Можно попробовать вовсе не умирать
©М. Фрай
Но кто же пишет правду левой рукой?
Мой мальчик, потрясающий копьём, возложи обе руки
на клаву и клянись.
Клянись набивать правду, только правду и ничего,
кроме… этой самой…
Своей собственной правды.
©А. Нил
смотреть на переливающийся город в красной дымке
выхлопных газов
и разматывающуюся ленту шоссе,
узнавать в изгибе фонарей вошедший белый ветер –
и ничего не пытаться найти в этом?
Ну уж дудки! Нетушки! Не-а…
©Invisible being

I

Великаны сдавали позиции. Великаны говорили, как тяжело быть большими и уменьшались на моих глазах. Это происходило по их слову: «Как хорошо вам, мелкотравчатым!» - в последний раз, но происходило. Желания Великанов всегда сбываются. Они сдувались и вспоминали, как это – быть огромным. Маленькие и морщинистые, сидели они за столиком, с бокалами пива и солёным арахисом в голубой миске посередине и говорили, что даже память о том, как быть великаном тяжела и давит на плечи. А между тем на позициях ветер швырялся песком в подозрительной тишине, сумерки сгущались как-то насторожённо, и на пустые холмы ползли какие-то совсем уж монстрообразные тени. И тогда я решил стать великаном, чтобы на меня тоже можно было опереться. Как я когда-то: держался за их платиновые колени и мечтал заглянуть в неземные глаза. Я написал записку на листе ватмана А-0, положил на чистый стол, включил на кухне свет и вышел из дома. Размышлять было некогда, как обычно. «Эта – подойдёт!» - я заглянул ей в глаза, свернулся калачиком, схватил ноги зубами, и нырнул. То, что казалось изюмом, стало белым виноградом. Жалкое – великим. Старое – молодым. Насущное нассало в подворотне и огляделось, мир остекленел и завалился набок. Маленькая рыжеволосая девочка превратилась в исполинскую негритянку на сносях.
Двойняшки родились 16 марта 2007 года. (в день Белого Космического Ветра). Ведомая мудростью смерти, mamma назвала их Andersonа и Stevenson. Баюкала и кормила до того дня, когда Andersonа без всякой явной причины взяла, и не проснулась 18 апреля. 21 апреля Andersonу похоронили на Ваганьковском кладбище и она стала регулярно сниться Stevensonу. Stevenson был слишком мал, чтобы осознавать и фильтровать происходящее, он просто его имел. Имел сиську, стал иметь бутылку, имел mammy, стал иметь воспитательницу. Большая негра исчезла из его жизни. И если бы мы могли проследить её судьбу, то удивились бы, заглянув в виноградно-зелёные глаза седовласой Настасьи Воскресенской, но мы этого не можем, поэтому просто последуем за Stevensonoм.
Stevensonу было в общем-то равно, что питаться каштаново-миндальным молоком mammы, что хавать сладкую смесь «Nestle». Его предпочтений никто не спрашивал, а живучий организм приспосабливался: Stevenson собирался вырасти великаном. А к регулярным снам с явлением Andersonы он так привык, что тревожился, когда сестра пропадала больше недели.
Так они и выросли, Andersonа в нави, Stevenson в доме ребёнка. Stevenson мужал много быстрее, чем его одногодки, он не играл в обыкновенные игры, с шести месяцев получал в столовой в добавку к основным – блюдо № 1492 и обожал купаться.
Andersonа отрастила за год чёрные кудри, груди, размером с яблоко, и обзавелась ухажёром. Когда Stevensonу приснилось, как тот задушил Andersonу, и, отрезав груди, начал сшивать их в небольшой мячик – он проснулся, возненавидел яблоки и ушёл из детского дома №7. (Москва, ул. Профсоюзная, 47, корп. 2) В темноте Stevenson наступил в яму, которой не было накануне. Её выкопали за два часа до окончания рабочего дня работники ОАО «Мостеплосеть-энергоремонт», поставив жёлтое ограждение и навалив на него гору жидкой земли высотой с трансформаторную будку. Когда Stevenson чертыхнулся, вывихнув босую ногу в «выбоине», он понял направление, и, хромая, побрёл между домов до пересечения Профсоюзной с Дмитрия Ульянова и дальше, по улице к трамвайному кольцу, а потом налево, до дома №14 по улице Большая Черёмушкинская.
В пять утра 20 апреля 2008 года (в день Белого Планетарного Ветра) ведомый могуществом сердца, великан Stevenson выбил пальцем единственное освещённое окно дома номер 14, взял со стола лист бумаги размером с ладонь и, пристроившись под фонарём, прочёл вслух: «я Круглоглазый, смерть за руку брал, в омут нырял, по кольцу прошёл, сестру нашёл, сестру нашёл, сестру потерял, встал и ушёл с
белогривым я, Круглоглазый.
я Круглоглазый, молока не пил, не тратил сил, белый ветер кормил, белый ветер кормил, ветер воду студил - стал как айсберг я, Круглоглазый.
Я Круглоглазый, сказал, как вышний велел, сказал, как мог, и ветер слова мои принял: стань полоник на вид невеликим, до времени скрыт я, Круглоглазый.»
Чихнул и исчез.
Я стоял голый под фонарём со скрученным листом ватмана в руке и помнил о том, что всё так и задумывалось. На улице никого не было в этот ранний час, я вернулся в дом, чтобы одеться и сообразить, что делать дальше. Я хотел, и я родился и вырос великаном в самые короткие сроки, ибо по-иному просто не получалось. Я скрылся в человеческом теле, но потерял сестру. Может быть, стоило найти Анастасию Воскресенскую и сказать: «oy, mamma mia», но я знал, что она ничего не посоветует мне.

