Администрация учреждения, в котором исполнена
смертная казнь, обязана поставить в известность
об исполнении наказания суд, вынесший приговор,
а также одного из близких родственников осужденного.
Тело для захоронения не выдается и о месте его
захоронения не сообщается.
П.4 ст.186 Уголовно-исполнительного кодекса РФ
I.
Устал…устал…устал…устал… Голова была абсолютно пустая и гулкая, и в ней, как горошина в бубенце гремело, моталось туда-сюда одно единственное слово: «УСТАЛ…………». Все вокруг было голым: стены, пол, лампочка на потолке. И он был голым: без одежды, без кожи. Вот уже много дней он хотел только одного: спать…Но спать было нельзя. Во сне приходили девочки: тонкие загорелые тела, плотно сжатые пальчики на руках и ногах. Гребок, еще гребок, головы синхронно поворачиваются из стороны в сторону, мельчайшие брызги, отлетающие от губ, блестят в солнечном свете, вода кипит вокруг прямых, напряженных ног. Он протягивает руку, хватает одну из них за ногу. Щиколотка такая тонкая, что его пальцы смыкаются, вторая нога, завершая начатое движение, бьет его в лицо, она изумленно оборачивается и тут же уходит под воду, увлекаемая его сильными, взрослыми, большими руками…
II.
- Ну, как твоя диссертация?
- Никак.
- То есть?
- Да, так и есть. Материала гора: обрабатывай - не хочу, но не идет. Застрял.
- А как Лида?
- Лида ушла. Живет у мамы.
- Да, ладно…!
- Ага. Приходит днем, пока меня нет, готовит ужин, а потом уходит.
- А в чем дело? Вы что, поссорились?
- Она взбесилась из-за дела, за которое я взялся.
- Что за дело?
- Убийство. Убийство и изнасилование. Парень изнасиловал и убил двух двенадцатилетних девочек.
- Боже!
- Вот и Лида тоже: «Кошмар! Это же не человек! Как ты можешь защищать этого выродка! Немедленно откажись! Заниматься таким делом означает окончательно положить на свои моральные принципы!»
- Ну, а ты?
- Кто-то же должен его защищать – во-первых. Во-вторых, это дело профессионализма, а не этики и не морали. И, заметь, я ни гроша за это не получу. А в-третьих, я не позволю, чтобы кто-нибудь, пусть даже моя собственная жена, указывал мне, за какие дела браться, а за какие нет.
- Ну и чего ты добился? Лида ушла. Дело-то хоть выиграл?
- Проиграл.
- Ммм… И что? В смысле, что ему будет, этому парню?
- Я подал ходатайство о помиловании, исполнение приговора приостановлено.
- Это……?
- Да.
- Господи…Что же там за история, что именно он сделал?
- Тебе это вряд ли понравится.
- А все-таки?
- Он их буквально разорвал на части. Это было в бассейне. Вся вода была красной. Женщина, которая первой все это обнаружила, до сих пор в больнице.
- А как его поймали?
- А он, собственно ни от кого и не прятался. Сидел там же на трибуне, на самом верхнем ряду и любовался восходом солнца.
- А почему в бассейне?
