоих имен и раба перстня, милого моему сердцу Фадиля-ибн-Халида-аль-Аббаса. О горе мне, презренному пьянице, у которого за душой не осталось ни дирхема, ни фельса! Одна ты, о верная Сауда со мной, да вознаградит тебя Аллах (велик Он и славен!) за твою верность!
И с этими словами трижды облобызал Юсуф влажный нос Сауды, прижал ее к сердцу и залился безутешными слезами.
При первых же рыданиях ударила молния и раздался страшный гром, зашумел ветер и полил дождь, каких не бывало в Багдаде с начала времен. И свалился Юсуф в страхе под кровать и закрыл лицо руками. Через некоторое время непогода утихла, Юсуф встал на ноги и зажег светильник.
- Мир тебе, о возлюбленный мой господин! – услышал Юсуф девичий голос, вздрогнул и обернулся.
В углу комнаты стояла девушка, закутанная в черную одежду, а лицо девушки скрывала плотная чадра.
- Кто ты, о неизвестная? – в недоумении спросил Юсуф, - Твой голос кажется мне знакомым.
- Знай, о добрый господин, - поведала девушка,- что зовут меня Маймуна. Я дочь Ардешира, царя джиннов.
- Так это ты приснилась мне несколько дней назад? – воскликнул, сверкнув очами Юсуф.
- Да, о ласковый господин. Знай, что тысячу лет назад, когда достигла я шестнадцатилетнего возраста и расцвела подобно ширазской розе, отец решил отдать меня замуж. И съехались в царский дворец десять тысяч женихов со всех концов света. Были там витязи из Хины восточной и Юнана западного, Великого Хорезма и пространного Синда, цветущего Гиляна и древнего Парса, счастливого Йемена и пустынного Вейда, волшебного Инда и сказочного Магриба. Но была я в ту пору жестокосердна и своенравна, и ни один из женихов не затронул моей души. Однако отец, царь джиннов Ардешир, гневался, настаивал и требовал, чтобы я сделала свой выбор. И тогда пришла я в крайнее беспокойство и озлобилась чрезвычайно и в запальчивости своей, будучи джиннией, прочла заклятие и заставила всех витязей, просивших моей руки, поднять друг на друга меч и сразиться друг с другом. И вступили они в междуусобное сражение и все до одного погибли в бою. Увидев это, мой отец, царь Ардешир, принялся
рвать на себе одежды и посыпать голову пеплом. Очи его метали молнии, а голос уподобился громовым раскатам.
«За это страшное злодеяние, о дочь моя, - провозгласил он в гневе, - недостойна ты жить в человеческом облике!» И превратил он меня в черную смердящую собаку и наслал на меня болезни и язвы и повелел скитаться по всему свету, пока не найду я мягкосердечного глупца, который возьмет меня и вылечит от болезней. И тогда – повелел отец – будет снята половина заклятия: половину дня или половину ночи смогу я проводить в человеческом облике, но так, чтобы не видел этого тот мягкосердечный глупец, который пожалел меня. А вторую половину заклятия, о добрейший хозяин, можно было снять лишь тогда, когда мой благодетель трижды облобызал бы меня, омочил слезами своими и прижал к сердцу. И тысячу лет все люди, как верные, так и неверные, гнали меня от себя и вынуждена была я терпеть побои и поношения, холод и голод, ругательства, насмешки, а также проклятия. Но нашелся, наконец, слава Аллаху! - да простит Он нам наши великие прегрешения - добросердечный человек – а им оказался ты, о великодушнейший, - который сжалился надо мной, совершил предсказанное и тем возвратил мне человеческий облик. И вот я, преданная твоя Маймуна (а мне по-прежнему шестнадцать лет), здесь, у твоих ног, навеки верная тебе невольница и служанка.
С этими словами опустилась девушка на колени и поцеловала ноги потерявшего речь Юсуфа.
Когда же дар речи к нему вернулся, он поднял ее на ноги, усадил на скамью и спросил:
- Так это ты дописывала мои стишки и таким образом насмехалась надо мной?
- Я, о великодушный господин, - отвечала Маймуна, застенчиво опустив глаза, подобные сливам.
Услышав это признание, Юсуф расхохотался и вновь спросил:
- Что же нам делать, о остроумнейшая Маймуна? Из-за пьянства я потерял перстень и раба перстня, а также сто динаров, которыми одарил меня халиф Гарун-аль-Рашид – да пребудет он в мире.
Глаза Маймуны сверкнули гневом.
- Знай, о сладостнейший из юношей, что презренный везирь Джафар опоил тебя банджем, снял с твоего пальца перстень и забрал деньги, которые сам же по повелению щедрого халифа положил у твоего изголовья. Как только он ушел, приняла я человеческий образ и напоила тебя, беспамятного, из чаши чудодейственным напитком, средством от банджа.
Затем погналась я по пустынному Багдаду вслед за халифом, Мансуром и Джафаром. Халиф с Мансуром отправились во дворец, а Джафару было приказано идти домой, а днем явиться к халифу. И пошла я украдкой, словно тень, за Джафаром и достигла его дома и проникла в него вслед за везирем. Оказавшись в своем доме, положил Джафар украденные динары в укромное место, а затем взял перстень царя Сулеймана-ибн-Дауда – мир с ними обоими – и начал его рассматривать. Потом он потер перстень, произошла вспышка и появился раб перстня. Когда трусливый везирь пришел в себя от потрясения, он поговорил с Фадилем и, выяснив, что тот – ифрит из породы летающих джиннов, спросил его:
- Сможешь ли ты убить халифа?
Ифрит потемнел черным своим лицом и глухо молвил:
- Смогу, о новый хозяин.
- А сможешь ли ты сделать халифом меня? – не унимался презреннейший из везирей.
- И это в моей власти, - глухо отозвался Фадиль, но добавил: - Однако из-за этого государство придет в расстройство, и эмиры перессорятся между собой. Каждый из них пожелает трона халифов, либо отложится от Багдада.
- Предоставь мне улаживать государственные дела, - злобно рассмеялся Джафар.
И тут я постучала в дверь, и везирь от неожиданности вздрогнул и знаком повелел Фадилю убраться в перстень.
- Кто там? - в страхе спросил этот гнуснейший из везирей.
И тогда я открыла дверь и вошла и пала перед ним ниц.
- Кто ты и как проникла в мой дом, минуя стражу? – раздраженно осведомился везирь.
- О мудрейший и первейший из везирей халифа, - сказала я. – Меня послал к тебе мой господин, купец-ювелир Хасан, с дарами и просьбой. А прошла я потому, что стража твоя спит и двери не закрыты на засов.
Услышав эти слова, Джафар страшно побледнел, но сдержал свой гнев, и лишь поинтересовался:
- Где дары?
И я протянула ему бархатный мешочек с индийскими алмазами и сапфирами из Сиама.
Глаза везиря загорелись, и он пробормотал:
- Я знаю купца Хасана. Это достойный человек, не то, что его покойный братец Юсуф, пьяница и стихоплет, о беспутстве которого известно всему Багдаду.
И вот Джафар, этот алчнейший из смертных, схватил мешочек с драгоценными камнями и обратился ко мне:
- В чем состоит просьба?
- Мой господин намерен построить в квартале купцов баню, ибо старая пришла в негодность, однако вали препятствует ему в этом и требует чрезмерных денег, - сказала я и протянула везирю бумаги с необходимыми разрешениями и фирманом халифа.
Везирь криво усмехнулся:
- О я знаю этого скрягу-вали. Он из тех, кому скажешь «мир тебе», а он ответит «Чтобы ты ослеп!» И визирь расхохотался, как будто сам не принадлежал к той же породе. Потом он внимательно посмотрел на меня и сказал:
- А ты хороша собой, совершенна по прелести и соразмерности. Клянусь Аллахом, у халифа нет наложницы, превосходящей тебя хотя бы одной из женских статей! Ты подобна ветви ивы у прохладного ручья. Твои бедра, как полная луна, а ноги, как столбы алебастровые.
С этими словами он грубо сорвал мои одежды, и я заметила, как похоть зашевелилась в нем. И он увлек меня в уединенное место и расстегнул шальвары и зашипел, распаленный вожделением:
- О, ты как солнце на чистом небе! Позволь мне войти в твое прекрасное место посещений и там погасить огонь моей страсти! Взамен ты получишь три динара и разрешение строить эту ничтожную баню!
И он прижал меня к себе и хотел увлечь на ложе.
Но я с содроганием и отвращением отшатнулась от него.
- Как? – в замешательстве прошипел Джафар, - ты не хочешь сблизиться и соединиться со мною? Так знай, о непонимающая своего счастья, что если окажется, что ты жемчужина несверленая и кобылица необъезженная, я заплачу тебе сто динаров и застрою весь Багдад банями, каких не строили и кесари Ар-Румана!
«Не те ли сто динаров ты собираешься заплатить, что были украдены тобой у моего господина?» – сказала я про себя, но вслух произнесла:
- Мне неловко сойтись с тобой, ибо смотрит на нас некто третий.
- Кто, о сладчайшая, - в недоумении спросил везирь оглядываясь.
- Тот, в перстне, - сказала я и с притворной робостью указала на перстень царя Сулеймана-ибн-Дауда (мир с ними обоими).
Везирь в раздражении посмотрел на изумруд перстня и узрел там скорбный и угрюмый лик черного ифрита. Тогда Джафар потер перстень, и Фадиль-ибн-Халид-аль-Аббас предстал перед ним и склонившись произнес:
- Приказывай, новый хозяин.
- Выйди отсюда и направь свои стопы туда, где находится отхожее место, - нетерпеливо прошипел везирь.
- Слушаю и повинуюсь, - оскорбленно произнес ифрит и тотчас исчез.
И как только он сделал это, я приблизилась к Джафару и сорвала перстень царя Сулеймана-ибн-Дауда (мир с ними обоими) с его пальца.
- Что ты делаешь, коварная?! - завопил везирь словно раненый индийский слон и потянулся за перстнем, - Отдай, несчастная, или я прикажу отрубить тебе голову!
Но я избежала его рук и стрелой помчалась туда, где находился ифрит. Везирь погнался за мной, изрыгая проклятия и призывая на помощь стражников, карауливших его дом.
Я тем временем достигла отхожего места и бросила перстень в нечистоты. Увидев это, Джафар обезумел и бросился за перстнем и стал барахтаться в зловонной массе, и захлебнулся нечистотами, и утонул в них
- Собаке – собачья смерть! – провозгласила я негодуя.
Удостоверившись в гибели этого подлейшего из везирей, я заговорила стражу и благополучно вернулась к тебе, о благородный хозяин.
- Поистине твой рассказ поразил меня, о драгоценнейшая, - пробормотал Юсуф после того, как Маймуна закончила свое повествование. – Но не столько жаль мне перстня, и тем более отвратительного везиря, сколько дражайшего Фадиля, ибо я привык к его советам.
- Не печалься, о свет очей моих, - улыбнулась Маймуна и хлопнула в ладони.
Тотчас открылась дверь и в комнату вошел Фадиль-ибн-Халид-аль-Аббас, ифрит из породы летающих джиннов.
- Мир тебе, добрый господин, - поклонившись сказал он. – Я раб перстня, но у перстня отныне нет хозяина, и потому я свободен. Однако, если будет тебе угодно, я хотел бы остаться при тебе и любимой тобою дочери царя джиннов, ибо ты пришелся мне по душе и, вижу, нуждаешься в моих советах. К тому же, - и черный ифрит широко улыбнулся, - Фадиль и означает – «остающийся».
При этих словах Юсуф обнял джинна и сказал:
- Сердце мое разрывается от радости, ибо нужен мне, беспутному, столь опытный и мудрый советник как ты, о многоопытный Фадиль. - Однако, - повернулся Юсуф к Маймуне, - счастье мое будет неполным, если ты, о прекраснейшая из джинний, не согласишься стать моей женой. Напротив, я засохну словно молодой тополь в пору засухи, если ты ответишь отказом.
Маймуна улыбнулась и с некоторой горечью ответила:
- Знай, о прохлада очей моих, что я согласна. Однако, сделавшись твоей женой, я потеряю способности джиннии, которыми наделена от рождения, и стану простой смертной. Поэтому подумай, не лучше ли тебе держать в наложницах преданную и могущественную джиннию и царевну Маймуну, которая могла бы исполнить любую твою прихоть, построить тебе хрустальный дворец и наполнить его кладовые всем золотом мира. Власть твоя превзошла бы тогда власть самого халифа и всех царей света, и только Аллах (а Он велик!) оставался бы над тобой.
- О, милая Маймуна, мне нужна только ты, но не как невольница, которую можно купить на базаре, а как законная жена, ибо я не могу жить без тебя, – растроганно молвил Юсуф.
- Да будет так! – сказала Маймуна и глаза ее наполнились слезами.
В это время в дверь трижды постучали, ибо солнце уже взошло, и раздался голос Мансура, меченосца халифа Гаруна-аль-Рашида (да пребудет слава о нем в веках):
- О ты, который зовет себя Юсуфом, сыном купца! Мне велено отвести тебя к нашему халифу, да проживет он свой век в здравии! Так надень же приличную одежду и выходи ко мне!
- С любовью и охотой, - весело отозвался Юсуф.
- Тебе не подобает идти к халифу в одеянии дервиша, - заметила Маймуна и щелкнула пальцами.
В то же мгновение рубище Юсуфа исчезло, и тело его облеклось в роскошные шелковые ризы с золотым шитьем на плечах.
- Не следует также идти к халифу без подарка, - в свою очередь заметил Фадиль-ибн-Халид-аль-Аббас. И снял он с пояса свой дамасский кинжал, ножны которого были украшены бирюзой, аметистами, рубинами и смарагдами, а на лезвии было начертано: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет – пророк Его» (во истину так!) и положил его в кипарисовый ларец, отделанный серебром и обшитый изнутри алым бархатом, и передал его пораженному Юсуфу.
- Благодарю вас, о щедрейшие, - с поклоном произнес Юсуф и, открыв дверь, вышел к Мансуру.
И, удивленный благородным видом Юсуфа, меченосец халифа с почтением доставил его в сопровождении ста воинов во дворец повелителя полумира.
И там предстал оробевший Юсуф пред очами халифа Гарун-аль-Рашида, его дяди Али с дочерью, лучезарной Зубейдой, и всего его блистательного дивана - ста эмиров, двенадцати везирей, отборных воинов и невольников с опахалами. И простерся он ниц перед халифом и передал его слугам свой скромный дар, и приветствовал халифа такими словами:
- Мир тебе, о повелитель правоверных и защитник собрания приближенных!
Рассмотрев дамасский клинок, возрадовался халиф и в своей безмерной радости сказал:
- Встань, мнимый дервиш! Поистине ты достойный человек, коли оделся подобающим образом и догадался принести дар, коим я очень доволен, ибо понимаю толк в старинном оружии! Знай же, что стихи, которые я вчера прочитал прекрасной Зубейде, тронули ее сердце, растопили лед холодности и равнодушия и подвигли ее к согласию стать моей любимой женой!
(Некоторые рассказывают, правда, что холодность Зубейды была притворной и внушенной ей ее отцом Али, дядей халифа, ибо таким образом рассчитывал Али еще сильнее распалить страсть халифа к дочери и надежнее привязать его к ней).
- И теперь я, - продолжал с улыбкой халиф, - счастливейший из смертных, и даже нелепая смерть первого из моих везирей не смутила меня, ибо на всё есть воля Аллаха (а Он велик!). Так требуй же, Юсуф, чего хочешь, и я с удовольствием удовлетворю твое желание. Одно твое слово, и я назначу тебя первым везирем вместо умершего Джафара.
И вновь пал Юсуф ниц и со смирением произнес:
- О царь правоверных! Благодарю тебя за незаслуженную щедрость, однако не сочти дерзким, если я попрошу тебя лишь об одном.
- О чем это? - с удивлением вопросил халиф.
- Позволь, о сиятельнейший, - смиренно промолвил Юсуф, - заключить мне брачный договор и жениться на любезнейшей моему сердцу девушке по имени Маймуна.
И рассмеялся халиф, и повернулся к блистательному своему дивану, и изрек с весельем:
- Вот поистине скромнейший из моих подданных! Нет ничего проще, о гость моего сердца! Однако скажи, не та ли это повелительница снов, о которой ты мне рассказывал?
- Та, о проницательнейший, - с прежним смирением отвечал Юсуф.
- Что же, когда-нибудь я с удовольствием выслушаю твой рассказ о том, каким образом эта девушка превратила твой сон в явь.
С этими словами послал он за Маймуной, кади и свидетелями, дабы надлежащим образом исполнить обряд.
- Тем временем, - продолжал халиф, - займемся другим делом. Не кажется ли тебе, что настало время встретиться двум братьям - Хасану и Юсуфу?
- Да, о повелитель правоверных, - согласился Юсуф, - самое время.
- Хасан здесь, - заметил халиф нахмурясь. – Мансур, введи его.
И хранитель меча халифа сделал то, что ему велели, и бледный Хасан пал ниц перед халифом.
- Скажи, о достойный купец, где брат твой, Юсуф? – грозно спросил халиф.
- Он пропал во время бури в пустынной стране Руб-эль-Хали, о повелитель правоверных, - прохрипел побелевший Хасан. – Думаю, он погиб, мир его праху.
- А это кто? – громовым голосом прокричал халиф, указав на Юсуфа.
И обратил Хасан свой испуганный взор на брата, и изменился в лице, так что глаза его увеличились от удивления и страдания. Он взмахнул рукой, усыпанной кольцами и перстнями, словно стараясь закрыться от брата, и прошептал:
- Юсуф, брат мой!..
И сел Хасан перед Юсуфом, как невольник перед господином, и вывалился у него наружу язык, и глаза его закатились и упал он замертво на мраморный пол дворца.
- Хасан, брат мой! – закричал Юсуф, склонившись над бездыханным телом брата, ибо стало ему жаль Хасана.
Воцарилась тишина, но халиф прервал ее словами:
- Свершилась воля Аллаха – да пребудет Он вечно – зло отмщено, а потому отнесите тело вероломного Хасана в дом его для предписанных действий и своевременного захоронения.
И когда это сделали, ввели во дворец прекрасную как день Маймуну в брачном наряде и сопровождавших ее кади и свидетелей.
И халиф Гарун-аль-Рашид призвал кади и свидетелей и заключил брачный договор Юсуфа с Маймуной, а затем повелел справить их свадьбу в соответствии с обычаем и предписаниями пророка. И одарил халиф новобрачных в неизъяснимой щедрости своей роскошными одеждами, и оружием, и деньгами, и землей, и сделал Юсуфа сиятельным эмиром.
И поселились Юсуф и Маймуна в доме Хасана, и стал Юсуф купцом-ювелиром и сделался, следуя советам Фадиля-ибн-Халида-аль-Аббаса, человеком небедным и преуспевающим в делах.
И выпало на долю Юсуфа и Маймуны величайшее счастье и огорчение завистников, и проводили они жизнь в радости, удовольствии и благоденствии, пока не пришла к ним разрушительница наслаждений и разлучительница собраний.
Таков конец повести о беспутном Юсуфе, его брате Хасане, дочери царя джиннов Маймуне, рабе перстня Фадиле-ибн-Халиде-аль-Аббасе, халифе Гарун-аль-Рашиде (да будет слава о нем жить в веках), его везире Джафаре и хранителе меча Мансуре.
|
| |
|
|
306. Недошедшее письмо
Титу Помпонию Аттику в Рим
Вилла Каэта
От Цицерона Аттику – привет!
Если ты, твоя жена и особенно хохотушка Аттика находитесь в добром здравии, - радуюсь. Пожалуй, всё, что мне в моем положении осталось, - это радоваться за тебя и твоих близких.
Друг мой, не удивляйся моему письму, которое, как я надеюсь, доставит тебе Тирон. Я пишу тебе в последний раз в своей земной жизни, ибо (о всеблагие боги!) мне открылись обстоятельства моей близкой кончины, если так можно выразиться.
Но – обо всем по порядку.
Ты знаешь, Аттик, что как только Педий – то ли по своей всегдашней болтливости, то ли по наущению своего доброго коллеги по консульству (уж не хотел ли тот таким образом помочь мне спастись?) – разгласил имена семнадцати несчастных, среди которых мое красовалось на почетном первом месте, мы с Квинтом расстались и, каждый своим путем, отправились к Бруту, у которого, говорят, набралось в Македонии чуть ли не десять легионов. В Остии нашелся либурнский корабль, на котором я отважился выйти в спокойное море и при слабом попутном ветре даже добраться до мыса Цирцей.
Во время плавания со мной стали происходить неприятные вещи (ты ведь знаешь, как я боюсь моря): то мне чудился наш великий Помпей, столь неумело спасавший государство, то вскормленный Помпеем себе (и государству) на погибель наш не менее великий (в своем замогильном милосердии) Цезарь.
Я, наверно, бредил, но мне вполне отчетливо привиделись оба, и оба, казалось, насмехались надо мной.
Помпей говорил, что никогда меня не любил и не доверял мне, что я – всего лишь хвастливый сенатский болтун, подкупавший ничтожеств вроде Гая Антония; я, дескать, не разбираюсь ни в людях, ни в обстоятельствах, но горазд виться около «великих», как назойливая муха, и подавать им глупые советы. Командуя войсками в Кампании, я ничего-де не делал и позволил Цезарю расправиться с Агенобарбом и вынудить его, Великого Помпея, удалиться в Диррахий. Он поносил меня, обзывая «выскочкой отечества» и «помесью Платона с Демосфеном». Говорил, что правильно сделал, когда не принял меня на своей альбанской вилле, сбежав через заднюю дверь. Помпей каркал, что я заслужил смерть более, чем он; что конец мой близок и что со мной поступят так же, как Семпроний поступил с ним, Помпеем. Удивительно, что за ним не последовала «процессия теней» - помнишь, Аттик, - с его сыном Гнеем, не то они точно прикончили бы меня раньше срока, уготованного богами! В общем, Помпей после своей смерти ничуть не изменился.
Удивительно также, что не явилась мне там тень Красса. Полагаю, бедняга Красс не удостоил меня посещением по той причине, что ему было стыдно за оскорбление, которое он нанес мне однажды, назвав меня, как ты помнишь, Аттик, «арпинским тираном» и «безродным». Кстати, и Антоний, не найдя что возразить на мои «Филлипики», упрекал меня в том, что я – «новый человек» и не принадлежу к «благородным римлянам». Как жаль, что «благородный объедок стола, накрытого на мартовские иды», будет съеден не мной, а тем, о ком скажу ниже!
А вот, что совсем не удивительно, Аттик, так это отсутствие в моих видениях «золотого мальчика». У меня ранее приключился с ним один вещий сон, в котором Юпитер указал на Октавиана и возвестил, что сей покровитель добрых граждан прекратит братоубийства, начатые его приемным отцом. Воистину перед смертью я приобрел дар предвидения, но в отличие от Кассандры не верю самому себе! Однако мальчику я поверил и сдуру поддержал его, несмотря на наследие того, кого при мне закололи в курии Помпея. Но наш молокосос ловко обманул меня, старого дурака. А всё почему Аттик? Да из-за моей манеры острить где и над кем не надо! И зачем только я не подумав пошутил, что, мол, этого молодого человека и доброго гражданина следует похвалить, воздать заслуженные почести и высоко вознести?! Ему, разумеется, передали мои слова, которые, благодаря нашей латыни, можно было истолковать в том смысле, что «мальчика» следует отправить на небеса к его приемному батюшке. Последний, надо отдать ему должное, только бы посмеялся и оценил мое остроумие. «Мальчик» же отнесся к шутке вполне серьезно (он серьезен во всем, ты не находишь?) и сделал вывод.
«Он лишь с умом, остальные безумными тенями бродят»
И вот теперь, когда я ему больше не нужен, он, потерзавшись целых два дня, отдает меня вместе с моим больным желчным пузырем, этому разбойнику Антонию. Мне грозит гибель, а «мальчик» здравствует (несмотря на то, что так часто и очень своевременно болеет) и будет здравствовать еще чуть ли не полвека.
Что до нашего пожизненно плешивого диктатора, явившегося ко мне на корабль, то этот образчик милосердия и человеколюбия (эта его clementia – умнейшая вещь, за которую он, однако, поплатился жизнью) пытался убедить меня в том, что никогда не желал мне вреда, но, напротив, всегда восхищался моими сочинениями, особенно «Катоном» и «Брутом», и в восторге от моего умеренного азианизма. С присущей ему сардонической усмешкой утверждал он, что молодежь и ученые мужи целых две тысячи лет (настолько хватило его дальнозоркости) будет изучать мое духовное наследие и что буду я известен (впрочем, как и он) всем племенам и народам, населяющим землю до самого края ойкумены. При этом он великодушно допускал, что не будь я суетлив, недальновиден и безмерно тщеславен, мне удалось бы поладить с этим посредственным полководцем, жутким бабником, мотом и алчным пьяницей, каковым является наш Антоний, и мирно скончаться где-нибудь в Путеолах или Тускуле при нашем будущем царе – молодом Цезаре – как это, между прочим, удастся моему доброму афинскому затворнику Марку. (Представь, Аттик, «мальчик», разделавшись с Антонием, на радостях сделает моего сына коллегой по консульству!) В заключение покоритель Косматой Галлии изволил напомнить мне, что Филодем, греческий друг его тестя Пизона, отводил мне почетную должность советчика при дворе нашего будущего доброго царя.
Тогда, на корабле, мне показалось, что я сошел с ума, ибо, согласись, трудно оставаться благоразумным, когда тебя преследуют тени столь великих мужей, благополучно погубивших республику. Впрочем, Аттик, ты не находишь, что в не меньшей степени ее погубили мои колебания и мелочная зависть сенаторов?
На корабле увидел я перед собой и еще одну тень – бесконечно любимой мной Туллии, которая со слезами на глазах умоляла меня сойти на берег. И хотя кормчие хотели немедля отплыть от Цирцея, я, подчиняясь заклинаниям призрачной дочери, покинул судно, пошел пешком и удалился стадий на сто от берега в сторону Рима. Рабы недоумевали, куда мы идем, и я не мог им ничего объяснить.
Наконец, словно очнувшись от тяжелого сна, приказал я рабам погрузить меня на носилки, спуститься к морю и остановиться на ночлег в Астуре. Здесь, в своем поместье, отпустив перепуганного вилика и здешних рабов на все четыре стороны, провел я бессонную ночь в тяжелых и бесплодных раздумьях. Неподалеку, ты знаешь, находится поместье нашего бывшего пожизненного диктатора, ныне унаследованное его приемном сыном, и в голову мне пришла мысль тайно пробраться туда и лишить себя жизни у очага Юлиев, дабы навлечь на этот род духов мести. Но страх мучений поборол мое намерение. К тому же, Аттик, есть люди, – и я как раз принадлежу к их числу – которым самоубийство следовало бы бесспорно поставить в вину.
Здесь, в Астуре, мне вспомнилось, как писал я тебе, мой Аттик, позапрошлой весной, словно предчувствуя гибель, что неплохо было бы здесь построить храм и посвятить его дочери? Его-то уж точно никто бы у меня не отнял! Ты, разумеется, помнишь, что я даже попросил тебя внимательно прочесть закон, чтобы знать наверняка, во что мне обойдется строительство и обряды.
И вот – представь себе! – в Астуре вновь явилась ко мне моя Туллия. «Отец, - сказала она, - не думай о храме – он уже построен. Мы скоро встретимся, не печалься и не казни себя. Утром прикажи, чтобы тебя отвезли в Каэту, там и поговорим».
На следующий день, не выспавшийся, небритый, с всклоченными волосами велел я рабам доставить меня морем до Каэты. Последнее путешествие я помню смутно. В памяти сохранилось лишь, как меня вытащили из лодки, и я, поддерживаемый верным Тироном, оказался в доме, откуда выбрался в перистиль, а потом поднялся наверх, в летнюю спальню, где и прилег отдохнуть.
Мне показалось, что не успел я сомкнуть глаза, как кто-то бесшумно вошел в спальню и присел у изголовья. Аттик мой! Минерва! Всеблагие Боги! Я увидел Туллию! Живую Туллию! На ней был простой галльский плащ, накинутый поверх светлой столы – именно так она была одета в Тускуле, когда еще была здорова и дулась на Публилию.
- Тулилла, доченька! – закричал я, и мы обнялись и заплакали. Не знаю, чего больше было в этих слезах – радости или печали. Дочь прижалась своим высоким лбом к моему лбу – так мы делали в пору ее детства (это не нравилось Теренции, которая, завидев нас в объятиях, ворчала: «Ну вот опять два затылка и ни одного глаза». Теренция, надо сказать, более чем удачно скрывала нежность под холодной гордостью). Я почувствовал и тут же узнал запах дочери – смесь аира, базилика и фиалки – в последнюю свою беременность и перед смертью в Тускуле она умащалась благовониями и мазями, приготовленными на травах, присланных нашим Марком из Афин.
- Тулилла, доченька, - залепетал я, - как только ты угасла, я отправил Публилию в Рим к ее родне…
Дочь приложила ладошку к моим губам и как-то странно – я сказал бы, Аттик, «мудро» - улыбнулась:
- Я всё знаю, Гоёх, ( «Горох» - так в детстве она дразнила меня). Я в с ё знаю. Знаю, что ты выгнал ее, и как тебя ни упрашивали, расторг брак и возвратил приданое; что после того, как я ушла из жизни, бросился читать греческие «Утешения», а потом написал свое; что хотел построить святилище в память обо мне – «портик и колоннаду, только и всего» - да так и не построил…
Аттик, я не верил своим ушам, а дочь продолжала:
-…что занял ты сторону Октавия, который настоятельно просил тебя об этом, и обрушился на Антония; что Октавий, обманув всех, договорился с Антонием, предал и продал тебя ему, и что ждет тебя смерть, впрочем как и наших обоих Квинтов … - заплаканное лицо Туллии потемнело от горя при этих словах, но она качнула головой, словно отгоняя мрачные видения, и заговорила вновь:
-…что вечно пьяный и бесноватый муж мой будет по-прежнему путаться с чужими женами и дорогими рабынями и в итоге убьет в приступе бешенства Требония, а потом, запертый Кассием в Лаодикее, бесславно покончит с собой…
- Бедная, бедная Туллия, - обретя дар речи, довольно бессвязно запричитал я, - как же твой недалекий отец виноват перед тобой! Твоя мать, накопив тысяч пятьдесят сестерциев, бросила нас, да еще и обвинила меня в том, что это именно я настоял на разводе: мол, старый дурак прельстился молодухой Публилией. Каюсь, я действительно желал ее, юную и совсем не дурнушку. Но не только ее молодость и невинность прельщали меня: ты ведь знаешь, я был ее опекуном, запутался в счетах и рассчитывал вполне законно прибрать к рукам имущество Публилии, одновременно избавив себя от необходимости отчитываться перед ее родными. И твоего беспутного «блистательного» Долабеллу выбрал для тебя я сам, а когда ты в нашем доме на Палатине разрешалась от бремени, в очередной раз брошенная им, я не уделял тебе должного внимания, потому что возился со своим «Гортензием»…
- Нет, отец, ты не виноват, - кротко улыбнувшись, заметила моя доченька. – Лишившись матери, которая наконец-то сделала удачную ставку, выйдя за Саллюстия, и окончательно потеряв мужа и детей, я не захотела отдавать тебя этой молоденькой дурочке, Публилии. Между нами разгорелась тайная женская война – верх глупости в тех обстоятельствах - которая убила меня и сделала тебя несчастным, да еще и породила слухи о том, что мы жили не как дочь с отцом…
Туллия вздохнула и печально посмотрела мне прямо в глаза.
Боги, Аттик, как же я люблю свою дочурку! Помнишь, как еще девочкой она вникала во все мои судебные дела? Помнишь, как ты пообещал ей золотую фибулу, а потом забыл о своем обещании? Милая моя доченька, взяв меня в «поручители», объявила тебе «предельный срок» и с блеском выиграла дело! Пришлось тебе раскошелиться!.. Марк – отрезанный ломоть, у него своя жизнь, и я знаю – он выживет и даже добьется много. Его ждут консульство и понтификат... Впрочем, все отцы любят своих дочерей, и даже твоя хохотунья Аттика люба и дорога мне. Кстати, у нее все будет хорошо, поверь мне…
- Отец, - вновь заговорила Туллия, - я вымолила у «них» это свидание. Даже не знаю, почему «они» разрешили. Завтра тебя убьют… если ты пожелаешь. Посмотри, - она протянула руку к окну, и я ясно увидел полцентурии XII легиона под командой трибуна Попилия (ты помнишь Аттик, я даже защищал его, обвиненного в отцеубийстве, и выиграл дело!) и центуриона Геренния. Отряд шел по прибрежной дороге вдоль непривычно тихого для декабря Тирренского моря. Шедшие походным порядком, без щитов и легких копий, участники последней бойни под Мутиной искоса и бесстрастно смотрели на тяжелые свинцовые воды. За мной не послали даже конных! Не знаю почему, но я не удивился этой картине, так отчетливо представившейся мне.
- «Они» - это боги? - спросил я не без трепета.
Туллия опять посмотрела мне прямо в глаза и вздохнула:
- «Их» можно назвать и так.
Помнишь, Аттик, я говорил тебе, что всем руководит и всем управляет воля богов? Получается, что прав тот, за кого стоят боги. Да и что есть свобода, Аттик, как не смирение перед волей богов? Правда, я считаю, что некоторых из людей – добрых граждан - отличает особая божественная благодать, и их души не могут погибнуть, раствориться в небесном океане Духа. Но я не верю в предопределенность, и вполне ясно написал об этом в своем сочинении «О судьбе». Поэтому я спросил Туллию:
- Неужели я обречен?
- И да, и нет, - спокойно и как-то отстраненно ответила она. – Может случиться так: дочь коснулась ладонью моего лба, и я увидел себя в Македонии, в лагере Брута, который на моих глазах брали штурмом воины Антония. Друг мой, я говорю о страшной двухдневной битве при Филиппах (ты потом узнаешь о ней), когда наш болезненный и перепуганный до смерти «мальчик» оказался на волосок от гибели, а Кассий закололся, со страху приняв конницу Брута за неприятеля. Какие-то воины из Антониевых когорт узнали меня среди общего смятения и резни. «Смотри, это тот самый сенатский брехун, который поносил нашего Антония на сходке», - прорычал бешено сверкая глазами, один из них. Он подбежал ко мне и, спокойно примерившись, как мясник, вспорол мне окровавленным мечом живот. Потом мне отрубили голову и стали играть с ней, как это делают при игре в гарпастум.
Это было что-то вроде вещего сна гребца с Родоса. Дальше я не пожелал смотреть…Ах, Аттик, я знаю, от кого мне бежать, но не знаю, за кем следовать! Насколько я понял, друг мой, у меня были и другие возможности, но конец все равно оставался либо кровавым, либо позорным…
- Отец, отец, - словно пытаясь вывести меня из небытия, заговорила Туллия. Глаза ее снова наполнились слезами, - «Гоёшек» мой родной! Я горжусь тобой, ты самый …- она задохнулась не в силах подобрать нужные слова, - … «Они» сказали, что тебя ждет бессмертие… нет я не могу это выразить…смотри, - и с этими словами она опять по-детски прикоснулась к моей голове своим чудным высоким лбом.
Вновь, Аттик, с удивительной ясностью увидел я картины, которые потрясли меня, но которые затрудняюсь описать. Я вдруг отчетливо осознал всю низость своей натуры, некоторых своих слов и поступков. Ведь, как и многие в Риме, я – не был, но к а з а л с я исполненным достоинства, благочестия, справедливости, умеренности, предусмотрительности и мужества – качеств, о которых я болтал в своих речах и разглагольствовал в своих сочинениях. За деньги или по просьбе «великих» я отстаивал интересы их людей, которых несколькими годами ранее сам же осуждал. А «великие» были не так уж неправы, когда называли меня самовлюбленным честолюбцем, непоследовательным, нерешительным, корыстолюбивым трусом, поверхностным краснобаем. Впрочем, ты сам об этом знаешь, мой Аттик. Все эти черные качества, как не странно, составляют основу нашего бытия. Поистине не существует никакого блага, кроме нравственно прекрасного, и никакого зла, кроме подлого!
Да, я низок, друг мой, подл, но не во всем! Я ведь и счастлив, Аттик, ибо в своих исканиях, заблуждениях и делах, добрался-таки до того, что - благодаря моей любимой Туллии - могу назвать неким ослепительным пространством, полем, сферой, или, если хочешь, Юпитером Величайшим и Наилучшим. Представь, Аттик, увидел я, как от моей головы (которую в скорости довольно брутально отделят от туловища) протянулась к этому ослепительному пространству золотая нить, и с огромной радостью убедился я в том, что кое в чем был прав, тысячу раз прав! Льщу себе догадкой, что добрался я до божественной сути! То, о чем рассуждал я в своих трудах. – вспомни мои диалоги, трактаты «О пределах добра и зла», «Об обязанностях» или хотя бы наши с тобой споры о том, что значит поступать «честно» - оказалось приближением к истине!
Помнишь, я писал, что слава и право на бессмертие есть достояние людей, хорошо послуживших своей родине? Я полагал, что главное в человеке – это дух, сила духа, потенция мысли, поставленные на благо Общему Делу - Республике, Государству! Рим, наши форумы, святилища, портики, улицы, наши родные, близкие, друзья, наши человеческие связи, предприятия, дела и выгоды от дел, наконец, наша общность, где нет варваров, а есть граждане, где нет войн, а есть мир, - это и есть мой и НАШ РИМ, ДУХОВНОЕ ЕДИНЕНИЕ ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ. И за эти простые мысли «они», утверждает Туллия, обессмертят меня, недалекого, тщеславного говоруна. Ибо, Аттик, «они» полагают, что Р и м б у д е т т а к и м, или, по крайней мере, д о л ж е н б ы т ь!..
А теперь, мой любезный друг, вкратце о том, как меня лишили земной жизни. Скорбная Туллия показала мне и эти жуткие картины дабы не боялся я собственной смерти.
Я увидел, как меня разбудили рабы. (Не странно ли, Аттик, что до конца верными тебе остаются те, кого принято презирать?) Действуя то уговорами, то принуждением, они погрузили меня на носилки и зачем-то понесли к морю.
Я не люблю наше Тирренское море, вода в нем свинцового цвета из-за темно-серого песка. Афины же всегда казались мне раем, а эгейские воды – «изумруднопенным» царством, как сказал Эсхил в «Персах». Там в Афинах, Антиох Аскалонский предсказал мне «дорогу почестей»…
Так вот, убийцы не заставили себя ждать и вскоре ворвались в мой дом. Не найдя там никого, Попилий взял с собой декурию солдат и побежал через сад к другому входу в усадьбу. В это время я приказал рабам остановиться, с трудом поднялся и ступил нетвердыми ногами на влажный песок, усеянный мелкими ракушками. Я посмотрел вверх на оставленный дом. Увидев бегущего по дорожке центуриона, я помахал ему рукой. Тот остановился как вкопанный, что-то крикнул невидимому мне трибуну, а затем не торопясь начал спускаться ко мне. Взволнованный, я уставился на него, взявшись по привычке пальцами правой руки за подбородок. Проснулся мой желчный пузырь, боль в нем сделалась почти невыносимой.
Геренний, не глядя на меня, обнажил меч, а рабы и подбежавшие солдаты во главе с Попилием как по команде отвернулись. Я хотел было сказать Попилию, что он во второй раз совершает отцеубийство, но счел, что мое замечание будет выглядеть слишком театральным. Ты не находишь, Аттик? Не отрывая взгляда от красного лица Геренния, изрытого оспой, я присел и подставил шею. Ты не поверишь, Аттик, вся моя жизнь, как бы сотканная из мириады частичек, пролетела передо мной. Началась она на сонных берегах Лириса, где проходило мое детство, а закончилась на сером песке залива Каэты. Центурион ловко зарезал меня – я почти не страдал от боли. Затем Геренний, следуя приказу Антония, отрубил мне голову и руки. Руки – за то, что писал я ими свои «Филиппики».
Когда ты будешь читать это письмо, если оно дойдет до тебя – а Туллия полагает, что оно не дойдет – отрубленные части того, кто раньше цезарей удостоился звания «отца отечества», возможно, уже будут красоваться на форуме, на той самой трибуне, с которой я произносил свои цветистые речи. Моя голова будет пользоваться гораздо большим успехом, чем ее носитель в пору наивысшей популярности в римском народе. Во всяком случае поглазеть на нее придет больше этого самого народа, незаметно превратившегося в чернь, чем прежде приходили послушать меня, так сказать, целого и невредимого. Спасибо тебе, мой Аттик, что ни ты, ни твои родственники не ходили тогда на форум.
Осталось сказать, что, завороженный этими картинами, не заметил я, как исчезла моя Туллия. Благодарю Минерву, что случилось именно так. Рассуди, что еще раз прощаться с ней было бы выше моих покидающих меня сил. Она, должно быть, сейчас в своем небесном святилище, которое я мысленно построил для нее – «портик и колоннада – только и всего»!
Итак, я разлучаюсь с тобой, любезный мой Аттик, с твоей милой женой и обожаемой мною хохотуньей – маленькой Аттикой. Прости меня и да пребудет твоя семья в мире и здравии. А я – радуюсь за вас и прежде чем уйти, запечатаю это письмо, вручу его плачущему Тирону, отправлю его к тебе и хоть немного посплю перед обещанными мне кончиной и бессмертием.
VALE.
|
| |
|
|
307. Древнеримский анекдот про Василия Ивановича и Петьку
- Василиваныч, а Василиваныч, твою мать! Ну помоги ты мне Христа ради! - обращается Петька к легендарному комдиву в перерыве между жаркими боями с белоказаками.
- В чем дело, Петро? - не глядя на Петьку, недовольно спрашивает Василий Иванович и продолжает изучать карту.
- Дак вот читаю я книжку про великого вождя всех древнеримских трудящихся товарища Спартака (не помню, как его по батюшке), - поясняет ординарец, - а в ней что ни слово - так не по-нашему!
- ЯзЫки знать надо, - веско замечает Василий Иванович и поворачивается к Петьке. - Ну чиво там тебе непонятно, неугомонная твоя душа?
- Дак вот, к примеру, - оживляется Петька, достает потрепанную книжку, раскрывает ее и старательно, почти по слогам произнося каждое слово, цитирует: "...По ночам патриции брали гетер и устраивали с ними в термах разнузданные оргии..."