II

Новая жизнь оказалась скучной и тяжёлой. Хоть тело и выглядело маленьким, но везде было тесновато, я вечно что-нибудь ронял и задевал прохожих на улице. Ночь тоже перестала радовать: Andersonа пропала вместе с приключенческими снами, теперь я постоянно оказывался на позициях. Там, где когда-то решил стать великаном, глядя на величественных исполинов. Теперь же я стоял на их месте, трясясь и обливаясь потом на пронизывающем ветру, что высекал песчинками непонятные знаки на животе, чувствовал тяжесть в ногах и постоянный ужас:
- Ещё секунда и я не выдержу!
Хрустнет в спине, огненная боль подломит колени, и свод рухнет, сминая всё в один разноцветный пластилиновый ком. В ответ на такие мысли я слышал хохот. И держался ещё миг, цепляясь зубами за следующий, карабкаясь, как по ступенькам, до утра. И всё это под музыку Баха. Монолог гармонии начинал раздражать.
Иногда наведывалась черепаха. Она всякий раз обещала подарить ключик, как только вспомнит, куда его подевала. «Старость, - говорила она, - я уже не помню, что ела на ужин.» А то, что было давным-давно большая черепаха помнила хорошо, и единственная, не смеялась надо мной, вспоминая, как трудно балансировать на трёх китах. «И так было, пока не скрутили землю,» - покачивая головой, говорила она. Вообще-то черепахи не было, стала бы она приходить ко мне, тем более я и двух слов не мог промычать в ответ. Я придумал её, чтобы было не так нудно стоять одному. И она приползала, чтобы посочувствовать.
Но обиднее всего было слышать смех. Они регулярно появлялись, я даже не пойму - зачем? Великаны всё так же оставались огромными, но потеряли в весе, нелепо кувыркаясь и временами расплываясь в воздухе. Теперь они не имели формы, и становились то белой полоской на ветру, то красным знаком вопроса, колко мигающим напротив, то гигантской ухмылкой. Иногда я даже думал, что они – просто мысли в моей голове, но они всегда спешили убедить меня в обратном, показываясь в яви.
Один раз я встретил их в Феодосии. Они сидели рядом, за круглым столиком напротив, в едва открытой летней забегаловке, потягивали красное вино на весеннем ветру и молча глядели в сторону моря. Пока я размышлял, с каким вопросом к ним подойти, тот, что был в шляпе – махнул рукой официантке, и они незаметно ушли, воспользовавшись суетой из-за целого автобуса интуристов. Иной раз они публиковали какой-нибудь текст в какой-нибудь газете. А однажды устроили целое шоу, появившись в виде клоунской пары алкашей в супермаркете и затеяв мини-скандал с неудавшимся мини-воровством. Видимо, милицию вызывать не стали, и через двадцать минут я видел их уже в сквере. Они громогласно разыскивали
свободную лавочку:
- Давай на природе, а?
- Да, пойдём на лавочку.
- Там уже занято, - капитанским взором обводя бульвар, констатировала она.
- Да, там уже сидят, и там тоже… Короче, пиздец, все лавки заняты! – итожил он.
- Нету, блядь, свободных лавок, - трагично восклицала на всю улицу мини в вязаной шляпе, похожей на сплюснутый цилиндр, лукаво косясь на меня.
- Нету, - мощно гудел он, - трогательно подавая ей правую руку и картинно ведя по узкому асфальтовому мостику из плиток среди жидкой грязи, в которую храбро ступал раздолбанными ботинками. У него в левой, у неё в правой - красовалось по жёлтому фирменному пакету с зелёной надписью "Остров". Он был высок и усат, она – едва ему до подмышки. Оба - откровенные алкаши, с характерно опухшими мордами, но было в их поведении что-то...
- А ну ка! - восклицал я, перебегая дорогу перед самым носом красного автомобильчика, - А ну ка! – даже толком не зная, что собираюсь делать, когда догоню их.
Но они успевали скрыться за углом дома.
Я вспомнил резинового клоуна: вязаная шапка с помпоном сдвинута на затылок, а здоровенные чёрные ботинки уже крошились, когда я выпросил его у бабушки. Вначале он исправно гнулся и вызывал жалость только печальным выражением лица. А потом резина высохла и стала отламываться кусками, обнажая проволочный каркас. Я перестал с ним играть и уложил в коробку от обуви, спеленав как мумию. И только изредка доставал бережно, чтобы посмотреть, но он всё равно развалился.
Так что тут я обрадовался, увидев его воплощённым, целым и невредимым: та же красная шапка, поддёрнутые штаны и ещё дутая куртка по причине весеннего холода. Да ещё и с верной подругой под руку.
Перед сном я читал книги, и среди электронных страничек мне попалось: «Один чудак не мог ни есть, ни спать: опасался, что небо обрушится, земля развалится, и ему негде будет жить»* - это было настолько в контексте моей новой миссии, что меня как током ударило: требовалось серьёзно обмозговать.

