«Живи…»
Кити любила ходить к врачу, особенно на первый прием. Не потому, что она всегда беспокоилась за свое здоровье или ей нравились белые халаты и запах нашатырного спирта. Ее интересовал процесс «докапывания до истины», до сути вещей, когда разрозненные, казалось, совсем не связанные явления, такие как, например, боль в позвоночнике и внизу живота, оказывались после беседы с врачом признаками одного состояния, одной «болезни». Но еще интересней было, добравшись до сути вещей и разложив все по полочкам, следовать определенному алгоритму приема витаминов и лекарств и, соблюдая определенные диеты, уничтожать когда-то неизвестного врага. И только очередь в кабинет мага и волшебника в белом ее всегда дико раздражала. Обычно она занимала себя тем, что вспоминала сон, приснившийся накануне. Ей снились длинные и символические сны, благодаря которым она много нового узнала о рыбе, волосах, числах, и ее муж начал беспокоиться: все ли с ней нормально – когда она с широко открытыми глазами вскакивала с кровати и что-то рисовала на обоях в углу дальней комнаты, а потом закрашивала сиреневым маркером.
Она не знала, что все началось тогда, когда случайно услышала голос Всеволода Санурова по радио ( и не пытайтесь расшифровать это имя – его нет, я его выдумала ( имя – не певца)). Она купила все диски с его песнями и слушала, когда никого не было дома. А потом ей захотелось узнать, как он выглядит. Но его не показывали по телевизору, а изображения на футлярах пластинок были мало на него похожи – так подсказывало ей сердце. Кити стала видеть его во сне, в последнее время очень часто, но ее это не беспокоило. Других, по-видимому, тоже, потому что никто не знал о ее снах. У Санурова были большие черные глаза и
Будем друг друга любить –
Завтра уже будет поздно.
Жажду нужно губить
Здесь, на земле. А звезды?
А вчера во сне Кити у него был концерт, и он почему-то поселился в отеле по соседству с ней. «Это было похоже на две сообщающиеся комнаты плохо спланированного дома и между ними не было двери. К тому же Сануров мог выйти наружу только через мою комнату. Я хотела у него многое спросить, но все позабывала, а банальности говорить не хотелось. Он сидел на диване и читал книгу, потом встал и пошел во двор колоть дрова. Вернулся, сел на диван, взял в руки книгу. Через некоторое время он уже опять колол во дворе дрова. Так повторялось, пока не стемнело. Я увидела, как стало темно в его комнате, и услышала тяжелый шелест чистого белого белья, я кожей почувствовала, что оно белое. /Я знал, что она войдет, и мне уже было неловко за нее. Сейчас она начнет врать и попытается раздеться. И ее соски не будут торчать. А сердце будет биться так громко, что я перестану улавливать тиканье часов у меня под подушкой./ Я не хотела с ним спать – мне нужно было что-то другое, а вот что я и во сне и теперь не могу понять. Я пришла к нему в ночной рубашке из грубого льна. Он посмотрел на меня с тоской в глазах.
– Уходи.
– Я вам не нравлюсь?
– Не в том дело, просто не надо этого делать.
Я села на краешек его дивана
– Почему вы не видите меня, хотя вы живете рядом со мной почти 12 часов, неужели я такая неинтересная?
– Очень даже интересная. Я сразу заметил, что у тебя в головах лежит серебряная ложка, а в ногах – часы, которые уже 21 год как перестали показывать время. А ты ни разу не спросила себя, почему я сплю в соседней комнате и колю дрова, когда ты наблюдаешь за мной из моего окна.
– Потому что я понимаю язык погибшей Атлантиды?
Его взгляд изменился – и мне вдруг стало страшно, что он сорвется, и мы займемся сексом. Мои соски не торчали. Я встала и ушла. А на следующий день он делал вид, что ничего не произошло, и нас ничего не связывает. Привел к себе в комнату девицу с рыжими волосами. И они надолго замолчали.
Потом я слушала его песни в большом, наполненном людьми зале. А в конце он сказал в микрофон: «Эту песню я посвящаю девушке, которая сейчас сидит здесь, в зале, и грустит и которая не знает себе цены. Прости, Кити, я вел себя с тобою по-свински». Слезы помешали услышать первый куплет песни и помогли услышать второй.
Нет их – их мы придумали,
Чтобы от солнца избавиться.
Чувствуй меня – задумано
С нами утром расправится».
Когда она проснулась, то увидела на среднем пальце левой руки вишневый след от кольца.