Василий Иванович разглаживает усы и снисходительно улыбается:
- Сопляк ты, Петька, право слово! Точно язЫков не знаешь! Слушай сюда и мотай на то, чиво у тебя заместо усов имеется: "гетеры" - это развеселые девки; ну, бляди по-нашему; "термы" - бани, только без парной; "оргии" - навроде пьянок с еблей, мордобоем и прочим непотребством. А вот "патриции"...
Василий Иванович чешет затылок и ненадолго задумывается.
- А вот с патрициями тута незадача выходит, Петька. Должно, грамотеи столичные опечатались в энтом месте. Надо, стало быть, читать "партийцы" - вот тогда всё на свои места и встает, Петро, неученая твоя башка...
|
| |
|
|
308. Еврейский анекдот
В иерусалимской синагоге на Масличной горе молодой человек с красивым именем Алон (что в переводе с иврита означает "дуб"), застенчиво теребя полу лапсердака, обращается к раввину:
- Ребе, я собираюсь жениться.
- Ну что ж, дело богоугодное, - улыбается раввин. - Кто же твоя избранница?
- Это Ривка, дочь Ицхака и Миры, - застенчиво отвечает молодой человек.
- А, знаю, знаю, - оживляется раввин. - Достойная девушка достойных родителей. Рад за тебя, Алон.
- Только... - запинается молодой человек.
- Что "только"? - прищурясь спрашивает раввин.
- Только вот мама у Ривки, ребе, такая... - юноша пытается подобрать слова и не может найти их.
- ...Сварливая женщина? - идет навстречу Алону раввин. - Ну, это меньшее из зол, друг мой. Я не знаю ни одного нормального зятя, который был бы доволен своей тещей.
- Да, пожалуй, - застечиво соглашается молодой человек. - Только...
Раввин хмурится и начинает нервно потирать руки:
- Что "только"?
- Только вот отец Ривки... такой...
- ...Скряга? - подсказывает раввин и лицо его покрывается красными пятнами. - Ну а тебе-то что? Главное, чтобы вы любили друг друга, тогда всё остальное не так важно!
- Да, да, конечно, - быстро соглашается Алон, - мы любим друг друга, души не чаем. Только...
- Ну что еще? - взрывается раввин и начинает ходить из стороны в сторону.
- Только... - застенчиво мямлит юноша, - моя Ривка, она...немного толста...
- А тебе нужен скелет, обтянутый кожей, - язвительно бросает раввин, приходя в состояние крайнего возбуждения.
- Нет, конечно, - тихо отвечает юноша, - но всё-таки, я иногда думаю, как же она будет выглядеть, когда родит первенца?
Раввин мрачно молчит и не отвечает Алону.
- Вот я и думаю, ребе, - почти шепчет молодой человек, - жениться мне или не жениться...
Раввин на мгновение замирает, багровеет, потом хватает Алона за руку и срывается с места:
- Пойдем выйдем!
- Зачем, ребе, - спрашивает сбитый с толку Алон.
- Пойдем, пойдем, - угрожающе рычит раввин.
Они выходят на улицу и раввин дрожащей рукой указывает на православный храм, расположенный недалеко от Часовни Вознесения.
- Видишь церковь? - с ожесточением спрашивает раввин.
- Вижу, ребе.
- Так вот, - с мрачным удовлетворением говорит раввин, - иди туда, крестись и еби мозги попу!!!
|
| |
|
|
309. Анекдот про Екатерину Великую
Унтер-офицер Преображеского полка Федор Давыдов, высоченный светловолосый мужик с лихими и почему-то рыжими усами, стоял в утреннем карауле у дверей опочивальни матушки-императрицы Екатерины Алексеевны. Матушка не любила вставать рано и, как представлялось Федору, нежилась на перинах после бурной ночи с очередным вельможей в случае.
В зале, прилегающей к опочивальне, было пусто и светло. Лучи летнего солнца проникали в залу через два больших окна, между которыми располагались двери, выходящие на дворцовый балкон. Стояла чуткая тишина.
Ровно в десять часов дополудни тишину эту нарушили полковые трубы, и на площадь перед дворцом под барабанный бой выступил гвардейский полк - товарищи Федора, как обычно, занялись строевыми экзерцициями.
До унтер-офицерского слуха донеслись строгие голоса его товарищей-унтеров, и Федор представил, как они, разбив рядовых на отдельные команды, принимаются отрабатывать строевой шаг.
Картины, возникшие перед мысленным взором унтера, были, однако, неожиданно прерваны резко отворившейся дверью опочивальни. В следующее мгновение мимо побледневшего и едва успевшего сделать на-краул Федора прошла сама государыня, в исподнем и босая. Матушка изволила проследовать к дверям, ведущим на балкон, растворить их и выйти на залитое солнечным светом пространство.
Императрица перегнулась через балконные перила, дабы полюбоваться строевой командой, отрабатывавшей перестроения и повороты в движении.
Легкий шаловливый ветерок приподнял невесомую полупрозрачную ткань царицыного одеяния, и взору часового представился во всем его непрекрытом величии и невыразимой притягательности пышный царственный зад.
Федор побагровел, у него перехватило дыхание. В голову ему пришла крамольная, гибельная мысль:"Эх, двум смертям не бывать, а одной... Зато хоть узнаю, что за баба - царица!"
И совершенно обезумев от собственной дерзости, унтер расстегнул дрожащей левой рукой камзол и штаны (правая рука крепко сжимала ружье с багинетом), а затем выскочил на балкон и, изловчившись, присоединил себя к государыне, вздрогнувшей от неожиданного и бесцеремонного вторжения.
В голове у Федора было пусто, унтер-офицер даже не замечал, что мертвой хваткой вцепился в августейшую особу, не отпуская при этом и тяжелое гладкоствольное ружье с багинетом, могущим поцарапать нежные царицыны телеса.
Матушка, однако, не подавала признаков высочайшего беспокойства или какого бы то ни было неудовольства. Напротив, грубые зкзерцисы нежданного партнера ее, казалось, заинтересовали и даже вызвали ответное влечение.
После первого взрыва страсти, императрица блаженно улыбнулась и, не поворачивая царственной головы, вопросила:
- А кто это?
- Так что... осмелюсь доложить ...Ваше Анпираторское Велиццтво, - невполне внятно и совсем не по уставу забормотал замеревший от страха Федор. -... Унтир-ахвицер Лейб-Гвардии Приабраженскаго...
- Продолжайте, фельдмаршал, - закатив глаза и нетерпеливо покачав полными бедрами, поощрительно проворковала царица.
|
| |
|
|
310. Вопрос - ответ
Вопрос: Что может делать военный эксперт на гражданке?
Ответ: Господи, да что угодно, если гражданка не возражает.
Вопрос: Как звали жену Бойля-Мариотта?
Ответ: Мэри*.
Мэри сначала вышла замуж за одного, а потом развелась и вышла за другого.
|
| |
|
|
311. Анекдотическая история
В 1910 году руководство министерства финансов Российской Империи вознамерилось наградить своих подчиненных - участников русско-японской войны - памятной медалью. Быстренько разработали макет медали и придумали приличиствующие надписи. На аверсе медали изображался крылатый ангел с крестом, обрамленный призывом:
"Да вознесетъ тебя Господь".
Соответствующую записку с эскизами макета подали в установленном порядке на Высочайшее Имя.
Государь не заставил себя долго ждать, однако царская резолюция повергла руководящих сотрудников министерства в состояние глубокой задумчивости.
Его Величество с присущей ему краткостью изволил начертать на записке:
"Въ свое время"
Финансовое начальство, вероятно, смутно догадывалось, что "хозяин Земли Русской" давал понять, что в данный исторический момент акция министерства представляется ему несвоевременной, однако жгучее желание выпустить медаль, видимо, пересилило неясные догадки, и через некоторое время пробная партия памятных знаков была-таки изготовлена.
Надпись на аверсе гласила:
"Да вознесетъ тебя Господь въ свое время"
Нездоровый смех некоторых руководящих лиц в министерстве подвигнул товарища министра отказаться от награждения ветеранов войны сей достопамятной медалью, равно как и от продолжения чеканки оной.
|
| |
|
|
312. Аттракцион
Свой медовый месяц мистер и миссис Картрайт провели на Гавайских островах, в Гонолулу. Они купались в лениво гонимых пассатами волнах Великого океана, любовались сказочными пейзажами Оаху и совершали прогулки по горному заповеднику. В заповедных лесах на них угрюмо глазели важные попугаи, над которыми были укреплены таблички с предупреждающими надписями: "Не дразнить! Попугаи агрессивны и ударом клюва могут нанести вам тяжелую и/или летальную травму". На зеленых заповедных же лужайках к молодой чете подбегали павлины и раскрывали свои веероподобные хвосты в надежде получить за это из рук супружеской пары не один лакомый кусок печенья или шоколада.
Гавайи произвели на молодоженов неизгладимое впечатление. Однако самым незабываемым оказался аттракцион, который Картрайты имели удовольствие наблюдать в одном из дансингов на оживленной Вайкики.
В перерыве между танцами на подобие сцены выносился стол с рассыпанными на нем грецкими орехами. К столу подходил атлетического сложения негр в элегантно сидящем на нем костюме Адама с подчеркнуто вздернутым мужским достоинством.
С помощью этого внушительных размеров инструмента негр принимался колоть орехи и довольно эффектно и эффективно справлялся со своей нелегкой, прямо сказать, задачей. Осечек не случалось!
Потрясенная публика провожала умельца громом аплодисментов и оглушительным свистом...
...Прошло лет сорок, и чета Картрайтов, пребывавшая в счастливом браке, решила тряхнуть стариной, вспомнить молодость и съездить туда, где она провела свой незабываемый медовый месяц.
И снова их встретил теплый, ласковый океан, неутомимо обрушивавший свои валы на белое ожерелье коралловых рифов. Вновь мистер и миссис Картрайт совершали пешие прогулки по заповедным лесам Оаху с мрачными попугаями, важно сидевшими на ветвях исполинских деревьев, и павлинами-попрошайками на зеленых лужайках, разворачивавших перед стариками свои изумительной красоты хвосты в надежде получить за демонстрацию что-нибудь съестное. Вновь по вечерам наша чета неторопливо прохаживалась по широкой, освященной экзотическим светом факелов Вайкики.
- Знаешь, дорогой, - как-то сказала миссис Картрайт, - а не зайти ли нам в тот самый дансинг...ну в тот, с аттракционом?
- Чтобы убедиться, что аттракциона больше нет? - скептически заметил мистер Картрайт. - Даже если исполнитель и жив, я сомневаюсь, что его способности сохранились в прежнем объеме.
Миссис Картрайт внимательно посмотрела на супруга и философски заметила:
- Не следует судить по себе, дорогой, когда говоришь о других.
- Ну что ж, пойдем, - сухо отреагировал задетый мистер Картрайт.
Не прошло и пяти минут, как наша чета оказалась в памятном ей заведении, интерьер которого, если и изменился, то не настолько, чтобы его нельзя было узнать.
Поразительно, но, как и сорок лет назад, наступила пауза между танцами, на подобие сцены вынесли большой стол и разложили на нем, нет, не грецкие, а кокосовые орехи. Каково же было удивление мистера и миссис Картрайт, когда они увидели всё того же обнаженного негра, увы - постаревшего и облысевшего, но с прежним вызывающе вздернутым достоинством внушительных размеров.
Под восторженные аплодисменты и свист негр решительно подошел к столу и с помощью своего уникального инструмента лихо расколотил все до единого орехи.
Восхищению Картрайтов не было предела.
Когда аттракцион завершился, они испросили аудиенции у "великого артиста", и, получив согласие, зашли в его тесную, но уютную гримерную.
- Сэр, мы поражены, у нас нет слов,- забормотал мистер Картрайт. - Время не властно над вами. Ваша мужественность изумляет, она феноменальна.
- Спасибо, - скромно потупившись, улыбнулся чернокожий Геракл. - Однако должен сказать, что годы всё-таки берут свое. Я стал плохо видеть: пришлось с мелких орехов перейти на крупные. Иначе, с моим слабым зрением, я всё время рискую промахнуться.
|
| |
|
|
313. Персики кардинала
Вечером Его Высокопреосвященству стало гораздо хуже.
Еще утром он своей рукой написал несколько писем: канцлеру Сегье в Лион, кардиналу Мазарини в Фонтенбло, аббату Анри Арно в Тараскон, герцогу Энгиенскому в Перпиньян.
Днем, однако, у первого министра поднялся жар, опухла правая рука и усилились ревматические боли.
Вызвали его племянницу герцогиню д’Эгильон, которая явилась с тремя монахинями-кармелитками и принялась ставить кардиналу компрессы. Он бредил:
- …Сен-Мар…де Тревиль…убирайтесь…Ваше Величество, это заговор…Они хотят убить меня…Впрочем, не во мне дело…Погибнет Франция! Ваше Величество…я же показывал Вам секретное соглашение с Филиппом…его привез Фонтре…он сбежал, но брат Ваш изобличен…Вы сами видели его подпись…подпись Оливареса…Сен-Мар и де Тревиль…они преступники, Вы же знаете…
Кардинал заметался в постели, силясь встать. Ему подали питье, он жадно выпил из кубка и откинулся на подушки. К изголовью приблизились врачи, вызванные из Сорбонны. Один из них, пошептавшись с коллегой, тихо сказал заплаканной племяннице кардинала:
- Следует воздержаться от кровопускания. Его Высокопреосвященство может не выдержать. Надобно продолжать делать компрессы и давать обильное питье.
Между тем кардинал вновь забеспокоился, попытался сорвать с головы тряпичный колпак, а затем, откинувшись на подушки позвал тонким срывающимся голосом:
- Шавиньи!..
Герцогиня д’Эгильон посторонилась, пропуская к изголовью тщедушного лысого секретаря канцелярии Его Высокопреосвященства.
- Я здесь, монсеньор, - негромко сказал Шавиньи.
- Где Сен-Мар?.. Его следует арестовать, он – первый заговорщик, - лихорадочно забормотал кардинал, - видит Бог, он сбежит, как негодяй Фонтре…
Шавиньи приблизил свою лысую голову к уху кардинала и тихо, но отчетливо произнес:
- Ваше Высокопреосвященство, Сен-Мар и де Ту казнены по королевскому указу и на основании приговора суда.в Лионе.
Седые брови кардинала дрогнули, глаза приоткрылись.
- В самом деле?.. Как они вели себя перед казнью?
Шавиньи качнул лысой головой, словно осуждая изменников, и прошептал в желтое кардинальское ухо:
- Говорят, весьма достойно, монсеньор.
Ришелье пошамкал искусанными губами:
- Ну, разумеется… Простолюдины подумали, что Ришелье пьет благородную кровь обессиленной Франции…Они не понимают, никто не понимает, что время от времени надо очищать двор от злонамеренных умов… для предотвращения пагубного зла, которое ведет …к необратимым последствиям…как в случае с Сен-Маром…когда пренебрегают опасностями…которые приносят с собой эти королевские любимцы… для интересов государства… Но де Тревиль!.. Шавиньи, он же убьет меня!
Кардинал заметался на подушках, словно пытаясь разглядеть среди приближенных коренастую фигуру капитана конных королевских мушкетеров.
Шавиньи зачем-то повернул свою лысую голову к дверям кардинальского кабинета-спальни, где стояли четыре гвардейца в фиолетовых камзолах, затем повернулся к Его Высокопреосвященству и успокаивающим тоном заметил:
- Де Тревиль и Дезэссар отправлены по приказу Его Величества в почетную ссылку с сохранением пенсий и званий. Против них не нашлось улик.
- Ах да, Шавиньи, я вспомнил…- кардинал недовольно поморщился. – Всё, что мы могли сделать, так это заменить нашу хитрую гасконскую каналью простаком де Фабером…Что доносят из армий?
Шавиньи откашлялся и подсел ближе к Его Высокопреосвященству. Врачи обменялись с герцогиней д’Эгильон значительными взглядами. Герцогиня слабо улыбнулась и едва слышно вздохнула.
- Руссильон очищен от испанцев. Их десантные галеры потоплены в Лионском заливе. В Пиренеях пала крепость Сельс – последний испанский оплот в горах. В Саксонии, под Брейтенфельдом, разгромлено войско императора. Маршал Ламейре подошел к Лейпцигу.
Услышав эти слова Шавиньи, кардинал изобразил на лице некое подобие улыбки.
- Что королева?
Шавиньи, мотнув лысой головой, прошептал:
- Она заверяет Вас в своей полной поддержке…Равно, как и Его Высочество, принц Орлеанский. Их письма в секретере.
Кардинал еле заметно кивнул. Присутствующие облегченно вздохнули - самочувствие Его Преосвященства явно улучшалось.
- Видит Бог, у меня нет врагов, - прошептал Ришелье, -…кроме врагов государства…
Он сделал движение, и кармелитки, поняв его намерение, помогли ему сесть в постели.
- Очень скоро я предстану перед моим Судией, - твердым, окрепшим голосом произнес кардинал. - Кстати, мсье Шико, - обратился он к одному из врачей, - сколько мне осталось прожить?
Врач смутился и посмотрел на коллегу. Тот потупился.
В тишине стало слышно, как за окном Пале-Кардиналь перекликаются часовые и лает собака.
- Итак, мсье Шико? – скосив глаза на врача, чуть иронично спросил кардинал.
Шико побледнел, развел руки и с дрожью в голосе ответил:
- Монсеньор, думаю, что в течение двадцати четырех часов Вы…либо…умрете, либо встанете на ноги.
Кардинал внимательно посмотрел на врача, усмехнулся и тихо произнес:
- Хорошо сказано…Попробую всё-таки сначала встать…Бульона!
- Бульона, скорее! - истерично закричала племянница кардинала. Слезы текли из ее глаз, и одна из сестер-кармелиток бросилась утешать герцогиню.
- Монсеньор, - запричитала мадам д’Эгильон, - сестре Мадлен приснилось, что Вы, Ваше Высокопреосвященство, будете спасены десницей Всевышнего.
- Полноте, полноте, племянница, - уголками губ улыбнулся Ришелье. – Всё это забавно…Надобно верить только Евангелию…
Кардиналу подали дымящийся куриный бульон в фарфоровой чашке. Отпив глоток, он удовлетворенно откинулся на подушки и обратился к почтительно стоявшему рядом секретарю:
- Шавиньи! Что Его Величество, здоров ли?
Секретарь, мотнув лысой головой, негромко ответил:
- Его величество хорошо себя чувствует и желает навестить Вас, монсеньор.
Первый Министр короля сделал еще глоток и спокойно заметил:
- Если бы Его Величество знал об ученом суждении мсье Шико, он, полагаю, поторопился бы с визитом.
Шавиньи послушно кивнул и вышел из кабинета-спальни Его Высокопреосвященства.
Покончив с бульоном, Ришелье нашел взглядом камердинера Дебурне, почтительно стоявшего у дальней стены кабинета.
- Дебурне, друг мой, подойдите-ка сюда, - подозвал кардинал. – Ближе, ближе… Нагнитесь.
Плотный седоватый Дебурне, робко улыбаясь, нагнулся к голове Его Высокопреосвященства.
- Вы помните садовника Рабле, у которого мы снимали флигель в саду Наваррского коллежа? – прошептал ему на ухо кардинал.
Камердинер нахмурился, но через некоторое время радостно закивал:
- Вспомнил, монсеньор!
- Так вот, - продолжал заговорщически шептать Ришелье. – Наведите справки, жив ли он и его дочери. Если живы, всех немедля доставить сюда, ко мне.
- Слушаю, монсеньор, - также радостно кивнул Дебурне и, поклонившись, торопливо двинулся к выходу из спальни.
Кардинал вздохнул и повернулся к заплаканной племяннице.
- Не плачьте, дорогая, - повысив голос, произнес он. – Помните, что я любил Вас больше всех на свете. Будет нехорошо, если я умру у Вас на глазах… Завещание мое Вам известно… Прошу Вас, милочка, подождите там, за дверями… Тем более, что король не заставит себя долго ждать…Еще бульону!
Его Высокопреосвященство отвернулся к стене, поправил колпак на голове и прикрыл глаза.
- И вы, господа врачи, и вы, сестры, выйдите, прошу вас.
Кабинет-спальня опустела. Лишь четыре гвардейца с мушкетами молча стояли у дверей.
Сгустились сумерки, прислуга принесла несколько канделябров и зажгла свечи. В кабинете стало уютно и как будто теплее. Кардинал, казалось, уснул.
Тем не менее, когда дверь бесшумно растворилась и в спальню крадучись вошел Шавиньи, Ришелье открыл глаза и вопросительно посмотрел на секретаря.
- Его Величество здесь, - нагнув лысую голову негромко сказал Шавиньи.
Кардинал сделал жест рукой, как бы приглашая короля войти.
Шавиньи поклонился, в согбенном состоянии подбежал к двери и повторил жест Его Высокопреосвященства.
Король, в мятом, неряшливо сидящем камзоле, вошел в кабинет, тяжело опираясь на трость. Он подошел к изголовью, оглянулся на свиту и с некоторым раздражением произнес:
- Де Фабер и вы все! Встаньте там, в дверях.
Свита повиновалась и попятилась к дверям.
Кардинал с усилием, морщась от боли, устроился поудобнее на своих подушках, а король попытался неуклюже помочь своему Первому Министру. Затем Людовик брезгливо взял распухшую руку кардинала и поднес ее к губам.
- Вот мы и прощаемся…- голос кардинала дрогнул. – Покидая Ваше Величество, утешаюсь тем, что оставляю Ваше королевство на высшей ступени славы. Вы – самый влиятельный монарх Европы. Ваши друзья гордятся Вами, а враги унижены и побеждены.
Франция достигла предопределенных Творцом естественных границ своих: Рейна на востоке, Пиренеев на западе. Я ухожу с чувством выполненного долга. Труды мои не пропали даром, и за свою верную службу Вашему Величеству я лишь осмелюсь попросить и впредь одаривать Вашим покровительством и благоволением моих родственников…
Бледное, изборожденное морщинами лицо короля, было напряжено. Король, видимо, старался выглядеть серьезным и печальным, однако кардиналу показалось, что глаза Людовика смеются.
«Он тяготится мною и радуется моей смерти», - мелькнула горькая мысль, однако усилием воли Ришелье прогнал ее и сосредоточенно продолжал:
- Я дам своим племянникам и родным благословение лишь при условии, что они никогда не нарушат своей верности и послушания и будут преданы Вам навсегда…Ваше Величество, прошу Вас, сохраните на своих местах Нуайе и Шавиньи… Я знаю, Вы не выносите последнего, но интересы Франции…
Король поморщился. «Даже перед смертью он заставляет меня делать то, что противно моей натуре! – подумал Луи. – Не Шавиньи ли, следуя твоим инструкциям, подбросил мне красавчика Сен-Мара, а когда тот решил интриговать против тебя, отправил его к праотцам?..
-…У Вашего Величества есть кардинал Мазарини, - тем временем вещал Первый Министр. – Я верю в его способности на службе королю…
«Два сапога пара, - подумал король и не к месту улыбнулся, - Боже, когда ты меня избавишь от этих властолюбцев в сутанах?»
- Монсеньор, - поправив черный парик, заговорил король. Он заметил, что кардинал устало замолчал и ждет ответной тирады. – Я всё сделаю, как Вы просите, однако надеюсь, что здоровье Ваше пойдет на поправку…Я горжусь Вами, Вы умнейший и преданнейший из моих подданных…(«Негодяй, заставил моего брата Гастона отказаться от каких бы то ни было прав на престол!...Как он посмел проделывать такое с членами королевской семьи! Резон, конечно, в его действиях есть, однако…диктовать королю и принцу королевской крови декларации подобного рода…Неслыханно! Неслыханно!..Мы марионетки в его руках!)
- Сир, - прервал неожиданную паузу кардинал, заметив, что король потерял нить, забыл, о чем только что говорил, и потому замолчал. – Сир, силы покидают меня. Мне пора побеседовать с отцом Леоном. В заключение позвольте Вам напомнить, что я завещаю Вам Пале-Кардиналь, который вскорости станет Пале-Роялем.
Король широко улыбнулся, произнес несколько любезностей и уже без всякой брезгливости приложился к распухшей руке кардинала.
Людовик покинул кабинет-спальню в хорошем расположении духа. Проходя со свитой по дворцовой галерее, он с интересом разглядывал висящие на стенах картины. Увидев на одной из них изображение вакханалии, король рассмеялся.
Тем временем самочувствие Его Высокопреосвященства продолжало улучшаться. Он приказал накинуть на халат мантию, а тряпичный колпак заменил кардинальской шапочкой. Затем кардинал попросил передвинуть его любимое, обитое зеленым шелком кресло к камину и, поддерживаемый слугами, уселся там, обложившись подушками и укрыв ноги одеялом.
- Садитесь рядом, Шавиньи, - обратился он к секретарю и почти мечтательно заметил, - знаете, когда я предстану перед Всевышним, то от всего сердца попрошу его судить меня, проклинаемого при дворе и в народе, по одной лишь мерке – имел ли я иные намерения, кроме блага государства и церкви.
Шавиньи почтительно кивнул и, услышав шум в дверях, привстал со стула:
- Ваше Высокопреосвященство, вернулся Дебурне.
- А, Дебурне, - оживился кардинал, - пусть войдет.
Явился запыхавшийся камердинер и прошептал что-то на ухо кардиналу.
- Проси, проси, - всё так же живо проговорил Ришелье. Глаза его заблестели, и Шавиньи поразился перемене в состоянии своего патрона.
В кабинет ввели толстого и очень старого человека с багровым носом и редкими волосами, похожего скорее на зажиточного крестьянина нежели на жителя одного из парижских предместий. За руки его держали полные немолодые женщины, его дочери. Вся троица была, судя по всему, сильно напугана.
С минуту длилось молчание. Кардинал внимательно разглядывал папашу и дочек, и лицо его расплывалось в какой-то грустной и даже сентиментальной, как показалось Шавиньи, улыбке.
Оглядевшись по сторонам и уразумев, что в кресле у камина сидит сам кардинал де Решилье, толстяк, а за ним и дочери, грохнулись на колени. Старик, страдавший видимо, одышкой, залепетал:
- Добрый господин, умоляю, простите нас, если мы по неразумению своему натворили что-то во вред Вам или Вашим подчиненным! Пожалейте моих дочерей и внуков – ведь мы и в помыслах не желали Вам ничего дурного.
Обе дочки заголосили так, что гвардейцы в дверях готовы были заткнуть уши – настолько пронзительным и визгливым показались им причитания женщин.
Старик между тем отдышался и завел свою песню по второму разу:
- Мы всегда думали и говорили о Вашем Высокопреосвященстве только хорошее, никогда ничего иного, клянусь Вам…Да спросите кого угодно в нашем квартале, все подтвердят, что Рабле – добрая семья, чтящая Господа и короля и…
- Поднимитесь с колен, прошу вас, - почти весело сказал кардинал. – И ничего не бойтесь.
Когда всхлипывавшие дочери с трудом встали с колен, а потом помогли встать и своему тучному отцу, кардинал прищурился и, обращаясь к толстяку, спросил:
- Скажите, милейший, мы виделись раньше?
- Что Вы, добрый господин, - пробормотал растерянный папаша, - мы с Вами никогда не встречались.
-А не помните ли вы одного бедного молодого студента, учившегося в Наваррском коллеже. - горько усмехнувшись продолжал свои расспросы Его Высокопреосвященство, - вечно голодного студента, у которого наставником был некий мсье Мюло, а камердинером стоящий рядом с вами мсье Дебурне?
- Да, господин, то есть, монсеньор, - простодушно ответил толстяк Рабле. – Как не помнить. Его звали, дай Бог памяти… Арман дю Плесси. Однажды тот студент взял да и съел все персики – они еще не дозрели – у нас в саду, это рядом с церковью Сен-Жан де-ла Трун…
- У вас прекрасная память, - улыбнулся кардинал. – Действительно, этого хрупкого студента звали Арман дю Плесси, и он перед вами… Да, это я, милейший, вместе с мсье Дебурне и даже отчасти мсье Мюло, съели ваши персики…
Толстяк оторопело смотрел на Его Высокопреосвященство. Дочери обескураженно молчали.
Насладившись этим молчанием, кардинал вздохнул и сказал:
- А теперь я хочу, мой добрый Рабле, заплатить за ваши плоды. Дебурне!
- Да, монсеньор, - поклонился камердинер.
- Вручите мсье Рабле сто пистолей, а его добрым дочерям по двести.
- Слушаюсь, монсеньор, - еще раз поклонился Дебурне, подошел к секретеру, ловко отпер известный ему ящичек и принялся пересчитывать монеты.
Когда деньги были переданы троице, кардинал едва заметно кивнул папаше Рабле и с присущей ему язвительностью спросил:
- Надеюсь, вы довольны мной мсье Рабле?
Старик попытался было плюхнуться на колени, однако Шавиньи и Дебурне предупредили его намерения. Отца с дочерями, на этот раз прослезившимися от неожиданного счастья, вытолкали из кабинета-спальни.
Вновь воцарилась тишина.
Поежившись, – стояла глубокая декабрьская ночь – Ришелье как-то мгновенно осунулся и помрачнел.
- Ну что ж, Шавиньи, а теперь можно побеседовать и с отцом Леоном… Да, и вызовете ко мне кардинала Мазарини.
Шавиньи мотнул лысой головой и, крадучись словно кошка, пошел за терпеливо ждавшим в приемной духовником Армана-Жана дю Плесси, кардинала де Ришелье.
|
| |
|
|
314. История Дамы дез Армуаз (части 1 и 2)
I
- Тетушка, ради Бога, не волнуйтесь! – срывающимся от волнения голосом крикнул молодой человек. – Это я, Луи.
- Бок мой! Фотт не ошитала…Што са ранний и неошитанний физитт, мой мальтшик?
Молодой человек невольно улыбнулся. Тетушка всегда говорила с деревенским акцентом, отличавшим простолюдинов из Лотарингии. Луи спешился и подошел к воротам замка Жольни, в котором вот уже пятнадцать лет проживала его тетя Жанна, дама дез Армуаз, сеньора де Тишмон.
Несколько факелов рассеяли предрассветную темноту на зубчатой стене. Послышались голоса и, наконец, со скрипом отворились ворота замка. В сумерках молодой человек узнал тетю, грузную немолодую женщину с круглым мужеподобным лицом. Она куталась в свой старенький шерстяной плащ, под которым носила видавший виды дублет на меховой подкладке.
Тетя предпочитала одеваться как небогатый рыцарь, хотя иногда, особенно по праздникам, наряжалась и в упелянд - одежду благородной дамы. Из-под ее капюшона, украшенного еле заметными, вылинявшими лилиями, выбивались седые пряди коротких, жестких волос, которые лет десять назад еще были черными как смоль.
Молодой человек церемонно поклонился, тетушка протянула руку, и племянник почтительно поцеловал ее.
- Закривайте форота, не мешкайте, - повелительно произнесла хозяйка замка, обращаясь к разинувшему рот привратнику.- Шак, посаботся о коне нашего гостя.
Затем она властно взяла молодого человека под руку и повела его вглубь двора к двери паласа, ведущей в ее покои. Когда тетя и племянник оказались в длинной неуютной зале для приемов, дама дез Армуаз жестом предложила Луи сесть и тоном, нетерпящем возражений, приказала:
- Итак, мой торогой Луи, объясните, што слутшилос.
Молодой человек невольно съежился, но потом несколько вызывающе произнес:
- Крестная, я еду сражаться!..
- Так я и снала! – тетя в сердцах грохнула кулаком по дубовому столу. – Кто ше увлёк фас? Неушели этотт грабитель и головоресс де Ксентрай? Неушели фи согласилис присоетинится к его шотлантским убийцам и ломбартским форам?
- Нет, совсем нет, тетушка! – запротестовал молодой человек. – Но я дал слово никому ни о чем не рассказывать…
Дама дез Армуаз раздраженно махнула рукой.
- Эй, кто там! – крикнула она в раскрытую дверь. В проходе возникла фигура дворецкого Гастона, которого – об этом знал молодой человек – звали за глаза Ле Ша (кот), ибо он был толст и усат.
- Мадам, - склонился в поклоне Гастон.
- Зафтрак тля меня и моего гостя! – громко и отчетливо произнесла тетя, а затем, повернувшись к племяннику, бросила: - Я освобоштаю фас от этого глупого слова. Фи слишите? Я!..
И тетя гордо ткнула себя указательным пальцем в дублет.
- Пойтемте ф галлерею.
Резким движением тетя отбросила капюшон, вновь взяла под руку еле успевшего подняться со скамьи племянника и решительно увлекла его в галерею, под своды, к узкому стрельчатому окну, выходившему на закопченные стены массивного донжона.
- Итак, Луи, говорите правту.
Юноша покраснел.
- Я дал слово…
- Кому? – нетерпеливо спросила дама дез Армуаз.
- Мессиру маршалу, маркизу де Бо-Мануару, у которого я имею честь служить оруженосцем.
- Этому ширному сабийяке? – насмешливо переспросила тетя. – И што ше притумал мессир маршал?
- Он пригласил меня участвовать в пешем поединке тридцать на тридцать против англичан! - гордо выпалил молодой человек.
- Гте? - нахмурилась тетя.
- На поле, обсаженном ракитником, у дуба Ми-Вуа…Это на полпути между Жосленом и Плоэрмелем.
- Фишу, што фам ошень хошется сломатт себе шею, труг мой, – мрачно сказала тетя, -Условия?
- Пощада или смерть! – радостно прошептал юноша, и глаза его загорелись.
- Орушие?
- Меч, топор, молот!
- Фи, конешно, фибрали молотт? – с горькой улыбкой вопросила тетушка.
- Да, разумеется, – гордо ответил юноша. - Я побеждал этим оружием на трех турнирах, один раз в присутствии герцога де…
- Снаю, снаю, - перебила его тетя. – Фи побештали таких ше шелторотих юнцофф, каким являетес сами.
Она с грустью посмотрела в окно:
- Пошему фи согласилис?
- Ну, тетушка, вы же знаете! - горячо воскликнул юноша. – Во-первых, я дал обет отомстить англичанам за смерть деда, убитого при Азенкуре, и отца, погибшего при Патэ…А во-вторых, меня не посвятят в рыцари, пока я не побываю хотя бы в одном сражении.
Тетушка резко повернулась к племяннику:
- Но федь это не обитшное срашение! Там бутут бится мастера поетинкофф!.. А не молокососи фроде фас!
Молодой человек обиженно засопел. Тетушка вздохнула:
- Оставайтес стес и штите, сколь би толго я не отсутствовала.
Дама дез Армуаз повернулась и, еще раз тяжело вздохнув, неторопливо пошла по галерее. Ее короткие седые волосы выглядели как белая шапка, а плотно сбитое тело, закутанное в черный плащ, становилось невидимым во тьме длинного узкого прохода, и, племяннику показалось, что по галерее плыла одна седовласая тетушкина голова.
Молодой человек остался один. Он посмотрел по сторонам, а затем вернулся в залу. В этом замке Луи впервые оказался пятилетним мальчиком после смерти отца от ран, полученных в победном для французов сражении при Патэ. Мать Луи дез Армуаза часто и подолгу болела, и его воспитанием занялась тетушка, бывшая к тому же его крестной. Что случилось с дядей, мужем дамы дез Армуаз, благородным рыцарем Робером, Луи толком не знал. Как-то дворовые проговорились, что лет пятнадцать тому назад дядя тронулся рассудком и ушел в монастырь. С тех пор о нем ничего не было слышно.
Между тем Луи быстро привязался к своей тетушке, заменившей ему всю родню. Правда, поначалу он не взлюбил тетю Жанну, требовавшую от него беспрекословного послушания и наказывавшую за малейшие проступки. Она заставляла его поститься, исповедоваться ныне покойному капеллану отцу Жерому де Паскерелю, принимать святое причастие, зубрить молитвы и читать святое писание, наводившее на мальчика тоску.
Маленький Луи в отместку издевался над тетушкиным полунемецким произношением и изредка жаловался матери. Однако мать, почему-то панически боявшаяся сеньоры де Тишмон, лишь умоляла сына не противиться крестной. Года через два матушка тихо скончалась, и мальчик окончательно перебрался в мрачный замок Жольни, тяжело нависавший над долиной сонного Мозеля.
Между тем положение сироты определенно изменилось к лучшему с тех пор, как Луи исполнилось восемь лет. Тетя выучила его верховой езде, и каждое утро они, в сопровождении немногих слуг, выезжали на длительные прогулки в живописную долину, над которой нависали черные башни замка Жольни. Случалось, что целыми днями тетушка и племянник охотились на кабанов, а иногда им удавалось забить даже оленя! Впрочем, у тети были отличные соколы, и соколиная охота всегда приносила им жирных перепелов.
Собираясь на охоту, крестная одевала мужское платье – красивый короткий жакет из парчи с золотыми нитями на белой атласной подкладке – без посторонней помощи садилась на вороного скакуна и гордо возглавляла кавалькаду. Луи поражало и восхищало ее умением ездить верхом.
Дальше было еще интереснее: дама дез Армуаз приказала изготовить для себя и племянника тяжелые деревянные мечи и щиты. Она терпеливо обучала Луи искусству фехтования. Видя, что уроки не дают желаемого результата, тетя однажды положила в окрепшие руки десятилетнего Луи один из боевых молотов своего супруга. Каково же было ее удивление, когда племянник выказал превосходную восприимчивость к этому виду оружия. Он быстро овладел всеми приемами, которые показала ему тетя, и ей пришлось выписывать мастеров из Меца, Нанси и даже Кельна, где у нее был «труг», граф Варнембург, родственник покойного герцога Жана Люксембургского.
Вооруженный молотом, мальчик творил чудеса и не раз ставил в тупик своих учителей и опытных бойцов, проводивших с ним потешные поединки. Эти мастера разводили в восхищении руками, безмерно удивляясь сноровке еще не окрепшего, угловатого юноши.
Пораженная сноровкой племянника, тетя буквально расцвела. Религиозное воспитание Луи она препоручила стараниям доброго отца Мартина – монаха-францисканца и капеллана Роже, сменившего в замковой часовне усопшего брата Жерома, а сама с удвоенным рвением принялась учить мальчика рыцарским играм: в кантен и в кольца. Луи мог часами нанизывать тяжелые деревянные обручи на столь же тяжелый деревянный меч, метать дротики в столб, стрелять из арбалета.
В пятнадцать лет дама дез Армуаз стала наставлять его в правилах поведения в благородном обществе и учить танцам. Она позволяла племяннику выпивать немного вина, а потом шла с ним и пажами водить хороводы и петь рыцарские песни. Это было прекрасно! Луи просто обожал свою тетю: она заменила ему не только матушку, но и отца и брата, умершего еще в детстве, и друзей, которых у него не было в юности.
Единственное, что злило крестную и доводило ее иногда до бешенства, так это естественный интерес племянникам к женщинам, общества которых (тетя, разумеется, была не в счет) юноша был лишен. Стоило ему бросить взгляд украдкой на какую-нибудь крестьянскую девушку, оказавшуюся в замке, как тетя выгоняла ее в шею, а затем заставляла Луи молиться и поститься в течение долгих вечерних часов. Перед сном она изводила племянника длинными историями-наставлениями и приводила ему пагубные примеры разврата знати и страшных кар, которые настигали ее представителей, погрязших в играх с дьяволом, прелюбодеянии и кровосмешении…
Молодой человек невольно улыбнулся своим воспоминаниям. Он не видел тетю почти полгода – с тех пор, как она нашла ему место у мессира Годефруа графа д’Аржантийона, служившего Орлеанскому дому. Юноша с печалью подумал о том, что крестная постарела, утратила восхищавшую его легкость и грацию движений.
Между тем время шло. Ле Ша топтался в дверях, не смея, видимо, доложить о том, что завтрак готов, а дама дез Армуаз всё не появлялась. Луи начал волноваться, не случилось ли чего с его любимой тетей.
Наконец, дверь в конце посветлевшей галереи отворилась, и он увидел ее - даму дез Армуаз, сеньору де Тишмон. Лицо тети было бледным, а глаза красными, заплаканными. Крестная, однако, казалась спокойной и умиротворенной.
- Потойтите сюта, труг мой, - сказала она и улыбнулась племяннику той обезоруживающе доброй улыбкой, которой одаривала только его одного. – Поцелуйте этот лик, - тетя подняла иконку святого Михаила Архангела. Племянник повиновался.
- Благословляю фас. Фи потт охраной Госпота нашего, мой торогой Луи. Уповаю на Бошью помош и натеюсь, што фсё бутетт хорошо.
Тетя отвернулась и закрыла лицо левой рукой.
- Не плачьте, мадам, - пробормотал Луи.
Тетя резко повернулась к молодому человеку. Ее заплаканное лицо вновь осветила удивительная, почти детская улыбка. Дама дез Армуаз отложила иконку и сняла золотое кольцо с безымянного пальца левой руки.
- Фотт, фозьмите на память от меня.
Луи принял кольцо. На нем была выгравировано: «Жанна + Иисус»; имена разделял крест иоаннитов.
II
Лучи неласкового декабрьского солнца с трудом пробивались сквозь густую крону могучего дуба Ми-Вуа, на ветвях которого еще дрожали желтые сморщенные листья. В разгар лета, на ночь святого Жана, местные крестьяне устраивали здесь свои непотребные игрища, водили хороводы и собирали корни полыни. Зимой огромный дуб походил на сгорбленного колдуна, нависшего над дорогой, ведущей из Жослена, принадлежавшего герцогу де Барруа, к Плоэрмелю, все еще находившемуся во власти англичан.
По обеим сторонам припорошенного снегом поля, обсаженного кустами ракиты, выстроились благородные бойцы - предпочитавшие темные цвета англичане и французы в пестрых одеждах, надетых поверх лат. За ракитником были оборудованы коновязи, там стояли боевые скакуны рыцарей и многочисленная прислуга: пажи, конюшие, трубачи.
Молодой дез Армуаз, заснувший только на рассвете, стоял вторым в строю, справа от тучного маршала Рене де Бо-Мануара, коменданта Жослена. Маршал, облаченный поверх лат в малиновую ризу, стоял под своим багряного цвета стягом и истово молился. Мысли молодого человека, оруженосца маршала, путались, он тоже пытался молиться, но слова молитв не приходили на память. Вместо них вспомнилось напутствие его тетушки, ее улыбка на заплаканном лице.
Луи нетерпеливо теребил полу длинной сетчатой кольчуги – тетушкин подарок и предмет удивления его соратников, недоумевавших, откуда у простого оруженосца столь дорогая и редкая вещь. Кольчуга иноземной работы не стесняла движений и хорошо защищала от ударов мечей.
Время от времени юноша бросал взгляд на своих товарищей, ни с одним из которых, кроме, разумеется, мессира маршала, он не был знаком. Еще один француз стоял под своим стягом – следовательно, это был дворянин как минимум графского достоинства, а у остальных, за исключением Луи, горели на зимнем солнце золотые шпоры.