- Он там работал. Инструктором по дайвингу. А девочки ходили тренироваться в детскую группу. Близнецы, блондинки, очень красивые. Знаешь, такие маленькие женщины. Он на них смотрел снизу вверх из-под воды. Тренировки у них были три раза в неделю. Он специально поменялся со вторым тренером, чтобы работать именно в эти дни. С тех пор, как они стали там заниматься, он не пропустил ни одного рабочего дня, ни разу не брал больничный. Коллеги еще удивлялись, что он даже с температурой под 39 приходит. Хотя это вообще-то запрещено, но ты же понимаешь, бассейн коммерческий… Каждое занятие – 10 баксов, так что они в общем-то не очень возражали. Потом он с ними познакомился. Все как в книжках, аж жуть берет: никогда не садитесь в чужую машину, ничего не берите у чужих людей, не слушайте, что вам говорят, и не говорите сами. Но что можно вдолбить современным детям, читающим дешевые бульварные книжонки и пялящимся в экраны ночного канала. Конечно, никто из них не пойдет с чужим дядей, поманившим шоколадкой… Но здесь совершенно другое дело. Симпатичный парень, взрослый, серьезный, не то, что одноклассники с тощими шеями, в синей форме, гоняющие в футбол. Все красиво, все по-настоящему: настоящие цветы, настоящие взрослые подарки – главное, чтобы не узнала мама. Зато все школьные подружки – в курсе. Плохо было только то, что он один, а их двое. Он не делал между ними никаких различий, не отдавал предпочтений ни одной, ни другой, был одинаково нежен и внимателен с обеими. Девочки очень переживали из-за этого, но ни одна не тянула одеяло на себя. У близнецов, знаешь ли, особая психология.
- Так, они были влюблены в него? А сколько ему лет?
- 28. Да, влюблены, что-то вроде этого. Стали хуже учиться, прогуливать школу, ну, ты понимаешь…
- Чудовищно. Все, прекрати, я больше не желаю это слушать!
Они сидели за столиком открытого кафе и пили пиво. Адвокат курил, а его приятель, чуть прищурившись, смотрел на ряды скамеек на бульваре и прогуливающихся людей. Оба молчали. Адвокат думал о том, чего не сказал своему другу. О том, почему на самом деле он взялся защищать этого человека. Взялся, заранее зная, что не получит за это денег, что, скорее всего проиграет… Только из-за него самого. Не из жалости, не из сострадания, не из извращенного любопытства, и даже не из научного интереса… Просто почему-то ему показалось очень важным понять его.
Необъяснимо, но именно в процессе работы над этим делом он начал замечать, что снова вспоминает Лену. После стольких лет, после двух браков в разных городах, поездок к детям на дни рождения и новые года, после всей этой суеты, которая съела его мозг и сердце и навсегда заволокла мутной пеленой их полудетскую, надрывную страсть… Леночка: светлые волосы до талии, тонкие загорелые руки с длинными пальчиками. Как ему нравилось целовать эти пальцы, ладони, запястья, плечи, преодолевая физическое, нечеловеческое желание впиться зубами в нежную шелковистую плоть, прокусить кожу насквозь, выпить ее до дна, стать с нею единым целым, чтобы больше не приходилось расставаться, отпускать ее от себя каждый вечер. Как он любил ее! Ни одна из всех последующих любовей, никогда потом не была такой, как это шестнадцатилетнее почти болезненное чувство.
Она бросила его, когда они учились на втором курсе юридического факультета. Тогда он впервые завалил сессию. Просто перестал ходить на занятия – было слишком больно ежедневно видеть ее, уже не принадлежавшую ему. Потом она вышла замуж и взяла академический отпуск. Через год она пришла к нему. Он едва смог ее узнать: бледная с темными кругами под глазами. «Помоги нам, Ванечка», - шептала она бескровными губами, - «помоги, они убьют его!». Ее муж, горе-бизнесмен занял крупную сумму не у тех парней. Все как в малобюджетном кино: подошел срок отдавать долги, а денег, естественно, нет. Он уже третью неделю скрывался на какой-то даче, боялся даже звонить домой, а к ней каждый день приходил один и тот же хорошо одетый человек и с ласковой улыбочкой осведомлялся, нет ли новостей. «Вы, не волнуйтесь, Елена Станиславовна. Передайте ему, пожалуйста, чтобы он с нами связался, как только вернется из командировки. И как только он не боится оставлять Вас одну! Молодая красивая женщина, на шестом месяце… Не произошло бы беды…». У Ивана темнело в глазах от желания прикоснуться к ней и от ненависти к ее мужу. «Как ты могла выйти за такое ничтожество. Возвращайся ко мне! Мы что-нибудь придумаем, чтобы они от тебя отстали, пусть сам решает свои проблемы». «Я люблю его, Ванечка, если ты отказываешься помочь нам, мне придется искать кого-то другого». Два месяца Иван отрабатывал долг ее мужа, выколачивая деньги из других таких же, как он. А еще через месяц Лена родила слабенького болезненного мальчика и умерла.