Очередь к врачу заметно поредела, но Кити так и не попала к нему – захотелось уйти. Кити раздражали белые в серую крапинку стены и то, что Сануров, действительно приезжает с концертом, на который она уже месяц назад купило билеты. Она твердо решила, что не пойдет туда. И, вообще, надо заканчивать с этими бредовыми фантазиями. В конце концов, быть фанаткой – пошло. Но она ведь не фанатка – что за чушь! Она просто чувствует этого человека. Ну да, и поэтому у нее в доме нет ни одного его изображения, а песни слушаются только тогда, когда нет никого рядом. Боюсь? Чего боюсь? «Сходить что ли к психологу?» – думала она, проходя мимо цветочного магазина, на витрине которого как будто специально был выставлен очаровательный букет сирени в серебряной вазочке со знаками, похожими на финикийскую клинопись. Она знала, что он любит сирень – она это чувствовала, глядя на мягкие фиолетовые зубчики, скрывающие давно забытую тайну. Почувствовала она это и через несколько секунд, когда вдыхала их резкий, глубокий аромат, от которого можно было задохнуться, но который невозможно было не хотеть ощущать у себя в легких, засоренных другими, не родными запахами. Она хотела купить сирень, но не сделала этого, а достала из сумочки деньги и взяла самый дорогой букет орхидей, которые всегда ненавидела.
Красный глаз светофора дал Кити знак, что опять нужно остановиться. «Господи, сколько же светофоров в моей жизни».
«Господи, сколько же светофоров в моей жизни», – равнодушно, констатируя факт пробормотал Всеволод, сидя за рулем автомобиля.
– Дорогой, я не понимаю, зачем тебе понадобилось колесить по этому дурацкому городу. До начала выступления осталось всего несколько часов. Лучше бы ты отдохнул, поспал, ну, или… – она многозначно щелкнула языком и прищурила глаза под темными очками. Этот жест был непроизвольным, и очень жаль, что остался незамеченным никем, кроме меня, – Дорогой, ты меня слышишь?
– Да.
– Ты такой немногословный сегодня, я все понимаю – концерт. И не обижаюсь. У нас еще все впереди – завтра. Правда? Удивительно, что в этом городе еще и пробки бывают. Куда ты смотришь?
Он промолчал. Но если бы Лина, его рыжеволосая красавица-жена, в которую Всеволод безумно влюбился три года назад ( а еще через год они поженились), сейчас увидела лицо своего драгоценного дятла (не спрашивайте у меня, почему «дятла» – не я его так назвала), она бы удивилась, но плакать, наверное, не стала бы, а просто бы начала болеть его болью – в его глазах стоял испуг. Потому что так не бывает. Это была она.
«Я видел ее вчера во сне, только с букетом сирени, а не крикливых орхидей.
Мы сидели с ней в разных углах комнаты. Я ел, а она наблюдала за мной. /Ну что за сноб! Столько девчонок вокруг, а он сидит и жрет. Хотя бы выпил что-нибудь. Да не сок, дурак, что-нибудь покрепче./ Ей не хотелось подходить ко мне, наверное, потому что ей было удобно наблюдать за мной. Она так вжилась в роль, что ей не хотелось ничего менять, но я-то знал, что она пришла не для этого. В руках у нее были таблетки для горла. Для нее начать говорить – значило бы разрушить целый мир, который она вдруг создала сама, как бог, и уже успела полюбить. Я делал вид, что не замечаю, как она шпионит за мной своими острыми глазами-пиками, но она знала тоже, что я делаю вид. Мне было трудно дышать, мои таблетки для горла закончились. Я видел, что у нее в руках таблетки, которые мне нужны, но какая-то сила мешала мне не то что попросить их, но и выдать свой недостаток: горло-калеку. Вот приснится же, с горлом у меня никогда проблем не было. Я посмотрел на нее – она подошла, но без таблеток. Они были мне уже не нужны. Мне хотелось задохнуться у нее в руках. Перестать дышать – это так просто. Мы стали реже вдыхать и выдыхать воздух и уже не могли говорить вслух. Но мы общались – и понимали друг друга. Я узнал о ней все, ее всю – влился в нее. Снял со своего мизинца кольцо и одел ей на средний палец левой руки. Это кольцо когда-то много-много лет назад принадлежало ей. Когда все приготовились умирать, она дала мне его и попросила вернуть, если я вновь ее найду. На внутренней стороне кольца была надпись, похожая на финикийскую клинопись. Во сне мы прочитали написанное, но сейчас я помню только слово «живи».
выбежать из машины, бросить посередине дороги все, что было до, схватить в охапку это незнакомое, но до боли родное тело, принести его в комнату с вишневым диваном, снять миллионы одежд, по которыми спряталась вечность.