Юноша время от времени переводил беспокойный взгляд на цепь англичан, их предводителя, сэра Ришара де Бамборо, его черно-желтый стяг, и на высокорослого бойца в черных латах с небольшим прямоугольным щитом – своего будущего противника.
Но вот тревожно запели трубы. Луи вздрогнул и невольно сжал свой боевой молот.
На середину поля вышли два герольда в белых накидках. Один подошел к пестрым французам, другой – к темным англичанам. Герольды напомнили бойцам условия схватки: биться до звука трубы, которая возвестит, что солнце поднялось над дубом Ми-Вуа; после короткого отдыха, по новому гласу трубы, борьба возобновляется до решительного уничтожения или пленения одной из сторон. Победители вправе убить или пощадить побежденных.
Герольды поклонились бойцам и ушли с поля. Затем бойцы поклонились друг другу. Сердце Луи бешено забилось, он ощутил необычайный прилив сил и бешеный восторг. Запела труба.
- Французы! – хриплым голосом заорал маршал, - Оружие к бою! Клич!
- Сен-Дени и Монжуа! – выдохнули тридцать глоток, и, не дожидаясь команды «вперед!», пестрые бросились на темных, которые нестройно, как показалось Луи, завопили что-то на своем языке и побежали навстречу французам.
Кровь ударила Луи в голову и он понесся вперед, не чувствуя под собой ног. Однако, еще не добежав до своего противника, он ощутил необычайное спокойствие: ему стало вдруг понятным, куда он нанесет первый удар, что сделает, чтобы увернуться от длинного меча «Черного» - так он мысленно окрестил соперника – и каким образом окажется у того за спиной. Это спокойствие и невесть откуда бравшееся представление о завязке предстоящего поединка не раз помогали ему на турнирах, в которых он участвовал.
«Черный», однако, не разделял представлений Луи. Отбив его молот, он вытянул свой длинный меч и остановился. Тогда Луи стал делать обманные движения, вызывая противника на атаку. «Черный» неохотно крутил мечом, имитируя выпады. Луи рискнул и бросился на «Черного», но тот ловко отошел в сторону и, крякнув, рубанул мечом. Удар пришелся в щит, но Луи почувствовал, как заныло левое предплечье. Он резко развернулся и нанес удар сопернику в голову. «Черный» успел подставить меч, жалобно звякнувший при соприкосновении с молотом. Луи вновь вплотную подобрался к «Черному», пытаясь сбить того с ног ударом щита. Противник устоял, и Луи отскочил в сторону. Оба поединщика тяжело дышали, они не слышали музыки боя: скрипа снега и мерзлой земли, воплей и ругани бойцов, мелодичного звона мечей и глухого стука топоров и молотов по щитам. Они и не видели ничего, кроме оружия и движений друг друга.
После нового обмена ударами, Луи стало казаться, что он бьется со своим врагом уже целый день, и бою их не видно конца. Прежние его противники уступали гораздо раньше, «Черный» же стоял как скала и довольно умело наносил своим длинным мечом резкие рубящие удары, целя Луи в шею. Щит у Луи покрылся сетью трещин, левое плечо ныло все сильнее. Луи, тем не менее, продолжал неутомимо обрушивать свой молот на щит соперника. При этом он не забывал делать ложные замахи и не боялся бросаться в ближний бой.
Когда пот начал заливать ему глаза, Луи заметил, - даже не столько заметил, сколько почувствовал - что «Черный» «поплыл». Все учителя говорили ему об этом состоянии: движения противника становятся замедленными и неуклюже-плавными, а удары неточными и недостаточно сильными.
«Главное – не торопиться», - пронеслось в голове у Луи. Таково было правило, которым следовало руководствоваться в таких случаях и которое вдалбливали в голову молодого дез Армуаза его многочисленные учителя. Однако Луи, сам не понимая, почему он так поступает, без должной подготовки нанес сильнейший удар в голову «поплывшего» врага. Молот просвистел мимо шлема - «Черный», хоть и неуклюже, но вовремя уклонился и, как обычно, крякнув, рубанул мечом по левому плечу Луи. Юноша застонал от боли, выронил щит, но при этом заученным до автоматизма приемом ударил в незащищенный бок «Черного».
Тот крякнул, осел на грязный снег, а затем как-то медленно и неохотно начал валиться на землю. Луи нагнулся над поверженным врагом, который тщетно попытался поднять меч, машинально занес и опустил молот на забрало круглого гладкого шлема «Черного». Послышался хруст раздробленного металла и короткий хрип. Молот, наколенники и длинные полы сетчатой кольчуги юноши окрасились алой кровью. «Черный» вздрогнул и замер.
Луи тяжело дышал. Некоторое время он тупо смотрел на раздробленное забрало павшего бойца. Потом бесстрастно выпрямился и огляделся.
Справа от него англичанин – это был сэр Ришар де Бамборо – избивал мечом маршала де Бо-Мануара. Тучный маршал, в своей искромсанной малиновой ризе и со сломанным мечом, выглядел довольно беспомощно: он раскачивался из стороны в сторону, тщетно пытаясь отбиться налокотником правой руки и щитом от неутомимого вражеского клинка, и – это было очевидно – «плыл». Луи дождался, когда сэр Бамборо в очередной раз занес свой меч над поникшей головой де Бо-Мануара, сделал два мягких, крадущихся шага в направлении сражавшихся вождей и ударил англичанина в висок. Сэр Бамборо, успевший от души приложиться мечом по маршальскому шлему, упал как подкошенный.
Запели трубы.
Маршал де Бо-Мануар, все еще раскачиваясь и тряся головой, опустился зачем-то на одно колено и поднял забрало. По лбу его текла кровь. Предводитель французов сбросил перчатку, собрал снег и начал жадно глотать его.
- Спасибо, дез Армуаз… Вы спасли мне жизнь.
Маршал посмотрел на поднявшееся над дубом солнце, затем на то, как английские пажи потащили по земле окровавленные тела врагов. Он с трудом встал с колена, повернулся и пошел навстречу своим слугам. Луи поискал глазами оброненный щит, подошел и попытался поднять его. Левая рука с тетушкиным кольцом на мизинце не слушалась. Однако тут же один из конюших подобрал иссеченный щит и помог Луи присоединиться к товарищам, собиравшимся на отдых у коновязей.
Бойцы молчали.
- Наши потери? – через некоторое время спросил де Бо-Мануар, ни на кого не глядя.
- Четверо, монсеньор, - глухим голосом заметил кто-то из слуг.
- Кто?
- Бертран, шевалье де Дьелуар; Жан, шевалье де Кут; Рауль, шевалье де Варенн; Анри, шевалье де Верней.
- А у них?
Усталые бойцы лишь пожали плечами.
- А у них, я спрашиваю! - взорвался маршал.
- Мы заметили двух павших, монсеньор, - отозвался кто-то из пажей.
Де Бо-Мануар огляделся.
- Дез Армуаз, где вы?
- Я здесь, - с тупым бесстрастием отозвался Луи.
- Это ваши…Браво.
Луи поклонился. Его левая рука онемела, он не мог пошевелить пальцами. Кто-то похлопал его по плечу.
- Отлично, молодой человек. Вы далеко пойдете, если сумеете выжить сегодня.
Раздался невеселый смех..
- Мы сумеем не только выжить, но и победить, если возьмем пример с дез Армуаза, - прохрипел маршал. Его слова прозвучали не слишком убедительно.
Вновь запели трубы.
- К оружию, господа, - прохрипел маршал, и нестройная толпа французов двинулась за ним. – Клич!
- Сен-Дени и Монжуа! – заорал Луи.
- Сен-Дени и Монжуа! - эхом отозвались двадцать шесть бойцов.
Слуга помог Луи надеть щит и согнуть левую руку. Однако рука не слушалась. Тогда на нее нацепили небольшой щиток, закрепили его на предплечье, и молодой человек присоединился к товарищам.
Бой возобновился.
На этот раз Луи не ощутил ни душевного подъема, ни трепета, ни страха. Холодное безразличие овладело им.
На юного оруженосца напали сразу двое. Один с мечом, а другой с двуручным топором. Луи убегал от одного и нападал на другого, благо ноги все еще служили ему. Молодому дез Армуазу удалось, как ему показалось, нанести удачный удар по тому, что дрался топором. «Дровосек» сразу «поплыл», и Луи решил, что на него больше не стоит тратить времени. Своим излюбленным приемом он обманул «меченосца», оказался у того за спиной и, не медля, ударил врага в недостаточно защищенное место между лопатками. В тот же миг яркая вспышка ослепила Луи, острая боль пронзила все его тело, и почти тут же наступила черная тишина.
|
| |
|
|
315. История Дамы дез Армуаз (части 3 и 4)
III
Голова пылала и словно раскалывалась пополам. Перед глазами плыли радужные круги. Слух ловил обрывки голосов: "Слава Госпоту нашему...Анна, тайте йешо питья... Будем молиться, моя благородная дама... Отец Мартин, смотрите, пальци зашевелилис!.."
Появился тусклый свет. Казалось, откуда-то сверху лили молоко из тысячи невидимых кувшинов. Постепенно сквозь молочную пелену проступили низкие беленые своды его комнаты в донжоне замка Жольни. Он хорошо помнил эти своды и это узкое окно, из которого была видна голубовато-серая лента Мозеля. Ему всего семь лет, он болен, рядом стоит жаровня и дремлет у кровати старая служанка в застиранном до дыр чепце. Служанку зовут Анна и дразнят Ля-Русс (рыжая).
К изголовью подходит тетя со свечей в руке, в своем неизменном дублете и шерстяном плаще с капюшоном.
- Мадам, я хорошо себя вел сегодня и прочел молитву без запинки... Расскажите мне сказку, прошу вас.
Дама дез Армуаз строго смотрит на служанку и качает головой:
- Только этого не хватало. Лутше би он молтшал...
Тетя переводит свой строгий взгляд на племянника.
- Я фишу, што расмосшифф голову бетному Рихарту графу фон Брантенбургу, фи фпали в тетство! И этот мальтшишка хотшет стат рицарем!
Луи нетерпеливо поворачивает голову, и сразу же его комната с белеными сводами, окном, служанкой и тетей начинает вращаться вокруг него, пластом лежащего на своей жесткой деревянной кровати. Ему кажется, что он сползает на пол, и он хватается правой рукой за грубо оструганные ясеневые доски, чтобы не упасть.
"Неужели меня снова опоили брандвейном?" - думает он, вспомнив, как подшутили над ним когда-то пажи мессиров д" Аржантийона и де Бо-Мануара.
- Не твигайтес и сакройте глаза! - повелительно говорит тетя. - Фотт так, хорошо. Фи и ф самом теле хотите, штоби я рассказала скаску?
Племянник кивает. Тетя неодобрительно качает головой, затем машет рукой Анне:
- Ступайте к Гастону... Ну што ш, слушайте, мой тоблестний фоитель.
Тетушка делает паузу, смотрит на жаровню с тлеющими углями и начинает свое повествование:
- Ф нашем нешшастном королефстве правил софсем молотой король Шарль, шестой с таким именем...
- В нашем несчастном королевстве, - слышит Луи гулкий тетушкин голос - так, словно голос этот доносится из глубокого колодца, - правил совсем молодой король Шарль, шестой с таким именем. С детства мечтал он о рыцарских подвигах и служении прекрасной даме. Когда исполнилось ему семнадцать лет, женился он на прелестной четырнадцатилетней принцессе Изабелле, дочери баварского короля. Принцесса была удивительно хороша собой: ее черные как смоль волосы источали аромат фиалок, темно-карие влажные глаза казались бездонными, а изящный ротик с алыми пухлыми губками напоминал полураскрытую розу. Все прочие прелести принцессы были таковы, что средний брат короля, светлейший герцог, тоже по имени Шарль, каждый день дарил ей сочиненные им сонеты, а младший брат, которого, как и вас, племянник, звали Луи, а при дворе "красавчик Луи", без памяти в нее влюбился.
Король ничего этого не замечал. Он был просто счастлив. Однако любовь любовью, а подвиги подвигами, и молодой король оставил брачное ложе и отправился вместе со своим средним братом на войну. Молодую королеву, успевшую родить ему наследника, он не очень осмотрительно препоручил заботам своих престарелых придворных и младшего брата, красавчика Луи.
Надо сказать, что на наше многострадальное королевство напали тогда враги из-за моря - англичане - эти лихие правнуки нормандского ублюдка Гийома и внуки распутной Алиеноры Аквитанской. А напали они потому, что видели как распря знати лишает сил добрую старую Галлию.
Бретонский герцог возгордился до такой степени, что провозгласил себя независимым владетелем Бретани, а бургундский заставил свой двор преподнести ему пустой титул "Великого герцога Запада" и тщетно старался купить у папы королевское достоинство. И Савойа, и Лотарингия, и Анжу затаились, ожидая, кто возьмет верх в войне простодушного Шарля с коварным английским Анри.
Нормандия наполнилась чужеземными войсками, и Шарль повел своих рыцарей на врага. Две армии встретились у Азенкура. Французы очертя голову бросились в неподготовленную атаку и были хладнокровно расстреляны врагом. Под Азенкуром погиб цвет французского рыцарства. Многие знатные господа, в том числе светлейший герцог Орлеанский Шарль, средний брат короля, и его прекрасный кузен, герцог Алансонский, попали в плен. Английские вельможи потребовали за них неслыханного размера выкупы, сбор которых лег тяжким бременем на плечи простого народа - сервов, вилланов, буржуа.
Скорбный и униженный король Шарль вернулся в Париж, но здесь его ждал новый удар: скончался его первенец, его наследник. К тому же разбитому горем королю донесли, что молодая жена, которую при дворе и в народе окрестили полупрезрительным именем Изабо, легкомысленно ведет себя с мужчинами и даже проводит ночи напролет с красавчиком Луи. Королева и брат, однако, все отрицали, и король, потрясенный обрушившимися на него бедами, не захотел верить доносам.
А между тем, англичане грабили нормандские города и угрожали Парижу. Францию наводнили нанятые королем чужестранцы: свирепые и дикие шотландцы, отряды из Ломбардии, Генуи и Пьемонта, а также швейцарские банды и искатели наживы из имперских земель.
Бедный народ подвергался смертельной опасности со всех сторон. Пуще англичан притесняли его наемники и свои же сеньоры, враждовавшие друг с другом. А тем временем знатные вельможи метались между королем и его врагами, принимая то одну, то другую сторону, в зависимости от того, какие деньги и выгоды им сулила та или иная партия.
Многие благородные сеньоры и даже принцы крови, включая самого Орлеанского Красавца, погружались в пучину разнузданного разврата, губительного пьянства и дьявольских суеверий. Они давали приют беглым итальянским чернокнижникам, алхимикам и гадателям, нисколько не страшась кар небесных, кои неотвратимо настигали их мерзкие души.
Уцелевшие после Азенкура рыцари превращались в грабителей, насильников и убийц, не дававших пощады никому из тех, кто не в силах был откупиться...
Между тем страсти при дворе несчастного Шарля накалялись. Слухи о любовной связи красавчика Луи с Изабо по-прежнему доходили до короля, он страдал, но продолжал делать вид, что не верит им. А грешница-королева исправно производила на свет детей: она родила еще двух сыновей (но оба они, увы, умерли еще в нежном возрасте) и дочь Катрин, которую поспешили помолвить с малолетним Анри, принцем Уэльским. С англичанами заключили было перемирие, но вскоре оно было нарушено, и война возобновилась с новой силой.
Увеличив налоги и сведя после долгих мытарств разношерстные отряды наемников в единую армию, король на целый год оставил Париж и выступил против англичан. Он провел этот год в незначительных и ничего не решивших стычках с английскими пешими и конными лучниками и ополчением мятежных городов Фландрии. Королевскому флоту так и не удалось помочь восставшим в ту пору валлийцам. Когда же казна Шарля иссякла, королевские наемники, кроме ненавидевших англичан шотландцев, разбрелись по всему растерзанному королевству, чиня произвол и творя поругания, грабя и убивая ни в чем неповинных крестьян и жителей городов.
Удрученный король вернулся в Париж и обнаружил, что Изабо вновь разрешилась от бремени: родился мальчик, которого нарекли Шарль и объявили очередным дофином, наследником престола. Однако король, который не прикасался к Изабо более года, наконец, с ужасом уразумел, что не в силах более притворяться. В страшном гневе он выгнал распутную супругу из парижского замка Сен-Поль, где она рожала и куда с тех пор доступ ей был закрыт. На другой день с королем случился припадок, до смерти напугавший придворных: он дико хохотал, словно в него вселился сам дьявол, катался по полу, рыдал и выл подобно волку в полночный час.
Шарль обезумел.
Проведавшие о том "великий герцог Запада" Жан, который присвоил себе прозвище Бесстрашный, хотя был труслив как заяц, и беспечный красавчик Луи, замещавший плененного главу Орлеанского дома, окончательно поссорились между собой. Оба они имели виды на корону помешавшегося венценосца - права светлейшего герцога Шарля перечеркивались его бесконечным лондонским сидением, а Жан-Бургундец приходился королю не таким уж далеким родственником - он был шурином потерявшего рассудок Шарля.
Положением ловко воспользовались англичане. Через фрейлин Изабо они подсунули переставшему что-либо понимать королю трактат, согласно которому после его смерти корона должна была перейти наследнику английского престола, помолвленному с принцессой Катрин. Шарля выгнали из Парижа и принудили вести переговоры в Труа, где к ужасу родственников короля и был подписан этот позорный договор.
И вот тогда из уст бродячих монахов и беглых сервов стали распространяться слухи, что распутная женщина погубила Францию, но непорочная дева, явившись из "дубового леса", освободит королевство от англичан.
Изабо, впрочем, всё это, казалось, мало трогало. Бес похоти полностью овладел ею, и она тешила свою ненасытную плоть со многими, открыто появляясь при дворе и народе в сопровождении фаворитов. Однако самым желанным ее любовником по-прежнему оставался красавчик Луи, от которого, как полагали при дворе и родился дофин Шарль.
Минули еще несколько страшных и смутных, наполненных распрями вельмож, распутством королевы и сумасшествием короля, лет, и на рождество Изабо, жившая в то время с Луи Орлеанским в замке Барбетт под Парижем, вновь разрешилась от бремени. На этот раз рожала она не легко, как в прошлые разы, но в муках и страданиях.
Появившегося на свет младенца нарекли Филиппом и объявили, что он скончался в тот же день.
Однако уже через четыре дня поправившаяся после тяжелых родов королева пировала в замке Барбетт с галантным красавчиком Луи. Веселились они потому, что младенец вовсе не умер, а был жив и здоров, и нарекли его не Филиппом, а Жанной, ибо это была девочка.
Верные слуги Орлеанского дома заранее позаботились о кормилице Изабель, недавно родившей жене некоего Жака, землепашца. Этот человек происходил из старинного, но разорившегося и в то время утратившего рыцарское достоинство, рода д"Арков. Новорожденную с кормилицей принял на свое попечение капитан де Новенполон, поклявшийся доставить их целыми и невредимыми в деревушку Домреми, что в Лотарингии, где и жили эти самые д"Арки...
- Фи спите, Луи? - обеспокоено спросила дама дез Армуаз, посмотрев на бледное лицо племянника. Тот слабо улыбнулся, но не произнес ни слова.
- Спитт, - улыбнувшись, сказала тетя и провела ладонью по лбу юноши, - Ну што ш протолшим ф тругой расс.
IV
- Так. Сеготня фи мне нравитес горасто больше, - удовлетворенно произнесла тетя. - Как фас зовут, труг мой?
- Племянник пожал плечами, наморщил багровый лоб и неуверенно ответил:
- Луи дез Армуаз, мадам.
- И сколько ше фам летт, Луи дез Армуаз? - насмешливо спросила тетя.
Племянник снова наморщил свой разбитый лоб и застонал.
Тетя нахмурилась.
- Я фишу, фам фишибли таше те небольшие мосги, которие Госпоть таровал фам...Тогта, если не восрашаете, протолшим нашу повест?
Племянник слабо улыбнулся и кивнул.
Тетя вздохнула, откашлялась и, устроившись поудобнее в кресле, заговорила:
- Тетство Шанни мошно било насватт шастливим...
- Детство Жанны можно было назвать счастливым. Она прекрасно чувствовала себя в семье д"Арков. Названные мать и отец заботились о ней больше, чем о собственных детях, которых у них было пятеро: трое сыновей и две дочери. Да и братья с сестрами искренне любили свою младшую сестренку Жаннетту
Жанна росла бойкой деревенской девочкой. Как и остальные дети, она с трех лет помогала матери в поле и по дому, пасла коров и молотила зерно. Впрочем, родители всё-таки баловали младшенькую и нередко разрешали ей понежиться на соломе дольше других.
В летнюю пору вместе со своей закадычной подружкой Овьеттой Жанна часто убегала в расположенную поблизости заповедную дубовую "рощу фей", где ворожили, наверное, еще галльские колдуны. Там подруги собирали ягоды и грибы, играли в прятки, а в ночь на святого Жана приносили в дар феям пироги, водили вместе с другими девочками хороводы, пели песни у костра, рвали полынь и грешили, изготавливая из корней пахучей травы обереги и загадывая над ручьем желания.
Время от времени в деревню к д"Аркам приезжали какие-то господа, внимательно осматривали Жанну и очень вежливо разговаривали с ней. Потом они дарили ей гостинцы и уезжали.
Однажды в Домреми приехал тощий монах, брат Жером, который поселился у д"Арков и начал обучать Жанну, а заодно и остальных ее братьев и сестер, грамоте и наставлять в христианской вере. Брат Жером был очень добр к Жанне, легко прощал ее шалости и начинавшие уже тогда проявляться у нее гордый нрав, гневливость и заносчивость. Между тем девочка занималась с большим рвением, жадно слушала евангельские истории, любила исповедоваться и причащаться в сельской церкви. Словом, из нее могла получиться истинная христианка.
Через пару лет, это случилось на Пасху, вооруженные господа забрали ее и брата Жерома в ближайший городок, называвшийся Вокулёр. Там местный цирюльник остриг ее густые, черные как смоль волосы. Затем девочку привели в замок и представили коменданту Вокулера, доброму капитану Роберу де Бодрикуру, верному слуге Орлеанского дома...
Кстати, его жена Аларда приходилась кузиной славному рыцарю Роберу дез Армуазу...
Капитан долго рассматривал девочку, задавал ей какие-то странные, как ей казалось, вопросы, а потом объявил, что она будет воспитываться в замке вместе с мальчиками из рыцарских семей.
Жанну искупали, обрядили в мужское платье и проводили в маленькую комнатку. Что самое удивительное, у Жанны появилась служанка - ее сверстница рыжеволосая Аннетта Майо!
Пастушка из Домреми на удивление быстро освоилась в замке, полюбила рыцарские игры и забавы, усвоила этикет благородных господ. Вот только выговор у нее оставался простонародным, и мальчишки иногда зло передразнивали ее речь. Однако Жанна издевательств не терпела и щедро раздавала тумаки своим обидчикам. Двое или трое подрались с ней, получили от девочки заслуженные награды в ухо и под глаз, а позднее были с позором выдворены из замка по приказу узнавшего о драках капитана де Бодрикура.
Скорее всего остальным отпрыскам рыцарских семей, воспитанникам доброго капитана, весьма доступно разъяснили, что "благородной даме" Жанне следует выказывать приличиствующее ей уважение и обращаться с ней с той учтивостью и куртуазностью, коей заслуживают особы благородной крови.
Тем временем Жанна научилась владеть оружием, преуспела в верховой езде, в играх в кольца и кантен, а также в чтении и письме. Была она искренней христианкой, несмотря на ее вспыльчивость и приступы необузданных страстей.
Брат Жером, ставший в Вокулёре ее духовником, имел обыкновение пересказывать Жанне слухи и были о непрекращавшихся бедах французского королевства: смерти безумного короля Шарля, новых унизительных поражениях от англичан и, наконец, страшном злодеянии Бургундца. Жан Бесстрашный подослал убийц к красавчику Луи, который погиб от их отравленных кинжалов
Жером испугался и растерялся, когда увидел, как Жанна, выслушав его рассказ о гибели Орлеанского Красавца, расцарапала себе лицо, сжала кулаки и заскрипела зубами так, словно это ее унизили, предали и закололи. Когда же в другой раз Жером сообщил ей об убийстве Бургундца на мосту Монтреро и об отказе изгнанного в Бурж дофина Шарля признать унию с Англией, она бросилась в пляс и готова была расцеловать сконфузившегося монаха. При этом Жером обратил внимание на одно обстоятельство: пересказанная им молва о том, что женщина погубила Францию, но, Промыслом Божьим, из дубовой рощи объявится дева, которая Францию спасет, запали в страстную девичью душу.
Жанне не исполнилось и тринадцати лет, как детство ее закончилось. Сначала она с ужасом обнаружила, что с ней что-то происходит, что она в чем-то, как ей казалось низком и отвратительно постыдном, отличается не только от своих сверстников мужского пола, но и от остальных девушек. Впрочем, из девиц с ней была одна рыжая Аннетта, с которой Жанна стеснялась говорить об интимных вещах. Разглядывая себя, Жанна замечала, что внешне почти ничем не отличается от юношей: те же угловатые плечи и узкие бедра, та же короткая стрижка и резкие порывистые движения. Даже выражение лица было у нее по-мальчишески задорным. Вот разве что грудь начала расти...
Потом ей стали мерещиться чьи-то голоса. Когда она однажды ночью в отчаянии и слезах спросила, кто и зачем разговаривает с нею, перед глазами ее возникли неясные образы: сначала Святого Архангела Михаила, а потом святых Екатерины и Маргариты-девственницы, облаченных в прекрасные ослепительные ризы. Она вновь вопросила, что нужно им от нее. Образы святых пропали, но голоса поведали: "По воле Царя Небесного ты должна прийти на помощь гибнущей Франции".
В смятении Жанна обо всем рассказала брату Жерому. Духовник воспринял ее слова очень серьезно, успокоил девушку и долго сидел вместе с ней в глубокой задумчивости. Потом он попросил ее немного потерпеть, собрался в дорогу и месяца на три покинул Вокулер.
Вернувшись к Жанне, он вызвал ее в часовню и провел там с ней несколько часов. Жером открыл ей тайну ее рождения и показал копии документов, подтверждавших его слова. Он ознакомил девушку с содержанием письма, написанного ей, как он сказал, рукой королевы-матери (письмо он затем сжег, как, впрочем, и привезенные с собой копии) и поведал, что после гибели красавчика Луи Изабо утихомирилась и как будто перестала интересоваться мужчинами. На самом деле Изабо, прежде чем "утихомириться", дошла до того, что сошлась с Жаном Бесстрашным, однако Жером пощадил девушку и умолчал об этом.
У Жанны, тем не менее, случился припадок, ее трясло как в лихорадке. Она бредила и металась, плакала и читала молитвы. Многие полагали, что она умирает. Жанну отнесли в ее комнату, и брат Жером, попросил всех, кто находился рядом, оставить его наедине с девушкой. Когда это было исполнено, он нагнулся и шепнул ей на ухо: "Жанна, милая моя Девственница! Господь повелел Вам спасти, королевство! Час еще не настал, но он придет! Возьмите же себя в руки! Отныне Вы принадлежите не себе, но Господу нашему, который избрал Вас для великого дела избавления Франции от ига врагов".
И Жанна чудесным образом успокоилась и пришла в себя...
Через неделю она потребовала, чтобы ее называли "Жанна-девственница". А еще через несколько месяцев, ее, Аннету Ля-Русс и брата Жерома вновь перевезли в захолустную деревушку Домреми, в которой насчитывалось всего тридцать четыре дома.
Предупрежденные о ее приезде, супруги д"Арк, их взрослые дети, сияющая Овьетта, да почти вся деревня от мала до велика, высыпали навстречу "простой пастушке", прибывшей в сопровождении десяти конных арбалетчиков.
Жанна ничуть не смутилась, увидев кланяющихся крестьян. Она непринужденно спешилась, потрепала оробевшую Овьетту за косы, небрежно кивнула своей "родне" и всем остальным селянам и вместе с Жеромом и служанкой скрылась в доме деревенского старосты, где отныне и поселилась.
Теплое время года Жанна проводила в деревне, а с рождества до пасхи находилась в замке Вокулер, где вместе с пажами совершенствовалась в умении владеть оружием и искусстве управления войском.
До часа, предсказанного братом Жеромом, оставалось долгих восемь лет.
|
| |
|
|
316. История Дамы дез Армуаз (часть 5)
- Тетушка, слава Богу, я всё вспомнил! - улыбаясь, выпалил молодой человек при виде входящей в его комнату под сводами дамы дез Армуаз.
- Што ше фи фспомнили, торогой труг? - как всегда насмешливо спросила тетя, подавая для поцелуя руку. Племянник не без труда поднялся на ноги, благоговейно взял тетушкину ладонь и церемонно ее поцеловал.
- Я бился с англичанами, - неуверенно сообщил юноша, - и мы победили!
- А кто, скашите на милост, салепил фам топором ф лоб? - с прежней снисходительной насмешкой осведомилась тетя. Племянник сконфуженно пожал плечами и почесал рубец в верхней части лба.
- Фисдоравливайте скорее, труг мой, - сердечно сказала тетушка. - Ми штем фисоких гостей.
- Кого же? - полюбопытствовал племянник.
- К нам пошалуетт, если не опманетт, красафчик Шан, граф те Тюнуа, те Лонгвиль, те, те...Порсеан, или попросту монсеньор Орлеанский Бастарт! - с неуместной, как подумалось племяннику, фамильярностью заметила дама дез Армуаз.
Молодой человек недоуменно вскинул глаза:
- Как, его тоже прозвали красавчиком?
Тетя, видимо, была в хорошем расположении духа. Она похлопала племянника по плечу:
- Он фесь ф батюшку, слотейски убиенного герцога Луи: хорош собой, пьяница, трачун и бабник!
- Кстати, тетя, - решил воспользоваться моментом племянник, - вы не закончили вашу повесть о Жанне-девственнице.
- А рассказиватт, собственно, не о тшем, - лицо тети стало серьезным. - Фи и так фсё снаете.
Тем не менее тетя продолжила свою историю.
- Минуло толгих фосем лет, и фотт на Феликий Пост капитан те Ботрикур послал са Шанной...
- Минуло долгих восемь лет, и вот на Великий пост капитан де Бодрикур послал за Жанной. В замке Вокулера ей показали портрет ее родного брата, дофина Шарля, который размещался тогда со своим двором в городке Шинон-сюр-Марн. Показали ей и изображение другого ее родственника - сводного брата Жана, Бастарда Орлеанского, находившегося тогда под осажденным англичанами Орлеаном. Бастард, везший осажденным селедку, потерпел обидное поражение под городом, был ранен и молил Бога, чтобы горожане не сдались англичанам или не перекинулись на сторону бургундцев. А его отчаявшиеся и голодные подданные - Бастард отлично понимал это - готовы были пойти и на то, и на другое. Люди Бастарда перехватили письмо осаженных Филиппу-Бургундцу, в котором умоляли герцога взять их под свое крыло. Сдача города, означала не только потерю Орлеанским домом своего родового домена, но и крушение всех надежд дофина Шарля: бежать ему больше было некуда, ибо Орлеан являлся ключом к сердцу Франции, еще не растерзанному жадными лапами англичан.
Для спасения дофина требовалось чудо, и чудо свершилось. Кто-то из советников дофина напомнил об откладывавшейся на крайний случай ставке на Девственницу. Ставку сделали, за Девственницей послали, и она спасла королевство!
Жанна, встретившись по пути в Нанси с престарелым герцогом Лотарингским (старый греховодник рассчитывал, что она - знахарка и исцелит его подагру!) и попеняв ему на его бесстыдное сожительство с любовницей, от которой он прижил семерых детей, явилась в Шинон. Там она убедила своего нерешительного и недоверчивого брата в том, что следует, распространив о Девственнице слухи среди простого народа, бросить все силы на Орлеан, снять осаду, а затем быстро занять Реймс, дабы миропомазать Шарля на царство и, в соответствии с вековыми традициями, возложить на его главу венец французских королей. Жанна, как, между прочим, и ее отец, принц Луи, обладала чудесным даром провидения и убеждения...
Всё так и случилось.
Бастард живо написал осажденным о скором пришествии из дубовой рощи Домреми Девы, призванной самим Господом спасти город и королевство. Дофин дал Жанне золотые шпоры, доспехи, свиту и семь тысяч человек. Всё остальное Дева сделала сама.
О, что за счастливые мгновения пережила тогда Девственница! Пожалуй, самым упоительным временем для нее оказалась даже не корогация в Реймсе, а те дни и ночи, которые последовали за разгромом врага под стенами Орлеана. На всю жизнь запомнилось ей торжественное вступление ее армии в этот измученный осадой город. До утра еще было далеко, но городской сенат и все горожане выбежали на улицы. Звонили во все колокола. Монахи, как по команде затянули 'Te Deum Laudamus'. Люди подбегали к восседавшей на своем вороном жеребце Жанне, целовали ее рыцарскую перчатку, края плаща и полы белого, расшитого лилиями парчового кафтана - даже древко копья и кожу поводьев, даже сталь наколенников и золото шпор, даже гриву и круп ее скакуна. За Жанной, обнажившей легендарный меч Фьербуа, которым она салютовала толпе, следовал ее могучий оруженосец Жан д'Олон со стягом Девственницы, дарованном ей дофином: на белом поле красовался лазурный щит с двумя золотыми лилиями, мечом и короной. Вслед за оруженосцем гарцевали Бастард и капитаны с факелами, а за ними медленно шагал, даже не шагал, а словно плыл под пронзительные и веселые звуки волынок, игравших прекрасный марш Брюса, шотладский полк мессира Арчибальда Стюарда, графа д'Обиньи. Горожане словно обезумели от счастья. Они во все горло кричали: 'Да здравствует благородная принцесса Орлеанская Девственница!'
Узнав о поражении англичан под Орлеаном, Бургундский герцог Филипп разинул от удивления свой кривой рот, а герцог Бедфорд - английский регент в Париже - кусал локти и не знал, что предпринять. В итоге они обозвали Жанну 'арманьякской потаскухой', которую ожидает костер. Однако чем больше они поносили Деву, тем хуже им становилось. Страна всколыхнулась и забурлила. Небольшая армия Жанны наносила врагам один удар за другим. Народ боготворил Девственницу, а знать завидовала ее успехам. Завидовали и 'славные' полководцы: не раз битые врагом сумасброды-братья де Шабанн, лихой разбойник Жан де Ксентрай и хитрый гасконец Этьен де Виньоль. Завидовал даже сам Орлеанский Бастард, слывший не только страстным любовником и душой веселых пиров, но и опытным военачальником.
Таковы мужчины, племянник! Как только они сообразили, что нужда в Жанне миновала, а ореол ее великих побед грозит затмить тусклый блеск их дутой славы, они с удовольствием и без малейших угрызений совести, сдали Девственницу бургундцам, а те за деньги англичанам.
Девственнице пришлось выпить до дна чашу унижения и позора. Под Компьеном, где ее дважды предали, солдатня Лионеля де Вандонна, бургундского вассала, сорвала с нее парчовый кафтан и дорогие доспехи, отобрала золотые рыцарские шпоры, драгоценности и великолепного вороного жеребца, подаренного ей в Нанси Лотарингским герцогом. Воины с гоготом тыкали в нее, обнаженную и израненную, своими грязными кровавыми руками. Потом, в Руане, эта хитрая лиса, епископ Кошон, председатель церковного суда, которому предали Жанну, втолковал тупоголовому регенту Бедфорду и его чванливому сподвижнику Ришару де Бошаму, графу Уорику, что Девственница не может быть ведьмой, ибо любая ведьма отдается на шабаше Сатане. Бедфорд распорядился проверить, доподлинно ли Жанна - дева, и его жена Анна, дочка трусливого Жана 'Бесстрашного', вместе с другими знатными дамами и руанским врачом де ля Шамбром подтвердили, что девственность Жанны не нарушена. Тогда, некто, вопиющий ныне в адском огне, позволил двум тюремщикам войти в темницу, где содержалась Жанна, дабы они изнасиловали ее. Боже праведный, что они с ней сделали! На ее лице, всем теле не было живого места - это был один огромный кровоподтек!
Но нарушить ее девственность они не смогли! Врачи вновь подтвердили непорочность Жанны! Что касается негодяев-тюремщиков, то один, после "сожжения" Девы в Руане, сошел с ума, а другой допился до белой горячки и вскоре умер. Что было делать Кошону? Ему пришлось обвинить Девственницу в гордыне, указать, что она незаконно носит и использует 'превосходнейший герб Франции', подбросить ей кожаный мешочек с корнями мандрагоры, объявить, будто она отказывается читать перед судьями молитву 'Отче наш' и признаётся в том, что видит в своей темнице не святых Михаила, Екатерину и Маргариту, а множество чертей величиной с майского жука каждый. Взбесившийся Кошон назвал Девственницу некроманткой и вызывательницей дьявола.
Тем временем люксембургские посредники не раз предлагали Жанне свободу в обмен на покаяние и признание в том, что она была одержима бесами. Дева твердо отказывалась от сделок. Голоса утешали ее и уверяли в том, что казни не будет. А между тем, не дремали и друзья Жанны, а также ее венценосные родственники. Стареющая королева Изабо написала Бедфорду слезливое письмо, в котором умоляла сохранить Деве жизнь. За Жанну хлопотали и ее тетя королева Иоланда Анжуйская, и сестра Катрин, благополучно выданная замуж за Анри, валлийского принца, и даже жена Бедфорда, Анна Бургундская, приходившаяся Жанне свояченицей! Не поскупился и августейший брат Девственницы король Шарль, седьмой король с этим именем. Он обещал щедро заплатить англичанам...
- Так, значит, Жанну д'Арк не сожгли в Руане? - нетерпеливо ерзая на лавке, спросил молодой человек. Ему очень хотелось, чтобы тетушка не прерывала свой рассказ.
Однако тетя молчала.
- Я, кашетса, говорю фам лишнее, - наконец, устало произнесла она. - Шеншчину, насванную Шанной т'Арк, сошкли на костре, объявиф, што перет каснью она присналас ф колдофстфе....
- Женщину, названную Жанной д'Арк, сожгли на костре, объявив, что перед казнью она призналась в колдовстве и приняла покаяние. Девственницу же Франции продержали еще четыре месяца в руанских застенках, а потом в один из пасмурных осенних дней исповедали и причастили в присутствии господ Ришара де Бошама, Гийома де ля Поля, графа Саффолка, и люксембургского посредника графа де Линьи. Этот последний препроводил Жанну по тайному ходу в Полевую башню Руана, стоявшую за городом. Там ее, со связанными руками и ногами, переодетую в крестьянское платье, посадили на телегу и отвезли сначала в Болье-ан-Вермандуа, а потом в замок Кротуа - это уже в Люксебургском герцогстве.
В Кротуа подлый Кошон, епископ Бовэ и капеллан герцога Бедфорда, получил за Жанну десять тысяч турских ливров выкупа.
Правда, на этом скитания Девы не закончились. Ее перевезли в другой люксембургский замок - Боревуар, где объявили, что Жанна приговаривается к пожизненному заточению и покаянию на хлебе и воде. Однако шайки Жиля де Рэ и Эдмона де Маси несколько раз пытались освободить Деву из неволи, и Люксембуржец - за деньги! - передал пленницу герцогу Амадею Савойскому, непокорному вассалу короля Шарля.
Девственницу заключили в замок Монротье. В келье этой неприступной твердыни она и томилась четыре года, испещряя стены насечками, которыми отмечался каждый прожитый в неволе день...
Тетя опять замолчала. Было видно, что она утомилась и не намерена продолжать свое повествование.
- Тетушка, - не унимался, однако, племянник, - но неужели не нашлось ни одного истинного рыцаря, готового отдать жизнь за освобождение благородной Девы?
Лицо тетушки озарилось:
- Мне исфестно, што по крайней мере тшетире снатних кавалера любили ее... Та йешо отин ф Кельне...
- Мне известно, что по крайней мере четыре знатных кавалера любили ее... Да еще один в Кельне... Ведь Девственница была не так уж дурна собой! Во всяком случае, когда в лагере она на виду всего войска обнажалась по пояс, чтобы умыться, не один Жан д'Олон, оруженосец, ливший ей воду, впивался восхищенным взглядом в ее прекрасной формы грудь! Однако почти все воздерживались от гнусных поступков, ибо боялись навлечь на себя гнев Божий. Тех же, кто, движимые похотью, посягали на ее честь, ждали безумие или мучительная смерть...
Самым благородным и бескорыстным ее соратником был Жак де Шабанн, сын одного из сумасбродных братьев де Шабанн. В первой схватке у компьенских ворот он, не подозревая, что Девственницу решили предать, ценой своей жизни отбил ее у врагов и спас от плена. Это был чистый и благородный рыцарь, не то, что его отец и дядя!
Вторым знатным, любившим Жанну, являлся Жиль де Рэ, первый барон Бретани. Это был страшный человек. Он убивал всех своих пленников, не способных заплатить за себя выкуп. Женщины не интересовали его. Но к Жанне барон относился с каким-то священным трепетом, хотя его небратские взгляды заставляли трепетать и саму Жанну, обычно спокойно выдерживавшую такого рода внимание со стороны похотливых мужчин. С Жилем она не боялась ни вражеских арбалетов, ни лукавых кинжалов наемных убийц.
Когда банда де Ксентрая вызволила Девственницу из савойского заточения, де Рэ устроил в ее честь в Орлеане пышное представление, на котором были король Шарль и Бастард Орлеанский, получивший тогда звонкий титул 'наместника Франции' (Изабо два года, как скончалась, всеми забытая). Де Рэ, не колеблясь, ввел себя в разорение ради Девственницы. Тогда в Орлеане на свои и заемные средства он поставил феерическую 'Мистерию об осаде Орлеана'. Этот угрюмый и жестокий барон всегда с благоговением называл Жанну 'моя прекрасная высокородная и могущественная принцесса'... Только он один попросил у 'высокородной принцессы' прощения за то, что, не в силах освободить ее, постыдно забыл о ней, страдавшей в Монротье...
Слава Богу, что о Деве вспомнили через четыре года после ее 'сожжения' в Руане. Да и вспомнили о ней лишь потому, что добрый король Шарль, бросивший все свои наемные банды на Бургундию, решил бороться с англичанами в Гиени силами дурно обученного французского ополчения. После очередных тяжелых поражений от англичан 'принцессу' живо освободили, нарекли Жанной дю Лис (лилией), дали ей пять тысяч конных арбалетчиков и отправили под Ларошель. Из военачальников она взяла с собой одного де Рэ.