Почему же все это вспомнилось именно сейчас. Почему именно во время изучения обстоятельств этого дела перед его внутренним взором вставали картины из далекого прошлого, и нежный Леночкин голосок звучал в его ушах, повторяя: «Ванечка, милый, я так люблю тебя! Я не хочу никуда уходить от тебя, я хочу все время быть с тобой, я хочу вдыхать тебя, чувствовать тебя, я хочу стать тобой!». Тогда он не понимал и боялся этих приступов черной, как кровь, болезненной, удушающей нежности, ему приходилось сдерживать себя, он боялся нечаянно причинить ей боль, физическую боль… Когда ее не стало, не стало и его. Тонны влажного жирного чернозема лопата за лопатой упали на его грудь и лицо, расплющили легкие о ребра, сковали движения. «Как ты могла умереть! Как ты могла так поступить со мной, как могла оставить меня здесь одного! Пусть бы ты была чужой женой, где-то далеко от меня, в другом городе, в другой стране, но ЖИВОЙ! Я не могу дышать, меня больше нет, ты убила меня! Почему никто никогда не предостерег меня, не предупредил, почему никто не сказал мне, не написал ни в одной книге, что такое любовь? Вся ненависть мира, все болезни, все войны, все катастрофы психики ничто по сравнению с разрушительной силой любви. Если ты подцепил эту заразу, тебе уже не избавиться от нее никогда. Стоит ей нащупать малейшею ранку в твоей броне, как она присосется к ней своим крошечным, жадным ротиком и высосет тебя до капли!».
III
Он не знал, сколько времени прошло с тех пор, как он оказался здесь. Сначала странные, незнакомые звуки занимали его. Потом он привык к ним – они стали тишиной. Другой тишины здесь не было. Он не очень понимал, где находится. Вернее, он не думал об этом. Это было не важно. Важно было только одно: девочек больше нет. Кто-то сказал: «Ты убил их!». Сначала он не понял, что это значит, он чуть было не рассмеялся в лицо этому человеку. Потом ему показали фотографии…
- Что это?
- Пойми же, наконец: ты убил их. Я должен понять, почему ты это сделал, чтобы знать, как мне защищать тебя.
- Сделал что? Я люблю их, я никогда не мог бы причинить им вреда.
- Если ты пытаешься изобразить помешательство, не теряй времени – эксперты уже признали тебя полностью вменяемым, так что успокойся, и давай поговорим серьезно.
- Вы могли бы еще раз дать мне взглянуть на фотографии?
Он не мог поверить, что сделал такое. Как могло это произойти? Как могло случиться, что он не помнит этого? Все, что он когда-либо испытывал по отношению к девочкам – это бесконечную нежность. Они были такими беззащитными, такими хрупкими, ему хотелось оградить их не только от жестокостей мира, но и от серости будней, от скуки быта, от человеческого убожества и ханжества.