III

Засыпая, я никак не мог поверить, что оно может держаться без меня. И все-таки попробовал чуть-чуть его отпустить. Оно висело, оно продолжало висеть и никуда падать не собиралось. А вот я рухнул, будто из меня разом вынули все кости. И никак не мог подняться, словно не держал небо, а держался за него. Тогда-то и появился Танцующий Лорд. Вначале я увидел его ботинки, радужно вспыхивающие при каждом па перед самым моим носом. Потом услышал его добродушный тенор:
- Красноглазые муравьи ползут в гору, белоглазые с горы, и ничего в этом порядке не изменить. Если навстречу тебе попадётся белоглазый
муравей, знай, ты ли выпал из потока или он, но
столкновение грозит обоим. Зачем ты лежишь тут, а не пляшешь пылинкой в луче?
- Я не могу даже встать! – промямлил я, - А ты толкуешь мне о каких-то плясках! Я не умею танцевать, как там тебя зовут!
- Танцы дают умение двигаться в этом пространстве, - удивился он, - Иногда меня зовут Эдвард Восемнадцатый, но ты можешь назвать меня ещё как-нибудь.
Он на секунду присел, ловко вписав это движение в свой танец, и заглянул мне в глаза. Тогда я смог увидеть его лицо. Оно было переменчивым, трудноуловимым, как и всё в этом пространстве, но небольшие черные усы и высокий лоб я запомнил хорошо. С тех пор я узнавал его, хотя, он иногда менял обличье, но усы неизменно выдавали его. Я назвал его Танцующим Лордом – первое, что пришло мне в голову.
Танцующий Лорд говорил:
- Ты кажешься мне знакомым. Чародей Данила? Хотя, нет, у тебя слишком слабое чело. Я помню Великого Беглеца, удравшего за край света. Он был мастер ладить верёвочки к дверным колокольчикам.
- Какие колокольчики? – удивился я, начиная подрагивать в такт его прыжкам.
Танцующий Лорд вообще был мастер раскачивать мир. А уж растрясти такого студнеобразного увальня, каким я валялся с тех пор, как отпустил небо, думаю, ему было раз плюнуть. Он мог бы поставить меня на ноги за один приём, но, видимо, решил поговорить подольше.
- Как, ты не знаешь и об этом? Ну, так слушай. Не все хотят наследить в явном мире. Не все, но многие. Даже выражение такое придумали: «Поцарапать земную кору, оставить свой след.» Следы, это память оставшимся в яви, или идущим вслед. После того, как ты ушёл память о твоих делах сродни мраморной доске «от благодарных потомков» или же надписи на скамейке «здесь был Вася», кому как повезёт. А вот некоторые хотят не только оставить знак о том, что «он тут был, мед-пиво пил», некоторые хотят, чтобы с ними можно было связаться. Дернуть верёвочку и позвать их, где бы они ни были. Все конечно, не так просто и быстро. Иные верёвочки слишком тонки, иногда и за дверью уже никто не ждёт, или поселился совсем не тот, кто вешал колокольчик. Но смысл в этом есть: слова, хранимые в яви, это верёвочки от дверных колокольчиков. И если иметь настойчивое желание, можно «дозвониться» и до сказавшего их.
- То есть, я смогу позвать тех, кого уже нет в яви?
- Да, если все сложится удачно.
- Но что в этом деле главное? – у меня появилась мысль, позвать кого-нибудь, кто мне всё объяснит.
- Главное, это вежливость, - расхохотался Танцующий Лорд, - Если вместо учтивого звонка начнёшь колотить в дверь кулаками или оборвёшь верёвочку, хозяева могут и разгневаться.