Благодаря помощи служившего кастильскому королю кузена Девы Жана, герцога д'Арманьяка, который прислал ей флот, отряды Девственницы взяли Ларошель приступом. Затем ее армия пошла на расположенный в тридцати лье от Ларошели город Блэ, где одержала новую победу над англичанами. Через шесть недель капитулировал Бордо, а в следующем году Девственница разгромила врагов под Байонной. Еще через год она провела победную кампанию в Пуату и освободила Гиень от многовекового чужеземного владычества.
Жанна снова сделала свое дело и снова стала мешать. Ее отставили от армии и сослали в Мец, иначе говоря, заживо похоронили там, зато де Рэ получил титул маршала Франции...
- Но ведь его же казнили, тетушка, - тихо и недоуменно сказал племянник. Тетя задумчиво покачала головой.
- Та, каснили...
- Да, казнили... Я же говорила, что это был страшный и порочный человек, которого сдерживала и облагораживала лишь небесная чистота Девственницы. Враги де Рэ привлекли его к суду и без труда доказали, что в своем замке Тиффож, он не только пытал и убивал пленников, но и насиловал детей, как мальчиков, так и девочек, которых потом сбрасывал в пропасть. Сколь гнусна и отвратительна человеческая порода!..
Подстать де Рэ был и третий шевалье, вздыхавший по Девственнице. Я имею в виду бургундского рыцаря Эдмона де Маси. Впервые он увидел ее в руанских подземельях и позволил себе коснуться ее груди. Получив в ответ пощечину, он не нашел ничего лучшего, как во всеуслышанье объявить: 'Господа, я влюбился в нее!'
Его любовь напоминала помешательство. Он то собирал деньги для выкупа Жанны из плена, то сколачивал шайку отпетых разбойников для ее освобождения. В конце концов за взятку он получил должность смотрителя замка Монротье и принялся истязать Деву своими ежедневными визитами в ее келью. Чего только не предлагал он ей: и руку и сердце, и горы золота и изысканные блюда, и даже константинопольский трон! Ее доводили до бешенства его грязные ласки и разного рода гадости. Один Бог знает, как смогла она вытерпеть эту пытку и не сойти с ума!
В итоге с ума сошел де Маси, а когда банда де Ксентрая положила конец ее заключению в Монротье, ворвавшись ночью в дурно охранявшуюся башню, прозванную в народе 'Башней Девы', этот грязный бургундец попытался поцеловать ее, а потом выбросился из окна кельи, в которой долгие годы томил Жанну...
- А кто же был тот, четвертый, тетя? - с наивным видом спросил племянник.
- Натеюс, фи не так глупи, штопи не тогататса, - высокомерно ответила дама дез Армуаз и дала понять, что разговор завершен.
|
| |
|
|
317. История Дамы дез Армуаз (часть 6, заключительная)
VI
Бастард не обманул, и в условленный день и час заявился в замок Жольни со всей своей блестящей свитой.
Красавчик Жан, граф де Дюнуа де Лонгвиль, де Порсеан, Наместник Королевства и Великий камергер Короны, оказался милым обходительным старичком, щегольски одетым, с холеными седыми усами и бородкой клинышком. Правда передвигался он с помощью пажей, но при этом старался сохранять живость и изящество манер. С лица его не сходила чуть ироничная улыбка.
- Топро пошаловатт, монсеньор Бастарт, - с достоинством и в соответствии с этикетом произнесла тетя слова церемониального приветствия и поклонилась высокому гостю. Ради такого случая она принарядилась, надев поверх платья свой праздничный темно-синий плащ с золотыми лилиями на капюшоне. Племянник последовал ее примеру и отвесил почтительный поклон.
Бастард снял свой зеленый шерстяной бурлет с длинным черным пером сбоку, передал его пажу и поклонился в ответ.
- Моя благородная дама, я рад вас видеть в добром здравии, - весело сказал он и ловко поцеловал тете руку. - А это – наш герой, не так ли? – бастард кивнул в сторону молодого человека.
- Монсеньор бастард, - хрипло пробормотал Луи, - я счастлив видеть вас…
- Ну, разумеется, - насмешливо заметил старичок.
- Та, та, конешно, это он, укокошифший сэра Тшона Пессингтона и бетного Рихарта графа фон Брантенбурга, - несколько развязно заметила тетя и довольно улыбнулась.
- И не только их, мадам, - усмехнулся высокий гость, - ваш племянник, прежде чем подставить себя под топор этого ужасного фриза, де Рейзема, так отделал спину другому фризу, де Остенде, что, боюсь, бедняга на всю жизнь остался горбуном!
- Как, монсеньор Бастард, против нас бились фризы и немцы? – с дрожью в голосе спросил Луи.
- Ну, почему же, молодой человек, вам противостояли не только рыцари из Фризии и Бранденбурга, - с ехидцей ответил старичок, - были еще знатные господа из Фландрии, Брабанта, Дании, Бургундии, Люксембурга и даже целых семь, так сказать, природных англичан, включая сэра Роберта Ноллиса и Ришара де ля Ланда. Одного из этих семерых, сэра Джона Пессингтона, вы и, говоря словами вашей тетушки, укокошили, причем довольно брутально.
Бастард рассмеялся, довольно потирая руки.
-Монсеньор Бастарт, - вмешалась тетя, - фи и фаши люди - шеланние гости в Шольни. Прошу фас пройти ф палас, кте фи найтете фсё неопхотимое тля оттиха и сфершения обрята.
Взволнованный Луи дез Армуаз быстро поменял платье. Он облачился во все новое: надел белые чулки-шоссы; короткие штаны – брэ; короткую шелковую рубашку – камизу,; длинную, до колен, полотняную рубаху – блио и, наконец, долгополый кафтан – упелянд. На голову ему водрузили синий бурлет со страусиными перьями, а ноги украсили мягкими сапогами - пигашами. Сердце дез Армуаза стучало так же, как в то зимнее утром, когда произошел памятный поединок у дуба Ми-Вуа.
В сопровождении надувшегося по такому случаю мажордома Гастона и двух мальчишек-пажей взволнованный молодой человек спустился во двор, залитый щедрым весенним солнцем, и направился в часовню, перед которой выстроилась добрая половина свиты Орлеанского Бастарда.
Два пажа в кафтанах бело-зеленых цветов Орлеанского дома отворили створки дверей часовни. Дез Армуаз, передав пажам свой нарядный бурлет и нагнувшись, чтобы не удариться головой о притолоку, вошел внутрь. Войдя, он подивился красоте открывшейся перед ним картины.
Знакомые стены, покрытые росписями и цитатами из Святого Писания, казалось, заиграли новыми, свежими красками. Справа и слева от молодого человека в лучах яркого праздничного света, которые врывались внутрь через готические окна часовни, расположенные под деревянным резным потолком, стояли два стяга. На правом Луи увидел герб, имевший форму щита с лазурным полем, в котором две золотые лилии обрамляли серебряный меч с золотым эфесом острием вверх, увенчанный золотой короной. "Неужели это тетушкин герб?" - подумал пораженный юноша, глядя на "превосходнейший герб Франции".
На стяге слева был изображен всё тот же щит с лазурным полем. Красовались там и золотые лилии, но было их три и находились они в связке из трех подвесок - отличительного знака Орлеанского дома. Корона в гербе, разумеется, отсутствовала, ибо матерью графа де Дюнуа была "простая", но весьма пригожая дама Марьетт де Кани. В центре, перед кафедрой, установили белый штандарт, на котором взгляду дез Армуаза представился Спаситель с королевской лилией в одной руке и голубем в другой.
"Штандарт Девственницы, выставленный в Реймском соборе!" - пронеслось в голове Луи.
Видя, что молодой человек озирается по сторонам, Бастард, стоявший рядом с кафедрой, кашлянул и торжественно произнес:
- Луи дез Армуаз, подойдите ко мне.
Луи вздрогнул и быстро направился к сиятельному графу. При этом он едва не упал, запутавшись в длиннополом платье.
Бастард был великолепен. Его упелянд, подпоясанный, как того требовала последняя бургундская мода, широким поясом из золоченой кожи, имел длиннющие рукава из фландрского сукна. Эти рукава, отороченные мехом по фасону "жиго", красиво ниспадали, касаясь каменного пола часовни. В руках у Бастарда был старый выщербленный и тронутый ржавчиной меч. На темном лезвии рядом с эфесом Луи заметил пентограмму, составленную из иоаннитских крестов.
- Преклоните колено, - грозно скомандовал сеньор. – Луи дез Армуаз, в моей руке святой меч Фьербуа, принадлежащий Орлеанскому дому. Им поражали врагов знаменитый коннетабль славного короля Шарля Пятого Бертран дю Геклен; великий адмирал Клинье де Брибан; мой добрый отец, герцог Луи Орлеанский; превосходная принцесса Жанна, Благороднейшая Девственница Франции…
Бастард приосанился и продолжал:
- Храбрый Луи дез Армуаз, этим святым мечом я посвящаю вас в рыцари!
Произнеся сию торжественную формулу, Бастард с трудом поднял выщербленный клинок и коснулся им правого плеча коленопреклоненного дез Армуаза.
- Встаньте, мой дорогой шевалье дез Армуаз, - важно проговорил Бастард и повернулся к пажам: - Опояшьте рыцаря мечом!
К сияющему Луи быстро подошел румяный паж. В руках он держал пояс, на котором был укреплен рыцарский меч. Паж проворно затянул пояс на талии новоиспеченного рыцаря и поправил его упелянд.
Бастард посторонился, чтобы дать дорогу капеллану Мартину, благообразному старику с розовым добрым лицом.
- Поклянитесь, сын мой, быть верным вашему сеньору и храбрым в бою.
- Клянусь! – почти закричал Луи.
- Поклянитесь, сын мой, что будете защищать святую христианскую церковь и ее служителей.
- Клянусь!
- Обещайте, сын мой, что будете презирать опасности и не бояться тягот, оказывать помощь сирым или немощным рыцарям и их семьям.
- Обещаю!
- Обещайте, сын мой, что скупость и расчетливость будут чужды вам.
- Обещаю!
Капеллан осенил Луи крестным знамением, дал поцеловать руку и, в свою очередь, посторонился перед вышедшей к племяннику дамой дез Армуаз.
Тетушка, если и не перещеголяла своим нарядом Бастарда, то и не уступила ему ни в чем. Ей необычайно шло расшитое золотым узором платье из атласной ткани с узкими рукавами и стоячим воротником, опушенным мехом. Луи впервые видел свою тетушку в таком роскошном одеянии.
Тетя Жанна смахнула слезу и, не говоря не слова, протянула племяннику золотые шпоры. Потом она обняла его и прошептала:
- Пострафляю фас, милий Луи. Бутте плакорасумни и помните обо мне – федь я фсекта любила фас, мой торокой!
Пажи подвели к обнявшимся тете и племяннику монсеньора Бастарда.
Ну же, мадам, я тоже обязан обнять нашего шевалье. Этого требуют правила! – по своему обыкновению насмешливо произнес Бастард.
Пир по случаю посвящения Луи дез Армуаза в рыцари был в самом разгаре. Гости, съехавшиеся со всего Герцогства Барского, за исключением самого герцога, находившегося при дворе Бургундца, успели отведать оленины и медвежатины и перешли к жареным гусям и запеченным перепелам. Красное вино из Бордо сменилось местным белым, а разговоры шутками и смехом. Разрумянившаяся и счастливая тетя время от времени выходила к поварам, чтобы сделать необходимые распоряжения.
- Должен вам, сказать, мой дорогой шевалье, - не очень внятно говорил Бастард, жевавший запеченную в меде перепелку, что ваши трюки с молотом просто изумляют.
Граф де Дюнуа имел в виду продемонстрированное Луи после церемонии посвящения в рыцари искусство владения этим боевым оружием.
Поверьте, молодой человек, - продолжал он, - я видел немало поединков, да и сам побывал в сотне жарких дел, меня трудно удивить умением жонглировать оружием, но то, что вы продемонстрировали, впечатляет. Теперь я охотно верю, что вы могли победить половину ваших врагов в поединке у Ми-Вуа.
- Благодарю вас, монсеньор, - вежливо склонил голову польщенный Луи, - однако мне до сих пор неизвестны подробности боя после того, как…
- Как вам чуть не проломили голову, - быстро и ехидно договорил за дез Армуаза Бастард. – Как, разве ваша тетушка не раскрыла вам тайну вашего чудесного спасения?
- Нет, монсеньор, - покачал головой Луи, - она лишь сказала, что меня спас святой Михаил-архангел.
- Ах, ну да, разумеется, - охотно подтвердил Бастард. – Кстати, как называется местное вино? - невинным голосом спросил он, увидев, что слуга наполняет его кубок.
- Валь-де-Барруа, монсеньор, - с готовностью ответил молодой человек.
Бастард поднял кубок и негромко сострил:
- Ну что же, выпьем «Долину Барруа» за ваше чудесное спасенье в бою у Ми-Вуа! – а затем так же негромко добавил: - Вы действительно хотите знать эти, так называемые подробности?
- Хочу, монсеньор, - пожав плечами, недоуменно ответил дез Армуаз.
Бастард усмехнулся, покрутил ус и заговорщическим тоном прошептал:
- Ну, так слушайте.
Граф де Дюнуа изящно помахал пальцами, чтобы дать высохнуть перепелиному жиру и наклонился к самому уху юноши.
- Пока вы ловко водили за нос двух фризов, а де Бо-Мануар - он, кстати, как и вы еще не вполне оправился от ран... - так вот, пока мессир маршал мужественно выдерживал благодаря своим толедским доспехам натиск сэра Роберта Ноллиса…наш славный Рене, благородный маркиз де Монтобан («а, это тот, стоявший под стягом!» - сообразил Луи), решился на неблагородный поступок. Рене, видимо, не без основания полагал, что всех вас ждало неизбежное поражение, ибо в таких поединках перевес в два бойца обычно решает дело. Итак, передают, что наш прекрасный маркиз незаметно – я, правда, с трудом себе представляю, как это могло пройти незамеченным, - улизнул с поля боя, добрался до коновязей и потребовал своего ганноверского жеребца. Усевшись в седло, он вонзил свои золотые шпоры в бока застоявшегося скакуна и молча бросился на врага. Через несколько мгновений, в одно из которых вы, шевалье, пропустили косой удар топором в голову, де Монтобан, врезался в толпу «англичан» и сбил семерых с ног. Жеребец маркиза продолжал свое движение, и наш доблестный Рене на хорошей рыси прорвал заграждение из кустов ракиты и ускакал по дороге на Жослен.
Надо отдать должное вашим соратникам: они в отличие от «англичан» не растерялись и живо прикончили поваленных де Монтобаном врагов. Остальные «англичане» образовали круг и для приличия немного посопротивлялись. Наконец, страдавший от ран сэр Роберт Ноллис, к которому перешло командование своей партией, мужественным голосом объявил о сдаче и попросил пощады, которая была великодушно дарована сидевшим поодаль (он утратил способность передвигаться пешком) мессиром маршалом де Бо-Мануаром...
- Вот, что мне рассказали очевидцы этой схватки, - завершил свой краткий рассказ Бастард.
- Но маркиз, что сталось с ним? – спросил ошеломленный дез Армуаз.
Бастард усмехнулся, смакуя Валь-де-Барруа.
- С тех пор его никто не видел. Одни говорят, что он уехал в Константинополь, другие якобы видели мессира маркиза на службе у албанского принца Александра. Между прочим, де Монтобан оставил жену, говорят прехорошенькую, с двумя детьми.
Бастард лукаво прищурился:
- Кстати, вам, как рыцарю, следует выбрать даму сердца.
Дез Армуаз покраснел:
- Так, значит, я обязан жизнью нечестию маркиза?
- Не переживайте, шевалье, - Бастард легонько похлопал Луи по плечу, - это жизнь, а в жизни подчас случаются удивительные вещи! Да вот, например, реликвия нашего Дома – меч Фьербуа, которым я имел честь коснуться вашего поистине рыцарского плеча. Не знаю, откуда Дева прослышала о нем, но нашему прекрасному королю Шарлю пришлось распорядиться передать ей этот священный меч. И вот, представьте, Жанна, будучи доброй христианкой, в ночь перед атакой на бастиду Сен-Лу, собрала все свое воинство и порекомендовала бойцам исповедаться и причаститься. Сама же она удалилась в свой шатер, дабы принять таинство святой евхаристии от брата Жерома. Между тем воины вместо того, чтобы сделать что-нибудь богоугодное, затащили в лагерь пару сотен маркитанток и занялись с ними самым примитивным развратом, ибо любой иной разврат, как известно, – удел знатных господ.
Когда Девственница, совершив очистительный обряд и воспылав надеждой увидеть подле себя свое праведное войско, вышла вместе с братом Жеромом из шатра к белой хоругви, под которой уже стоял целый отряд священников, она узрела вдали лишь пару скотинок о двух спинках да услышала сладострастные вопли, раздававшиеся из палаток.
Граф де Дюнуа с удовольствием отпил из кубка сладковатое белое вино.
- Девственница рассвирепела. Она приказала д’Олону, своему здоровенному оруженосцу, подвести коня, затем потребовала меч Фьербуа, обнажила его и с возгласом «Я искореню блуд!» стала гоняться по всему лагерю за продажными девками. Молодой человек, это было незабываемое зрелище: между палатками, отчаянно визжа, носились голые маркитантки, а Жанна настигала их и безжалостно шлепала святым мечом. Разумеется, удары наносились плашмя, по спинам пышнотелых красавиц и аппетитным местам ниже их спин. Вы, не поверите, шевалье, но меч пострадал! Какие же надо было иметь хребты и ягодицы, чтобы повредить толедскую сталь!..
- Бастарт, бастарт, уймитес! – неожиданно выросла перед увлекшимся графом рассерженная дама дез Армуаз. - Фам толшно битт ститно говоритт такую похабшчину нашему молотому шевалье!
Бастард невольно съежился и даже прикрыл голову руками, словно ожидая тетиного удара.
- Узнаю вас, мадам, - моргая, произнес он и, пережив испуг, смущенно добавил, - не сердитесь, прошу вас… Вам, полагаю, не хуже меня известно, что даже наш добрый король Шарль написал Девственнице письмо, в котором укорял ее за нанесение ущерба реликвии.
- А фам, торогой Бастарт, толшно битт исвестно, о тшем слетуетт говоритт на пиру в тшест посвяшшенного рицаря, а о тшем лутше помолтшатт! – гневно парировала тетя и негодующе покачала седой головой.
- Да, в самом деле, - миролюбиво и чуть сконфуженно заметил Бастард и, окинув взглядом притихших гостей, неожиданно громко произнес:
- Господа! На пиру полагается веселиться, водить рыцарский хоровод и петь рыцарские песни. А ну-ка, пажи, покажите нам пример!
Тут же из-за столов выбежали молодые люди в бело-зеленых одеждах, взялись за руки и приготовились к танцу. Запевала открыл было рот, но его, к всеобщему удивлению, опередил граф де Дюнуа. Бастард подмигнул тете и, раскачиваясь и отбивая по столу такт кубком, довольно звучным и сильным голосом пропел:
Эй, виночерпий, налей, налей
В кубки вино «Валь де Барруа»!
Ну-ка, пажи, веселей, веселей!
Дева порвет Договор Труа!
Тетушка улыбнулась и махнула рукой.
- Фи фсё такой ше шалун, Шан!
Луи дез Армуаз встал, вышел из-за стола и очень серьезно и учтиво обратился к тете:
- Позвольте пригласить вас, мадам, на танец.
Тетушка улыбнулась и протянула племяннику руку. Они присоединились к приплясывавшим пажам, которые к тому же подхватили круговую песню своего сеньора. Подвыпившие гости с энтузиазмом стучали кубками по длинному дубовому столу.
- Мадам, - двигаясь в хороводе, сказал племянник, - это самый счастливый день в моей жизни…
Тетушка кивнула.
- И не столько потому, что я стал рыцарем…
- А потшему ше йешо, торогой труг? – подняла бровь тетя.
- Я счастлив, что узнал правду о Девственнице из уст Дамы дез Армуаз.
Тетя улыбнулась племяннику.
- Берегите потаренное мною кольцо, - проникновенно сказала она. - Голоса открили мне, што оно охранитт фас отт прештевременной смерти, а такше мерсости и нисости света и его собласнофф.
Племянник невольно посмотрел на кольцо, подаренное ему тетей. На нем было выгравировано: «Жанна + Иисус»; имена разделял крест иоаннитов.
|
| |
|
|
318. Второй звонок
В тот сентябрьский вечер, в очередной, а точнее - в четырехтысячный раз, если считать с 1975 года, он вошел в свою гримерную. Как всегда, за два часа до спектакля. Чтобы наложить грим, ему требовалось около двух часов. Один час "уходил" на лицо, остальное время – на тело.
Он разделся и с наслаждением расположился в кресле.
В гримуборной всё было так, как он хотел: стены выкрашены в шоколадный цвет, на полу – ковер; такой же ковер в маленькой гостиной, расположенной рядом. Ни в гримерной, ни в гостиной не было этих чертовых ржавых умывальника с унитазом – для них устроили крохотный туалет, спрятанный от любопытных глаз гостей, навещающих его после представления.
«Короли» не справляют малую нужду (и уж тем более большую!)!
В тысячах его гримерных комнат не было места стандартному сочетанию ламп дневного света, идиотских надписей и рисунков на стенах... Да, и ненавистных ему, "Королю", этих чертовых...disgusting roaches (отвратительных тараканов - прим. автора.)!
Гримуборные являли собой его суверенную территорию, где бы он ни гастролировал, где бы ни останавливался: в Нью-Йорке или Чикаго, Бостоне или Филадельфии, Солт-Лейк-Сити или Коламбусе, Сан-Франциско или Лос-Анджелесе. Это было его королевство, в котором он царил восемь раз в неделю, восемь лет подряд.
В гримерной можно было расслабиться перед священнодействием – наложением грима.
Некоторое время он просиживал в кресле, рассматривая себя. Затем начинал гримироваться - с лица. Его бритая голова сообщала ему сходство с буддийскими монахами, а подчеркивание скул, подведение глаз и удлинение бровей – с демоническими масками театра кабуки.
Закончив гримировать лицо, он брал губку и покрывал свои мускулистые руки, грудь и ступни «основой» - краской орехового цвета. На «основу» наносился еще один красочный слой - «светло-египетского» оттенка, который ему полюбился еще со времен съемок в «Десяти заповедях».
После этого, в гриме «Короля Сиама», он казался себе настоящим тигром – царем уссурийской тайги, пугавшим мужчин и приводившим в трепет женщин.
Он любил это время: накладывая грим, «Король» забывал о постоянно мучивших его болях в спине и отвратительном першении в горле.
Спина у него болела, то слабее, то сильнее, с тех самых пор, когда он, семнадцатилетний цирковой гимнаст, отрабатывая на репетициях акробатический трюк, травмировал пару ребер и костей таза на парижской арене «Сирк д’Ивер», а горло...Горло начало досаждать недавно – с полгода назад. Пришлось даже обратиться к врачам.
- Итак, Юл, - сказал он, обращаясь к себе почему-то по-русски, и осекся.
«Нет, «Юл» не годится. На русском это звучит как-то по-детски", - подумал он и поймал себя на мысли, что думает на английском языке. "Король" улыбнулся: " Тем более, что во Владивостоке родители и сестры звали меня на французский манер – Жюль, а в метрике записали «Юлий».
- Итак, Юлий…, - повторил он и вновь замолчал.
«Мне 62, а Ирина говорила, что обращаться в таком роде к господам моего возраста и ранга неуважительно и фамильярно. Вспомни Толстого...,Достоевского, наконец».
- Итак, Юлий Борисович, - в третий раз обратился он к своему отражению в зеркале, - второй колокол уже…
«Черт возьми, как по-русски будет “the bell”? – в раздражении подумал он. - Нет, «колокол» не годится. Это для церкви, а для театра…ах, да - звонок!
«Король» улыбнулся, вспомнив правильное слово.
- …Второй звонок уже…- ему так и хотелось сказать gone, но он понимал, что по-русски звонки не «ходят». – …уже дали!
«Как жаль, что нет практики», - усмехнулся он, накладывая грим доведенными до автоматизма движениями рук. – Интересно, с кем он разговаривал по-русски с тех пор, как закончилось его детство, и судьба забросила его сначала в Китай, а потом на Запад? Разумеется, с мамой, тетей, сестрой... со сверстниками-цыганами Лёхой и Валькой Дмитриевичами из парижского кабаре… Потом, в Даляне, - с отцом и его возлюбленной - Катей, бывшей мхатовской актрисой… С кем еще?.. С Сержем Лифарем, Жоржем Питоевым, а после войны с прежними знакомыми - цыганами..., с Анатолем Литваком…
Да, с Рудольфом Нуриевым!
Руди он даже собирался усыновить, пока тот не стал в Париже королем танца и «культурным достоянием Французской Республики». Два короля не могут одновременно править и быть в прямом родстве между собой…
Ну, и пару слов он, кажется, сказал по-русски Тони Кертису на съемках «Тараса Бульбы». Это звучало забавно…
«Король» укоризненно покачал бритой головой своему отражению в зеркале:
- Юлий Борисович, вы забыли мистера Чехова!
...Снедаемый страстью стать великим актером, он в тридцать восьмом прикатил в Лондон к Михаилу Чехову, «профессору Чехову», и на прослушивании спел ему под гитару (даже не спел, а прорычал) «Очи чёрныя» и еще несколько романсов, разученных им в кабаре Сержа Лифаря под гитарный аккомпанемент Алеши и Валентины.
Чехов задумчиво поскреб бороденку, внимательно посмотрел на будущего «Короля» и изрек:
- Молодой человек, я не буду вас учить. В ваших глазах – глаза у вас совершенно безумные - я вижу страшную жажду успеха ради власти. Вы хотите подавить всех и во что бы то ни стало утвердить себя, одного себя. Актерское ремесло – это путь к Богу, вас же искушает дьявол…
«Профессор»Чехов – так Жюль, наполовину в шутку, наполовину всерьез, звал великого актера, - помолчал, ожидая реакции будущего «Короля». Однако пауза затянулась, и мхатовец заметил:
- Знаете, молодой человек, древние римляне казнили всякого, кто, по их мнению, домогался царской власти.
- И получили власть императоров, - съязвил «молодой человек».
- Отчего и погибли, все поголовно! - весело парировал Чехов.
На том и расстались.
«И всё-таки я стану, стану Королем еще до того, как мне исполнится тридцать!» - подумал тогда будущий «Король»…
Вскоре после этого он перестал думать по-русски и воспринимал себя не иначе, как «мсье Жюль Бринэ». «Офранцузился», он, однако, не благодаря лицею «Монсей», в котором не столько учился, сколько дрался и неизменно побеждал в поединках с одноклассниками и парнями постарше (а как же иначе? – ведь он – будущий «Король»!). Нет, «французом» он стал после того, как принялся лечить травмированную спину опием. Случай свел его тогда с другим любителем "вьетнамского зелья" – декадентским поэтом Жаном Кокто, который ввел будущего «Короля» в свой «порочный», но блистательный круг.
Поэт, бросивший вызов «приличному обществу», познакомил Жюля с Пикассо, Марселем Марсо и Жаном Марэ – без этого красавца Кокто, кажется, тогда жить не мог. Как, впрочем, и без опия.
Не мог без "вьетнамской отравы" и будущий "Король". Жюль курил опий – по две-три трубки в день – и, слушая Кокто, наслаждался изощренной игрой галльских слов, которую он начинал превосходно постигать.
Опий не только сделал будущего «Короля» настоящим «французом», но и привел его на край гибели.
Выручили тетка и двоюродная сестра, проживавшие тогда в Швейцарии. Они выходили Жюля, страдавшего от опиумной зависимости. Что же касается Кокто, то он тем временем лечился в частной клинике под Парижем и писал свой бессмертный и эпатажный «Дневник наркомана»…
«Король» и не заметил, как боль в спине прошла. Глоток минеральной воды - и совсем не першит в горле! Правда, ужасно хочется затянуться любимыми «Голуаз блонд», но – нельзя – скоро спектакль, в котором он играет Короля…
И всё-таки «профессор Чехов» вынужден был принять его, будущего «Короля» в свою труппу! Это случилось, когда и тот и другой, убегая от войны, оказались в начале сороковых в Штатах. «Профессору» нужен был водитель фургона, чтобы гастролировать по американским городам и весям. Жюль умел водить всё, что можно было водить, к тому же он предъявил «профессору» рекомендательное письмо от Кати, и мистер Чехов сдался. Тогда-то новоиспеченный водитель фургона и стал актером «Йоулом», а потом просто Юлом, или Юлом Брайнером, как звали его эти олухи-американцы.
В ноябре сорок первого, когда в Коннектикуте стало прохладно, труппа подалась на юга. В окрестностях городка Батон-Руж местные копы арестовали «мистера Брайнера» с его фургоном за то, что у Юла не было этих чертовых луизианских прав! А потом чертов местный шериф засадил его, будущего «Короля», не умевшего тогда и двух слов связать по-английски, в каталажку к цветным! За это унижение и еще за то, что чертово американское правительство положило себе в карман девятьсот тысяч долларов из заработанного им, «Королем», а если уж быть точным, «Фараоном» из библейского боевика «Десять заповедей», целого миллиона, он отомстил. Он отомстил этим звездно-полосатым подонкам!..
«Король» блаженно улыбнулся и выпятил мускулистую грудь.
Для начала, став «Королем», он наболтал их чертовым пустоголовым писакам, что его бабка происходит из знатного монгольского рода, начало которому положил один из Чингизидов, и что настоящее его, «Короля», имя – Течже-хан. А потом, пользуясь тем, что его дед, Юлиус Бринер, сбежал в девятнадцатом веке из какой-то Богом забытой швейцарской деревушки в Японию, он стал подданным кантона Валэ, что в Швейцарской Конфедерации, и попросту наплевал на их чертово американское гражданство, которого так униженно добивался тогда, в начале сороковых!..
Неожиданно он перестал подводить глаза. «Король» вспомнил босса-патриота, в шоу которого он когда-то работал.
- Да, мистер Салливэн, - жестко процедил он, сжав кулаки, - плевал я на ваше ублюдочное гражданство и на все ваши звезды и полосы!..
В конце концов, его «Королевство» было не от мира сего, и какое «Королям» дело до всех этих гражданств и идиотских патриотизмов! Однако тогда, в конце сороковых, он лишь затаил злобу. Немного подучив английский, будущий «Король» переправил "i" на "y" и удвоил «н» в своей фамилии - чтобы сделаться, наконец, Юлом Бриннером.
… «Так, отлично», - лицо было в полном порядке: в зеркале на Юла смотрел настоящий, удивительно притягательный демон с гипнотическим взглядом и торсом бога: в молодости это был Аполлон, а сейчас, в зрелом возрасте – Геракл или Пан.
«Только рогов не хватает», - подумал он и нахмурился, вспомнив, сколько раз изменяла ему его первая жена, Вирджиния Гилмор, «королева пчелок» (Queen of B-movies – королева второсортных кинокартин – прим. автора), обладательница «чудных ляжек», но, «как ни странно, отнюдь не дура». Впрочем, первым изменил он, но «Королям» это позволительно, не правда ли, иначе какие же они «Короли»?..
Юл начал наносить «основу», и его благородное, сильное тело благодарно отозвалось на легкие пластичные движения сильных рук. Боже, сколько женщин, сладко стонали от этих прикосновений! И Джоан Кроуфорд, и Джуди Гарлэнд (это было в сорок седьмом в Беверли-Хиллз), и Марлен Дитрих (это случилось на Манхэттене в пятьдесят втором). Марлен, лаская его редеющую шевелюру, посоветовала тогда: «сбреешь эту пародию на волосы, и от баб не будет отбоя!» Он послушался и вскоре понял, насколько она оказалась права). Далее последовали Мэрилин Монро, бравшая в то время уроки у «профессора», Ингрид Бергман (дело было в Париже на съемках «Анастасии»), ну и так далее и тому подобное…
А «Королем» он стал за год до своего тридцатилетия: господа Ричард Роджерс и Оскар Хаммерстайн ставили в Нью-Хейвене свой мюзикл «Король и я». Они набирали актеров, и одним из соискателем роли сиамского короля был некто Юл Бриннер с семиструнной гитарой. Он сел на пол, по-турецки сложив ноги, и заревел нечто, показавшееся авторам пьесы варварским воем, хотя на самом деле исполнялся цыганский романс. Юл, разумеется, провалился, однако после того, как еще один «некто», которому не суждено было стать «Королем», - Альфред Дрейк, отказался от главной роли в "Короле", вообразив себя после дебюта в «Оклахоме!» настоящей звездой, господа Роджерс и Хаммерстайн, скрепя сердце, вспомнили о русском «варваре».
Грянул гром, но никто, кроме Юла, не услышал тогда громового восклицания Судьбы:
«Vive le Roix!»
Уроки «профессора» не пропали даром, как пригодились ему и занятия «хатха-йогой», к которым он пристрастился в двадцатые годы в Харбине. Он придумал своего Короля! Он увидел в Короле душу ангела в теле зверя: босого и по пояс нагого дикаря с осанкой небожителя и грациозными повадками леопарда. Он, пользуясь советами «профессора», «шел к Богу», доводя рисунок своей роли до совершенства. Следуя "профессорской" методике, он превосходно управлял своим дыханием, исполняя искрометный номер «Потанцуем?!», сочетавший настоящую арию с быстрым танцем, после которого Юл и Герти Лоуренс, исполнительница главной женской роли, бежали к баллончикам с кислородом. Едва отдышавшись после ключевой сцены «Я рогоносец в собственном дворце?!», он так мастерски «умирал» на глазах затихшего зала, что его четырехлетний сын Роки, сидевший в ложе вместе с мамой, всякий раз принимался отчаянно реветь, и мальчика приходилось выводить из театра «Сент-Джеймс» и долго успокаивать в гримерной отца.
Однако, «профессор» оказался прав и в другом: Юл «подмял» под себя всех, от этих безмозглых авторов и композитора до этих чертовых оркестрантов и актеров. В спектакле царил только он – «Король», и все чертовы акценты и сюжетные линии были смещены в нужную «Королю» сторону…
«Основа» была нанесена, настала очередь «светло-египетской» краски…
Успех «Короля» превзошел все ожидания. Юл впервые зарабатывал больше трех сотен долларов в неделю! Голливуд почуял запах крови и в 1956 году экранизировал его «Короля», за которого «русского монгола» удостоили «Оскаром»! Через четыре года, на пике славы, он собрал «восходящих звездочек» - Стива Маккуина, Чарльза Бронсона и Джеймса Коберна – и сделал их всемирно известными звездами в «Великолепной семерке». Все трое превратились в «королей» и более не снисходили до того, чтобы играть вместе и общаться друг с другом.
Четыре короля на руках - нет, это хорошо для покера, но скверно для всего остального! Бронсон зашибал деньгу в бесконечных боевиках, а Коберн за два слова в телерекламе легкого пива «Шлитц» срубил в семьдесят восьмом году миллион зеленых…
Юл вздохнул, с наслаждением массируя ноги.
«Правда, мистер Маккуин сам сверг себя с трона, отказавшись, - а ведь Стив обещал! - сыграть в сиквеле «Семерки». Роки рассказывал, что перед смертью Стив, обрюзгший и нетрезвый, просил Роки передать отцу, что просит у «Короля» прощения...
«На кой черт сдалось мне это прощение? - пожал плечами «Король», играя буграми мышц.
Он с удовлетворением рассматривал свое закаленное, тренированное тело.
«А что, - у него всё в порядке. Курсы омолаживающего лечения гормонами в Хьюстоновском космическом центре и иглы желтолицых врачей из одной закрытой калифорнийской клиники делают свое дело. Во всяком случае он ни в чем не уступает своей четвертой жене, двадцатиоднолетней танцовщице из Лондона Кэти Ли. А уж она – такая энтузиастка в постели!..»
Он вспомнил ряд «постельных сцен» с молодой женой и ощутил знакомое и приятное покалывание в середине тела. Тут же нахмурился: он всегда учил своего сына «дирижировать», как он выражался, «своим членом". И еще он учил Роки: «никогда не избегай драки, сынок. За исключением той, в которой у тебя нет шансов…»
Хотя «Короли» плюют на деньги, надо же каким-то образом взимать презренный металл с подданных – иначе, что же это за монарх, у которого нет средств к существованию? На какие шиши, в самом деле, содержать замок «Крикбёф» в Нормандии, пятерых детей, в том числе, великовозрастных Роки и Вики, свиту, труппу, реквизит, включая около сотни его костюмов любимого черного цвета?
И в семьдесят пятом он возобновил своего «Короля».
Снова, как в пятидесятых, он работал до изнеможения – восемь представлений в неделю: сначала «далеко от Бродвея», потом на «Бродвее» - там он побил по сборам хваленых «Кошек»! Потом - целый сезон в лондонском «Палладиуме», где на него сбегалось чуть ли не все Соединенное Королевство и где сама Королева, в нарушение этикета (впрочем, почему в нарушение – ведь оба они были монархами!) вставала и восторженно аплодировала ему, трижды выходившему после представления для того, чтобы поклониться публике – сначала в образе разгневанного властелина, затем – с бесстрастным лицом, но с магнетическим взором, от которого экзальтированные дамы падали в обморок, и в третий раз, под шквал аплодисментов, неистовые крики восторга и свист зрителей – с царственной улыбкой и широко раскрытыми мускулистыми руками.
- Я люблю вас!!!
Казалось, «Король» обнимал всех: и сдержанных мужчин, и рыдавших старушек, и их дочерей с глазами на мокром месте, - и те, и другие, и третьи видели «Короля» еще в пятидесятых, - и, наконец, подростков и детей, с энтузиазмом отбивавших себе ладоши.
«Да, - «Король» блаженно улыбнулся, завершив тонировку своего тела. - Это был настоящий триумф».
И триумф продолжается по сей чертов день, здесь в Штатах! Show must go on и оно продолжается восемь лет подряд, восемь раз в неделю. У "Короля", правда, нет права отменить спектакль, нет права поддаться изнуряющим болям в пояснице, нет права жить, как «обычный» человек!»
На то он и «Король», который должен царствовать и которому, между прочим, позволительно делать то, за что осуждают и карают других.
Он вспомнил, как безжалостно изгонял из своей жизни сначала мать, умиравшую в муках от лейкемии, потом первую жену, Вирджинию, погибавшую от алкоголизма; затем - вторую супругу, добрую Дорис, третью - меланхоличную Жаклин. Он плевал на своего сына, алкоголика и наркомана Роки. Тот всё-таки нашел в себе силы покончить и с выпивкой и с кокаином, но без отеческой помощи, а скорее вопреки отцу. "Король" разругался с сестрой Верой и, казалось, не испытывал благодарности ни к своей тетке Анне, ни к двоюродной сестре Ирине, спасших его в конце сороковых от опия… Что уж говорить о преданных ему партнерах, вроде Митча Ли, верных продюсерах, юристах, избавляющих «Короля» от чрезмерного бремени налогов и исков жен, а также претензий всех этих чертовых актеров второго плана, агентов, секретарей, камердинеров, заботящихся о четырех дюжинах его великолепных черных брюк. В конце концов, люди – это всего лишь подданные, среди которых немало ублюдков, вроде батон-ружского шерифа, чертова патриота Эда Салливэна и подонков, заливающих суперклеем замок его гримуборной и рассыпающих битое стекло на всем пути к сцене…
- Человек рождается, живет и умирает одиноким, - убежденно и снова почему-то по-русски произнес он.
Ему вспомнилась одна вечеринка – это случилось на Манхэттене, в канун Рождества 1975 года. Какая-то, здорово наклюкавшаяся сопливая актриса, - совсем девчонка! - завидев «Короля», пробиравшегося со свитой к своему столику, в восторге заорала заплетающимся языком на весь зал:
- Ой, народ, смотрите, да ведь это же сам Телли Савалас!...
По залу пробежал ехидный смешок. Юл побледнел, нахмурился и медленно направился к девчонке. Поравнявшись с этой идиоткой, он молниеносным движением ударил ее коленом в пах. Она рухнула, как подкошенная. Зал молчал.«Король» спокойно, как ни в чем не бывало, миновал зарезервированные для него и его людей места и неторопливо, с достоинством, покинул помещение.
«Эти подонки мне не ровня», - с ожесточением подумал Юл. – Мой круг – это Майкл Джексон, Лайза Минелли, Кирк Дуглас, Кристофер Пламмер… Ах, как здорово они – Крис и Роки – напивались в моем доме в Лозанне! Крис вообще всегда держался молодцом, несмотря на свое пьянство. Он – настоящий «Король», сыгравший, между прочим, двух из компании самодержцев – императора Коммода в очередном историческом боевике Голливуда "Падение Римской Империи" и Ирода Антипу в очередной голливудской поделке про Иисуса Христа…
В дверь гримерной постучали.
- Да, войдите, - рычащим голосом произнес «Король».
Дверь приоткрылась и в проем просунулась круглая курчавая голова помощника режиссера:
- Добрый вечер, мистер Бриннер! – помреж угодливо осклабился. – Могу я дать первый звонок?
- Боюсь, ты опоздал, парень, - небрежно-насмешливым тоном ответил Король по-русски. – По-моему, только что дали второй.
Угодливая рожа помрежа напряглась. С непонимающей улыбкой и в замешательстве этот субъект позволил себе вползти в гримуборную и переспросить:
- Сэр, извините я не расслышал.
- Да, можете, благодаря вас, - как ни в чем не бывало вежливо ответил «Король».
Помреж живо поклонился и бесшумно вышел из помещения.
Это был единственный театр в Соединенных Штатах, где помощник режиссера за полчаса до начала спектакля, спрашивал у актера, игравшего заглавную роль, разрешения дать первый звонок!..
Сегодня утром «Король» удостоил своим визитом частную клинику в одном из пригородов Лос-Анджелеса.
- Мистер Бриннер, - постно улыбаясь, обратился там к нему моложавый главврач. – Наши опасения, к сожалению, подтвердились. Анализы свидетельствуют о раковом образовании на голосовых связках.
Юл спокойно выслушал диагноз.
- Не удивительно, док. За свою жизнь я выкурил столько этих чертовых сигарет, - усмехнулся он. – Вы предлагаете химиотерапию?
- Полагаю, обойдемся, рентгенотерапией, - быстро ответил главврач. Он избегал смотреть «Королю» в глаза. - Это не займет много времени и не сорвет ваш график.