Лина тихо дотронулась до его плеча: «Дорогой, зеленый цвет на светофоре – поехали в отель. Ты устал»
Лине было хорошо с Всеволодом везде и всегда. Ей даже не было обидно, когда он часами не разговаривал с ней, потому что он был особенный, не похожий на других, и, главное, он был ее. Он молчал не потому, что хотел ее наказать, а потому что ему было так легче преодолевать какую-то неведомую боль, похожую на равнодушие. Он никогда не говорил с ней об этом, даже в минуты близости и общей радости. Но от нее не могли ускользнуть минуты, когда в его больших черных глазах разверзалась бездна-стена, в которую она хотела провалиться и не могла. Тогда Лина старалась находиться к нему так близко, чтобы их кожа соприкасалась. Они могли молчать часами, и только один вопрос волновал ее потом: ему, действительно, легче, если кожа к коже, или он всего лишь терпел ее, чтоб не обидеть в той, другой жизни, когда они часами смеялись или обсуждали его песни.
И теперь, в номере отеля, ей доставляло особое удовольствие смотреть на его небрежно брошенную рубашку на кровати и слушать, как в душе льется вода, смывая с него уличную, наружную суету. Только что-то начало тревожить и теребить ее чувства, что-то, еле заметное, как тошнота, когда встаешь очень рано утром и так хочется спать. Она вспомнила букет красивых орхидей, который Всеволод принес ей сегодня утром и положил на подушку, когда она еще спала. Это воспоминание на какой-то момент перебило чувство тошноты. И тут она заметила, что ваза в которую она ставила орхидеи, пуста. Вернее, там не было цветов, а только вода, уже мутная с мелкими темно-зелеными кусочками, которые когда-то были шикарными листьями.
– Они завяли, я их выбросил, – без интонации сказал Всеволод и тяжело, всем телом, рухнул на кровать.
Они оба знали, что это неправда, и это немного отравило их общее молчание, которое нарушало лишь радио в соседней комнате:
Казнь наступает медленно,
Гвозди смешались с жилами.
Рядом убить нас велено,
Чтобы померить силами –
услышала Кити, включив радио. Это второе, что она сделала, когда пришла домой – в первую очередь она выкинула в мусорное ведро орхидеи. Боже мой, а ведь это он был тогда в машине, когда я переходила дорогу. Как ты можешь это утверждать, если у машины были зеркальные окна? Ты никого не видела. Он хотел, чтобы я сегодня пришла на концерт, он знает, какое у меня место в зале и обязательно найдет меня. Иначе, какой тогда смысл моих снов, вообще, меня?
Мы теперь битое целое,
То, что умрет за веру,
Верное боли. Веруем
В звезды, не зная меры.
Нет, это не возможно, я уже его стихами стала разговаривать.
Кити выключила радио, порвала билеты на концерт Санурова и отправила безликие осколки в мусорное ведро, «чтоб орхидеям скучно не было». И в этот вечер она немного умерла.
Сануров давно не выходил на сцену с таким волнением. Он ждал. И знал, что она придет с букетом сирени, и он ее не сможет не увидеть. Он пел и вглядывался вглубь зала, но не замечал ее и старался убедить себя, что она обязательно здесь, сидит где-то в конце зала, слушает его и ждет, когда он споет еще одну песню, чтоб вручить цветы. И тогда он скажет, чтоб она задержалась после концерта. Но праздник подходил к концу, а она все не выходила. Его надежда умерла, разорвавшись на множество рваных кусочков, а ему еще осталось исполнить последнюю в сегодняшнем вечере песню. Он не мог понять почему, но чувствовал себя очень виноватым перед той погибшей цивилизаций, капли засохшей крови которой он почувствовал на губах той девушки, в чьих ладонях он хотел перестать дышать. Что-то сдавило средний палец его левой руки, и он увидел вишневый след от кольца. Сануров улыбнулся и продолжил петь.
Стон наш раздастся сладостный,
Тело когда уйдет.
Крик из толпы, чуть радостный:
«Кто ж из них первый умрет?»
Перед последним куплетом песни ему стало трудно дышать, и он понял, что нужно сказать: «Эту песню я посвящаю девушке, которая сегодня сидит здесь, в зале, и грустит, и которая не знает себе цены. Прости…(Сануров на несколько минут замолчал – в первом ряду он увидел свою жену, которую не замечал целый вечер. Он посмотрел ей в глаза.) я повел себя с тобою по-свински».
Великая и благодарная ложь всегда рядом, – подумала я, сидящая в ложе и наблюдавшая за судьбой множества разных обманов, слившихся в какой-то точке Вселенной в одну Великую и Благодарную Ложь, которая разорвалась через секунду на тысячи прозрачных осколков, чтобы исчезнуть, оставив мелкие кровавые раны на теле, поглотившем часы, молчавшие 21 год, и вишневый след от кольца, которое, кроме меня, никто не видел.
А Кити зачем-то включила магнитофон и начала слушать песню Санурова с последнего куплета.
Будем друг друга любить,
Чтобы не было поздно –
Нас обещали убить…
Это последние звезды.
Страница автора: www.stihija.ru/author/?~~~Ирина Подписка на новые произведения автора >>> |