IV

Я вспомнил этот разговор, но не сразу, а однажды вечером, когда ехал в попутке, стоял в пробке и глядел в окно. И Н392АХ, и П567ОХ, и М562УУ, и З331АХ и даже Б262АХ попадались навстречу и в потоке и ещё много номеров, всех не запомнил. Экскаваторы махали ковшами в темноте, а одна девушка, что выскочила сфотографировать строителей на холме во вспышках сварки, была закопана в траншее незамедлительно. И никто даже не остановился, так всё быстро и естественно произошло.
А меня посетил едкий страх: как оно всё держится в пространстве? Все эти мосты и поезда на мостах, экскаваторы и девушки с фотоаппаратами столь же невыносимы, как и самолёты в воздухе. Как оно всё стоит, движется, и приходит к цели? Невозможно! И если бабушка, дедушка и внучка едут в поезде, а хотят попасть в больницу и булочную, то только дедушке предрешена тюрьма. Именно в этих странностях и кроется ответ: входить в ворота с несуществующим забором, читать между строк все смыслы и ещё один, проезжать мимо универсама, придумывая универсальную песню-ключ.
Страх отпустил, оставив ощущение, что кто-то тяжко глядит, будто выдавливает меня как тюбик с пастой. Похоже, я тоже наладил несколько верёвочек, раз он смог «дозвониться». Пространство было не тем, где я провёл последний год. Те же коричневые сумерки, как в дымчатом кварце, но на сей раз я оказался не на позициях, а на развалинах какого-то города. Место было хорошим, а тот, кто меня там ждал – на что он рассчитывал? Я узнал его сразу, тот самый ухажёр, что задушил Andersonу. Он хотел поговорить! Я даже не глядел на него и не слушал, иначе бы не справился, это точно. С закручивающегося воронками неба, от разрушенных стен, от вздрагивающей земли под ногами, из густого воздуха – кругом звучал мощный текст. Слова незнакомые, но заклинание впечатляло: волосы вставали дыбом, шкуру покалывало. От этих звуков мной овладела звенящая собранность. Очень хорошо! До смерти надоело валяться мямлей. И среди плотных, гудящих со всех сторон слов, некто, прикинутый импозантным злодеем, пытался заставить слушать его. Я делал рукой «исчезающий» жест, никто меня не учил этому, оно пришло по наитию, и его откидывало, но он снова подбирался ко мне, цедя: «Мы связаны с тобой, от меня не уйдёшь, лучше не сопротивляйся, всё равно проиграешь, нам надо быть заодно.» А вот мне это «заодно» не нравилось. Вначале я действительно думал, что он неуязвим и спокоен, но в какой-то момент почувствовал: ему тяжело, как и мне. И он тоже боится. А ещё он не замечал то, что видел я: белый комок у моей правой ноги. Удивительно белый, потому что всё было коричневым, серым или чёрным здесь. Я звал его Micino – котёнок, хотя он и не был похож на зверька и не был меховым. Micino убеждал не поддаваться, когда вдруг начинало казаться, что я зря сопротивляюсь. Я «слышал» его в своей голове, это помогало вырваться из сетей убеждения. Когда выложился весь, на пределе возможностей, этот тип отцепился от меня и исчез с невнятными угрозами. А я «вернулся» в машину, глотнул «джин-тоника» и взволнованно закурил. Лучше, чем проигрыш, но хуже победы.
И тут вспомнил разговор с Танцующим Лордом. Танцы не танцы, но валяться теперь, когда этот тип решил добраться и до меня, просто опасно. А ещё, я решил никого не звать, если не припрёт крайне: неприятное ощущение, когда тебя дёргают или там тащат за «ниточку». Да и вряд ли кто-нибудь станет мне что-то объяснять.