Повисла пауза.
Наконец, Юл встал со стула, на котором сидел, и почти вплотную приблизил свою бритую голову к лицу съёжившегося собеседника.
- Ну, же, док, говори, черт тебя возьми, что там, на самом деле… Ну!!! – рявкнул «Король».
Врач, заставил себя посмотреть «Королю» в глаза, потом потупился, неспокойно заерзал в кресле и тихо выдавил:
- Метастазы в обоих легких…неоперабельные, сэр…
- Сколько мне осталось, док?
- Минимум, два месяца, сэр… Максимум – год, или около того…
…Юл, кряхтя, встал, не торопясь преобразил себя в Короля Сиама и властным движением руки открыл дверь.
Сейчас он, задрав голову, прошествует до кулис, выйдет на сцену, и в течение трех часов будет произносить монологи и держать паузы, подавать свои реплики и выслушивать чужие, петь и плясать, фыркать и хмыкать, смеяться и гневаться, повелевать и соблазнять, а затем шепотом, в чуткой тишине, произнесет заключительный монолог и тихо скончается под всхлипывания забитого до отказа зала.
Le Roix est mort.
Опустится занавес, и через мгновение он услышит оглушительную овацию:
Vive le Roix!
Разгневанный «Король», полный мрачных раздумий, выйдет на подмостки, отвесит небрежный поклон и, не обращая внимания на вопли публики, скроется за кулисами.
Публика будет неистовствовать. Он выйдет на сцену во второй раз, сохраняя непроницаемое выражение лица, с минуту будет разглядывать сверлящими глазами партер, после чего вновь небрежно кивнет и удалится.
Зрители встанут со своих мест, все до единого, и в каком-то сладком безумии начнут скандировать «Браво, Король, браво!» И тогда он милостиво появится перед ними в третий раз, раскинет мощные руки, словно обнимая зрительный зал, и изречет: «Спасибо, я люблю вас!»
Потом на сцену выйдет его партнерша, актриса Мэри-Бет Пейл, и дрожащим голосом объявит:
- Леди и джентльмены!
Мэри выдержит паузу. Воцарится полная тишина.
- Это было четырехтысячное представление пьесы «Король и я» с несравненным Юлом Бриннером в главной роли!!!
Последние слова потонут в аплодисментах и возгласах, а Мэри поднимет руку и продолжит:
- По этому случаю мистер Бриннер угощает всех! Прошу пройти в фойе!
Снова он услышит аплодисменты и здравицы в честь «Короля», и народ хлынет из зрительного зала в фойе, где на столах будут стоять пластиковые бокалы с шипучим вином категории “Fermented in the Bottle” - по три доллара тридцать центов за бутылку (для труппы пришлось раскошелиться на игристое калифорнийское).
Он же, выждав минут десять, появится в окружении телохранителей в фойе, помашет веселящейся публике рукой и, с застывшей улыбкой, под улюлюканье и свист, уйдет в гримерную. Там, в маленькой гостиной, его обнимет неугомонная Кэт, сын Роки и кто-нибудь еще из его круга – не исключено, что приедет Лайза или даже Майк со своего ранчо.
Два официанта откупорят пару бутылок «Шато Груо-Лароз» 1966 года, и «Король» будет смаковать свое любимое вино, ни словом не обмолвясь о том, что сегодня у него нашли рак в чертовой запущенной форме.
На следующий день, из своего номера в «Хилтоне», Юл попросит секретаршу соединить его с неким ганноверским врачом, которого ему рекомендовала Эди Гётц, одна знакомая из его круга. Эди говорила, что этот чертов врач из Ганновера открыл «чудодейственное средство», побеждающее страшную болезнь.
«Король», никогда не ввязывавшийся в драку, в которой у него не было шансов победить, станет бороться с поразившим его легкие раком, не подозревая, что метастазы уже начали поражать спинной мозг.
Разумеется, он не подозревал, он просто не мог этого знать.
Наверняка он знал только одно: второй звонок уже дали.
|
| |
|
|
319. ...Ибо сам я клонюсь к закату
I
Тот, кого в чесночном смраде тесных таверн Субуры, дразнящей роскоши нежащихся под солнцем особняков Палатина и влажном сумраке мраморных тепидариев римских терм называли – иногда уважительно, порой с ироничной усмешкой, а часто по привычке и без эмоций – Марком-философом, проводил в полях за легионными лагерями Виндобоны смотр союзным и вспомогательным войскам.
Облаченный по такому случаю в парадные доспехи и пурпурный плащ императора, Марк вынужден был время от времени хвататься обеими руками за толстые сосновые доски, которыми плотники V Македонского легиона на днях обшили трибуну претория. На досках стыли капли смолы, и старший Цезарь поминутно вытирал о льняную тряпицу свои озябшие ладони.
Начальники легионов, стянутых для окончательной расправы над взбунтовавшимися квадами, столпились внизу, слева от трибуны. Здесь стояли долговязый и надутый Таррутений Патерн, разбивший три года назад в долгом и упорном сражении ополчение квадов и конницу роксоланов, спокойный и рассудительный Авфидий Викторин, надежный, но недалекий Гельвий Пертинакс, удачливый и хитрый Юлий Вер.
Отдельно от всех расположился Клавдий Помпейян, префект претория и зять Цезаря. По его знаку, к мосткам, на которых была сооружена трибуна, подбежали рабы. Они поднялись по короткой лестнице на эту приземистую, жалобно поскрипывавшую на ветру конструкцию, развернули шерстяную драпировку и быстро и сноровисто закрепили ее на смолистых досках. Император рассеянно оглянулся назад и с благодарной улыбкой кивнул префекту.
Низкие темные тучи накрыли солнце, повалил сухой крупчатый снег. Впрочем, снег шел недолго. Вскоре вновь выглянуло солнце, окрасив расположенный за преторием алтарь всех богов, огромный пиршественный шатер и широкое заснеженное поле, на котором невзрачными грязно-бурыми пятнами выступали островки травы, в яркие, почти праздничные цвета.
С северо-востока, из глубины Барбарии, постоянно дул сильный пронизывающий ветер, и немолодому тщедушному Марку приходилось несладко в противостоянии с гневливым, завывающим подобно северным варварам Бореем.
Бледное, осунувшееся лицо принцепса с заостренным покрасневшим носом, прищуренными, утомленными глазами, впалыми, плохо выбритыми щеками и редкой, седеющей бородой, напоминало театральную маску актера, играющего роль старого, выжившего из ума отца в комедии какого-нибудь Теренция Афра или Макция Плавта. Нетрудно было заметить, что Цезарь устал от тысячи больших и малых забот. Десятилетиями приходилось ему противостоять вторжениям парфян на востоке и варваров на севере, бороться с занесенной легионами из Междуречья чумой и мятежами честолюбивых командующих армиями. Сколько бессонных ночей он провел, обсуждая в консистории вопрос о помощи провинциям, пострадавшим от страшных, разрушительных землетрясений, превративших цветущие азиатские города в руины. Его измотали кровавые бунты пастухов и сборщиков папируса в Египте, упрямое неповиновение иудеев, тайное противодействие властям со стороны разного рода сект, среди которых особенно опасными казались христиане.
Семнадцать лет протекли в буднях жестокой войны с варварским сбродом, именуемым маркоманнами. Цезарь и его чиновники ежедневно и еженощно ломали голову над тем, где изыскать средства для набора и обучения новобранцев, как наладить снабжение потрепанных легионов, что придумать для лучшей собираемости налогов. Приходилось подробно и тщательно обсуждать и принимать планы военных кампаний, прибегать к хитростям и уловкам для разобщения варварских коалиций, расселять переходившие в подданство Рима варварские племена, добиваться выдачи плененных и угнанных за Данувий паннонцев и помогать возвращенным подданным обустраиваться в возрождаемых в Реции и Паннонии городах и поселках.
Он должен был вникать в судебные тяжбы и вершить суд над чиновниками, обвиненными в лихоимстве, взяточничестве, произволе, в страшных, иногда мнимых, а иногда и настоящих преступлениях.
При этом нельзя было забывать о любимых зрелищах черни: гладиаторских боях и непристойных мимах.
Принцепс смертельно устал разбирать распри в собственной семье, вникать в интриги, плетущиеся двором и влиятельными провинциалами, заботиться о поддержании порядка в государстве, которое сорок лет наслаждалось благоденствием и покоем при его счастливых предшественниках - приемных деде и отце, Адриане и Антонине. Он вынужден был постоянно закалять философскими упражнениями свой дух и неутомимо бороться с собственным нездоровьем.
Марк, прозванный на Капитолии и в народе Философом, научился ладить с обленившимся плебсом, заносчивыми сенаторами, ехидными риторами, спесивыми наместниками провинций и самолюбивыми командирами легионов, вечно требующими подкреплений, подарков и наград.
Он стоически перенес смерть малолетнего сына и двух дочерей, безразличие, лень и разврат покойного соправителя Луция Вера, скрытое презрение и почти демонстративную измену покойной супруги, интриги ее родни, гибель легионов в Армении и за Данувием. Он продолжал терпеливо сносить враждебность рода Цейониев, откуда вышел его ныне покойный соправитель, дурное поведение сына и нынешнего соправителя – Коммода, высокомерие и неблагодарность любимой дочери Луциллы.
Никто не заметил, какую боль и отчаяние он испытал, узнав, что жена Фаустина, делившая с ним некогда все горести и радости выпавшей им обоим нелегкой доли, изменила ему сначала с двумя сенаторами, потом со смазливым дружком названого брата, сирийцем Аллектом, потом – со многими…
Пока Марк, простуженный и страдавший от болей в желудке, занимался организацией контрнаступления под осажденной варварами Аквилеей, проводил набранные из рабов и гладиаторов резервные легионы через альпийские перевалы и помогал Фронтону, Руфу и Пертинаксу изгонять за Данувий северных варваров, грабивших Норик, Реций и Паннонию, сенаторы и члены консистория, нежились в прохладе римских базилик, да гнусно хихикали и сплетничали насчет его мягкости, терпеливости и, разумеется, неверности Фаустины и похождений и драк Коммода.
Богам, казалось, доставляло удовольствие посылать испытания тому, кто в своих эдиктах гордо именовал себя Императором Цезарем Марком Аврелием Антонином Августом Армянским, Германским и Сарматским, облеченным трибунскими полномочиями и пять раз избранным консулом; тому, кого во время исполнения ритуальных действий во дворце, на Капитолии, перед сражениями льстиво называли «Доминус и Рекс».
Впрочем, боги не желали его смерти, иначе они не спасли бы его, по крайней мере, дважды, от верной гибели. Первый раз - в альпийских теснинах, когда Марк вместе с преторианским авангардом попал в засаду. От варварских копий погибли несчастный префект претория Викторин, преторианский трибун Виндекс и около центурии преторианцев. Однако неожиданно сошедшая снежная лавина в считанные мгновения погребла под собой целую орду варваров.
Во второй раз боги спасли его от смерти полтора года спустя, когда три легиона во второй раз форсировали Данувий и стали планомерно сжигать священные рощи, посевы и жалкие поселки квадов, продвигаясь вглубь их страны по торговым путям, ведущим к янтарным берегам Океана. Марк, Клавдий Помпейян и командующий дакийскими легионами Клавдий Фронтон, поверив перебежчикам, неосмотрительно завели войска в заросшую столетними буками холмистую местность. Там, натолкнувшись на неожиданный отпор со стороны возникших будто из-под земли варваров, они с ужасом поняли, что попали в ловушку. Римляне заняли оборону на вершинах лесистых холмов и приготовились разделить участь легионов Вара, но в самый разгар боя страшная гроза разразилась над сражающимися. Десятки молний, прочертили голубыми стрелами черное небо и ударили по варварским толпам. До сих пор помнят легионы вопль ужаса, исторгнутый тысячами варварских глоток. Легионы не забудут дикое ржание варварских коней и предсмертные хрипы их седоков. В тот памятный августовский день в небо взметнулись десятки столбов багрового пламени и удушающего дыма, погубившего немало мужчин из племени квадов, расположившихся по своему обыкновению в устроенных ими лесных завалах.
Потом над головами римлян пронесся сильнейший вихрь, шквал, поваливший все деревья на пять-десять миль в округе. Легионы почти не пострадали, но большая часть варваров погибла. Остальные же в ужасе разбежались и, дрожа от страха, затаились в отрогах Карпатских гор. Римляне потеряли немногих, но среди них – Фронтона, по настоянию которого они и оказались в той западне. Вожди квадов запросили мира…Нет, Юпитер и Фортуна Возвращающаяся не желали смерти Марка, они желали продолжения его мучений.
…И вот теперь в полях за Виндобоной этот худой, смертельно уставший, но вопреки всему сохранявший присутствие духа и ясность рассудка, человек отрешенно вглядывался в высокий, поросший ивами и кустарником противоположный берег Данувия. Берег казался безжизненным, но таил в себе угрозу, ненависть, вызов. Предстоял последний поход в землю квадов, которой надлежало приумножить и без того обширные владения римского государства.
II
Справа от закутанного в плащ Марка стоял его статный сын и соправитель Цезарь Коммод. Он был выше горбившегося отца ростом, широк в плечах и подобен молодому Марсу, взирающему на людей с олимпийских высот. Густые вьющиеся волосы богоравного воителя хорошо сочетались с роскошной медвежьей шкурой, вздымавшейся у него за спиной на ветру подобно крыльям, а задорный блеск голубых глаз молодого Цезаря – с сиянием ловко пригнанного к его красивому юному телу панциря, на центральной пластине которого искусный ремесленник изобразил самого Геркулеса. Вся фигура соправителя, фигура молодого атлета, излучала радость, силу и мужественную красоту. Коммод, молодецки подбоченясь, смотрел на восток, где, примерно в стадии от трибуны, застыли во всем своем великолепии изготовившиеся к парадному маршу союзники и вспомогательные войска.
По левую руку от Старшего Цезаря скромно расположился коренастый, неприметный Аврелий Пиктор, вольноотпущенник Марка и глава одной из императорских канцелярий. Этот, предпочитавший оставаться в тени, человек играл в данном случае роль номенклатора, ибо патрон нетвердо помнил имена союзных вождей и названия воинских частей, которыми те командовали.
Префект претория Клавдий Помпейян, пятидесятилетний невзрачный сириец с крючковатым носом и живыми карими глазами, тактично кашлянул.
- Пора начинать, Доминус, - негромко проговорил Пиктор, обращаясь к Марку.
Тот рассеянно посмотрел на порозовевшее от холодного ветра морщинистое лицо вольноотпущенника и хрипло пробормотал:
- Да, да, начинайте.
Пиктор сбросил капюшон с лысой головы, повернулся и выразительно посмотрел на префекта. Помпейян кивнул, поднял руку и дал отмашку трубачам. Гнусаво запели кавалерийские рожки, и спустя несколько мгновений к трибуне, окруженной императорской когортой, на рысях приблизилась первая союзная ала.
- Архелай, сын князя Осроэны, - негромко и деловито подсказал Пиктор, повернувшись к Марку.
Младший Цезарь сделал серьезное лицо и вытянул в приветствии сильную руку с массивным золотым кольцом на безымянном пальце.
Старший Цезарь откашлялся, дождался, когда союзный вождь и его знаменосец поравняются с передовыми рядами императорской когорты, обозначавшими границу претория, вытянул вперед тонкую сухую руку и громким, но несколько глухим голосом торжественно произнес:
- Приветствую тебя, Архелай, доблестный сын светлого князя цветущей Осроэны!
Дородный «доблестный сын», обряженный в долгополую мидийскую кольчугу, которая горела на солнце подобно рыбьей чешуе, пришпорил коня, отвесил низкий поклон и, не мешкая, повернул к трибуне – месту сбора военачальников. Знаменосец с союзной алой выкрикнули ответное приветствие, а затем, миновав преторий, поскакали на отведенное им в заснеженном поле место, где ждала их стража и был водружен стяг с соответствующими этому подразделению надписью и номером.
- Артавазд, владетель Коммагены, - своевременно подсказал Пиктор, рассмотрев очередную алу, возглавлявшуюся черноусым вождем в пернатом шлеме и темно-коричневом войлочном кафтане. За спиной вождя красовался изогнутый лук, а сбоку у седла был приторочен изящный колчан с пучком позолоченных стрел.
Младший Цезарь насупил брови и вновь вытянул руку. Старший вновь откашлялся и, выждав положенное время, приветствовал своим низким глухим голосом усатого главу союзного государства:
- Рад видеть тебя, сиятельный владетель обильной Коммагены!
После «сиятельного владетеля» последовали не менее сиятельные вожди: арабов-набатейцев, эфиопов, ливийцев, нумидийцев, мавретанов, понтийских эллинов, армян, колхов, скифов, фракийцев, родственных им задунайских даков и гетов, далматинцев, иллирийцев, дружественных сарматов-языгов, недавно переметнувшихся на римскую сторону вандалов-астингов, замиренных маркоманнов …У соправителей, стоявших на трибуне, и военачальников, столпившихся вокруг нее, зарябило в глазах от нарядных одеяний и ярких значков, украшенных пестрыми лентами колесниц и драконов на длинных шестах, быстрых ал и пеших отрядов, передвигавшихся бегом.
- Восхищаюсь тобой, отец, - не удержался от насмешки Младший Цезарь после того, как очередной вождь прошествовал мимо трибуны. – Для каждого предводителя ты всякий раз находишь новый эпитет и, кажется, не повторился ни разу.
- Мы с Пиктором разучивали приветствия в течение пяти последних ночей, - улыбнувшись краем рта, ответил Марк.
В это время к трибуне, с левой ее стороны, подбежал долговязый раб в сером шерстяном плаще и стоптанных калигах. Он поклонился и, встав на цыпочки, передал Пиктору небольшой кипарисовый ларец. Пиктор о чем-то спросил раба, принял ларец, осмотрел его и сорвал печать. Затем специальным стилетом открыл ларец и не извлекая лежавшую там навощенную табличку, принялся читать, беззвучно шевеля тонкими губами.
Старший Цезарь посмотрел направо: к трибуне приближался конный отряд длинноволосых молодцов, обряженных в звериные шкуры. Не дождавшись подсказки Пиктора, Марк удивленно покосился на вольноотпущенника и легонько шлепнул того по плечу.
Глава канцелярии, оторвавшись от чтения, разинул рот, судорожно закрыл его, а вслед за ртом - ларец. Затем Пиктор как-то отстраненно посмотрел на приближавшихся всадников и сдавленным голосом поспешно и отрывисто произнес:
- Э-э-э…Батавы, Доминус… Ингвеульф…
Марк кашлянул и, привычно вытянув одновременно с Младшим Цезарем руку, приветствовал волосатого вождя:
- Здравствуй, верный конунг Ингвеульф, предводитель храбрых батавов!
Коммод хмыкнул.
- В чем дело, Пиктор? – недоуменно и укоризненно спросил вольноотпущенника старший Цезарь.
Пиктор побледнел и, низко поклонившись, пробормотал:
- Одно… сообщение, Доминус…Я доложу перед пиром…
III
Парад завершился. Доминус и Рекс, вместе с Младшим Цезарем, Помпейаном, вождями и свитой направились к сложенному из грубо обтесанных каменных глыб алтарю, посвященному Фортуне Возвращающейся, Богам-человеколюбцам и Богам-советчикам. Цезари собственноручно закололи жертвенного быка (вернее, всё сделал младший Цезарь, а старший лишь коснулся жертвенным ножом шеи жалобно мычавшего животного).
Затем процессия двинулась к войскам-участникам смотра: Цезари, забравшись на раззолоченную колесницу, объехали отборные отряды союзных и вспомогательных войск и вручили младшим командирам денежные подарки. После этого воинов распустили по лагерям, а союзных вождей и начальствующих лиц препроводили в огромный шатер, где все уже было готово для пира. Когда союзники и римские префекты устроились на ложах, расставленных вдоль длинного ряда столов, образующих греческую П, Старший Цезарь встал, приосанился, потом по привычке откашлялся и глухим простуженным голосом принялся читать заученную накануне речь:
- Светлейшие мужи, честные союзники и надежные друзья сената и римского народа!
Сегодня дух мой исполнился радостью и счастьем. Я увидел силу и мощь, уверенность и задор, верность и братство, доблесть и славу. Всё это продемонстрировали вы, ваши воины, ваши народы. Вместе с вами, мы с божьей помощью отведем беды от родных очагов и оградим божественный миропорядок, наши пределы, наших людей, наше достоинство и благополучие от дикого и безрассудного врага.
Римскому государству, да и вам, любезные друзья, веками угрожали две силы – Парфия на востоке и разбойные варвары на севере. Ныне царь Вологез рвет свои одежды и проклинает тот день и час, когда он отважился посягнуть на союзную нам Армению и нашу процветающую Сирию. Вероломный царь квадов Ариогез заточен нами в Александрии. А свирепые разбойники, люди без роду и племени, шайки которых, пользуясь тем, что парфянская чума обескровила дунайские легионы, дерзостно покусились на сердце нашего государства, Италию, были неоднократно наголову разбиты и отброшены римскими мечами в свои жалкие логова, спрятанные в лесах за божественным Данувием. К нам вернулись наша Фортуна, наша Виктория, сам
Юпитер, Величайший и Наилучший. Они наказали врагов за злодейские убийства и грабежи, пленение тысяч римских граждан и бесчеловечное надругательство над ними.
Еще одно усилие, еще один поход, и с помощью бессмертных богов доблестные легионы Рима и ваши грозные отряды заставят упорствующих квадов, роксоланов, костобоков и то отребье, которое к ним примкнуло, принять мир по нашей воле и справедливости.
Ибо не только боги, но и римская справедливость, римское право, римские законы и обычаи защищают порядок, благополучие, само наше существование от того хаоса, который несут с собой северные варвары, не признающие наших святынь и нравов, чинящие наглые грабежи, совершающие жестокие, изуверские убийства, творящие звериное насилие и сеющие бессмысленные разрушения. Если склонимся мы перед ними, рухнет наш мир и ждет нас одичание, забвение и пандемониум…
Младший Цезарь рассеянно слушал глухой голос вечно простуженного отца, его речь, составленную по правилам, которые придумали бездельники-риторы для того, чтобы оправдать свое существование. Время от времени он встречался взглядом с командиром ХХХ Сдвоенного легиона Юлием Вером, который важно возлежал на ложе в глубине шатра неподалеку от чадившего светильника. Младшему Цезарю не терпелось плотно закусить и выпить превосходного красного вина, сотню амфор которого он привез на подводах из Сирмия вместе с вспомогательными иллирийскими когортами легиона Вера.
- …Воздадим же должное богам-гостеприимцам, - завершил, наконец, свою речь Старший Цезарь.
По его знаку дюжина четырнадцатилетних вольноотпущенников, в коротких туниках и шерстяных плащах подлиннее, с кувшинами в руках, «словно голуби из сети», как в шутку любил говорить о виночерпиях Коммод, выпорхнули из бокового входа в шатер и быстрым шагом направились к столам, за которыми возлежали союзники, «друзья римского народа», легаты и трибуны. Юноши принялись разливать вино по медным кубкам, украшавшим столы. При этом молодые люди наклонялись над столами, чтобы не пролить темно-красный напиток, и Коммод с интересом следил, не обнажатся ли у кого-нибудь из «эфебов» - это было еще одно из любимых им словечек, которыми он называл виночерпиев, – ляжки, достойные его, если не прикосновения, то хотя бы взгляда.
Таковых не оказалось, и Коммод поискал глазами Наркисса, молодого красавца, даже в его шестнадцать лет казавшегося свежим и прекрасным, как альпийский цветок.
Участники пира дружно и торжественно выплеснула налитое вино на дощатый пол, после чего «эфебы» вновь наполнили кубки – теперь уже до краев, и пирующие, выкрикнув полагающиеся здравицы в честь могущественных соправителей, с удовольствием вкусили божественного напитка, привезенного Младшим Цезарем из Сирмия.
От пирующих не отставал и Старший Цезарь. Его приближенные, правда, знали, что пьет он не вино, а целебный фериак – лекарство, которое по рецепту капризного и вспыльчивого императорского врача Галена, отсиживавшегося в Риме, ежедневно готовили Марку два его походных лекаря, люди преданные, верные и вполне надежные, если в этом мире хоть что-то оставалось еще надежным и верным.
Старший Цезарь, страдавший от легочных и желудочных болей, последние семнадцать лет практически ничего не ел и не пил, кроме своего чудодейственного фериака. В состав целебного напитка, по слухам, входили травы, вроде клевера и руты; корни, вроде клубней кокорника; выдержанного сока вербены и чего-то еще, о чем лекари не поведали бы даже под пыткой…
Выпив содержимое своего кубка до дна, Марк бросил несколько слов сыну, едва заметно кивнул стоявшему неподалеку Пиктору, затем жестом отослал лекарей, встал с ложа и как не в чем не бывало направился вместе с главой канцелярии к выходу. Вслед за императором из шатра безмолвно вышли пятеро германцев-телохранителей.
Пирующие не придали значения уходу Старшего Цезаря, а некоторые даже не заметили, как Марк-философ покинул их. Все знали: он не любил пиров и всегда и везде занимался делами, сколь ничтожны бы они ни были. Напротив, как только «Доминус и Рекс» скрылся, пирующие повеселели, вино потекло подобно весеннему Данувию, языки развязались, а шутки посыпались как из рога изобилия. Вскоре Младший Цезарь затянул застольную песню…
IV
Солнце окончательно спряталось за тучами, вновь повалил сухой крупчатый снег. Огромные пустые пространства, раскинувшиеся от предгорий Альп на юге, до правого берега Данувия на севере, окончательно побелели Казалось, не было ничего, кроме низкого серого неба и этой безграничной белой пустоты. Смешанные леса и сосновые боры, покрывавшие до маркоманских войн равнины Паннонии, были безжалостно вырублены легионами, которые использовали лес для восстановления сожженных варварами городов и селений, строительства грандиозного оборонительного вала и цепи дополнительных сторожевых башен. Кроме того, легионы основательно укрепили свои лагеря: Виндобону, а также Карнунт, близ которого располагалась стоянка боевых кораблей; наконец, они отремонтировали и соорудили новые баллисты и другие метательные машины, предназначенные для обстрела противоположного берега Данувия…
- Говори по-гречески, - негромко сказал Марк, обращаясь к Пиктору, когда они удалились на несколько десятков шагов от шатра, в котором гремела застольная песня.
- Из Сирмия и Карнунта получены надежные сведения, Господин, - бойко зашептал на более привычном для него койне Пиктор. – После завтра, во время переправы на тебя нападут трое или четверо иллирийцев во главе с каким-то Валерием, из охраны Юлия Вера. Им приказано убить тебя…
Пиктор замолчал и искоса посмотрел на Цезаря. Тот остановился, постоял некоторое время в раздумье. Застыли на месте и телохранители-германцы.
- Идем в мою палатку, Пиктор, - наконец, пробормотал Марк. – Эта бронза, - он постучал по панцирю, - меня тяготит.
- Господин, ты расслышал мои слова? - озабоченно и несколько недоуменно спросил Пиктор. – Готовится страшное преступление.
- Я всё понял и благодарю тебя, - сухо улыбнулся Цезарь. – Но, как говорится, «неизвестные беды больше тревожат».
Пиктору оставалось лишь пожать плечами.
В жарко натопленной палатке рабы помогли Марку избавиться от доспехов и облачиться в его привычную шерстяную одежду: свободные пастушьи браки и плотный плащ. Марку поменяли сапоги: вместо красных и тесных парадных на худые, тщательно омытые и насухо вытертые ноги Цезаря надели носки из козьей шерсти и удобные варварские сапожки – подарок вождя астингов.
Марк устало сел на ложе и закрыл глаза рукой. Тело его стало раскачиваться из стороны в сторону, и Пиктору показалось, что Доминус впал в транс. Воцарилась тишина – лишь потрескивали угли в жаровнях, да было слышно, как вполголоса переговариваются между собой расположившиеся снаружи германцы.
Через некоторое время Цезарь опустил руку, открыл глаза и, как ни в чем не бывало, с деланной бодростью встал с ложа.
- Так и свалиться недолго. Ты не против прогулки верхом, Пиктор? – своим обычным глухим голосом спросил он.
Вскоре Старший Цезарь и его вольноотпущенник, в сопровождении германцев и целой дежурной алы, выехали за ворота зимнего лагеря V Македонского легиона. Когда дорога повернула к низине, за которой чернели канабы Виндобоны, Марк жестом приказал трибуну алы сопровождения остановиться, а сам, отъехав с начальником канцелярии подальше с таким расчетом, чтобы его не услышали, обратился к Пиктору.
- Произойдет следующее: после моей кончины преторианцы и легионы провозгласят Младшего Цезаря принцепсом, получат подарки и успокоятся. Сенат учтет мнение дунайской армии и, соблюдя необходимые формальности, утвердит сына во всех требующихся для такого дела ипостасях. Впрочем, после германского и сарматского триумфов в Риме мой сын и так получил почти всё необходимое .Скорее всего, сирийские и рейнские легионы также присягнут Коммоду…Думаю, Коммод, Помпейан, Патерн…они поладят…
- Господин, я не ослышался? - в растерянности прошептал Пиктор. – Ты не хочешь предотвратить злодеяние?
Старший Цезарь невесело усмехнулся.
- Я с детства не желал власти, Пиктор, ибо чувствовал, как меня ненавидят те, кто стремился к ней. И всё-таки меня наделили высшими полномочиями и вручили империй. С малолетства я хотел жить в нашем Ланувийском поместье, у подножья лесистого Альбанского хребта – как это удалось моему приемному отцу, праведному Антонину, редко покидавшему свой родной Лорий. И что же? Вот уже семнадцать лет обретаюсь я то в Карнунте, то в Сирмии, то на Востоке, то в Александрии, то праздную триумф в Риме, то провожу смотры здесь, под Виндобоной… Меня отвращает эта нескончаемая кровавая бойня, называемая войной…
Марк поежился и с ненавистью посмотрел на север, где угрюмо возвышался поросший кустарником левый берег Данувия.
- В отличие от Траяна и Адриана, я ничего не смыслю в военной тактике и искусстве управления войсками, однако провел уже пять кампаний, потеряв, правда, по неопытности целый легион, прогнал квадов и маркоманнов, разгромил сарматов на льду Данувия, справил целых два триумфа…
Марк улыбнулся и легонько ударил своего коня. Тот пошел шагом. Пиктор, а за ним и ала медленно последовали за Цезарем.
- Женившись, я думал, что жить не смогу без своей Фаустины, - продолжал свой монолог император, - но постепенно, Пиктор, мы стали чужими. То, что раньше казалось мне божественной страстью и таинством, подобным элевсинскому, превратилось в регулярное исполнение супружеского долга: ведь надо было произвести на свет отпрыска мужского пола, а он всё никак не рождался. И великий, всепоглощающий Эрос показался мне комичным содроганием, трением гениталий, сопровождающимся исторжением липкой семенной жидкости…
Пиктор, надвинул капюшон на голову. Он понял, что у его Господина возникла потребность выговориться, но вольноотпущенник стыдился слушать откровения из уст того, кого он уважал и боготворил.
А Марк, словно не замечая присмиревшего собеседника, продолжал свою исповедь.
- Я благодарил богов, Пиктор, за то, что меня всегда окружали хорошие люди. Например, ты, верный друг мой, Помпейан, Фронтон, Рустик, Клавдий Максим, Пертинакс, Руф, даже этот несносный Патерн…Но если есть друзья, должны быть и недруги… которые убивают своей ненавистью, терзают, травят проклятиями…
Глухой голос Марка задрожал, он закашлялся. Пиктор, воспользовавшись заминкой, встрепенулся и с жаром зашептал:
- С ними надо покончить, Господин, нам известны их имена!
Марк тихо рассмеялся:
- Ну и что это для рассудительности, здравости, справедливости?
Пиктор пожал плечами:
- Я не понимаю, Господин…
- Лучший способ защититься, дорогой Пиктор, это не уподобляться обидчику.
Император задумчиво похлопал по густой конской гриве, и конь, фыркнув, замотал головой. Животное явно не одобряло ход мыслей своего седока.
- Кто изменит образ жизни людей?.. А без этого изменения что выйдет, а, Пиктор?
Вольноотпущенник вновь пожал плечами.
- Ничего, - грустно усмехнувшись, ответил Марк на собственный вопрос, - ничего, кроме рабства, стенаний, да лицемерного повиновения.
- Однако, Господин, - с жаром зашептал глава канцелярии, - хоть я и не сведущ в философии, но, наученный жизнью, знаю, что все эти киники не стоят твоего мизинца. А Эпиктету не достает того, что ты же сам называешь здравомыслием. Тебе, Господин, грозит смерть, и если ты не ценишь собственной жизни, подумай о государстве, о нас, твоих слугах, твоих воинах, сенате и римском народе, провинциалах, простых ремесленниках и селянах – всех, кого твоя смерть повергнет в пучину скорби и печали… Ибо не было еще в Риме принцепса, более доброго, более справедливого, более разумного, более благочестивого, более…
Пиктор замолчал, тщась подобрать нужное слово. По его щекам текли слезы.
- В тебе живет поэт и оратор, Пиктор, - мягко заметил Марк. – Не беспокойся обо мне, я буду идти, неуклонно держась природы…пока не свалюсь. Но если запахнет дымом, я уйду из жизни добровольно…это совсем не страшно. Да, Пиктор, если я почувствую, что качусь в пропасть, душа моя покинет тело. Я сделаю это не для того, чтобы покрасоваться перед людьми, или поразить их паратаксисом - своей показной готовностью умереть ради того, чего нет. Пусть этим хвастают христианские катафригийцы вроде Перегрина, Юстина, да и самого Христа… Я уйду не ради того, чтобы поразить неустойчивые души показным презрением к смерти, как это любят делать северные варвары… В сущности, Пиктор, жизнь такова: сел, поехал, в ы л е з а й.
Марк улыбнулся и похлопал вольноотпущенника по плечу.
- Ведь согласись, Пиктор, ощущения наши смутны, тела, увы, бренны, души неустойчивы, слава сомнительна. А уж посмертная слава – это всего лишь забвение. И Эпиктет, от которого ты, вижу, не в восторге, был не так уж и не прав, когда, учил, что жизнь есть не что иное, как странствование на чужбине, а всё земное – ничтожно…Не живи, друг мой, точно тебе предстоит еще десять тысяч жизней…Уж близок час.
- Надеюсь, Господин, что далек, - упрямо возразил Пиктор.
V
Марк промолчал. Тихо падавший снег, огромные пустые пространства, мерное позвякивание оружия, фырканье лошадей, однообразное завывание ветра, плавно поворачивавшая к югу дорога – всё это умиротворяло, располагало к воспоминаниям и откровению.
- Ты знаешь, Пиктор, - прервал молчание Цезарь, - Коммод дорог мне. Ты помнишь, как его, пятилетнего, и моего старшего, Вера, я называл «мои цыплята». Сама природа заставляет любить малолетних детей. А когда они умирают, слабые, беспомощные…разве это можно вынести, Пиктор?
Глухой хриплый голос Цезаря задрожал.
- Но дела, дурное воспитание, а затем войны воздвигли между нами стену, подобную валу Адриана в Британии… В сущности, Коммод – всё такой же цыпленок, только избалованный матерью, которая сделала из него божка, испорченный мнимой властью, льстецами вроде Аллекта, да учителями вроде Клеандра и Саотера… Впрочем, обращаю свой взор на себя и думаю, безгрешен ли я сам?
Марк покосился на своего собеседника и продолжал:
- За Коммодом стоит тот, чей нрав, женский нрав, темен и жесток. Тот, который растлил покойницу Фаустину, перед подстрекательством которого не устоял честолюбец Кассий и наш легковерный далматинец Юлий Вер…
- Значит, надо…- запнулся Пиктор и сделал беспомощный жест левой рукой, - надо…удалить Аллекта и Вера от Младшего Цезаря!
Марк отрицательно покачал головой.
- И они, и другие мои враги, да и варвары, ненавидящие меня, по природе – мои друзья. Они ошибаются, и относиться к ним следует благожелательно.
При этих словах Цезаря Пиктор шумно вздохнул и замотал в несогласии головой.
- …А если, милый Пиктор, мы не можем показать, в чем их недомыслие, то и наказывать их не следует. И не должно быть места ни усмешке тайной, ни брани, ни ожесточенью в душе, ибо – непобедима благожелательность…
- Но, Господин, - с трудом сдерживая негодование, горячо возразил глава канцелярии, - ты же не стал увещевать маркоманнов, когда они осадили Аквилею! Ты же выжег все селения квадов в полосе шириной в сорок миль к северу от Данувия!
Марк улыбнулся.
- Вот здесь ты меня победил, хитроумный Одиссей! Варвары – не общество, они противостоят ему и оттого мятежны, ибо разрывают жизнь. Их вождей я ссылаю, прочих умиротворяю, иных казню…
Старший Цезарь на минуту задумался. Глаза его устремились вдаль, туда, где в излучине Данувия, на острове Асклепия, угадывались темные силуэты чумных бараков.
- Знаешь, Пиктор, сидя в Карнунте и размышляя над тем, почему мы никак не можем покончить с варварами, я одной бессонной ночью пришел к странному, или, вернее, страшному заключению. Во времена Адриана и Антонина мир находился в равновесии. Ибо, считал я, мир при всём един, и Бог во всём един, и естество едино, и един закон…У всех разумных существ общий разум, и одна истина…
Лицо Марка озарилось, он не замечал, как страдальчески исказились черты лица его собеседника.
- И вот, Пиктор, спустя три года после того, как меня и Луция наделили империем, мир пришел в движение. Мы потеряли два легиона на Востоке и подверглись нападению на верхнем Данувии. Казалось, что после разгромов, которые Кассий и Максим учинили парфянам и германцам, равновесие мира было восстановлено, но мы ошиблись. Горько ошиблись! На маркоманской войне, располагая сведениями лазутчиков, перебежчиков и пленных, мы с тобой, Помпейаном и Патерном обнаружили, что варварский мир пришел в движение, что свевы, хатты, вандалы сдвинулись с насиженных мест. Многие племена распались, а затем объединились в огромные союзы вроде маркоманнов на среднем Данувии и алеманнов на верхнем. А за Пиретом замаячили орды конных сарматов, поработивших скифов. Еще дальше на востоке, у северных берегов Понта объявились готы. Наконец, где-то там, в немыслимой дали обретаются орды, названия которых нам не известны, но которые медленно и неумолимо надвигаются на нас, Пиктор…
Марк перевел дух и продолжал.
- А что происходит, внутри нашего, римского мира? Мы живем не по средствам, разве ты не видишь, друг мой? Города тратят огромные суммы на строительство и закупки всевозможных товаров, а потом не могут вернуть задолженность. Продовольствие дорожает, и всё меньше находится тех, кто желает обрабатывать землю и служить в армии. Мы ненавидим друг друга пуще варваров: италийцы презирают всех и погрязли в праздности, галлы убивают выходцев из восточных провинций, считая, что от них все зло. Египтяне бунтуют. Эллины задирают нос.
Марк невесело усмехнулся.
- Чего мы только не придумывали! Завели подушную регистрацию подданных, алиментарный фонд для нищих, фонд добрых фаустинок для вдов, резервные средства для городов! Но курионы по-прежнему не возвращают долги, крестьяне сбегают с полей и становятся разбойниками, богатые думают только о себе… Ремесленники не находят заказов и голодают, деньги обесцениваются, народ вырождается.
- Цезарь, ты рисуешь слишком мрачную картину, - осмелился возразить Пиктор. – Не так плохо мы живем. Враги разгромлены. Многие города в провинциях процветают, взять, например, Лугдун в Галлии, Аспенд в Азии, Лептис Магнус – в Африке…О Риме и Александрии я не говорю.
- И тем не менее, Пиктор, - ответил Марк, - ты не хуже меня знаешь, что за прекрасным фасадом республики скрываются язвы разложения. Люди обращаются к странным божествам: Юпитеру Долихену, Гермесу Трисмегисту, Митре персов, Изиде египтян, к мистическим учениям магов и фригийцев или вредным заблуждениям последователей Христа. Многие возрождают, как в Галлии, культы полузабытых местных богов и винят во всех грехах приезжих из других провинций… Тогда, в Карнунте, я всё думал, Пиктор, в чем же ошибка, как наладить дела и восстановить единство мира. Одно время мне казалось, что ошибка – это вся моя жизнь… Да, Пиктор, моя жизнь - одна сплошная трагическая ошибка. Отсюда – и безделье Луция, и измена жены, и мятежи военных, и ужасные землетрясения, и чума, и обесценение денег, и нетерпимость к перегринам, и насмешливое презрение умников, и ненависть врагов…и предательство близких…Словом отсюда – все наши беды.
Марк устало вздохнул и посмотрел на собеседника.
- Пора возвращаться, Пиктор.
VI
Собеседники повернули назад, ала остановилась. Цезарь объявил кавалерийскому начальнику о возвращении, и кавалькада неторопливо двинулась в обратный путь. Снег прекратился, но тучи по-прежнему не пропускали солнце. Ветер неожиданно стих. По обе стороны дороги расстилалась пустынная, присыпанная молодым снегом равнина. Тысячи пней, усеивавших пустынную местность, скрылись под снежными шапками. Побелели и чумные бараки в данувийской протоке.
Продолжая прерванную беседу, Марк обратился к вольноотпущеннику:
- Но потом, Пиктор, мне стало казаться, что ошибся не я. Ошиблось, если так можно выразиться, само Время, и боги в ужасе взирают на эту чудовищную ошибку, ибо они не в силах нам помочь. Словно сам Хронос, вылез из Тартара и грозит ужаснувшемуся Зевсу.
Аврелий Пиктор не нашел, что ответить, но протестующее покачал головой в нахлобученном на неё капюшоне.
…- А, может быть, правильнее сказать, Пиктор, что пришло время больших перемен, и мы, грязные, запачканные кровью и смердящие пОтом людишки, бессильны помешать этому? Если уподобить Рим колеснице, то колесница эта преодолела подъем и теперь, набирая ход, катится под гору…А колесница варварского мира движется нам навстречу, и не разъехаться этим двум колесницам…
- Что же нам делать, Господин? - подавленно спросил Пиктор, рассеянно озираясь по сторонам.
Марк вздохнул.
- Исполнять свой долг. Остальное – да не касается нас.
Подумав немного, он добавил:
- Я могу дать тебе почетную отставку, Пиктор. Ты получишь немало золотых, и можешь поселиться, где хочешь – в Берите, Пальмире, Антиохии. Только учти – там тебя обязательно сделают декурионом, и несладко тебе придется.
Цезарь усмехнулся.