Эти фотографии…Убийство… Какое дикое слово… Какое оно может иметь отношение к нему. Им было хорошо вместе. В конце концов, разве не именно это главное – когда людям хорошо вместе. Какое значение имеют моральные устои, нравственные принципы и прочие шоры, в которые рядит нас общество. Нежность, которая рвалась из него, раздирала его… Кровь… Смерть… «Ты убил их! И сам умрешь, если не поможешь мне". Ты умрешь! Умрешь…
Он всегда боялся смерти. В самом звучании этого слова, в сочетании букв таилось нечто жуткое. Множество раз ему снилось, как он умирает. Его расстреливали, пронзали мечом, он сгорал заживо, тонул, задыхался в надетом на голову целлофановом пакете. Как все, что пугает нас более всего на свете, тема эта невероятно привлекала его. Он перелопатил тонны литературы о казнях, ритуальных жертвоприношениях и самоубийствах. Та же сила, что заставляет нас, невзирая на страдания, прикасаться кончиком языка к больному зубу, направляла его фантазию все ближе и ближе к краю, к жуткой пропасти, в которую он так страшился и в то же время так стремился заглянуть. Он уже давно знал, что почувствует, умирая. Плотная густая темнота и абсолютный, ровный, безветренный холод перестали быть редкими его гостями. А с того момента, как завершился суд, они до отказа заполнили все пространство внутри него. Он не чувствовал ничего, кроме вязкой, как свернувшаяся кровь, тошнотворной тоски. В каком-то мазохистском упоении его мозг выуживал из самых сокровенных уголков милые мелочи, трогательные воспоминания, убийственные доказательства прелести жизни. Снова и снова он пытался представить себе абсолютное ничто, ожидающее его по ту сторону, снова и снова он пытался представить себе весь этот мир, но только уже без него.
Какая жуткая пытка лежать одному, предоставленным самому себе и думать, думать, думать… Отвлечься невозможно. Он пытался читать наизусть стихи, складывать в уме огромные числа – тщетно. Никогда еще он не казался самому себе столь совершенным механизмом: прекрасно натренированное тело, которое никогда его не подводило, великолепная память, стопроцентное зрение, хорошо развитая речь. То, что раньше было естественным, привычным, сейчас вызывало восхищение… В его голове существовал особый мир. Мир, ни на что не похожий, волшебный, удивительный. Мир, заслуживающий того, чтобы существовать. Казалось абсолютно невозможным, что это все может быть уничтожено. Он вспоминал каждый случай, когда горе заставляло его призывать на свою голову смерть. Сколько раз он восклицал, что устал от жизни. Сколько раз произносил слова о том, что лучше бы ему умереть. Какой идиотизм! Теперь он готов был терпеть любую боль, мириться с любыми страданиями, только бы жить! Скольким женщинам в порыве нежности он говорил, что любит их больше жизни, что умрет без них. Какая трогательная, наивная, заведомая ложь. Как можно поверить в такое, как можно ждать от кого-то такой жертвы, такой мены! «Девочки тоже хотели жить. Им было всего по двенадцать лет. Ты думал о том, КАК они хотели жить?». – «Но я и не думал отнимать у них жизнь, напротив, я хотел подарить им свою! Никто не должен был умирать. Нет! Мы должны были жить: и они и я. Мы могли столь многое дать друг другу. Мы могли многие годы любить друг друга» - «Ты уничтожил то, что любил. Ты уничтожил себя».
Здесь не было ничего, что могло бы отвлечь его от мыслей о смерти: ни телеэкрана, ни книг, ни газет. Вероятно, это было сделано нарочно, вероятно это было частью наказания: не просто лишить жизни, а заставить сначала помучиться всласть ожиданием, предчувствием этого акта. Ему казалось, что в последние месяцы он ходит вдоль стены из туго натянутого целлофана, стены настолько тонкой, что достаточно единственного неосторожного движения, чтобы прорвать ее. А за ней – ничто. Только здесь он окончательно понял, что не верит в Бога. Раньше ему казалось, что его атеизм – всего лишь неприятие канонов и обрядов, что вера есть, но вера не в библейского Бога, а в некий вселенский разум, в высшее "Нечто", породившее все живое. Теперь он убедился, что веры в нем нет, да, наверное, никогда и не было – ведь, будь у него вера, он не боялся бы смерти ТАК СИЛЬНО.