V

Напряжённое ожидание схватки помогло. Когда я снова оказался на позициях, то уже не валялся беспомощной грудой. Нет, теперь я был чугуннолитым, с загадочными знаками ниже пупка и шестью пальцами на каждой ноге. Хотя небо теперь и не опиралось на мои плечи, но я снова не мог двигаться. Я даже не мог пошевелить ни одним пальцем своих босых ног. И тогда я стал прыгать. Я прыгал и прыгал, с трудом отрывая тяжёлое тело на несколько миллиметров и тяжело бумкая негнущимися ногами, земля вздрагивала.
- Тс-с-с, - вдруг кто-то подул мне в чугунное ухо, - Тс-с-с, зачем так шуметь?
Я замер, боясь спугнуть это дыхание, этот знакомый запах, всё замерло, так, что я даже про себя боялся произнести это…
Вот это: «Andersonа?»
Я так и не сказал, даже мысленно, но она поняла всё равно:
- Да, Stevenson. Ох, какой же ты стал огромный, - она тихо засмеялась прямо мне в ухо, - и страшный.
- Мне было очень грустно без тебя!
- Nothing's ever yours to keep.
- Что это?
- А ты не знал? Это стихи, это стихи Томаса, слышащего ночью. Он рассказал мне



- Папочка, а у нас был папочка? – удивился я.
- А как же иначе мы бы появились на свет? – удивилась она ещё больше, - Но слушай



- Может, ты всё-таки не будешь этого делать?
- Я же сказала: IF. Дай же договорить!



- Да, я пытался держать небо…
- Это смешно, - она тихо засмеялась мне в ухо.
Я повернул голову, мне так хотелось снова её увидеть. Но она тоже переместилась, и как я не крутился, всё время пряталась позади, посмеиваясь над правым ухом.
- Да покажись же!
- Не могу. Ты всё равно не увидишь.
- Так ты всё-таки умерла!
- Нет, что ты. Умереть в нави очень трудно.
- Мне казалось – наоборот. Так что же с тобой случилось?
- Я стала невидимкой.
- Жаль, мне бы хотелось тебя увидеть.
- Но теперь я могу быть с тобой и в яви.
- Как?
Она снова засмеялась:
- Ты поймёшь.

VI

Ты никогда не обращал внимания,
она появляется в окружении целого стада жёлтых грузовиков - служба газа. И становится так радостно,
что
так и хочется скакать ночью по газону. Оранжевый трамвай проплывает над своим звоном, а звон ложится прибоем на темно-красную землю прямо к носкам ботинок.
Мы живём в удивительном мире,
хоть он и "придуман не нами". Мне много раз говорили: ну, сейчас ты удивишься. А в тот раз - никто не сказал. Возможно, оттого-то я не был готов и реально офигел: тёмный купол неба с половинкой растущей луны вначале метнулся вверх, и маленький уютный пятачок газона стал огромным полем, а я – крохотной былинкой, изо всех сил тянущейся вверх. Это не просто вытянуться – это реально рвануть из всех сухостоев. А потом небо тихо и ласково хлопнулось сверху, замерев в миллиметре от запрокинутого лица. Ветер кружился в серебряных нитях, низко, по самой земле и пах огурцом, а в лицо дуло чем-то, чуть тепло, сыро и уютно. Возможно, молоком, возможно. Я не помню запаха молока, но в тот момент возникло именно это слово.
Всё пройдёт, прошло и это. Небо ещё пару раз дыхнуло, и вернулось на своё место. Огурцовый ветер поднялся вверх и принялся тормошить деревья, а что в это время по углам визжали какие-то тени, так теперь они не опасны. Andersonа невидима для них, и вообще. Я слышал её, она шептала в правое ухо:
- Если ты будешь внимательным и тихим, ты почувствуешь моё прикосновение. Сзади, у основания головы, или кончик носа, а может быть веко закрытого глаза. Не сомневайся - это я, улыбнись, мне не нравятся слёзы. Я специально здесь, чтобы иногда касаться тебя.
И стадо жёлтых грузовиков – служба газа – где-нибудь неподалёку.
И тебе захочется скакать ночью по газону. А трамвай проплывёт в темноте оранжевым шаром, расплёскивая по тёмно-красной земле волны, что оближут твои ботинки.