- Люди Вера или Аллекта, если они пронюхают о твоей осведомленности, скорее всего расправятся с тобой.
Пиктор отрицательно покачал головой.
- Нет, Господин, моя судьба связана с твоей, и пусть будет, что будет.
Вдали показался частокол лагеря V Македонского легиона.
Цезарь, однако, велел свернуть к пиршественному шатру, из которого по-прежнему доносилось пьяное пение вперемежку с отдельными выкриками и взрывами смеха.
Ала остановилась, и Марк обратился к одному из дежурных трибунов:
- Минерва и наша доблесть! Флавий, позови-ка сюда Помпейана и Юлия Вера.
Первым вышел приземистый крючконосый Помпейан. Пьяным он не выглядел, лишь глаза блестели сильнее обычного.
- Цезарь?
- Постой рядом, Помпейан, - переходя на латынь, сказал Марк. – Надо поговорить с Вером.
Германцы помогли Старшему Цезарю спешиться. Помпейан вопросительно посмотрел на тестя, затем на Пиктора, и молча встал подле императора.
Из шатра, в сопровождении дежурного трибуна и пяти телохранителей вышел Вер, статный тридцатипятилетний далматинец, отличившийся во всех трех маркоманских войнах. Приблизившись к Марку, он поднял правую руку и, как положено, произнес слова приветствия:
- Здравствуй, Цезарь, да хранят тебя всеблагие боги!
- И ты, мой доблестный Вер, будь здоров! – ответил Марк и обнял командира XXX Сдвоенного легиона. – Как дела? В суматохе учений и смотров я не смог обстоятельно поговорить с тобой… Жаль…Как твое пополнение? Коммод говорит, «отличные ребята», горные орлы.
Вер самодовольно улыбнулся.
- Можешь быть спокоен, император. Я набрал крепких парней. Они не из пугливых.
- Ты хорошо их обучил? – продолжал расспросы Марк. – На учениях не всегда проверишь, как новобранцы держат строй, умеют ли перестраиваться в движении, драться на пересеченной местности, в лесу.
- Конечно, трех месяцев мало, но их товарищи в легионе, прошедшие войну с квадами, думаю, помогут им в предстоящем походе, - спокойно отвечал Вер, - главное, многие из новых легионеров - прирожденные воины. Горы и нужда закаливают лучше всего.
- Верно, верно, - подтвердил Марк, - разумно говоришь, Юлий Вер… Кто эти орлы? – кивнул Старший Цезарь в сторону телохранителей легата.
- Моя охрана, император, - ответил Вер и сделал знак, чтобы его воины подошли поближе.
Марк, в свою очередь, приблизился к охранникам далматинца и поднял, приветствуя их, руку.
- Здравствуй Цезарь! – нестройно, в разнобой и как-то неохотно выкрикнули люди Вера.
- С вами не захочешь, оцезареешь, - странно пошутил Марк. – Как звать тебя, молодец? – обратился он к первому из пятерых телохранителей.
- Тит Валерий Диокл, - мрачно ответил тот.
- Откуда родом?
Легионер замялся.
- Император, говори по-гречески, мои иллирийцы понимают пока на латинском одни команды, - пришел на помощь Вер.
Выяснилось, что все пятеро при наборе в легион получили одинаковые имена «Тит Валерий». Родные же имена у них были греческие: Диокл, Александр, Никий, Стратилакт и Пармений. Все они были пастухами и до службы жили в горной деревушке, далеко на север от Диррахия.
- Да, - удовлетворенно произнес Старший Цезарь, - завидую тебе, Вер: могучие ребята! Смотри, Помпейан, какие у них ручищи… а грудь…Гераклы!
Марк пристально посмотрел на пятерых иллирийцев.
- А что, ребята, я вижу вы парни стОящие…Пойдёте ко мне, в преторианскую когорту? У меня как раз недобор, а такие молодцы мне бы пригодились в походе.
Иллирийцы замялись, было видно, что они растеряны.
- Да вы не беспокойтесь, - с напором продолжал император. – Будете получать по ауреусу в сутки, да и служба не такая тяжелая, как в легионе вашего начальника. А…что вы говорите?
Помпейан кашлянул, сморщил по привычке свой крючковатый нос и уставился на Вера. Тот, побледнев, хотел что-то сказать, но в конце концов промолчал. Иллирийцы тоже молчали, переминаясь с ноги на ногу.
- Мне как раз нужны такие молчаливые, - не унимался Марк, сохраняя при этом полную серьезность. – А то даже мои германцы распустились. Треплют языками и уже не только по-своему, но и на нашей родной латыни.
- Цезарь, - выпучив глаза, вдруг хрипло сказал Диокл, - мы преданы нашему господину Веру и связаны с ним клятвой верности. Мы служим ему.
- А он служит мне и римскому народу, - мгновенно отозвался Старший Цезарь и повернулся к Веру. - Правда, Вер? Ты, ведь клялся на верность мне? Ты же мне верен, да?
- Да, - односложно пробормотал бледный Вер, чувствуя на себе пристальные взгляды большинства присутствующих.
Помпейан нахмурился и покосился на дежурного трибуна и командира кавалерийской алы, застывшей в полусотне локтей от шатра.
- Подожди, Помпейан, - бросил Марк. Он впился глазами в Вера.
- Благодарю, друг. Я и не сомневался в твоей верности.
Вер потупил взор и сжал губы.
Император обернулся к иллирийцам.
- Вот видите, ребята, он мне верен, он клялся мне в верности. Разве он способен преступить клятву? Вы поклялись ему, а он – мне. Значит, и вы связаны со мной клятвой. Так или нет?
Иллирийцы молчали, исподлобья поглядывая на Вера. Тот, наконец, кивнул им.
- Так, Цезарь, - пробормотал Диокл.
А вы, Александр, Никий, Стратилакт, Пармений? – обратился Марк к остальным. – Так или нет?
- Так, - глухо и неохотно отозвался каждый из четверых.
- Ну, вот и хорошо, - довольно заключил Марк. – Я вижу вы очень любите своего начальника. Что ж, неволить не буду. Служите у него. Но по ареусу вы сегодня заслужили у меня…Флавий! – обратился он к дежурному трибуну. – Выдай этим молодцам по одному золотому.
Старший Цезарь заложил руки за спину и принялся расхаживать перед шатром.
- Благодарю тебя, Вер, - сказал он, не глядя на легата, - я лишний раз убедился в твоей преданности. Это очень важно перед походом. Прощай, ты можешь идти.
Командир Сдвоенного легиона растерянно молчал.
- Иди же, Вер, к своим товарищам, - по-прежнему не глядя на Вера, - сказал император.
Вер, наконец, сбросил оцепенение, в котором пребывал, и, кивнув своим иллирийцам, зашагал прочь.
- Помпейан, - обратился Марк к тестю, - прошу тебя, позови сюда Младшего Цезаря.
Помпейан безмолвно направился в шатер. Песни там уже не пели, слышались лишь гул нетрезвых голосов и смех.
Вскоре из шатра, чуть пошатываясь, вышел недовольный Коммод.
- Что случилось, отец? - развязно спросил он, подходя к Старшему Цезаря. – Напали квады?
- К счастью нет, - серьезно ответил Марк и поморщился – от сына сильно пахло вином. – Пойдем ко мне, потолкуем.
Коммод скривил недовольную мину, но возражать не стал.
- Оставьте нас, - бросил Старший Цезарь свите и, взяв сына за руку, направился в сопровождении пяти германцев в свою палатку.
Стало смеркаться. Вновь задул ветер и повалил сухой крупчатый снег.
- Нехорошо, - поморщился Марк, - занесет дороги.
- Тогда, может быть, отменим поход? – пробурчал Коммод, ловя на ходу снежинки.
Спутники вошли в жарко натопленную палатку, и Старший Цезарь знаком повелел находившимся в ней рабам уйти.
Сбросив плащ, он осторожно лег на покрытое медвежьей шкурой ложе, жестом показал сыну на одно из раскладных сидений. Марк, прищурившись, посмотрел на колеблющееся пламя светильника, затем устало произнес:
- Я, кажется, заболел, Луций. Мне стало не по себе сегодня утром, но я крепился и не подавал виду. А сейчас чувствую, мне не подняться. Уже и фериак не помогает. Это похоже на чуму. Вчера я близко подъезжал к чумным баракам, у протоки перед островом Асклепия.
Коммод, вздрогнув, невольно отшатнулся. Он скинул свою красивую медвежью накидку и сел поодаль.
- Да, да, - отсядь подальше, милый Луций, - пробормотал, улыбаясь, Марк. – Вот видишь, и не надо меня убивать… Кстати, травить меня было бесполезно, сынок, - фериак – прекрасное противоядие, если правильно добавлять в него маковый сок…
Коммод покраснел и замотал головой.
- Отец, я не понимаю, о чем ты говоришь? Я люблю тебя!.. Правда!
Младший Цезарь отвернулся и, прислонившись к одному из дубовых шестов, залился пьяными слезами.
- Вот и хорошо, если так, - с трудом пробормотал Марк. – Об одном тебя прошу: не делай зла, сын мой. Мы рождены не для этого.
Старший Цезарь неопределенно махнул рукой. Сын вытер лицо ладонью, повернулся к отцу и всхлипнул. Глаза Коммода слезились, его мокрое мальчишеское лицо с густыми, непокорными вихрами страдальчески сморщилось.
- Отец, заклинаю тебя, не умирай, живи ради нас! – и Младший Цезарь вновь разрыдался.
Марк с обычной своей благожелательностью посмотрел на сына и покачал головой.
- И всё-таки, не замышляй зла, Луций… Я-то потерплю, но ты… не потерпишь… Я знаю, ты не хочешь войны.
- Да, не хочу, отец! - горячо зашептал Коммод, его слезы моментально высохли. – Чтобы победить, надо иметь силы. А здесь - чума, она косит и нас, и варваров, но их больше.
- Узнаю слова Клеандра, - усмехнулся Старший Цезарь. – На самом деле вам хочется вернуться за Альпы, погреться под италийским солнцем, потискать мальчиков, полюбоваться гладиаторской бойней… вам хочется терпкого галльского вина, песен, плясок…
Император внимательно и с сожалением посмотрел на сына.
- Ты еще слишком молод, Луций. Пойми, надо усмирить квадов, как мы усмирили маркоманнов. Сделав это, мы, наконец, устроим две новые провинции: Маркоманию и Сарматию, чтобы, вместе с Дакией, они стали надежном щитом от северных варваров…
Коммод упрямо замотал головой.
- Аллект, Клеандр и Саотер говорят: мы уже устраивали провинцию Месопотамия. И что?
Население взбунтовалось, началась чума, и мы еле унесли ноги…
- Так говорят только они? – спросил Марк.
- Не только, - с жаром ответил Младший Цезарь. – Вер и Патерн держатся того же мнения.
- Печально, - с горечью пробормотал Старший. – Мои же сотоварищи, ради которых я столько боролся, молился, мучился…и те хотят, чтобы я ушел, надеясь, верно, и в этом найти себе какое-нибудь удобство…
- Император, - закричал кто-то снаружи, - пришли дежурные трибуны спросить пароль.
- Пусть войдут, – глухо отозвался Марк.
Рабы приподняли полог, заколебалось пламя в светильниках, дохнуло холодом. Вместе с дюжиной закутанных в плащи трибунов в палатку залетел хоровод колких снежинок.
- Сын, - всё также глухо произнес Старший Цезарь. – Возьми табличку, стиль…вон там, у изголовья…и напиши: «Ровность духа».
VII
Когда трибуны вышли из палатки, Марк приподнялся на ложе и строгим глухим голосом произнес:
- Завтра утром Помпейан возвестит легионам о начале похода, а я попрошу, чтобы войска почитали тебя. Только обещай мне, Луций, довести войну до конца. Это наш долг. Обещаешь?
Коммод поспешно кивнул, смахнул слезу и с трудом вымолвил:
- Обещаю, отец.
- Ну, так-то лучше, - с удовлетворением сказал Старший Цезарь и откинулся, обессилев, на ложе. – А теперь уходи и завтра с рассветом вызови ко мне всех командующих, членов консистория и вольноотпущенников. Только Клеандра с Саотером не зови. И постарайся, чтобы Аллект не мозолил мне глаза.
- Хорошо, отец, - виновато и послушно отозвался Коммод и потянулся за своей медвежьей накидкой.
- Да, совсем забыл, - озабоченно произнес Старший Цезарь, - поговори завтра с Помпейаном насчет подарков войскам по случаю провозглашения тебя императором… И с Пиктором - насчет передачи известий в Рим…Ты знаешь, наш Помпейан прижимист, но это тот случай, когда экономить нельзя…Деньги есть – как раз для такого случая.
Коммод покорно кивнул.
- Совсем мальчишка, черствый, робкий, глупый, испорченный мальчишка, успевший побывать консулом, провозглашенный в семнадцать лет Цезарем, получивший триумф и две салютации, - прошептал Марк после того, как сын оставил его, - обожает гладиаторские игры и шумное веселье… что-то с ним станется?
Он повернулся к горе пергаментных листов, валявшихся в беспорядке у изголовья. Захотел встать и не смог.
- Э, брось, не дергайся, - сказал он самому себе, - довольно ты блуждал на свете, довольно тебе царапать свои темные записки… И так повсюду грязь, кости, кровь…Ты уже стар…Брось книги…
С этими словами он взял в руку свитки Платонова «Государства» и отбросил их в угол палатки.
- Не дано, - прошептал он и забылся тяжелым мучительным сном.
Ночью усилился жар, и время от времени Старший Цезарь просил пить.
Утром в палатку вошел, даже не вошел, а ворвался, небритый, не выспавшийся Помпейан. Увидев бессильно лежащего Марка, он в отчаянии залепетал:
- Цезарь, благодетель, как же это случилось? Боги!...
Один за другим в палатку входили хмурые, потрясенные командиры: утративший свою всегдашнюю надменность Патерн, скорбный Авфидий, суровый Пертинакс, прячущий глаза, бледный Юлий Вер…Незаметно вошел Аврелий Пиктор, печальный, с подрагивающими бесцветными губами. Среди них как-то потерялся Младший Цезарь. В своей роскошной медвежьей накидке он выглядел нелепо, даже смешно. Коммод казался испуганным, взгляд его блуждал, руки дрожали.
Старший Цезарь находил для каждого слово ободрения, словно это кто-то другой, а не он, готовился встретить смерть. Он нашел что сказать даже бледному небритому Веру. Наконец, когда трибуны передали, что войска построены, рабы закутали Марка в медвежью шкуру, положили на носилки и вынесли из палатки.
Небо было затянуто серой пеленой облаков. С противоположного берега Данувия доносилось карканье ворон. Ветер крутил вихри из снега вперемежку с комками сухой замерзшей глины.
В заснеженном поле выстроились все четыре легиона: V Македонский, X и XI Паннонские, XXX Сдвоенный. Союзные части расположились поодаль, в стороне.
Отдельно от всех стояли нарядные преторианцы в темнокрасных плащах и золоченых шлемах, увенчанных черными султанами.
Преторианская когорта попрощалась с умирающим императором первой и она же первой провозгласила Коммода своим повелителем. Четко и слаженно. Затем носилки по очереди подносили к притихшим рядам легионов. Склонялись серебряные орлы и малиновые, с золотым шитьем, значки-полотнища когорт, развевавшиеся на легком утреннем ветре.
Старший Цезарь указывал рукой на Младшего и глухим простуженным голосом шептал:
- Воины! Вот ваш император. Он поведет вас на квадов. Почитайте его. Я прощаюсь с вами.
Шедший за носилками глашатай громко повторял эти слова.
Каждый легион на миг замирал, потом вдыхал морозный утренний воздух, – и вдох этот казался тяжелым и печальным - а затем, по команде старшего центуриона, разом выдыхал четырьмя тысячами глоток:
- Прощай, император Антонин! Да здравствует император Коммод!
После легионов наступила очередь союзников, отборные части которых всего лишь за день до прощания с Марком приветствовали обоих Цезарей перед трибуной претория. Старший Цезарь поторапливал рабов:
- Поспешите. Не то, боюсь, мое понимание вещей и сознание прекратятся раньше того, как наступит смерть.
Наконец, монотонная процедура представления нового императора и прощания с войсками завершилась. Старший Цезарь вновь оказался на своем ложе в жарко натопленной палатке. Свита во главе с Младшим Цезарем, образовав на почтительном от умиравшего расстоянии полукруг, замерла, точно оцепенела. Вскоре послышались причитания и всхлипывания: некоторые вольноотпущенники, в их числе Пиктор, не смогли сдержать слез.
Марк приподнял голову, обвел взглядом сгрудившихся соратников и лукаво прошептал:
- А ведь кто-то из вас здорово притворяется. Нет такого счастливца, чтобы подле него, умирающего, не стояли бы люди, которым нравится беда. Будь этот умирающий трижды благочестив и мудр – разве не найдется кто-нибудь, кто мысленно скажет: «Наконец-то отдохну от этого воспитателя. Он, правда, никому не досаждал, но я-то чувствовал, что втайне он нас осуждает»…
Легаты потупили взоры. Юлий Вер бесстрастно уставился в пол. Лицо Коммода слегка порозовело. Аврелий Пиктор не сдержался и громко зарыдал.
Марк скосил на него глаза и, стараясь говорить громче, произнес:
- Почему вы плачете обо мне? Почему не думаете о чуме, которая всем вам угрожает?
Свита дрогнула, кто-то, приподняв полог палатки, торопливо вышел наружу. Через некоторое время к выходу потянулись и другие.
Изможденное лицо Марка исказилось.
- Раз уж вы решили покинуть меня, я прощаюсь со всеми…
Легаты остановились, пристыженные, а Старший Цезарь продолжил свою мысль:
-…и иду вперед… Коммод, сын, передай пароль на следующий день: «Восходящее солнце»…
Тот, кого в чесночном смраде тесных таверн Субуры, дразнящей роскоши нежащихся под солнцем особняков Палатина и влажном сумраке мраморных тепидариев римских терм называли – иногда уважительно, порой с ироничной усмешкой, а часто по привычке и без эмоций – Марком-философом, посмотрел на плачущих у изголовья Пиктора, Помпейана и Коммода, перевел глаза, будто подернутые дымкой, на выходивших из палатки военачальников, улыбнулся и прошептал:
- …ибо сам я клонюсь к закату.
|
| |
|
|
320. Последняя партия Маэстро
Маэстро вошел в свой тесный номер, привычным жестом снял шляпу и расстегнул серое драповое пальто. Не зажигая света, подошел к окну, задумался. За окном в сгущавшихся сумерках раскачивались острые верхушки молодых кипарисов, обрамлявших аллею, которая вела к набережной. Там, в дальнем конце аллеи, неярко горели электрические огни и находилась la promenade - так Маэстро в шутку называл мощеную дорожку, протянувшуюся вдоль песчаного пляжа от гостиницы «Эшторил-парк» до живописного, но несколько мрачного мыса. Этот мыс, как, впрочем, и все мысы в Португалии, вполне заслуживал звонкого латинского прозвища Finis terrae (конец света), однако аборигены называли сию, нагло выступавшую в океан глыбу гранита на свой лад, - Boca do Inferno - что можно было бы перевести, как «Пасть дьявола» или «Врата ада», что звучало довольно зловеще.
«Ах, какой был сегодня прекрасный весенний день!» - с блаженной улыбкой подумал Маэстро, пытаясь разглядеть за цепью слабых желтых огней величественную гладь океана.
День и вправду удался! Маэстро читал и перечитывал переданную ему накануне в британском посольстве в Лиссабоне телеграмму исполкома ФИДЕ, подтверждавшую договоренности о матче с Ботвинником. Дипломаты из французского посольства – они неожиданно сменили холодное презрение на сердечную любезность - намекнули, что проблемы с визой в ближайшее время будут разрешены и что подозрения в коллаборационизме рассеяны.
«О, я еще удивлю мир своей игрой!», - радостно подумал Маэстро, задергивая шторы. Он повернулся к шахматной доске, стоявшей справа от стола на подставке для чемоданов, и впился в нее глазами. «Я завлеку его в открытые позиции – в них многое решает импровизация и тактика», - пронеслось в его мозгу, уже лихорадочно анализировавшем типичные построения испанской партии. Маэстро раскрыл толстую тетрадь, в которую он записывал комментарии к партиям турнира в Гастингсе, и, приложив одну из страниц почти вплотную к близоруким глазам, пробежался по своим, пестревшим вопросительными и восклицательными знаками, записям на полях. Новые, найденные им идеи и продолжения были заключены в рамки и также отмечены целым лесом знаков, но только восклицательных.
Да, день и в самом деле был великолепен! Мартовское солнце пьянило подобно сладковатой золотистой мадере, а бескрайний океан выглядел тихим, как перворазрядник, постигающий красоту дежурной жертвы коня на эф-семь. Ласковый ветерок доносил чудесный, волнующий запах цветущего табака, причудливо смешивавшийся с тонким ароматом левкоев, высаженных в цветниках перед гостиницами «Эшторил Сол» и «Паласиу Эшторил». В этой последней проживал коронованный изгнанник Умберто вместе с парой-тройкой испанских аристократов и, как говорили, группой заметавших следы эсэсовцев.
Сегодня Маэстро и сопровождавший его сеньор Франсишку Люпи, этот преданный ему и поистине благородный человек, так трогательно сопереживавший несчастному изгнаннику, бодро прогулялись по la promenade, даже залезли на скалу Boca do Inferno и оттуда полюбовались синими далями океана, раскинувшимися на западе, и зелеными лужайками для игры в гольф, устроенными за цепью гостиниц на востоке. Маэстро и сеньор Люпи беседовали по-французски, непринужденно и весело. Маэстро был счастлив, сыпал остротами и шутками, даже предложил пойти куда-нибудь развлечься, а милый сеньор Люпи испытывал блаженство, глядя на воспрянувшего, ожившего кумира.
Разумеется, они пошли в ресторан и хорошо пообедали за счет щедрого сеньора Франсишку. За столом Маэстро рассказал о новинках во французской защите и защите Каро-Канн, но в подробности не вдавался. Дружба дружбой, а секреты секретами! В общем, день прошел великолепно.
Маэстро потер руки и поежился: настоящее весеннее тепло еще не пришло, и по вечерам прохлада напоминала о себе. Чемпион пододвинул массивное кресло и устало опустился в него. Склонил облысевшую голову, вздохнул. Негромко, фальшиво, тоненьким голосом пропел по-русски: «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан…»
Он не расслышал, как скрипнула дверь, и в номер вошел некто в белых перчатках и фиолетовой униформе служащих гостиницы «Эшторил-парк». Фиолетовый субъект вкатил в тесную каморку Маэстро тележку – по-видимому, ужин.
- А вот это - лишнее, - поморщившись, пробормотал Маэстро, - я плотно пообедал и ужинать не намерен.
- Тогда хотя бы глоток портвейна, - несколько развязно отреагировал Фиолетовый. – Рекомендую, Маэстро, рубиновый Доуру, трехлетней выдержки. Отлично согревает.
Незнакомец ловко достал с нижней полки тележки пузатую бутылку и два бокала, поставил их на стол, затем профессиональными движениями откупорил портвейн и разлил тягучую, почти черную жидкость в бокалы.
- Кто вы? – спокойно, без удивления, спросил Маэстро, рассматривая содержимое бокала.
Фиолетовый хмыкнул.
- О, да кто угодно! Хотите, представитель иудейской шахматной школы, бескрылой, трусливой, неспособной ни к художественному, ни к теоретическому осмыслению шахматной борьбы. Или посланец шахматной общественности Страны Советов, протянувшей руку помощи своему блудному сыну. Хотите, наконец, один из ярких сторонников арийских шахмат, сочетающих творческий порыв и атакующую мощь нордической нации.
- Чего вы хотите? - улыбнулся Маэстро. Странная беседа, казалось, забавляла его.
Фиолетовый осклабился.
- Ну что может желать поклонник древней игры, оказавшийся рядом с великим Маэстро? Конечно, сыграть с ним пару-другую партий, чтобы потом похваляться на всех углах: я играл с самим Алехиным! И был близок к победе! Если бы, конечно, сыграл в решающий момент слон цэ-пять, а потом дэ-семь!
Маэстро вновь улыбнулся и пристально посмотрел на Фиолетового.
- Играть в потемках?.. Вы – мастер, гроссмейстер?
- Любитель, причем третьей категории, - небрежно махнул белой перчаткой незнакомец. – Для вас, Маэстро, как я понимаю, играть не глядя на доску, не составляет труда. Был бы кофе, а он у меня имеется.
Фиолетовый небрежно указал на поблескивающий металлическим боком кофейник, который скромно разместился все на той же, нижней полке тележки, и едко заметил:
- Почту за счастье послужить вам, как вы в свое время изволили выражаться, в качестве Probierkaninchen.
- Ну, на подопытного кролика вы не очень похожи, - на сей раз холодно ответил Маэстро, обративший внимание на ноги Фиолетового. Из-под форменных брюк выглядывали не обычные ботинки, а добротные сапоги вроде тех, какие носил сам Маэстро на Юго-Западном фронте летом шестнадцатого года в разгар наступления, получившего потом название Брусиловского прорыва.
Незнакомец промолчал («Крыть нечем», пронеслось в голове у Маэстро). Подобно фокуснику незваный гость извлек откуда-то канделябр старинной работы со свечой, поставил его на этажерку, слева от сидевшего в пальто хозяина комнаты, затем чиркнул спичкой, и через мгновение комната озарилась неверным загадочным светом. Впрочем, черты лица незнакомца, который позволил себе сесть за доску с другой стороны подставки для чемоданов – там, где расположилась армия черных, оставались почти неразличимыми. Кажется, Фиолетовый был смугл и усат.
- Ваш ход, Маэстро, - вкрадчиво сказал неизвестный.
- Е-четыре, - уверенно, не глядя на доску, проговорил чемпион и взял с письменного стола, справа от себя, томик стихов Маргарет Сотберн. Раскрыл его, полистал и вновь отложил на стол.
- Е-шесть, - отреагировал незнакомец, передвинув белую королевскую пешку на два поля вперед, а черную – лишь на одно. – Французская защита! Помнится, в юности вы только ее и играли на турнирах, не так ли?
Маэстро усмехнулся и, не задумываясь, ответил.
- До седьмого года – да. Дэ-четыре!
- Дэ-пять. А весной тринадцатого года вы допустили первую неточность. Итак, кофе?
- Да, вы очень любезны. Конь цэ-три. Какую же? – нахмурился Маэстро.
- Конь эф-шесть, - разлив кофе, принялся передвигать фигуры Фиолетовый. – Ну, как же? Помните ваш бурный роман с баронессой Анной Севергиной? Вам двадцать лет, ей, замужней, на пятнадцать больше.
- Слон жэ-пять…банальная ошибка молодости, - поразмыслив немного, ответил Маэстро.
- Да, конечно, конечно, с кем не бывает, - ехидно отозвался Фиолетовый. – Слон бэ-четыре.
Два чернопольных слона смело нацелились – белый на черного ферзя, а его черный коллега – на белого короля…
- Е-пять, - невозмутимо продолжал Маэстро.
Центральная пешка белых смело бросилась вперед.
- Так сразу и атаковать?.. Аш-шесть…А плодом безумной любви не знавшего до того женских прелестей студента-правовика и опытной, скучающей светской львицы явилась несчастная девочка Валентина. Что с ней, кстати, сталось?
- Э, бросьте. Вы же знаете, - ледяным тоном процедил Маэстро. – Е на эф.
- О, да вы избрали очень острый вариант! – усмехнулся незнакомец.
Он побил слона белых, но тем временем отважно продвинувшийся в самое логово врага белый пехотинец Маэстро поразил вторую черную пешку
-Аш на жэ.
- Эф на жэ.
- Ладья жэ-восемь… Не странно ли, Александр Александрович, вас всегда притягивали женщины, чей возраст заметно превосходил ваш. Что баронесса…ну, да это еще можно понять: озабоченные юнцы находят зрелых и тоже озабоченных дам и наоборот… Что вторая ваша жена – швейцарская социалисточка Рюгг – тоже, кстати, Анна, точнее Анна-Лиза…Что третья, что четвертая… Хотя кое-что в этом плане вырисовывается…
Ехидству и иронии Фиолетового не было предела.
- Аш-четыре! - энергичным жестом Маэстро бросил в атаку флангового пехотинца и принялся смаковать кофе.
Его соперник поспешно «съел» зарвавшегося белого пехотинца
- Ладья бьет жэ-семь… Вторая жена (первую, опять же с дочкой, вы вовремя бросили) понадобилась вам для того, чтобы решить одну проблемку. Вы поняли, что большевики творят что-то такое, что противоречило вашему, говоря высоким штилем, мировоззрению, которое у вас, правда, менялось подобно линии Партии в эпоху борьбы с уклонами. К тому же тогда в Совнаркоме и ЦК еще не придавали значения этой насквозь буржуазной шахматной игре. Им, вождям, не до того, видите ли, было! Вы лихорадочно искали выход и, не находя его, вступили сдуру в мощную когорту кандидатов в члены ВКП (б)…
Маэстро чувствовал, что его противнику доставляет наслаждение издеваться над ним, чемпионом всего мира.
- Но затем вы высмотрели иностранку левых убеждений, мадемуазель Рюгг – сорокалетнюю делегатку III Интернационала. Ну, и заморочили бедной девушке голову…
- Ферзь аш-пять!
Фиолетовый задумался. Спустя минут десять он уверенно пошел конем.
- Конь цэ-шесть… Что, собираетесь шаховать? От шаха, как говорится, еще никто не умирал, - продолжал ехидничать Фиолетовый. - …Итак, вы женились на ней и успешно выехали за вожделенный рубеж, подальше от холода, голода, коммуналок, чисток… Бедная Анна-Лиза поехала рожать сына Александра в родной Цюрих, а вы погрузились в не менее родную стихию шахматных турниров… Кстати, что сталось с Сашей?
Маэстро пожал плечами.
- Я не видел его с двадцать шестого года. Ферзь аш-восемь шах!.. Кажется, он стал инженером…
- …И круглым сиротой. Анна-Лиза скончалась в тридцать четвертом…Слон эф-восемь… Ну, а третья ваша жена, Надежда Семеновна, генеральская вдова, между прочим…
- Аш-пять! – фланговый пехотинец Маэстро бодро пошел в ферзи.- Дались вам, однако, мои жены.
Фиолетовый пожал плечами.
- …Да, Надежда Семеновна… Впрочем, оставим ее и даже вашу четвертую жену Грейс, на которой вы женились по любви – в том числе и к деньгам. Пожалуй, вам, лишенному в детстве материнской ласки, подсознательно хотелось, чтобы жена была, как говорил Бальзак, не только любовницей, не только кухаркой, но и матерью…Слон дэ-семь.
Маэстро осуждающе покачал головой.
- Ну, во-первых, вы переврали Бальзака, во-вторых, если уж говорить откровенно, я любил только шахматы. Я погружался в них, как в океан, полный таинственных красот, вечного противоборства, где горе и счастье, успех и крах, точный расчет и божественное наитие неразрывно связаны между собой…
Фиолетовый прыснул.
- Ой, ли, Александр Александрович? А мне лично казалось, что вы испытывали чувство ущербности. Французы, ваши новые компатриоты, видели в вас только иностранца, хорошо играющего в шахматы. Они игнорировали ваши амбиции в других областях человеческой деятельности.
Маэстро помрачнел и поглядел куда-то вдаль, через занавешенное плотной шторой окно, - туда, где незримо ворочался и неслышно вздыхал близкий Атлантический океан. Затем он перевел взгляд на собеседника и с ненавистью произнес:
-Аш-шесть!
Фиолетовый, вздрогнув, передвинул фланговую пешку белых на шестую горизонталь.
- Ладно, оставим женщин в покое, тем более, что в живых осталась одна Грейс. В мире шахмат вы и самом деле титан, даже гений – только недобрый. Перехитрив Капабланку, вы делали все, чтобы не дать ему реванша…Ладья жэ-шесть.
Маэстро резко поднялся из-за стола и схватился за сердце.
- Можно подумать, что Капа – ангел, а я – злодей!.. Аш-семь!!!
Скромной белой пешке «аш» оставался один шаг до заветного преображения. Фиолетовый, обхватив голову руками, застыл в раздумье. Маэстро тем временем, делал шажки взад-вперед по пространству, ограниченному креслом и дверью. Пожалуй, он был взволнован.
- Кто, как не Капа, изводил меня дополнительными условиями, среди которых призовой фонд играл далеко не главную роль! Нет, я, оказывается, должен был быть только первым, ну или вторым после него, Капы, в турнирах, где сей латинский гений милостиво соглашался играть вместе со мной; он тянул с ответом Аргентинскому шахматному клубу, он виртуозно мотал мне нервы и вообще отважился поставить на кон свой титул только потому, что счел меня слабее Ласкера, Нимцовича и даже Рубинштейна, первый из которых не стремился вернуть себе титул, а второй и третий ничего не делали, чтобы добиться возможности этот титул оспаривать.
- Король е-семь, - наконец, сделал свой ход противник Маэстро. – Ну, а Шпильман с его «Я обвиняю!» Разве вы, Маэстро, не избегали встреч с утратившим титул Капой? Разве не играли с теми, кого вам доставляло удовольствие обыгрывать по десять раз, а то и больше? Разве, разгромив дряхлого Ласкера, вы не радовались как ребенок, что наконец-то победили главу "иудейских шахмат"?
Фиолетовый, оказывается, тоже умел негодовать.
- Разве вы, как в двадцать седьмом Капа с вами, не связались с Эйве только потому, что знали, что он – слабак? Помните, как на последней предвоенной олимпиаде в Буэнос-Айресе Капа твердил своим скрипучим голосом: «Пусть Алехин покинет свою башню из слоновой кости. Пусть играет или отказывается от чемпионства!»
Маэстро перестал шагать к двери и обратно. Он почти упал в кресло.
- Я мстил Капе и я отомстил ему. Мы квиты…Ферзь жэ-восемь!
Фиолетовый кивнул и тотчас перестал негодовать. Он даже улыбнулся, но как-то зловеще.
- Развязка близка. А мы даже не пригубили этот превосходный портвейн, или, как говорят на вашей холодной родине, "ни в одном глазу", - он взял бокал и посмотрел на Маэстро. Глаза незнакомца недобро сверкнули. – Ну, не чокаясь.
Игроки выпили по глотку. Помолчали. Выпили еще. Портвейн и в самом деле был хорош. Во всяком случае, Маэстро почувствовал, как теплая волна разлилась по телу. Раздражение, вызванное ехидством и издевательствами незнакомца, улеглось.
- Что задумался, добрый молодец? – почти с жалостью спросил Маэстро.
- Слон жэ-семь, - нехотя отозвался фиолетовый «добрый молодец» после продолжительного раздумья. – Я думаю, Александр Александрович, что решающую ошибку вы все-таки допустили отнюдь не тогда, когда в сорок втором написали серию гнусных статеек об иудейских и арийских шахматах в «Паризер Цайтунг».
Маэстро скривил губы и покачал лысой головой – так взрослые люди сокрушаются над недомыслием юнцов.
- Слон дэ-три…Я не мог написать этот бред.
- Ну, разумеется, написали они, нацисты. Но с вашего ведома.
- Нет! – протестующе замахал руками Маэстро и вновь вскочил на ноги. – Нет, нет и нет!!!
- Успокойтесь, - голосом, нетерпящим возражений, бросил Фиолетовый. - Кстати, вы, наверно, не знаете, наш шахматный остряк, с недавних пор советский гроссмейстер Сало Флор, прочитав в сорок пятом всю эту билиберду об арийских шахматах, расхохотался и брякнул: "Ну, и что? Как будто мы не знали об антисемитизме Алехина? Знали - еще в тридцатые годы". Между прочим, Флор всегда опровергал слухи о вашем пьянстве.
Маэстро возмущенно засопел.
- Я и в самом деле пил умеренно! И никогда публично не говорил о евреях ничего плохого! А в обвинениях господ Файна и Эйве надо разобраться! Я их отметаю!
- Там, где надо, – Фиолетовый значительно поднял толстый белый палец, - разбирались и разобрались в этом запутанном деле. И даже в мотивах вашего неблаговидного поступка. Вы отреклись от жены и подписали эти мерзости в «Паризер Цайтунг», чтобы в конечном счете купить у немцев возможность сбежать от них сюда, в Португалию и спасти себе шкуру. Согласитесь, фашисты поступили еще благородно, позволив вам укрыться здесь. В конце концов, и они увидели в вас лишь чудака, прячущегося от реального мира в призрачном царстве шахмат. А могли и поместить в концлагерь…На худой конец – расстрелять за ненадобностью….Эф-пять.
Фиолетовый довольно потер руки.
- А признайте, Маэстро, у меня прочная позиция. Заветное поле аш-восемь перекрыто – три удара против ваших двух, причем у вас «висят» две пешки. Вам не избежать разменов.
- Может, скажете, когда я допустил решающую ошибку? – бесстрастно спросил Маэстро и, немного подумав, добавил. – Слон бьет эф-пять!
- О-о-о, наконец-то! Жертва слона! – Фиолетовый вновь принялся потирать руки. – Уж не хотите ли вы запутать меня? А ошиблись вы так: не успев выбраться за кордон, в одной брошюрке, тиснутой в Германии, походя наговорили глупостей о большевистской России, неосмотрительно подписавшись под этими глупостями: «Александр фон Алехин»… Деньги что ли нужно было заплатить беременной Анне-Лизе? Потом вы наболтали о Советах всякую чушь в Париже, после победы над Капой.
- Мои слова извратили, - тихо возразил Маэстро.
- Да, разумеется, извратили! – охотно поддакнул Фиолетовый. – Ну, а зачем вы подались в масонскую ложу «Астрея»? Зачем вы там откровенничали с собратьями? Зачем, Александр Александрович?! Там ведь и наши, с позволения сказать, люди работали! Наши люди – везде!.. Е на эф.
И незнакомец побил пешкой белопольного слона Маэстро. Темное лицо Фиолетового исказила гримаса.
- Играли бы себе ферзевые гамбиты и ладненько. Так нет, возомнили о себе черт знает что, будто вы гений, «человек с такими способностями, как у меня…», - передразнил Фиолетовый, откинулся назад и негромко засмеялся.
- Гордыня вас обуяла, доктор Алехин. Вы всё корчили из себя супермена с пронизывающим взглядом, этакого всевидящего провидца. Как ребенок, ей-Богу! А теперь, после всех своих выкрутасов, неужели вы думаете, что Советы допустят вас к игре с Михаилом Моисеевичем?
- Я стар, нередко проигрывал молодым, Файну, Решевскому, покойному Юнге, тому же Ботвиннику, - тихо и устало ответил Маэстро, - вы же знаете, у меня мало шансов.
- Ну, положим, вы их и обыгрывали, включая Кереса. – возразил Фиолетовый. – Зная вашу работоспособность и блестящие аналитические способности, ваше умение легко переносить поражения и побеждать в длительных поединках, исход матча с Ботвинником отнюдь не так ясен, как кое-кому кажется…
Фиолетовый хмыкнул.
- Но дело не в этом, Александр Александрович. Вы – одиозная фигура, вы всем мешаете и никому не нужны - ни на Западе, ни на Востоке. Не нужны - ни как побежденный, ни как победитель, ни как частное лицо. Ну, сами посудите, что с вами делать, когда вы приедете в Москву играть, согласно регламенту, вторую половину матча на первенство мира? Не арестовывать же вас, в самом деле, как чуждого и враждебного советскому обществу элемента – дворянчика, да еще и масона. Вы понимаете?
- Понимаю, - после паузы удрученно пробормотал Маэстро.
Стало тихо. Маэстро бросил взгляд на раскрытую книгу стихов Маргарет Сотберн. Он снова, как перед партией с Фиолетовым, поднес томик к близоруким глазам и прочитал английскую строчку:
«Это судьба всех, кто живет в изгнании»
Маэстро аккуратно захлопнул книгу и положил ее на прежнее место. Он, впервые за всю игру, посмотрел на доску.
- В самом деле, пора завершать партию, - сказал он твердо.
Чемпион залпом осушил бокал, потом закрыл глаза. Его мысленному взору представилась четверть доски, ограниченная по вертикали буквами е и аш, а по горизонтали цифрами пять и восемь. Фигуры и пешки в этой четверти словно ожили и превратились: одни в людей, другие в животных, третьи…то ли в корабли, то ли в тяжеловесные башни: «шахматные люди» поманили его к себе, слоны радостно захлопали ушами, кони призывно заржали, в ладьях поставили паруса, а на башнях взвились яркие флаги! Маэстро радостно и быстро – совсем как в юности - подбежал к ним и вдруг увидел изумительной красоты, типично свою, алехинскую, отвлекающую жертву ладьи! Мощный корабль вторгается в расположение противника и смело принимает на себя убийственный огонь вражеской армии!
- Ладья аш-шесть!!
Черный слон яростно вонзает бивни в борт жертвенной ладьи, но, подчиняясь мысли Маэстро, царственный белый ферзь тут же берет штурмом «туру» черных. (Ферзь бьет жэ-шесть!). Тогда смуглая королева черных молниеносно бросается на помощь своему удрученному монарху…
- Ферзь эф-восемь, - монотонно произнес Фиолетовый, и его голос, словно донесшийся из другого мира, прозвучал обреченно.
Часть доски расширилась, и мирно пасшийся на цэ-три белоснежный жеребец вдруг заржал, прыгнул и буквально смел с доски оторопевшую черную пешку дэ-пять. Мало того, жеребец лягнул монарха черного королевства! Шах! Вражеский король - или это был Фиолетовый? - затрясся в смятении и пробормотал: «от шаха еще никто не умирал!»
- Король дэ-восемь, - прошипел темный венценосец и ускользнул от конских копыт.
Маэстро значительно посмотрел на своего ферзя. Тот лучезарно улыбнулся, кивнул, и вот самая сильная фигура белых выхватила разящий меч и коснулась им Фиолетового, трусливо прятавшегося на последней горизонтали.
- Ферзь жэ-восемь, шах и – выигрыш!
Фигуры и пешки, повинуясь мысленным приказам Маэстро, с удовольствием разыграли перед ним несколько сценок, финалом каждой из которых оказывалось пленение и гибель черного короля. Всякий раз в финале гремели восторженные аплодисменты, ржали кони, трубили слоны…
Чемпион мира удобно устроился в кресле. Глаза его были закрыты, он успокоился и заснул.
Убедившись, что Маэстро и в самом деле забылся вечным сном, Фиолетовый повернул выключатель. Зажегся свет. Тогда тот, кто изображал из себя официанта, ловко убрал на нижнюю полку тележки початую бутылку рубинового портвейна, бокалы, кофейные чашки и канделябр. После этого он посмотрел на финальную позицию, сокрушенно покачал головой.