Еще находясь в следственном изоляторе он узнал, что единственное, на что он может рассчитывать– это удовлетворение президентом ходатайства о помиловании. Ходатайство было направлено его адвокатом сразу после вступления приговора в законную силу, с тех пор прошло уже полтора года. От своего адвоката он узнал, что о результатах рассмотрения ходатайства заключенному сообщают только если оно удовлетворено. Так что скорее всего надеяться теперь было не на что. Он не знал, когда это произойдет, и это было хуже всего. Каждый лишний прожитый день был подарком, нет – добычей, окровавленным куском мяса, вырванным из пасти врага. Но ночи… Он слышал когда-то, что приговоры приводятся в исполнение на заре, поэтому как только начинало смеркаться, он подбирался, как животное, он весь обращался в слух: не звук ли это шагов за дверью, не за ним ли эти шаги – нет это всего лишь разыгравшееся воображение. Утро начиналось всегда одинаково: открывалась тяжелая, запертая на кодовый замок дверь, на него надевали наручники, и начинался обыск. Простукивали стены, прощупывали одежду и постельное белье. Это было бы смешно, если бы он еще не утратил способность смеяться: какой смысл был в этих ежедневных обысках здесь, в этой изолированной от всего мира камере, куда даже солнечные лучи и те не проникали. Как могло сюда попасть что-то, что они ежедневно пытались обнаружить, когда не то что прогулки или свидания – даже телефонные разговоры были ему запрещены.
IV.
Страна жила предчувствием вступления в Совет Европы. Ни одна программа новостей не обходилась без упоминаний об этом. Одним из основных условий вступления была отмена смертной казни. Это был совершенно новый, нежданный шанс, который выпадал на долю всех приговоренных к этому виду наказания. Однако, Иван не спешил обнадеживать своего подзащитного.
Между тем закончилась зима. Город окутала почти незримая серая дымка – еще не весна, но предчувствие весны. Иван любил эту пору больше всего: больше зимы, которую принято считать истинно русским сезоном, больше жаркого пыльного лета и пушкинской золотой осени. Это время, когда еще невозможно обойтись без меховой шапки, но уже протекли сосульки, казалось ему символической границей, за которой зарождалась новая жизнь. Работы было мало: несколько бракоразводных дел и одно трудовое, на редкость впрочем, запутанное. И как всегда весной его начали посещать провокационные мысли: а не забросить ли к чертям эту контору и не податься ли юрисконсультом в частную фирму, где и деньги будут постоянные и проблем меньше. Он даже открыл старую записную книжку и перелистал ее, выискивая телефоны однокурсников: так, этот следователем в прокуратуре, этот подался в Правительство, а вот этот, пожалуй, подойдет – руководитель юридической службы в крупной компании. Однако, позвонить бывшему однокашнику Иван так и не собрался. Как-то неловко было просить протекции.
Звякнул ключ в двери: Лида вернулась с работы. Как всегда яркая, румяная с холода. Он невольно залюбовался ею, когда она стянула с головы белую вязаную шапочку и встряхнула длинными рыжими волосами. "Наконец то! А у меня уже и ужин готов". "Ух ты! Любимый муж решил порадовать жену, горящую на работе!". С тех пор, как она вернулась к нему, они усиленно делали вид, что расставания не было, и старательно обходили в разговорах То его дело. "Ты что-то припозднилась сегодня", Иван взглянул на часы, висевшие над кухонным столом. "Заходила в поликлинику". "Что случилось? Ты нездорова?", Иван поставил тарелку и подошел к ней. "Нет, я здорова. И у нас будет ребенок". Первым, что готово было сорваться у него с языка в ответ было "Ты уверена?", но он сделал над собой усилие и промолчал, только привлек ее к себе и крепко обнял. "Ты рад?". "Конечно. Конечно я рад!". Ни за что на свете он не признался бы ей в том, что он действительно почувствовал в тот момент, когда прозвучали ее слова. Собственно то же самое что и всегда. Уже дважды он слышал эти слова. Они всегда почему-то произносились с одной и той же интонацией всеми женщинами. И каждый раз именно в момент, когда они звучали, он понимал. Понимал окончательно и бесповоротно, что уйдет. То же было и сейчас. Он стоял, прижав Лидину голову к своей груди, не зная, чего сейчас ему хочется больше всего: швырять посуду, напиться или просто сесть на пол и завыть. Это было подло, это было отвратительно, но это было сильнее его. На всю оставшуюся жизнь для него существовала лишь одна беременная женщина и лишь один ребенок. Женщина, которой больше не было. И чужой, давно уже взрослый ребенок, которого, единственного на свете, он любил так, как не любил ни одного из своих детей.