VII

Я ещё не научился толком танцевать, но стал заметно ловчее. Предметы в доме перестали шарахаться, чтобы я случайно их не задел, кресло даже иногда услужливо пододвигается под мою нависшую задницу, а карандаш подкатывается к задумчиво барабанящим пальцам. Черепаха выполнила-таки своё обещание: кто-то оставил на столе книгу М. Фрая «Ключ из жёлтого металла». Я поблагодарил мою старую подругу, и хотя ключ этот пока что бесполезен, но от того, что она меня не забывает, стало тепло. Танцующий Лорд ускакал куда-то ещё, но я до сих пор помню всё, что он мне рассказывал и пользуюсь его мудростью. А в правом, втором сверху, ящике стола лежит записка, на маленькой жёлтой бумажке крохотными золотыми буковками:
«Универсальная песня и надпись «Универсам».
Ключ, приложимый ко всем ситуациям: бежать по всем дорожкам во все стороны сразу. Вначале – недалеко, чтоб не разорваться. Но постоянные тренировки дают интересный эффект: начав с какого-нибудь перекрёстка и зафиксировав на нем свой центр – точку сбора бегущих в разные стороны, ты начинаешь расти, расширяться до тех границ, куда раньше удавалось только добежать с немедленным возвратом в исходную точку, чтобы не оторваться. Ты дорастаешь до этих границ, начинаешь охватывать всю эту зону и можешь бегать уже дальше, опять же по всем дорожкам, с возвратом теперь не в исходную точку, а к границам, до которых дорос. И растёшь дальше. Постепенно ты разрастаешься до вмещения в себя этого мира, или куска этого мира. И тебе теперь не надо судорожно метаться, чтобы полнее представить, что же там, в мире, происходит. Ты просто знаешь, что внутри охваченной зоны творится, можешь видеть это все внутри себя, как в шаре. Даже не напрягаясь, чтобы взглянуть, ты просто воспринимаешь всё одновременно. Вот так становятся великанами. Запомни это, Чугунный Болван.
Edvard XVIII Dancing Lord»
Да, так он называл меня, потому что мне так и не удалось стать платиновым великаном. Но теперь у меня новый план, я решил стать невидимкой. Я уже знаю как:
Уходя, не гасите свет, пусть кто-нибудь смотрит на освещённое окно и думает, вот ведь, кому-то тоже не спится. Может, там влюблённый пишет письмо? Или учёный что-нибудь открывает? Можно даже поспорить с самим собой недолго: «Киндзмараули» или «Арарат»? Как, этот засранец потребляет баночное пиво? А может, бессонная старушка, читает Пушкина под зелёной лампой, или хмурая с недосыпа мать укачивает орущего младенца? Не гасите свет, пусть в бурных апрельских двенадцати баллах это окно будет маяком, для тех, кто нынче в открытом космосе.
Аккуратно прикройте дверь, не хлопайте ею, чтобы не разбудить задремавшего у груди малыша, не напугать старушку, не обмануть влюблённого, и не потревожить опустившего на грудь голову учёного. Снимите носки, потому что ботинки вы не одели, и спускайтесь босиком вниз. Получится совсем тихо, даже соседка, что курит в форточку, даже сосед, что глядит на неё, не обернутся. Из подъезда в синюю магнитную бурю выйдет невидимка, что ведом силой магии. До его рождения ещё целых 16 лет 8 месяцев и 14 дней, поэтому сегодня он может делать всё что взбредёт в его несуществующую голову.
Смотреть на переливающийся город в красной дымке выхлопных газов и разматывающуюся ленту шоссе, узнавать в изгибе фонарей вошедший белый ветер – и ничего не пытаться найти в этом, кроме того, что официально известно? Ну уж, дудки! Нетушки! Не-а…
________
*Ю. Вяземский «ШУТ. Жизнь и смерть Шута.
Исследования по материалам «Дневника Шута»