- Черт, не надо было спешить со взятием на жэ-семь. Побил бы пешку аш-четыре, и вся его атака испарилась бы... Ну, да ладно, после драки кулаками не машут!
И Фиолетовый, быстро работая руками в белых перчатках, вернул фигуры и пешки в исходные позиции. Критически осмотрев комнату, он, наконец, бесшумно открыл дверь и выскользнул в коридор, никем не замеченный.
Грузный Маэстро в сером драповом пальто мирно дремал в кресле, склонив тяжелую лысую голову на грудь.
|
| |
|
|
321. Астура, или недошедшее письмо
I
Раздался тревожный сигнал «чрезвычайная ситуация», и на дисплее загорелись зловещие красные огни.
- Ну вот, только этого не хватало, - раздраженно пробормотала Арси Эстевес, заведующая лабораторией РОМЭЛ (Рима и Эллады), отрываясь от своей работы. Она щелкнула тумблером связи, и на овальном экране появился ее заместитель Крис, среднего роста подтянутый моложавый мужчина с аккуратно подстриженной седеющей бородкой. Выглядел он как обычно, разве что глаза выдавали беспокойство. Или ей показалось?
Крис поклонился и сразу перешел к делу.
- Арси, надо срочно поговорить.
- Ну, разумеется.
Завлабораторией, невысокая, хрупкая шатенка, не скрывавшая своей седины, устало набрала необходимые коды и встала из-за стола.
Крис, уже ждал ее в переговорной. Он расхаживал из стороны в сторону, сжимая в руках дежурную папку.
- Арси!
- Крис, - спокойно сказала завлабораторией, - присаживайся. Итак?
Крис бережно положил на столик папку и, стараясь сохранять спокойствие, произнес:
- Сотрудник сектора Поздней Республики Рея Дейна около трех часов назад каким-то образом - мы анализируем, как это ей удалось, - вышла из под контроля и вступила в контакт. КЗ.
- Т-а-а-к, - протянула завлабораторией и сделала глубокие вдох и выдох.
Аббревиатура «КЗ» означала «категорически запрещенные контакты».
- Где она? – спросила Арси.
- Вернулась, по данным приборов, около полутора часов назад и спустя час явилась ко мне с объяснительной запиской, - Крис открыл папку и ловко вытащил оттуда материалы. – Изолирована мной.
- В каком она состоянии?
- Глаза на мокром месте…какая-то…- Крис на мгновенье задумался, - просветленная, умиротворенная…Признает свою вину и просит, «если можем», простить ее.
Арси углубилась в материалы, извлеченные Крисом из дежурной папки. Крис откинулся на спинку кресла, сцепил пальцы так, что они побелели, и уставился на бледноголубое око центрального монитора.
Едва слышно шуршали вентиляторы, на боковом дисплее зажигались и гасли розовые и лиловые огоньки, по узким зеленоватым дорожкам бежали сводки новостей, вызовы, ответы, сообщения о докладах, инструкции, показания приборов слежения.
Наконец, не дочитав справки, Арси подняла глаза от документов и перевела взгляд на экран воспроизведения.
Она надела наушники и некоторое время следила за происходящим на экране, потом жестом предложила своему заместителю сесть рядом с ней, чтобы и он мог видеть запись события.
Когда экран погас, Арси быстро спросила:
- Ты что-нибудь предпринял?
- Пока нет, - также быстро ответил Крис. – Мы следим за виллой. Там ничего не происходит… Полагаю, надо изъять письмо, и если никакой…самодеятельности не последует, не докладывать так сразу в центр. Потом доложим, и пусть решают, подключать ресурс для восстановления статус-кво или оставить всё как есть, без особых последствий … для истории, не для нас, конечно.
Арси на минуту задумалась.
- Не согласна. Кто оператор слежения?
- Челль.
- Он проинструктирован?
- Только в общих чертах.
- В таком случае, Крис, - сказала Арси, отчеканивая каждое слово, - займись этим лично. Постарайся стереть письмо. Максимально осторожно и аккуратно. Иначе – всё будет кончено. Впрочем, ты понимаешь это не хуже меня. Я вынуждена проинформировать "временщиков" в Центре.
Арси сделала упор на слове "вынуждена".
- Держи меня в курсе. В каком виде ты собираешься выходить?
Крис подавил нервный смешок и, глядя Арси в глаза, ответил:
- Рядом с тобой я всегда принимаю тот вид, который мне внутренне присущ - вид старого, нетрезвого сатира.
Начальница сжала губы, чтобы не улыбнуться, затем почти с ненавистью посмотрела на своего заместителя.
- Смотри, без фокусов! Не переборщи с гипнозом.
Крис нахмурился, кивнул, резко поднялся с кресла и направился к выходу. Выходя, он услышал голос Арси:
- Челль! Режим полной экономии. Приготовь локальную "кротовую нору" для Криса и следуй его указаниям!..Личное дело сотрудника Сектора Поздней Республики Реи Дейны – мне, в переговорную.
II
После того, как Крис ушел, завлабораторией активировала программу перевода античных надписей и документов, пощелкала переключателями и замерла в ожидании. Через некоторое время засветился экран, и Арси принялась читать машинный перевод:
"Титу Помпонию Аттику в Рим
Вилла Каэта
От Цицерона Аттику - привет!
Если ты, твоя жена и особенно хохотушка Аттика находитесь в добром здравии, - радуюсь. Друг мой, не удивляйся моему письму, которое, как я надеюсь, доставит тебе Тирон. Я пишу тебе в последний раз, ибо открылись мне обстоятельства моей близкой кончины. Но - обо всем по порядку.
Ты знаешь, Аттик, что как только Педий - то ли по своей всегдашней болтливости, то ли по наущению доброго коллеги по консульству (уж не хотел ли тот таким образом помочь мне спастись?) - разгласил имена семнадцати несчастных, среди которых мое красовалось на почетном первом месте, мы с Квинтом расстались и, каждый своим путем, отправились к Бруту, у которого, говорят, набралось в Македонии чуть ли не десять легионов. В Остии нашелся либурнский корабль, на котором отважился я выйти в море и даже добраться до мыса Цирцей.
На корабле, измученный плаванием, увидел я, то ли во сне, то ли в бреду, свою покойную дочь - любимую Туллию, которая со слезами на глазах умоляла меня сойти на берег и направиться в Каэту. И хотя кормчие хотели немедля отплыть от Цирцея, я, подчиняясь услышанным только мной заклинаниям дочери, настоял на том, чтобы меня высадили, пошел пешком и удалился на несколько стадий от берега. Рабы недоумевали, куда мы идем, и я не мог им ничего объяснить.
Наконец, словно очнувшись от тяжелого сна, приказал я рабам погрузить меня на носилки, спуститься к морю и остановиться на ночлег в Каэте. К вечеру добрались мы до виллы. Верный Тирон помог мне войти в дом. Там забился я в зимнюю спальню, где и решил отдохнуть.
Мне показалось, что не успел я сомкнуть глаза, как кто-то бесшумно вошел в комнату и присел у изголовья. Аттик мой! Я увидел Туллию! Живую Туллию! На ней был простой галльский плащ, накинутый поверх светлой столы - именно так она была одета в Тускуле, когда еще была здорова и дулась на Публилию.
- Туллиола, доченька! - закричал я, и мы обнялись и заплакали.
Не знаю, чего больше было в этих слезах - радости или печали. Дочь прижалась своим высоким лбом к моему лбу - так мы делали в пору ее детства (это не нравилось Теренции, которая, завидев нас в объятиях, всегда ворчала: "Ну вот, опять - два затылка и ни одного глаза". Теренция, надо сказать, умела более чем удачно скрывать нежность под холодной гордостью!). Я почувствовал и тут же узнал запах дочери - смесь аира, базилика и фиалки. В последнюю свою беременность и перед смертью в Тускуле она умащалась благовониями и мазями, приготовленными на травах, присланных нашим Марком из Афин.
- Туллиола, доченька, - торопливо залепетал я, - как только ты угасла, я отправил Публилию в Рим к ее родне...
Дочь приложила ладошку к моим губам и как-то странно - я сказал бы, Аттик, "мудро" - улыбнулась:
- Я всё знаю, Гоёх, ("Горох" - так в детстве, если помнишь, - она дразнила меня). Я в с ё знаю. Знаю, что ты выгнал ее, и как тебя ни упрашивали, расторг брак и возвратил приданое; что после того, как я ушла из жизни, бросился читать греческие "Утешения", а потом написал свое; что хотел построить святилище в память обо мне - "портик и колоннаду, ничего более" - да так и не построил...
Аттик, я не верил своим ушам, а дочь продолжала:
-...что принял ты сторону Октавия, уступив его настойчивым просьбам, и обрушился на Антония; что Октавий, обманув всех, договорился с Антонием и за консульскую власть предал и продал тебя ему; что ждет тебя смерть, как, впрочем, и наших обоих Квинтов ... - заплаканное лицо Туллии потемнело от горя при этих словах, но она качнула головой, словно отгоняя мрачные видения, и заговорила вновь:
-...что вечно пьяный и буйный муж мой будет по-прежнему путаться с чужими женами и дорогими рабынями и в итоге убьет в приступе бешенства Требония, а потом, запертый Кассием в Лаодикее, бесславно покончит с собой...
- Бедная, бедная Туллия, - обретя дар речи, довольно бессвязно запричитал я, - как же твой никчемный отец виноват перед тобой! Ты, конечно, помнишь, что твоя мать, окончательно разочаровавшись во мне и накопив пятьдесят тысяч сестерциев, оставила нас, да еще и обвинила меня в том, что это именно я настоял на разводе: мол, старый дурак прельстился молоденькой Публилией. Каюсь, я действительно желал ее, юную и совсем не дурнушку. Но не только ее молодость прельщала меня: ты ведь знаешь, я был ее опекуном, запутался в счетах и рассчитывал вполне законно прибрать к рукам имущество Публилии, одновременно избавив себя от необходимости отчитываться перед ее родными... И твоего беспутного "блистательного" Долабеллу выбрал для тебя я сам, а когда ты в нашем доме на Палатине разрешалась от бремени, в очередной раз брошенная муженьком, я не уделял тебе должного внимания, потому что возился со своим "Гортензием"...
Туллия посмотрела на меня так, как смотрит терпеливая мать на несмышленое дитя.
- Нет, отец, ты не виноват, - кротко улыбнувшись, заметила она. - Это я не смогла упросить богов не отнимать у меня детей, это я не ужилась с матерью, которая наконец-то сделала удачную ставку, выйдя за Саллюстия; это я развелась с Долабеллой. У меня остался только ты, и я не захотела отдавать тебя смазливой и наглой дурочке, Публилии. Между мной и ею разгорелась тайная женская война - верх глупости в тех обстоятельствах - которая убила меня и сделала тебя несчастным, да еще и породила слухи о том, будто мы жили не как дочь с отцом...
Туллия вздохнула и, печально посмотрев мне прямо в глаза, заговорила вновь:
- Отец, я вымолила у "них" это свидание. Даже не знаю, почему "они" разрешили. Завтра тебя убьют... если ты пожелаешь. Посмотри, - она протянула руку к моему лбу, и я ясно увидел на темной стене зимней спальни чудесную, живую картину: полуцентурия XII легиона под командой свирепого трибуна Попилия (ты помнишь Аттик, я даже защищал его, обвиненного в отцеубийстве, и выиграл дело; однако боги, думаю, решили сделать его отцеубийцей дважды!) и исполнительного центуриона Геренния прошла передо мной. Отряд следовал прибрежной дорогой вдоль непривычно тихого для декабря Тирренского моря. Шедшие походным порядком, бравые мясники, отличившиеся в весенней бойне под Мутиной, искоса и бесстрастно смотрели на тяжелые свинцовые воды. За мной не послали даже конных!
- "Они" - это боги? - спросил я не без трепета.
Туллия опять посмотрела мне прямо в глаза, потом потупилась и ответила:
- "Их" можно назвать и так.
Помнишь, Аттик, я говорил тебе, что всем руководит и всем управляет воля богов? Получается, что прав тот, за кого стоят боги! Да и что есть свобода, Аттик, как не смирение перед волей богов? При этом я считаю, что некоторых из людей - добрых граждан - отличает особая божественная благодать, и их души не могут погибнуть, раствориться в небесном океане Духа. Но не верю я в предопределенность, и вполне ясно написал об этом, если помнишь, в своем сочинении "О судьбе". Поэтому я спросил Туллию:
- Неужели я обречен?
- И да, и нет, - спокойно и как-то отстраненно ответила она. - Может случиться так. Дочь коснулась ладонью моего лба, и я увидел себя близ Филипп, в лагере Брута, который на моих глазах брали штурмом когорты Антония. Один из воинов этого цезарианского прихвостня - он был без шлема, с всклокоченными волосами и окровавленным лицом - узнал меня и, дико вращая глазами, заорал:
- Ага, сенатский боров, не ты ли год назад поносил нашего императора на сходке в Риме?!
Глаза его налились кровью, он подбежал ко мне, оцепеневшему, и смертельно ранил ударом меча в живот. Потом легионеры победившей стороны играли моей головой в гарпастум...
Я не пожелал досматривать эту отвратительную картину... Ах, Аттик, я знаю, от кого мне бежать, но не знаю, за кем следовать! Насколько я понял, друг мой, у меня был выбор, но конец все равно оставался либо кровавым, либо позорным, либо мучительным...
- Отец, отец, - словно пытаясь вывести меня из небытия, заговорила Туллия. Глаза ее снова наполнились слезами, - "Гоёшек" мой родной! Я горжусь тобой, ты самый ...- она задохнулась не в силах подобрать нужные слова. - ... "Они" сказали, что тебя ждет бессмертие... Нет, я не знаю, как объяснить тебе...смотри, - и с этими словами она опять по-детски прикоснулась к моей голове своим чудным высоким лбом.
Вновь, Аттик, открылось мне нечто. Но я затрудняюсь описать, что именно. Я вдруг отчетливо осознал всю низость своей натуры, некоторых своих слов и поступков. Ведь, как и многие в Риме, я - не был, но к а з а л с я исполненным достоинства, благочестия, справедливости, умеренности, предусмотрительности и мужества - качеств, о которых я болтал в своих речах и разглагольствовал в своих сочинениях. За деньги или по просьбе "великих" отстаивал я интересы их людей, которых несколькими годами ранее сам же осуждал. Поистине не существует никакого блага, кроме нравственно прекрасного, и никакого зла, кроме подлого!
Да, низок я, друг мой, подл, но не во всем! Я ведь и велик, - не смейся, Аттик, - ибо в своих исканиях, заблуждениях и деяниях, добрался-таки до того, что могу назвать неким ослепительным пространством, сферой, или, если хочешь, Юпитером Величайшим и Наилучшим. Представь, Аттик, увидел я, как от моей головы (которую в скорости Геренний отделит от туловища) протянулась к этому ослепительному пространству золотая нить, и с огромной радостью убедился в том, что кое в чем был я прав, тысячу раз прав! Тешу себя догадкой, что добрался я до божественной сути! То, о чем рассуждал я в своих трудах, оказалось приближением к истине!
Помнишь, я писал, что слава и право на бессмертие есть достояние людей, хорошо послуживших своей родине? Я полагал, что главное в человеке - это дух, сила духа, потенция мысли, поставленные на благо Общему Делу - Республике, Государству! Рим, наши форумы, святилища, портики, улицы, наши родные, близкие, друзья, наши человеческие связи, предприятия, дела и выгоды от дел, наконец, наша общность, где нет варваров, а есть граждане, где нет войн, а есть мир, - это и есть мой и НАШ РИМ, ДУХОВНОЕ ЕДИНЕНИЕ ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ. И за эти простые мысли "они", утверждает Туллия, обессмертят меня, недалекого, тщеславного болтуна и простодушного честолюбца. Ибо, Аттик, "они" полагают, что РИМ НЕ ПОГИБНЕТ, НО БУДЕТ ТАКИМ, или, по крайней мере, ДОЛЖЕН БЫТЬ!..
Ну вот и всё, мой любезный друг, теперь мне остается ждать подосланных Антонием убийц. Скорбная Туллия открыла мне неприглядную картину моей гибели, дабы я подготовился к ней и не слишком боялся. Не только голову отрубят мне, Аттик, но и правую руку, писавшую мои "Филиппики"! Впрочем, презрев мечи Катилины, не убоюсь и мечей Антония. Я готов отдать жизнь за свободу республики!
Ошеломленный, не заметил я, как исчезла моя доченька. Благодарю Минерву, что случилось именно так. Рассуди, что еще раз прощаться с ней было бы выше покидающих меня сил. Она, должно быть, сейчас в своем скромном святилище, которое я мысленно построил для нее - "портик и колоннада, ничего более"!
Итак, я разлучаюсь с тобой, любезный мой Аттик, с твоей милой женой и обожаемой мною хохотушкой - маленькой Аттикой (Кстати, с вами всё будет хорошо, так считает дочь). Остается запечатать это письмо, вручить его задремавшему Тирону и хоть немного поспать перед обещанными мне кончиной и бессмертием.
VALE".
(окончание документа)
Далее следовали приложенные компьютером "Примечания к тексту документа" (такова была программа машинного перевода античных текстов). Арси торопливо, "по диагонали", пробежала сухие строки "Примечаний".
"Текст предположительно датируется серединой I века до н.э. По стилю близок к письмам М. Т. Цицерона, однако наличие диалогов отличает текст от подавляющего большинства известных писем этого автора.
Хохотушка Аттика - видимо, младшая дочь Тита Помпония Аттика (друга М.Т.Цицерона - выдающегося древнеримского оратора и государственного деятеля середины I в. до н.э.; см. Цицерон, Марк Туллий, см. также М.Т. Цицерон, Письма к Аттику), отличавшаяся, по сохранившимся замечаниям современников, веселым нравом (см. М.Т. Цицерон, письмо Титу Помпонию Аттику, XXXVI; 13.1)
Тирон - видимо, секретарь М.Т.Цицерона (см. М.Т. Цицерон, письмо Гаю Матию; 4.2)
Педий, Квинт - консул 43 г. до н. э. - года гибели Цицерона
"имена семнадцати несчастных" - видимо, первый проскрипционный список триумвиров Антония, Октавиана и Лепида (см. Антоний, Марк; Октавий, Гай; Лепид, Марк Эмилий); лица, включенные в список, считались объявленными вне закона (см. Триумвираты, Второй триумвират)
"...по наущению доброго коллеги по консульству" - видимо, намек на коллегу Педия по консульству, триумвира Гая Юлия Цезаря Октавиана (до усыновления Цезарем - Гая Октавия, внучатого племянника Цезаря), будущего первого римского императора (см Август, Октавиан, Гай Юлий)
Квинт, Квинты - речь, видимо, идет о брате и племяннике Цицерона (см. Цицерон, Туллий Квинт)
Брут - видимо, имеется в виду Марк Юний Брут, один из руководителей заговора против Цезаря (см. Цезарь, Гай Юлий)
" ... присланных нашим Марком из Афин" - видимо, имеется в виду сын М.Т.Цицерона Марк, находившийся в год смерти своего отца в Афинах (см. Цицерон, Марк Туллий)
Теренция - видимо, жена Цицерона, затем цезарианца Саллюстия (см.Саллюстий Гай, см. также Мессала, Корвин Валерий Гай)
Долабелла, Публий Корнелий - видимо, муж Туллии, дочери Цицерона; выражение "блистательный Долабелла" принадлежит Цицерону, одобрявшему некоторые политические действия зятя (см. М.Т. Цицерон, Письма из Тускула, письмо XLVIII)
Кассий - видимо, Гай Кассий Лонгин, один из руководителей заговора против Цезаря (см. Цезарь, Гай Юлий)
Требоний - видимо, Гай Требоний, видный цезарианец, впоследствии изменивший Цезарю (см. Цезарь, Гай Юлий)
Филиппы - город в римской провинции Ахайя, близ которого войска второго триумвирата разгромили в 42 году до н.э. армию Брута и Кассия (см. Брут, Марк Юний; см. также Лонгин, Гай Кассий)
Лаодикея - город в римской провинции Вифиния (в Малой Азии)
"... решили сделать его отцеубийцей дважды" - видимо, игра слов: обвинявшемуся в свое время в отцеубийстве Попилию было приказано убить Цицерона, удостоенного на пике его карьеры почетным титулом "отец отечества" (см. М.Т.Цицерон, Речь в защиту Попилия)"
"Презрев мечи Катилины..." - видимо, имеется ввиду так называемый "заговор Катилины" (см. Катилина, Луций Сергий), римского аристократа, поднявшего антиправительственный мятеж, подавленный в консульство Цицерона (63 год до н. э.)
VALE - у древних римлян абревиатура традиционной формулы, помещавшася, как правило, в конце писем, и в переводе гласящая "если ты здоров, хорошо, я - здоров"
(окончание примечаний)"
Завершив чтение письма и комментариев, Арси провела рукой по лбу, отодвинула справки, подготовленные Крисом, и углубилась в личное дело Реи Дейны.
...- Т-а-а-к, - по привычке протянула она через некоторое время. - Старая балда, я должна была это предвидеть.
Завлабораторией встала, сделала несколько шагов по переговорной комнате, массируя веки кончиками пальцев. Потом решительно вернулась к своему креслу, села за стол и вернулась к справкам.
С полчаса она изучала их содержание, затем неожиданно вскочила, точно ее ужалили и в крайнем возбуждении заметалась по комнате:
- Идиотка! Идиотка!.. Ну что ты наделала, ду-роч-ка?..
Арси, по-видимому, искала, но не находила достаточно сильных бранных слов.
- Дура, романтическая дуреха! Туллия! Боги! Сумасшедший дом и детский сад!
Неожиданно завлабораторией остановилась как вкопанная, нажала на соответствующую кнопку, и, тяжело дыша, резко бросила:
- Транквилизатор - мне!
Плюхнувшись в кресло, она потрясла седой коротко стриженной головой, пытаясь избавиться от стресса, и заставила себя вернуться к изучению материалов, содержавшихся в дежурной папке Криса.
III
... - Рея, как вы себя чувствуете? - сухо спросила Арси, оторвавшись от документов.
Белокурая полноватая девушка с некрасивым веснушчатым лицом, смущенно улыбнулась ("ангел в юбочке, да и только!" - сдерживая злость, подумала завлабораторией).
- Спасибо, всё нормально.
Арси молчала. Крис ерзал в кресле.
Наконец, начальница вздохнула и заговорила вновь:
- Рея, мы, разумеется, знаем, что ваш покойный отец, Эдвард Дейна, крупнейший специалист в области античности, автор ряда работ по творчеству и политической деятельности Цицерона... блестящих, надо сказать, работ... Э-э-э, отрадно, конечно, что вы пошли по его стопам.
Девушка робко улыбнулась.
- Спасибо... Он действительно обожал Цицерона...Наизусть знал его "Филиппики", речи против Верреса и Катилины... читал мне "Тускуланские беседы"...на ночь, перед сном.
- Рея, - тихо сказала начальница, - мы знаем...собственно это не секрет, что ваша мать...мама...оставила вас, когда вам было...
Девушка всхлипнула и покраснела.
- Да...Извините, что я перебиваю... Да, я решила сыграть роль Туллии...Я... можно сказать... то есть... отец привил мне любовь к Цицерону... Я знала о его дочери очень многое, что она...то есть Туллия...очень любила его, а мать - нет... она с детства вникала в судебные дела отца и усвоила основы судебных разбирательств...что... Аттик как-то раз пообещал ей, шестилетней малышке, гостинец, ну, это... золотую фибулу... а потом забыл... и что Туллия ... однажды напомнила ему об обещании...взяла отца в свидетели, тут же провела и по всем правилам выиграла "процесс"... Пришлось Аттику раскошелиться...
Рея разрыдалась. Крис задрал голову к высокому потолку переговорной и хотел развести руками, но не развел.
- Успокойтесь, голубушка, - мягко сказала Арси.
Злость ее как-то неожиданно прошла, как будто ее не было вовсе.
- Итак, вы сыграли роль дочери Цицерона, образ которого слился, так сказать, с образом вашего отца?
- Да, - послушно закивала всхлипывающая девушка, - в какой-то мере...Это была моя мечта... А сбой в системе контроля мне помог...
- Вы понимаете, что вас в лучшем случае лишат лицензии и навсегда запретят работать в системе времени? - подал голос Крис. - А в худшем...
Крис не договорил и все-таки позволил себе скрестить руки на груди.
- Понимаю, - тихо отозвалась девушка, - ведь я, как и все, произносила магическую формулу нашей профессиональной клятвы: "тот, кто не чтит прошлое, теряет будущее"... Мне ужасно тяжело из-за того, что пострадаете вы и вообще все сотрудники сектора, станции...Возможно, исследования приостановят...Мне здесь не место и нет мне прощения...
Рея, как и Крис минутой ранее, посмотрела вверх, на высокий палевый потолок, смахнула слезы и мечтательно произнесла:
- Зато я общалась с Ним... Он такой... смешной, душевный...совсем как мой отец...Вы знаете, я счастлива, как бывала счастлива, когда беседовала с папой...
- А такое слово - "А-С-Т-У-Р-А" вам не о чем не говорит?!! - взорвался Крис, недопустимо повысив голос. Лицо его побагровело. - Какого черта вы затащили своего "папашу" в Каэту, коли ему надлежало сначала провести целые сутки в Астуре, и только оттуда отправиться на свою виллу?!!
- Крис, прошу тебя, без истерик, - сухо обронила Арси.
Девушка втянула свою круглую белокурую голову в плечи. С минуту она непонимающе смотрела на завлабораторией, а затем всплеснула руками.
- Ой, да... Я совсем забыла!.. Он ведь пошел ...от мыса Цирцей в Астуру, свое поместье... и там, у алтаря Юлиев даже собирался покончить с собой, я читала... Боже мой, какая же я идиотка!..
Рея закрыла лицо руками и дала волю слезам.
Арси и Крис переглянулись.
Когда рыдания стали принимать угрожающий характер, Арси, пошарив по столу рукой, нашла пару разноцветных капсул и протянула их Рее вместе с пластиковой бутылочкой.
- Успокойтесь, выпейте это.
Девушка машинально проглотила капсулы и, давясь, запила их водой.
- Хорошо-хорошо, - как-то суетливо проговорила Арси. - Идите, Рея, вам надо отдохнуть.
Крис встал, подал Рее руку. Девушка руки не приняла, но, продолжая всхлипывать, послушно поднялась и позволила Крису вывести ее из кабинета завлабораторией.
Когда Крис вернулся, Арси вздохнула, сокрушенно и укоризненно покачав головой.
- Детский сад!..Но тебе, Крис, следует держать себя в руках.
Оба молча уставились на мониторы.
- А тебе, Арси, не мешало бы отдохнуть, - смущенно покосившись на начальницу, заметил Крис.
Арси устало улыбнулась.
- И тебе... Нет, не смогу, Крис. Если он надумает покинуть эту несчастную виллу...В любом случае всё это плохо кончится. Его отсутствие в Астуре - уже серьезное искажение истории, которое наверняка потребует подключения ресурса и приведет к прекращению исследований и нашей с тобой отнюдь не почетной отставке.
Крис криво усмехнулся.
- Ладно, пока еще не всё так плохо...
Он не договорил. На мониторах что-то изменилось, и оба прильнули к экранам.
Через некоторое время Арси занялась тумблерами.
Челль, передавайте, - строго сказала она. - Объект номер два - Тирон - покинул виллу в сопровождении одного раба, за них, как и за Попилия с Гереннием, будет отвечать Крис...Он свяжется с вами... Я слежу за объектом номер один - Цицероном... Так...в сопровождении пяти рабов объект направляется по Аппиевой дороге на север...Они свернули с дороги, вышли к морю...сделали остановку... Челль, я продолжаю, передавайте: объект повернул на восток, вся группа пытается скрытно передвигаться по направлению к горному массиву...Остановка,отдых...Подкрепимся и мы, Челль... да, и вы тоже, конечно, перекусите... извините...
Тень улыбки коснулась тонких губ Арси.
- Как у тебя, Крис?
- А что у меня? - пожал тот плечами. - Мои персонажи идут и никому не мешают. Ну, принесет Тирон стертое мною письмо Аттику, ну, удивится Аттик, подумает, что Тирон не в себе. В общем, по этой линии я никаких значащих последствий не предвижу.
- На, подкрепись, - тихо сказала Арси, заботливо пододвигая Крису обед.
- Спасибо. А что у тебя? - в свою очередь осведомился Крис.
- Ходят по кругу, - устало произнесла завлабораторией. - Кто явно не в себе, так это объект номер один: несет околесицу. Очень плохо понимаю его латынь. Рабы предлагают направиться в Неаполь. Он, слава Богу, не соглашается... Ладно, ешь, да и я подкреплюсь...
Крис и Арси, принялись за обед.
Неторопливо шло время. Арси казалось, что оно тянется лениво, неспешно, подобно плотной струе меда или оливкового масла, которые переливают из одного сосуда в другой - сотрудники лаборатории неоднократно наблюдали, как рабы занимались такого рода операциями на кампанских виллах.
- "Мои" остановились на ночлег, - сладко потянувшись, сказал Крис.
- Самое смешное, - если в нашем положении допустимо увидеть что-то смешное, - почти равнодушно проговорила Арси, - "мои", судя по всему, бредут назад, в Каэту. А что Попилий с Гереннием?
Крис посмотрел куда-то вбок.
- Маршируют... В пределах допустимых значений, - удовлетворенно ответил он и протянул Арси лекарство.
IV
- Finita la tragedia, как ни цинично это звучит, - тихо и мрачно констатировал Крис. - "Презрев мечи Катилины, не убоюсь и мечей Антония. Я готов отдать жизнь за свободу республики..."
Крис по латыни процитировал великого оратора и добавил:
- Несмотря на отсутствия эпизода с Астурой, магистральный ход событий так и не вышел за пределы допустимых значений.
- Ну, это не нам решать, - сонно отозвалась Арси. - Благодаря нашей дури, непрофессионализму и расхлябанности у "временщиков" появились основания для суровых санкций, широкое поле для расследования и возможность поставить целый ряд вопросов. Правда, "временщики" не скажут нам за это "спасибо".
- Вопросов? Каких вопросов? - зевнув, рассеянно спросил Крис.
Арси слабо улыбнулась.
- Ну, например, почему он проходил весь день кругами вокруг Каэты? Неужели вмешательство Реи оказалось недостаточно серьезным, чтобы нарушить связи? Может быть, мы не правильно оцениваем феномен детерминизма?..
Завлабораторией вяло махнула рукой.
- И всё-таки, Крис, меня, надо полагать, уволят. В лучшем, как ты говоришь, случае... А наши исследования...исследования, надеюсь, продолжат. Просто нас заменят роботами. Последствия, можно сказать, не последовали, или почти не последовали...Эпизод в Астуре не имел места - это так. Ну и что же? Одни тяжелые переживания и размышления сменились у Цицерона другими... Вместо бреда о том, не заколоть ли себя у соседского алтаря Юлиев, последовало романтическое свидание с любимой дочерью и что-то вроде катарсиса.
Арси прикрыла красные глаза и кончиками пальцев помассировала веки.
- История, конечно, чуточку деформировалась, но, честно говоря, я не вижу нужды в трате ресурса отрицательной энергии для стирания выходки нашей "Реи-Сильвии". В конце концов, никто из исторических да и иных личностей не заметил, как ты мастерски уничтожил письмо, которое никогда не дойдет до Аттика. А вот текст этого недошедшего письма, что называется, inter alia, представляет несомненную ценность для науки, не так ли?
Крис невесело усмехнулся:
- Да, сия любопытная "эпистула" поможет если не решить пресловутую "проблему Цицерона", то хотя бы приблизиться к ее решению. Это я как ученый говорю.
Крис потеребил свою аккуратную бородку.
- А вот как человек, замечу: мы с тобой, подлецы, не меньше самого Антония желали смерти великого мыслителя.
Крис и Арси с грустной нежностью посмотрели друг другу в глаза и, повинуясь внезапно нахлынувшему чувству, неловко обнялись.
- Старый, пьяный сатир, - ласково прошептала Арси.
...Тем временем на центральных мониторах скорбные рабы складывали дрова для погребального костра, на котором, согласно обычаю, предстояло сжечь обезглавленное тело их господина.
На боковых мониторах было видно, что отсеченные голова с искаженным судорогой ртом и окровавленная правая рука Марка Туллия Цицерона валяются в соломе на повозке, запряженной парой лошадей. В тряской телеге, рядом с останками оратора, свесив ноги, сидели и играли в кости (дисциплина, видимо, хромала!) два ветерана из полуцентурии XII легиона, которая возвращалась в свой лагерь под Минтурнами и командовали которой малоизвестные исторические лица: свирепый отцеубийца - военный трибун Попилий и исполнительный служака - центурион III когорты Геренний.
|
| |
|
|
322. Пародия на стихи Роберта Бернса
- Мой ангел непорочный,
Вы снились мне, клянусь!
И говорили:" Ночью
Я Вам опять приснюсь."
- Ах что вы, сударь, что Вы,
Гоните сон Ваш прочь,
Я вовсе не готова
Быть в чьих-то снах всю ночь.
- Мой ангел милый, скромный,
В своем волшебном сне
Для Вас читал я, помню,
Шекспировский сонет.
- Ах что за наказанье!
Гоните прочь Ваш сон,
Я против истязанья
Шекспировским стихом.
- Мой ангел, мне приснилось,
Что за стихами вслед
Вы мне явили милость,
Взяв от меня браслет.
Браслет сей здесь, по счастью,
Он мною припасен
Для Вашего запястья -
Ведь так велел мой сон.
-...Браслет принять согласна.
Вы, сударь, джентльмен,
Сны снятся не напрасно
С таким богатством тем.
Быть может, этой ночкой
Я Вам явлюсь - во сне -
Ведь надобны: цепочка,
Кольцо и серьги мне!
|
| |
|
|
323. Три пародии на рубаи Омара Хайяма
Кто подвиг совершит на поле брани,
Чей ум восторжествует над умами,
Хвалы достойны менее того,
Кто сотню дев познает на диване.
Друзья! Вчера откушал я арбуза
И дынею насытился от пуза,
Потом наведался в то место, где меня
Еще не посещала моя муза.
Кто пьет вино, того вино обманет.
Все лживы женщины, они мужей тиранят.
Друзьям нет веры, им кошель дороже.
Где истина? Эх, молодежь... - в Коране!
|
| |
|
|
324. Еще одна пародия на Омара Хайяма
Не надо мне изысканнейших блюд:
(Колючкой насыщается верблюд)
Я ж пью вино, не брезгую лепешкой,
Совсем как наш простой рабочий люд!
|
| |
|
|
325. Пародия на самого себя
Пишу стихи ( и сам же их читаю ),
Пишу стихи ( и складываю в стол ),
А жизнь моя, как снег весною, тает!
И потому я так угрюм и зол.
Собрав коллег, я, наконец, решился
И стихотворные прочел свои труды,
Но им никто ( никто! ) не изумился,
Молчали все, как в рот набрав воды.
Что было дальше - вспомнить неприятно.
Один из слушателей ( предобрейший тип )
Изрек отечески:" Творите вы занятно,
Но что ни стих, то слёзы или всхлип.
Как графоман, вы пишете недурно,-
Тут он зачем-то взгляд свой вперил в пол,-
Мой вам совет: пишите сразу в урну,
Чтоб не брюзжать - пишу, мол, в стол да в стол."
|
| |
|
|
326. О пользе алкоголя, принимаемого в малых количествах
Права тысячеустая молва:
Болит у рифмоплета голова.
Налейте же ему стакан граненый,
И сами сложатся в стихи его слова!
|
| |
|
|
327. Три ипостаси
С той ложе делишь ты, потехи час - с другой,
А третью ты зовешь "любимой", "дорогой".
Должно быть, "та" - жена, "другая" же - блудница,
У "третьей" служишь ты, и звать тебя "слугой".
|
| |
|
|
328. Тост
Любимая, ты - шах, я - твой народ,
А у народа дел невпроворот,
Но без тебя народ - собранье пугал,
Которых помещают в огород.
Любимая, ты - море-океан,
Где по волнам гуляет уруган.
Когда штормит, не выхожу из трюма,
А если штиль, я - бравый капитан.
Любимая, ты - необъятный мир,
Заоблачный, как гор страна - Памир,
И без него я - скромный обыватель,
А вместе с ним - сиятельный эмир.
Любимая, ты вся - сладчайший мед,
Ты - сокола стремительный полет,
И я с тобой искуснее Хайяма,
А без тебя - бездарный рифмоплет.
Любимая, я буду пить до дна,
Среди гостей, закусок и вина,
Так выпьем дружно за твое здоровье,
Но так, чтоб не напиться допьяна!
|
| |
|
|
329. О гуриях
Кто скромен, добродетелен и свят,
Давно сей мир покинул, милый сват.
Мне гурий жаль, ведь эти девы вечно
С одним и тем же праведником спят.
|
| |
|
|
330. В мире людей и животных
Этот муж и вправду вещий:
Не умом - умищем блещет!
ФилозОф он и мудрец,
Плюс отменный жеребец.
Он известен многим лицам,
Страсть питает к кобылицам,
Часто весел, редко зол,
Не осел и не козел.
Россказнями он народ
Тешит как Ученый Кот
И с улыбкой шири ширше
Он - как кот, но Кот Чеширский.
Ползать мастер по-пластунски,
В остальном же он - скунс скунсом.
|
| |
|
|
331. Почти по Лермонтову
Скажи-ка,тетя,ведь недаром
Тебя коньяк зажег пожаром?
Ведь были ж ласки огневые,
Мне помнится, еще какие!
Был поцелуев ряд, объятий,
ВСЁ БЫЛО!!!Не было кровати...
|
| |
|
|
332. Limerick
There was a young Lady of Art
Who thought she was awfully smart.
When men prayed "Oh, my soul!
Tell me 'yes'", she'd say 'No',
Doing so to have them in tow.
|
| |
|
|
333. О пьянстве и кривых ногах
Она идет, красуясь гордо выей,
"Богиня",- говорите льстиво вы ей.
Ну да, я пьян, но завтра протрезвею.
А ноги, знайте, у нее кривые!
|
| |
|
|
334. Девиз Донжуана
Я еду, еду - не грущу,
А как приеду - совращу!
|
| |
|
|
335. Старый боец (упражнение с рифмой)
От схваток яростных он, кажется, отвык,
Да, дерзкий, раздразнил его язык!
Он в бой втянулся, страшен и велик,
Но натиска не выдержал и сник.
Мучительно текли за мигом миг -
Бойцам не открывался его лик
И только через час он снова вник
В то дело, к коему когда-то так привык.
|
| |
|
|
336. Идея-фикс зятя
Беру топор рукою мощной,
Хрясть-хрясть - и нет любимой тещи.
|
| |
|
|
337. Дружеская пародия на стихотворение Чернецкого Геннадия Владимирови
Je suis hereux de vous voir!
Простите мой нижегородский -
Пскопские мы и не из бар,
Чтоб так писать изящно-плотски.
Мы - рифмоплетчики, n'est-ce pas?
Где нам с мамзелями водиться:
У них - maison, у нас - изба,
Им - Veuve Clico,а нам - водица.
Однако,entre nous, mon cher,
Pas в cettes fillettes большого толку -
Другое дело, так их mere,
Тягать за титьки наших телок!
Я думаю, vous vous trompez,
И мне от этого так грустно.
Мамзель не так уж и mauvaise,
Но лучше нет пейзанок русских.
Peut etre, к черту этих femmes!
Вы, Serge и я - ведь мы не рыжи -
Махнем в Paris, где Notre Dame,
И выпьем a trois в Париже!
|
| |
|
|
338. Пародия на стих. Tau "Я сам был причиной -2"
...Ну был я как наковальня,
Как карта некозырная,
Ну вел я себя нахально,
Без счета девиц меняя.
Так всё потому, что летом
Я гипер, сверхсексуален,
А осенью я поэтом
Заделаюсь гениальным.
Из строчек прекрасных линий
Сплету я сонетов сетку,
Назначу тебя богиней -
Ты будешь моею, детка!
...Тихонько открылась дверца,
Послышался возглас "Vow!"
И ты схватилась за сердце,
Шепнув:"Я беременна, Тау..."
|
| |
|
|
339. Пародия на стих. New Yorker`a "Заревела струя живота"
Вдоль себя разложив, мельтешишь,
Поражаешь чугунною хрупкостью,
Плющишь яростно малый мой шиш
И мудришь над мужицкою тупостью.
На три точки поставив меня,
По-собачьи ты трешься и лижешься
И расистским кристаллом огня
Выжигаешь во мне всё, что пыжится.
Пахнешь газом ракетной струи,
Застреваешь повсюду с диагнозом,
Под живот заползая в круиз,
Черт-те что ты творишь безобразное!
|
| |
|
|
340. Шахматная эпиграмма, подсказанная Gabby, но ни к кому конкретно не относящаяся
Когда он Ферзь, идет налево,
К Коню, когда он Королева.
|
| |
|
|
341. К Gabby с бандерильями
В Арагоне и Кастильи,
В Таррагоне и Севилье,
Где Святая Вера,
В алой шелковой мантилье
Габби носит бандерильи.
Он - бандерильеро!
Он в Овьедо и Толосе,
Он в Толедо, Сарагосе,
Там, где Талавера,
Бандерильи гордо носит,
Ремесло свое не бросит,
Храбрый кабальеро!
Он в Валенсии, Мадриде,
Он в Пласенсии, Мериде
И на Гуадарраме,
Предпочтет футбол корриде
И прелестной сеньорите,
И прекрасной даме!
Первый рыцарь Калатравы
И любимец Коста-Бравы,
Чемпион Гранады,
Он везде себя прославит,
Бандерильи лихо вставит
Всем, кому так надо!
|
| |
|
|
342. У тебя в ладонях(на стих Пусенковой Екатерины "В ладонях") )
Всё было - а стало мало.
Ведь я потерял так много!
Протезом любил, бывало,
Протезом писал, убогий.
О жизненноважный орган!
Тебя оторвали грубо.
Зачем же глядеть с восторгом
На жалкий смешной обрубок?
Мой дух усеченный стонет,
Хирургом и дух обрезан!
А то, что в твоих ладонях,
Не член, а протез-протезом.
|
| |
|
|
343. При свечах(пародийное подражание стихам by Gabby и Gala)
До сих пор я хорошо
помню,
что случилось в тихий тот
вечер:
Ты лежала на тахте
томно,
И горели на столе свечи.