"Так", - наконец нарушил он молчание, "сейчас мы не будем с тобой ничего обсуждать, хорошо? Сейчас мы с тобой будем ужинать, а обсуждать все мы будем завтра". "Что обсуждать? Ты что, не хочешь ребенка? Учти, аборт я делать не буду. Воспитаю, в конце концов, одна", - в ее голосе послышались те истерические нотки, которые он не выносил. "Лида, родная, успокойся! Успокойся, пожалуйста. Никто не говорит ни о каком аборте. Речь идет о том, как нам вести себя в свете последних новостей", - он попытался улыбнуться. "Что ты имеешь в виду?". "Ну", - замялся он, - "Надо решать что-то с работой, с квартирой. Ты же понимаешь, что в однокомнатной квартире втроем нам будет тесно". Лида вытерла слезы тыльной стороной руки и шмыгнула носом: "Значит, ты все же рад?". "Ну, конечно, я же сказал тебе".
Ночь он провел без сна. Лида давно заснула, а он все лежал в одной и той же позе, уставившись невидящим взглядом в темноту. За эту ночь он припомнил всю свою жизнь. В сущности, вспоминать-то было особенно нечего. Надо же, сорок три года прожил на свете, а вспомнить нечего: какие-то сплошные переезды, переходы. С работы на работу, из города в город, от женщины к женщине. Что же он получил в конце-то концов? Ничего. Ровным счетом. И если он потеряет Лиду, то уже ничего и не получит. Никогда. Поздно уже. Не хватит духу строить новые отношения, притираться, привыкать к новому человеку, снова сдерживать себя, подавлять раздражение. И неизвестно еще, найдется ли такая женщина, которая вообще захочет с ним что-то строить. Нет, от Лиды уходить нельзя. Лида своя, привычная, родная. Он протянул в темноте руку и прикоснулся к ее теплому плечу. С ней все эти притирки уже позади. С ней уже все выверено, выстроено, надежно. И что же тогда? А тогда, значит, придется смириться с ребенком. Кто знает, возможно, ему еще откроется радость отцовства. Он усмехнулся в темноте. Но ребенок означает новые проблемы. И в первую очередь ту, которую он озвучил ей просто наобум, чтобы что-то сказать. Банальная проблема жилплощади. Пока их было двое, они без особых проблем обходились его однокомнатной квартирой. Другого жилья у него не было. Лида до замужества жила с родителями, где кроме них живет теперь еще ее замужняя сестра с двумя детьми. Что же остается? А остается, видимо, единственное: засунуть свою гордость в карман и искать протекции у бывшего однокурсника.
Утро встретило его ароматом свежесваренного кофе. Лида возилась на кухне, что-то напевая. Она ни о чем не спросила, когда он вошел, только чмокнула в щеку, и он по достоинству оценил ее терпение. "Ну, что ж, давай теперь поговорим", - сказал он, когда она поставила перед ним завтрак и сама уселась рядом. "Я думаю, что мне следует найти новую работу. Сегодня я позвоню своему однокурснику и спрошу, нет ли у них вакансий". "А где работает твой однокурсник?". "Он руководитель юридической службы в одной крупной компании. В свое время он говорил мне, что у них есть практика давать сотрудникам беспроцентные займы на покупку жилья. Не сразу, конечно, но ведь малыш родится еще не сейчас, а потом первое время, пока ребенок совсем маленький, можно пожить и здесь". Она опять промолчала, и он внось подумал, что ночь не прошла для него даром: он принял верное решение. Он прекрасно знал, как она рада тому, что он только что сказал, и молчит только потому, что чересчур явное выражение радости было бы ему неприятно. Для того, чтобы научить ее этому ему понадобился не один год, и он в который раз подумал о том, что проделать такую работу еще раз ему было бы не под силу. Завтрак был окончен. Лида помыла посуду, поцеловала Ивана на прощанье, и убежала на работу, а он остался дома – нужно было не откладывая в долгий ящик, созвониться с однокурсником, а потом подготовиться к новому заседанию по трудовому спору.