У тебя в руках был плод
манго,
а в глазах твоих сверкал
вызов.
Танцевал тогда с тобой
танго
словно первый раз в своей
жизни.
А потом был поцелуй
долгий,
а за ним объятья и
близость...
Как же было всё давно,
боги!
Может, то, что вспоминал,
снилось?
|
| |
|
|
344. Ежедневное, страстное, пассажирское
Люблю тебя, маршрутное такси!
О, в шашечках "Газель", ты окрыляешь,
Пузатой бочкою полна от сих до сих,
Летишь вперед (и взад),углы спрямляешь.
С трудом я на сиденье удержусь,
Когда ты замираешь перед стопом,
И обомлев, расплачусь иль заржу,
Придавленный массивной чьей-то попой.
Люблю тебя, маршрутное такси!
Ты просто кладезь острых ощущений,
Но лишь на атомы меня не разнеси
В скрещеньях ручек, ножек. Улочек
скрещеньях.
|
| |
|
|
345. Поэт (по мотивам произведения Radugi "Музыкант")
Он в жены взял одну девчушку
(числа не помню)в воскресенье,
Во вторник же, как А. С. Пушкин,
Вдруг написал стихотворенье.
Перебирая лиры струны,
Писал стихи он всю неделю.
Заворожен был мир подлунный,
А дева маялась бездельем.
Поэт творил и днем, и ночью,
Совсем забыв свою девчушку.
Шли годы, жизнь прошла, короче.
И дева сделалась старушкой.
Она страдала и бранилась:
"Кой черт тебя ко мне послал?..
Иди сюда, ну сделай милость..."
А он писал, писал, писал...
|
| |
|
|
346. Ненасытная
Распита четверть, больше пить без мазы
(ведь надо же немного закусить!).
Волнуется немного область таза,
Где буйствовал 9-й вал экстаза,
И я боюсь в 10-й раз просить
Тебя твой сдохший пенис воскресить.
О как боюсь я твоего отказа
И воплей типа "ах ты блядь, зараза!",
Которых я не в силах выносить!
|
| |
|
|
347. Испанское подражание"Всем бедам от..." by ЧГВ
Я так грешил! И вот с небес
Мне голос был:"Ya hora es."
|
| |
|
|
348. Пародия на стихотворение Лотты Ронской "Цвета чувств"
Я облекусь в прозрачнейший гиматий,
Что соткан из углов моей души,
И ты увидишь: у меня под платьем
Дежурные места так хороши!
Потом наброшу слез моих накидку,
Иль девушкой безгрешной наряжусь,
Чтоб взяли, наконец, тебя завидки,
О мой самодовольный зритель-гусь!
Затем духов два с половиной литра
Я распылю, дабы разжечь соблазн.
Воздев свой нос, учуешь ты палитру
Бордовых чувств и грез моих оргазм.
Пройду сквозь наслаждений алых стену,
Открою лепестки моей груди...
Не уходи, ведь я сейчас разденусь,
Да стой же, зритель мой, не уходи!
Клянусь, стыда я сброшу оболочку,
Отрину розовых одежд-приличий зло,
Пылая страстью этой странной ночкой,
Молю, чтоб красное твоё в меня вползло!
Ворвалось вихрем, огненным безумьем,
Туда-сюда, вверх-вниз, и сяк, и так...
Ну что, урод, ты всё еще в раздумье?
Какой же, между нами, ты (ч)удак!
|
| |
|
|
349. Мягкий отлуп
С улыбкой выслушав чудовищную лесть,
Ты мне сказала:"Не сейчас, не здесь.
Когда-нибудь потом, мой мальчик милый,
В другом тысячелетии, Бог весть."
|
| |
|
|
350. Перемена пола, или казус на шахматной доске
Взрослая пешка дошла до жэ-восемь,
Армия белых кричит:
"Будь королевою, дура, мы просим!"
Пешка угрюмо молчит.
- Стань же ферзёю, сподвижницей верной,
За ослушание - кол!
- Знаете, стану-ка я ... офицером,
Мне мой не нравится пол!
|
| |
|
|
351. Фантазия на стих А. Северцева "Лихо мне, лихо!"
"Расступайтесь шире, люди,
Воли требует душа,
Боже мой, какие груди,
До чего ж ты хороша!"
Андрей Северцев, из стихотворения "Лихо мне, лихо!"
Красотища! На гулянку
Собирается народ
(черноокая смуглянка
с коромыслом к нам идет).
- Что несешь? Пустые ведра?
Мне по сердцу полнота
(Боже мой, какие бедра -
шире нашего моста!)!
Водка есть, к ней хрен и студень,
Красна девка, сеновал
(у нее такие груди -
убивают наповал!).
Сыпь, гармонь! Девчатам скучно!
Братцы, ухожу в загул
(у нее такая штучка -
я вчерась в ней утонул!)!
|
| |
|
|
352. Сергею Аркавину
Сан-Педро есть и Петергоф,
Днепропетровск и Петропавловск,
Красующийся град Петров
(а под Воронежем - град Павловск),
Петрификаты есть кой-где,
Апостол Петр есть на небе,
Петровых множество везде,
(там, где бывал, и там, где не был).
Петровский ботик есть еще,
Петра воспевший Г. Державин,
Петрозаводск (он замощен?)
И в нем живущий С.Аркавин:
Царь Петр в профиль и анфас,
Причудлив словно иероглиф,
Надежен, как "Петрофинанс",
Загадок полон, как петроглиф.
В нем жив Петроний (и Петрарка),
"Петровской" от него разит,
Коль из Петровского он парка
Идет, шатаясь (паразит!)!
|
| |
|
|
353. Будни борделя
...Ты срываешь небрежно свой убогий наряд,
Совершаешь прилежно пятый за ночь обряд;
Дух твой спит безмятежно, равнодушен твой взгляд;
Рядом в комнате смежной черти с ведьмой шалят...
|
| |
|
|
354. Подите прочь,allez-vous en!
Подкравшись к ней неслышно сзади,
Я волю дал своим рукам.
Она шепнула:"Бога ради,
Подите прочь, allez-vous en!"
Пробормотав "Моя царица!",
Я сжал ее осиный стан,
"Ах, перестаньте же, мой рыцарь,
Подите прочь, allez-vous en!"
Я сбросил все ее одежды
(покров свой сбросив ловко сам),
Она ж шептала без надежды:
"Подите прочь, allez-vous en!"
Она смеялась и рыдала,
Ее не верил я слезам,
Устам, шептавшим тихо, вяло
"Подите прочь, allez-vous en!"
В меня вцепившись мертвой хваткой,
Царапая и там, и сям,
Она молила томно, сладко
"Подите прочь, allez-vous en!"
Промчалась ночь, пришла усталость
К ее глазам, ее устам,
Шептавшим (что им оставалось?)
"Подите прочь, allez-vous en!"
|
| |
|
|
355. Развратник
Я, разумеется, развратник, блудодей.
Смеюсь над добродетелью людей.
Мой мир - вино, друзья, уста подружки,
Ложбинка меж тугих ее грудей.
|
| |
|
|
356. Е.Онегин в Палестине
...Уж не дышало зноем небо,
Лучилось солнце томной негой,
Нежарким становился день
И кипарисов стройных тень
Дарила путникам прохладу:
Вакханка дарит так в награду
Свои мне ласки иногда,
Резва, смешлива, молода,
Чуть ветрена и чуть невинна.
Итак, ноябрь, Палестина...
Меж тем Евгений, наш герой,
В тоске, с душою уязвленной,
Жил, скорбный и уединенный,
При церкви ветхой, под горой,
Вдали Империи надменной.
Он был во власти дум печальных
Ни дать, ни взять, монах-молчальник!
Неспешно дни его текли
Среди природы первозданной,
В Земле Святой Обетованной;
Завидев в море корабли,
Он провожал их взором странным;
Порой скакал он на верблюде,
Его пугались звери, люди.
Он вспоминал дуэль и бегство
В Одессу и Бахчисарай,
В заветный сей библейский край,
Где, как старик, впадал он в детство,
Надеясь обрести свой рай,
И книги древние читал
Да Бога страстно почитал...
|
| |
|
|
357. Такая жизнь!
Когда б со мною ты была одна,
Когда б с тобою был кувшин вина,
Тогда бы я сказал:"Хвала Аллаху
За то, что жизнь такая мне дана!"
|
| |
|
|
358. О мужском начале и женском конце
И в деде бородатом, и в мальце
Начало обретается в конце.
А женщины, по милости Творца,
Начав с концом, кончают без конца.
|
| |
|
|
359. Противоречие
Надпись на фасаде дома:
"Здесь прием цветного лома".
Возразить хочу весомо:
"Против лома нет приема."
|
| |
|
|
360. Шутливый романс
Имел я счастие на бале
Вас зреть с княгиней Репниной.
Ах, как Вы пели, танцевали!
Жаль не со мной, жаль не со мной.
Вам кланялся посол испанский,
Его Ваш шарм очаровал.
Ваш взгляд ловил корнет уланский,
Пришед на бал, пришед на бал.
Ах, ангел мой, мое страданье,
Когда ж Вы явитесь ко мне,
Чтоб подарить свое вниманье
Наедине, наедине?
Молю, мое составьте счастье!
Ужель вотще сия мольба?
Ведь под моим, пусть статским, платьем
Есть сердце льва, есть сердце льва.
Я Вам прочту свои поэмы,
Открою скрытых истин суть.
Со мной забудете Вы, где мы,
Вам не уснуть, Вам не уснуть...
О, если у графини Чарской
Вас увлеку, сам увлечен,
То даже ротмистр гусарский
Мне нипочем, мне нипочем!
|
| |
|
|
361. Бездушие (микрореплика)
"Возьмите мою душу на постой.
Мне ничего взамен от Вас не нужно.
Мой мир иной - убогий и простой,
И всё-таки - возьмите мою душу!"
Денис Коротаев, "Возьмите мою душу на постой!"
Микрореплика
Возьму-ка, Душенька, я душу на постой.
Что значит "нет!"? Уйдешь? Куда? Постой!!!
|
| |
|
|
362. Об откровенности и искренности
Ты откровенно выглядишь нагой.
Но что мне в откровенности такой?
Я точно так же искренен с тобою,
Как завтра буду искренним с другой.
|
| |
|
|
363. Урок
Один из дервишей в подпитии изрек:
"Усвой, хозяин щедрый, мой урок:
Вредят нам те, кто нам всего дороже."
Проверил я, а как проверил, - слег.
|
| |
|
|
364. Алек.Ко.(почти по А.С. Пушкину)
...Меж нами есть одно преданье:
Союза член нам послан был
И стал "Стихии" наказаньем
(я прежде знал да позабыл
его нехитрое прозванье).
Он вел себя как суперстар,
Но мелок был душою злобной,
Имел бездарности он дар,
К стихосложенью неспособный.
Вещал он: как же я велик
И за границею известен!
При том от критики он ник,
Но расцветал от сладкой лести.
Не разумел он ничего,
Но мнил, что знает всё на свете,
Хотя безграмотность его
Была заметна даже детям.
Себе он цену набивал,
По сайтам шастал член сей бледный,
Но как ни пыжился нахал,
Ему везде цена - грош медный!
|
| |
|
|
365. О завистниках (триолет)
"Обилие завистников пугает, отсутствие - настораживает" Бернард Шоу
Обилие завистников пугает,
Но их отсутствие немножечко тревожит.
Скажу тебе открыто, дорогая,
Обилие завистников пугает -
Не сладко ведь, когда тебя ругает
Завистливая харя (или рожа).
Обилие завистников пугает,
Но их отсутствие немножечко тревожит.
|
| |
|
|
366. Об идеалах (триолет)
Хлеб с маслом, женщины и крыша,
Приятно с вами встретить старость!
Надежна жизненная ниша:
Хлеб с маслом, женщины и "крыша".
О есть ли идеалы выше?
(сколь не уместна ваша ярость)
Хлеб с маслом, женщины и крыша,
Приятно с вами встретить старость!
|
| |
|
|
367. On the Importance of Not Being Serious - Как важно не быть серьезным
Ты брови, милая, пожалуйста не хмурь.
Улыбка солнышка милей гримасы бурь.
Прошу тебя, не будь такой серьезной -
Видна ясней на постных лицах дурь.
|
| |
|
|
368. Как стать счастливым
Коль хочешь быть счастливым, милый друг,
И праведным, чтоб всяк тебя восславил,
Усвой, пожалуйста, сей совершенный круг,
Точней сказать, сей свод нехитрых правил:
Не нарушай спокойствия других,
Всегда заботься о своем здоровье,
Слов без нужды не говори плохих,
Платить - плати, но не своей же кровью!
Достаток зарабатывай горбом,
Да не чужим, а собственным, конечно,
Не жадничай (ведь ты не скопидом,
И жизнь твоя не будет длиться вечно!)
Счастливым станешь, если твой досуг
Разделят верная жена и верный друг.
|
| |
|
|
369. Моя шахматная игра (по мотивам шахматных произведений Радуги и Сихайи)
Сыграю я сицилианку:
Побью конем (слоном не бьют),
Слона ж отправлю на стоянку
Бэ-7. Разыгран мой дебют!
На ферзевом создам угрозу,
Продемонстрирую свой стиль!
Дебют - всегда немного проза,
Зато поэма - миттельшпиль!
Отдам ладью за проходную,
(Ферзь на дэ-5 мой - молодец!)
Пожертвую ладью вторую,
Чтоб выиграть эндшпиль, наконец!
Ферзя второго ставлю, рад,
И...тут же получаю мат.
|
| |
|
|
370. По мотивам стихотворения Э. Саприцкого о Шарле Орлеанском
Счастливая страна - там есть Саприцкий,
А окромя - законный президент!
Поэты, я просил бы вас побриться:
Всё ближе исторический момент.
Увидим мы, замечу я при этом,
Как установлен будет прецедент:
Глава державы станет вдруг поэтом
И возвестит:"Эрнест - наш президент!"
Да пусть не президент, хотя бы вице-.
Когда глава о том нам возвестит?
Мы рявкнем сразу же:"Виват, Эрнест Саприцкий -
Великий деятель, политик и пиит!"
|
| |
|
|
371. О личности и наличности
Как много упустил я девушек приличных,
Как много пропустил в свой адрес стрел критичных,
Как часто я просил Небесного Владыку,
Чтоб тот меня простил: я - личность без наличных!
|
| |
|
|
372. По мотивам стихотворения Э. Саприцкого "Что ж, к 30 годам и я..."
Что ж, к 30 годам и я
Не стал поэтом и не спился.
На том этапе жизнь моя
Остепенилась - я женился.
Однако мне не повезло,
И жарким 35-м летом
Развелся я (жене назло),
Однако же не стал поэтом.
Пройдя до середины путь,
Я в роще заплутал дубовой,
Поэтом вновь не став ничуть,
Женился, други, я по новой.
Хотелось вирши мне слагать,
Снискать хотелось честь и славу,
Но вот жена, ядрена мать,
Меня забросила в канаву!
На склоне нахожусь я лет
И ни о чем не сожалею.
Без бабы я и я - поэт,
Но вот чего-то не умнею.
|
| |
|
|
373. О женской слабости и мужском бессилии
Я слабость женскую стерплю:
Не стану надевать петлю,
Жевать с виагрой коноплю
(я это дело не люблю,
сколь Вы бы не просили). Я
Потенциал восстановлю
(сейчас стремящийся к нулю)
И к сентябрю ли, к февралю
Свой грех досадный искуплю
Полнейшего бессилия.
|
| |
|
|
374. "Наш роман",секстина, мать ее
Быть может, это было наважденье,
Быть может, просто сладостный обман:
Манило и влекло нас наслажденье,
Мутил сознание вина хмельной дурман.
Но что же было - чувства зарожденье,
Обыкновенный пошленький роман?
Пролог хорош, пролог, но не роман.
Как только пропадает наважденье,
Мы видим лжи лукавой зарожденье,
За ложью следует ее двойник - обман,
Пьянит неискренности нас тройной дурман,
Становится привычным наслажденье.
Кто негу изобрел и наслажденье?
Кто посвятил им красочный роман?
Кто выдумал для сих цветов дурман,
Что действует как яд, как наважденье,
Как душу иссушающий обман,
Души другой бесчестя зарожденье?
Греха в раю исток и зарожденье.
Не там ли начиналось наслажденье,
Которое ввело людей в обман
И без которого роман наш не роман,
А лишь любви притворной наважденье,
Звериной, скотской похоти дурман?
Сколь легок нашей близости дурман!
Ее неуловимо зарожденье,
Всесильно и всевластно наважденье,
Она несет с собою наслажденье,
Страстями наполняет наш роман.
Ужели и она - пустой обман?
О нет, уверен я, что не обман,
Не заблуждений тягостный дурман!
Пускай в веках пребудет наш роман,
Его прекрасным было зарожденье,
Читать его - сплошное наслажденье,
Ведь он не дьявольское - божье наважденье!
|
| |
|
|
375. Восторженно-лошадиный сонет
Она - прелестнейшая, милая особа,
И у нее - достойнейшая стать.
Заворожит и простака, и сноба,
И жлоба, поминающего мать.
Ах, выступает как она особо!
Кто может грациозно так ступать?!
О, я готов стеречь ее до гроба!
Дорогу к ней пусть позабудет тать!
Наездника раздетого таская,
Она в реке купается, нагая,
Потом, взыграв, показывает тыл.
Волос трясет величественной гривой
И иноходью томною, игривой
Спешит в табун - и след ее простыл.
|
| |
|
|
376. Лобное место
Как у энтого столба
Повстречалися два лба.
Вдарил лоб другому в лоб,
Неповадно было чтоб!
Но, ударившийся об
ПротивУ-положный лоб,
Треснул лоб, разбился, бедный,
Ибо лоб второй был медный!
Аморальный сей стишок
Прочитай-таки, дружок.
В нем найдется и мораль:
Лба разбитого не жаль.
Лучше трогать, голубок,
Вместо лба чужой лобок.
|
| |
|
|
377. Упражнение для ЧГВ (шуточный триолет)
Я не пишу, скорее брежу,
И всё пошло куда-то прахом.
Всё перепуталось, и Тежу,
Преобразилась тихо в Тахо.
Простите старого невежу
С его маразмами и страхом.
Я не пишу, скорее брежу,
И всё пошло куда-то прахом.
Скачу кругами по манежу,
Успех венчая полным крахом.
Не Маас - Мёза там, за шляхом,
Ведущим из Намюра к Льежу.
Я не пишу, скорее брежу.
|
| |
|
|
378. Уроки испанского
Я в Испании живу, хотя не дон.
Есть в Испании, сеньоры, Арагон.
У моей Хосефы милой есть там дом,
Хорошо мне с ней живется в доме том!
Целый день она зовет меня "cabron",
Темной ночкою, на ложе, "mi ladron".
Ну а если я обижусь (я ж не дон!),
Мне Хосефа зло заметит:"tu, lloron,
A callar! Mas vale bebe, loco, ron."
cabron - козел
mi ladron - мой вор
Последние полторы строки - ну ты, плакса, замолчи! Лучше уж пей, придурок, ром.
|
| |
|
|
379. Ma tante - Танго троюродной тети
Моей фуражки белый кант,
Косички Вашей алый бант,
Они не разлучались там,
Где детство расцвело.
Припев:
Теперь я поседел, ma tante,
И Вы уже в летах, ma tante,
Но как любил я Вас, ma tante,
Всем сплетницам назло!
Я помню Ваш точеный стан,
Огонь очей, духов дурман.
Как танго нам играл баян
И не хватало слов!
Припев: то же, но вместо "сплетницам" - "сплетникам"
Не долго длился наш роман,
Но часто вспоминался нам,
Тот парк, где пили мы бальзам
Под "Женщиной с веслом".
Припев: то же, но вместо "Всем сплетникам" - "Родне моей"
Расстаял юных лет туман,
Увлек Вас, тетя, капитан,
И страсть запретную я к Вам
Связал морским узлом!
Припев: то же, но вместо "любил" - "люблю", а вместо "Родне моей" - "Приличиям".
|
| |
|
|
380. О необходимости экономить
При нынешней, мой друг, дороговизне
Не стоит ждать нам многого от жизни.
А посему довольствуемся малым:
Услугой шлюхи, счастьем жить в отчизне.
|
| |
|
|
381. О мясе
Спросили старика:"О седовласый,
Что лучше, чем вкушать парное мясо?"
Ответил старец:"Восседать на мясе
И мясо же вонзать в другое мясо."*
*Основано на арабском изречении:
"Нет удовольствия выше, чем вкушать мясо, сидеть на мясе (ездить верхом) и вонзать мясо в мясо".
|
| |
|
|
382. Гимнастке Любе, чемпионке в упражнениях на бревне
Ты родилась под знаком Овна,
О жизнь моя, Любовь Петровна!
Прыжками легкими славна,
Венере красотой равна,
Чуть чувственна и чуть духовна,
Отважна и немногословна,
С любой соперницей ровна,
Слывешь царицею бревна!
|
| |
|
|
383. Член над бездной
Хитрец и плут, обманщик и прохвост,
Храбрец и шут и тот, кто просто прост,
От пропасти отпрянут с криком "бездна!"-
Мудрец же уд прострит над ней как мост.
|
| |
|
|
384. Установление истины в жанре хайку
Осенью тихой
Кто же кого соблазнил?
Тот, кто был трезв, - я!
|
| |
|
|
385. Знакомьтесь, блядь
В ночных одеждах наготы,
В заветный, звездный час
Она идет. Ее черты,
Сиянье синих глаз
Полны огня и красоты,
Ей ровни нет средь вас.
О как уродливы все вы
И хороша она:
Взяла у неба синевы,
Меня лишила сна!
В ней - мягкость нежная травы,
Она - сама весна!
Когда я с ней, весь мир - Содом,
А с вами - тишь да гладь.
Пусть жизнь с ней - сумасшедший дом,
Но в доме - благодать!
Сказать вам, говорю о ком?
Скажу: знакомьтесь, блядь.
|
| |
|
|
386. Песня пьяного поэта
В быстрой поступи твоей
Легкость серны,
Магия в тихих словах;
Наверно, ты из фей,
Из волшебниц, наверно,
Приходящих в снах.
Без тебя мне тяжело,
Просто скверно,
Имя твое на устах;
А с тобой светло,
Я так счастлив безмерно,
Как бывал в мечтах.
Припев:
На этом ставлю точку -
Бьет вИски поленом в вискИ -
Прочту заплясавшие строчки
И выпью еще от тоски.
От дыханья твоего
Запах серный,
Злобен и жуток твой смех.
И нет ведь ничего,
Ничего эфемерней
Всех твоих утех.
Поцелуй твой - чистый яд,
Речь манерна,
Стан в безобразных углах;
И правду говорят,
Из химер ты химера,
Ездишь на ослах!
Припев.
|
| |
|
|
387. Мирре, с пиететом (лимерик)
Поэтесса великая Мирра
Не любила читать "Daily Mirror".
Изрекла как-то "Так, не газета, а fuck"
Поэтесса великая Мирра.
|
| |
|
|
388. Оправдание вина
Заботами вся жизнь у нас полна.
Так выпьем, чтоб забыть о них, вина!
А ежели вино нам не поможет,
То в этом наша - не его - вина.
|
| |
|
|
389. 13-й подвиг деревенского дедка (вдохновлено Миррой Л.)
Деревенский дедок Евстигней
В энтом деле Геракла сильней.
Поимел сто невест за единый присест
Деревенский дедок Евстигней.
|
| |
|
|
390. Подражание "Деревенским лимерикам" Мирры
Деревенский главбух Елистрат
Допустил ряд серьезных растрат.
За пригожих бабцов дал сто тонн огурцов
Деревенский главбух Елистрат.
|
| |
|
|
391. Еще одно такое подражанье, и лимериков сельских не пишу
Деревенский мыслитель Платон
Содержал в теплой баньке притон.
И блуждал промеж душ, принимавших там душ,
Деревенский мыслитель Платон.
|
| |
|
|
392. О берущих и дающих
Дирхем держи в мошне, а не на блюде,
Иначе заберут лихие люди.
Все брать горазды, отдавать - куда там!
Об отдающих грежу как о чуде.
|
| |
|
|
393. [MAT] Гимн (и список) римских легионов
По римским дорогам идут легионы,
Над ними орлы их парят -
Траянов, Валериев и Аполлонов -
За рядом внушительный ряд.
О римская доблесть, о римское имя,
О мужество римских когорт, -
Minervia, Martia, Victrix, Gemina* -
Прекрасен и страшен ваш хор!
Вы били парфян за далеким Евфратом
И гнали германцев за Рейн, -
Alaudae, Rapax, Adiutrix, Ferrata** -
Гроза и земель и морей.
Родная Италия - ваши пенаты,
Границы Империи - дом, -
Augusta, Italica et Fulminata*** -
С любым совладайте врагом!
*легионы: Минервин, Марсов, Победоносный, Сдвоенный
**легионы: Жаворонок, Стремительный, Вспомогательный, Железный
***легионы: Августов, Италийский и Молниеносный
|
| |
|
|
394. Третий лишний (из Саади)
В неурочный час полночный я красавицу увидел:
Луннолика, белокожа, голос томный, стан прямой.
Рядом с нею был бродяга, неумытый, полуголый,
И ласкал ее нахально здоровенной пятерней.
Искусавши в кровь ей губы, как петух ее топтал он.
Вел себя бесстыдно дервиш, будто к ней пришел домой!
Я в тот час уже набрался веселящего напитка,
Распалился, разошелся словно дикий конь степной.
Суковатою дубиной негодяя я отделал.
Испугался он, бедняга, убежал, сверкнув спиной.
А красавица-девица бровь надменно изогнула,
Завизжала в исступленье:"Что ты делаешь со мной?
Я его, ханжа, любила! Ты же, олух лицемерный,
Разлучил меня с любимым. Как мне жить теперь одной?
Я сгорала с ним от страсти, и от близкого предела
Наслажденья становилась и слепою и немой!
Ты ж, осел, сюда явился, непотребный и незваный,
Ты разрушил наше счастье, ты, ишак, всему виной!"
Отобравши живо палку,раскрасавица-девица
Стала ею бить нещадно по главе моей хмельной.
А потом сломала ногу мне моею же дубинкой,
Так что я с тех пор остался кривоустый и хромой.
Это грустное сказанье я поведал в назиданье:
Нос не суй в чужое дело. Проходи, друг, стороной!
|
| |
|
|
395. Lamentatio (почти из Овидия)
"Латынь из моды вышла ныне",
Резонно замечал Поэт:
По фене, а не на латыни,
Вещают слесарь и эстет!
- Где vires in potentia plenis?(мужи, полные сил)
В ответ гудит со всех сторон:
- Пошел ты на ..., vaginae penis (член влагалища)
Et mater tua (и твоя мать), Цицерон!
Склоняю "это" и, страхуясь,
Баб не тащу к себе в кровать -
Без них хорош: hic, huic, huius (это, этому, этого)...
А vulgum nostrum (нашему народу) - наплевать!
Как ценный плодородный гумус
Теряет мать-сыра земля,
Теряем мы, gens una sumus (все мы - одна семья ),
Tu, ego, nos, vos, toti, бля...(ты, я, мы, вы, все );
Кто варит пиво, месит тесто,
Кто много пьет и мало ест,
Кто вместо caput(голова, кочан капусты) носит testa (разговорн.- голова, котелок),
Кто canis (собака) и кто lupus est (волк).
Теряем знанье, что весомо
И что теперь - как темный лес.
Не скажет дева:"Ecce homo!" (вот это человек!)
Нет дев, и dura lex (суровый закон) не lex(закон)!
Иные нынче oratores (ораторы),
Совсем другие nomina (имена).
О мать честная, что за mores (нравы)
И чья в том, quirites, (граждане) вина???
|
| |
|
|
396. Инь и ян - непонимание
- Инь, ты коленки-то раздвинь,
Глаза зажмурь и пасть разинь.
- Пошел ты, Ян! Сам в дупель пьян,
Хоть из рабочих и крестьян.
К тому же, родственник кретина,
Меня зовут не Инь, a Инна.
- Да ты не обижайся, Инн,
И я не Ян, а Валентин.
|
| |
|
|
397. Аморал
Красив и строен, как марал,
Он был ужасный аморал
И с детства обожал орал
(В экстазе ж выл, стонал, орал).
Был гибок он как акробат,
Женат семь раз, весьма богат,
Частенько приезжал в Карлсбад
(Не знал, однако ж, что рогат).
Был шустрым он не по годам,
Пил всё: "Боржоми" и "Агдам",
Любил, как правило, лишь дам
(Страшился ж гласа "Аз воздам!").
Трудяга испустил свой дух
Меж лон двух милых молодух.
|
| |
|
|
398. Ни дня без...
Коль допускаешь творческий простой,
Задумайся над истиной простой:
Муж плодовитый счастлив сыновьями,
Бесплотными мечтами - холостой.
|
| |
|
|
399. Наставление правдоискателям
Стремитесь к правде-истине упрямо.
Не отклоняйтесь: к цели - только прямо!
И, докопавшись до глубинной сути,
Ликуйте смело (из глубокой ямы).
|
| |
|
|
400. Зимний день, и кончается водка
Зимний день, и кончается водка.
"Что ж ты смотришь с укором, молодка?
Предстоит, значит, новая ходка
В продовольственный мне магазин!
За окном, черт возьми, минус 30!
Снег на солнце блестит и искрится...
Порезвились? Пора протрезвиться",-
Бормочу (пьян, но неотразим).
"Ты покамест прими что ли ванну.
Я ж к тебе приставать не устану!
И к тому ж ты в халатике банном
Удивительно как хороша!
Что купить? Три поллитра "Кристалла
И шампанского будет не мало?
Деньги где? "Денег нет" ты сказала?!"
Мать честная! И я без гроша!!!"
|
| |
|
|
401. Япона мать
В 45 япона мать - баба-вишенка опять.
|
| |
|
|
402. О коне, вине, сне и мине
Нет коня - так к тебе прискачу на осле я.
Нет вина - так из уст твоих выпью, шалея.
Нет мне сна - я смертельно тобой заболею.
Нет меня, и осел мой вот-вот околеет.
|
| |
|
|
403. Сонеты Шекспира
Эти губы, утомленные любовью,
"Я не навижу"вымолвили вдруг,
И стала тайная открытой жгучей болью,
Но вот она, заметив мой испуг,
В смятении, как будто с состраданьем,
Как в память нежных, сладких слов своих
Решила заменить мне наказанье
Улыбкою, и гнев ее затих.
"Я ненавижу,"- мне она сказала,
Но как за ночью следует рассвет,
Так вслед затем стал ангелом мой дьявол
И ненависть сменил он на привет.
"Я ненавижу",- только в этот раз
Она спасла меня, прибавив:"Но не Вас."
В сравненье с новой модой почему
Мой стих так скучен, прост и некрасив,
Зачем с годами слуху моему
Стал неприятен новых дней мотив?
Зачем пишу я об одном и том же,
Фантазия бескрыла и бедна,
И прежнее по-прежнему тревожит
Как будто в нем сокрыта новизна?
Ты - целый мир и боль его, и радость,
Ты и любовь - мой веский аргумент,
Так пусть былым наполнится вся сладость
Грядущего - довольно перемен!
С великим солнцем в постоянстве схожа
Любовь моя иною быть не может.
Я не держу тебя, и если хочешь,
Простись со мной, уйди и не вернись.
Погас закат, наш день склонился к ночи,
И ты мне на прощанье поклонись.
Пусть не придет в ночи холодный ветер,
Рассвет дождливый пусть не ждет меня,
Иначе горе трудно будет встретить,
Иначе мне не протянуть и дня.
Покинь меня, но не в числе последних,
Чтобы ничтожества всех дрязг и мелких бед
Я не заметил: пусть пройдут бесследно,
Как если бы их не было и нет.
Пусть будет несчастий хоть целое море,
Разлука с тобой - вот уж горе,так горе.
Когда ты струн касаешься рукой,
Невольно я прислушиваюсь к звукам.
Хотел бы я, чтоб ты играла мной,
Чтобы не только обостренным слухом
Ловил я образ, созданный игрою,
Чтоб вместо струн ты губ моих касалась,
Тогда я поцелуями покрою
Твою ладонь, где музыка рождалась.
Но ты не тронешь истомленных губ,
Лица, горящего желания румянцем,
В твоих руках, не холоден, не груб,
Поет металл под нежных пальцев танцем.
Тепло ладоней дай тугой струне,
А негу поцелуя - только мне.
Устав от жизни,смерть призвать я рад!
Нет силы жить, коль пуст и нищ весь свет,
И видеть темной низости парад,
И веры искренней закат, а не рассвет,
И честь продажную, забывшую про стыд,
И чистоту, поверженную в грязь,
И разума униженного вид,
И силу под пятой имущих власть,
И мысли, что томятся в кандалах,
И глупость важную в одеждах мудреца,
И правды лик на лживых зеркалах,
И зло, заполонившее сердца.
Устав от жизни, к смерти я стремлюсь,
Но одиночеству отдать тебя боюсь.
|
| |
|
|
404. Перевод стихотворения Кристофера Марло "Песня влюбленного пастушка"
Приди ко мне и будь моей!
И станет нашим мир полей,
Лугов зеленых изумруд
И заповедных рощ приют.
Я поведу тебя туда,
Где пастухи пасут стада,
Там серенады соловьи
Слагают в честь моей любви.
И там из тысячи цветов
Сотку я для тебя покров,
Сплету причудливый венок
И розу положу у ног.
У кротких ласковых ягнят
Возьму я шерсти для тебя,
Свяжу платок: в холодный день
Его ты, милая, надень!
Пусть опояшет плющ твой стан,
Тебе - янтарь из дальних стран,
Ты этим тронута? Скорей
Приди ко мне и будь моей!
А хочешь, я скажу друзьям,
Чтоб спели и сплясали нам?
Ты тронута? Тогда скорей
Приди ко мне и будь моей!
|
| |
|
|
405. Перевод стихотворения Поля Верлена
Осенних скрипок стон
Мою терзает душу,
Однообразный, он
Уныл, печален, скучен.
Далеких дней во мне
Живут воспоминанья,
И я не в силах, нет,
Сдержать свои стенанья.
Я слышу ветра свист
И в жизни круговерти
Я сам - осенний лист,
Гонимый ветром к смерти.
|
| |
|
|
406. Перевод стихотворения А. Теннисона
Как змей мой бумажный паришь в небесах,
Твой вздох раздается в полях и лесах,
Степенно шагаешь в шуршащей одежде -
Так знатные дамы гуляли здесь прежде.
О Ветер, ты дуешь всю ночь и весь день,
О Ветер, поющий веселую песнь!
Ты всюду, всегда, в летний жар, в зимний холод,
О дующий Ветер, ты стар или молод?
А может, ты зверь из чащобы лесной,
А может, мальчишка, как я, озорной?
О Ветер, ты дуешь всю ночь и весь день,
О Ветер, поющий веселую песнь!
А что, если ты у окна моего?
Открыл я окно - никого, ничего!
Эй, Ветер,не прячься в сырую нору,
Скорей выходи, мы продолжим игру!
О Ветер, ты дуешь всю ночь и весь день,
О Ветер, поющий веселую песнь!
|
| |
|
|
407. Перевод стихотворения Э. Перошона ( французского поэта ))
Я хотел бы забраться далеко,
Чтоб увидеть неведомые дали,
И взлететь я хотел бы высоко,
Чтоб со мной в небе ласточки играли.
Только вот незадача у меня:
Поломался любимый самокатик,
Нет лошадки, ни доброго коня,
На который бы сесть да ускакать мне.
Если б был у меня велосипед,
Я бы к морю уехал,к океану,
Я б погнался за солнцем красным вслед
И педали крутил бы неустанно.
Если б только имел я самолет,
Научился б летать без происшествий,
А потом я б отправился в полет,
В интереснейшее из путешествий!
|
| |
|
|
408. Перевод стихотворения Р. Киплинга ( If )
Коль скоро будет разум твой в порядке,
Когда весь мир вполне сойдет с ума,
А ты простишь ему его нападки,
Ибо с тобою истина сама;
Коль скоро быть сумеешь терпеливым,
Отринешь ложь и сам не будешь лгать,
Платить за злобу злобою гневливой
И с умным видом глупость изрекать;
Коль скоро вдохновишься ты мечтою,
Держа в узде и мысли, и мечты,
С успехом и несчастий чередою
Поладишь и снесешь их ровно ты;
Коль скоро сдержишься, поняв, что правду
В приманку превращают для глупцов,
Утратишь все, в чем находил отраду,
И, стиснув зубы, восстановишь вновь;
Коль скоро все свои приобретенья
В азартной проиграешь ты игре,
Но и тогда не станешь жалкой тенью,
Стенающей пред миром:" был, мол, грех... ";
Коль скоро твои нервы, сердце, тело,
В конец износит прожитая жизнь,
Когда тебе ни до кого нет дела
И только воля требует:" Держись! "
Коль скоро, говоря с толпой ревущей,
Ты честь свою сумеешь сохранить,
Не прослывешь слугою власть имущих,
И даже королям не будешь льстить;
Коль скоро ни враги, ни друг любезный
Не в силах причинить тебе вреда,
И каждому ты сможешь быть полезным,
Отказывать умея иногда;
Коль скоро ты возвысишься до знанья
Того, как время совершает бег,
Тогда, о сын мой, ты - царь мирозданья
И даже более, тогда ты - Человек!
|
| |
|
|
409. Перевод стихотворения испанского поэта XIX века Густаво Адольфо Беккера
Как день прекрасен, что встает
Короной огненной увенчан!
Он к волнам с жадностью прильнет,
Зажжет устами ветер встречный.
О, как приятен аромат
Цветов, что осенью прощальной
Усыпаны росой,стоят
Влажны,душисты и печальны.
Приятно...спать, коль сладко спится,
И...похрапеть часок не грех,
Попить, поесть и растолстеть
Неплохо, но, как говорится,
Мне не достаточно утех!
|
| |
|
|
410. Как взвесить день?
Как взвесить день?
И на каких весах?
В какой реке времен
О нем оставить память?
Любой ответ ничтожен и смешен.
|
| |
|
|
411. Кошка в колодце (детский стишок)
- Слушай, крошка,
А в колодце - кошка!
- Это чья ж придумка?
- Ваньки-недоумка.
- Кошку вытащили, дед?
- Да, твой Фомка-мясоед.
Ding-dong, bell,
Pussy's in the well!
Who put her in?
Little Johnny Green.
Who pulled her out?
Little Tommy Stout.
|
| |
|
|
412. Детский стишок из цикла Nursery Rhymes(перевод с английского)
Hey diddle, diddle,
the cat and the fiddle,
the cow jumped over the moon,
the little dog laughed
to see such fun
and the dish ran away
with the spoon.
Щенок не смог сдержать улыбки:
Котенок заиграл на скрипке!
Корова
улетела
на луну!
И, наконец, тарелка с ложкой
Стремглав помчались по дорожке
В счастливую
смешливую
страну!
|
| |
|
|
413. Крылатое изречение из "Гамлета"
Не бери и не давай взаймы,
Ибо с деньгами друзей теряем мы.
Neither a borrower, nor a lender be
For loan oft looses both itself and friend.
|
| |
|
|
414. Перевод 130-го сонета Шекспира
Подлинный текст:
My mistress' eyes are nothing like the sun;
Coral is far more red than her lips red;
If snow be white, why then her breasts are dun;
If hairs be wires, black wires grow on her head.
I have seen roses damask'd, red and white,
But no such roses see I in her cheeks;
And in some perfumes is there more delight
Than in the breath that from my mistress reeks.
I love to her speak, yet well I know
That music hath a far more pleasing sound;
I grant I never saw a goddess go;
My mistress, when she walks, treads on the ground:
And yet, by heaven, I think my love as rare
As any she belied with false compare.
Подстрочный перевод:
Глаза моей любимой совсем не похожи на солнце,
Коралл гораздо краснее красного цвета ее губ;
Если снег - белый, то почему ее груди бурого цвета (смуглы)?
Если волосы сравнить с проволокой, то у нее на голове вьется черная проволока.
Я видел дамасские розы, красные и белые,
Но никаких роз я не нахожу на ее щеках;
И есть ароматы приятнее,
чем запах, исходящий от моей возлюбленной.
Я люблю слушать, как она говорит, и всё же мне хорошо известно,
Что музыка звучит приятнее.
Признаться, я никогда не видел как шествует богиня;
Моя же возлюбленная, когда она идет, тяжело шагает по земле.
И всё же клянусь небом, я полагаю, что (красота) моей возлюбленной столь же редка,
Сколь и (красота) любой из тех, кого награждали фальшивыми сравнениями.
Поэтический перевод:
Блеск милых глаз мне солнца не затмит,
Уста любимой - вовсе не кораллы,
Грудь не бела, не ярок цвет ланит,
И кудри перевиты как попало.
Дамасской розы вид и аромат,
Увы, моей смуглянке не пристали;
Ее речам всегда внимать я рад,
Хоть голосок не слишком музыкален.
Не видел я богинь, волшебниц, фей,
Что шествуют иль пролетают мимо.
Зато гуляю с милою моей,
Вполне земной, не призрачной, не мнимой.
И всё ж она не менее прекрасна,
Чем те, кому в сравненьях лгут согласно.
|
| |
|
|
415. Нечто
Во вселенной моего сознания
Среди тысяч тусклых островов
Нечто есть, его не осязаю я
И к нему не подбираю слов.
Словно спит оно в спиралях огненных
И зияет звонкой пустотой,
Грозное, неведомое, темное,
Страшное своею немотой.
|
| |
|
|
416. Берегите лес!
Вот леший - господин лесов еловых,
Березовых, осиновых, сосновых,
Каштановых и липово-кленовых
И лиственично-пихтово-кедровых,
Ясене-грабо-буково-дубовых,
Осиновых, рябиновых, ольховых
И всех других, как старых, так и новых.
Лес бережет он, дух лесной, здоровый,
И кроет нас незлым, но страшным словом.
|
| |
|
|
417. Критерий истины
Весною красной
Кто же кого соблазнил?
Тот кто был трезв (я!)!
|
| |
|
|
418. Чем дальше в лес...
Летом в заросли
Бамбука углубись, друг -
Дров больше найдешь.
|
| |
|
|
419. Улитка страсти
Улитка страсти
Под бургундским соусом -
Оближешь пальцы.
|
| |
|
|
420. Жалоба
Звался ты Ветром,
Я же - Цветком Весенним.
Стих почему ты?
|
| |
|
|
421. На 45-й день рождения
Сорок пять тебе
Исполняется летом.
Снова ты - вишня.
|
| |
[найти на сайте] [список авторов] |