Все сложилось на удивление удачно: приятель однокурсник очень обрадовался звонку, и вакансия должна была вот-вот появиться, где–то месяца через два. У Ивана как раз оставалось время довести до конца свои дела в консультации.
V.
К середине мая Иван выиграл три дела, причем на трудовом удалось заработать изрядную сумму, наконец, освободилась ожидаемая им вакансия, а у Лиды наметился забавный круглый животик. Было уже довольно тепло. Молодой человек из "Гаранта", пришедший в консультацию обновлять базу, был в одной футболке. Иван наблюдал за ним, откинувшись на спинку кресла: как же здорово было бы вновь оказаться таким вот молодым и беззаботным. Не нужно принимать никаких решений, нести никакой ответственности. Пока ты еще столь молод, найдутся люди более старшие, более опытные, которые с готовностью возьмут на себя груз твоих проблем. Молодой человек был довольно симпатичным, Иван был знаком с ним и знал, что зовут его Дмитрием, что он студент физфака, что в "Гаранте" платят мало, но ему пока хватает на то, чтобы иногда водить свою девушку в ночные клубы. Невольно припомнилось время его собственного студенчества: разгружаемые вагоны, стройотряды – все-таки жизнь теперь стала вроде бы полегче. Он улыбнулся своим мыслям, сам удивляясь тому благодушному настроению, что снизошло на него. Наверное, дело в том, что уже совсем тепло, город зазеленел и зацвел, сегодня пятница, и завтрашний день можно будет провести в блаженном ничегонеделанье. Он вспомнил и о книгах, о целой стопке книг, ожидающих его дома. Они с Лидой совершили очередной набег на книжный месяц назад, но у него до сих пор не было времени взяться ни за одну из них. От приятных раздумий Ивана оторвал голос Димы, который сообщил, что закончил обновление, и собирается уходить. Иван поднялся, пожал Диме руку и как всегда сунул ему пятидесятитысячную бумажку. Срочных дел у него не было, и он решил просмотреть обновление, установленное Димой. Документов было много, он держал клавишу мыши нажатой, и строчки бежали вверх, когда одно название буквально резануло его по глазам. "Да!", - Иван отпустил клавишу, и поток остановился. Несколько минут он сидел, уставившись в экран, будто не решаясь открыть нужный документ, потом снова протянул руку к мыши и щелкнул по названию. Через полчаса он уже сидел за рулем своего автомобиля по дороге из города. Это было невероятно. Отчаявшийся, несчастный, запутавшийся человек получит подарок. Подарок, ценнее которого ничего и на свете-то нет. И именно ему, Ивану представлен шанс сообщить ему об этом.
В человеке, сидевшем напротив него не было ничего от того красавца, которого Иван увидел в первый раз. Он страшно исхудал, щеки ввалились, запястья были такими тонкими, что казалось странным, как могут держаться на них огромные кисти рук. Свалявшиеся седые патлы болтались по обеим сторонам лица. Глаза… Никогда раньше Иван не понимал, что означают выражения "потухший взгляд", "угасшие глаза", "пустые глаза". Ему вообще казалось странным, что этому органу зрения люди приписывают какие-то совершенно не свойственные ему функции, как то: говорить, улыбаться, сиять, гаснуть. Лишь теперь, глядя на своего визави, он кажется осознал значение по крайней мере одного из этих выражений. Перед ним было лицо мертвеца. Иван испытал шок. Он не видел своего бывшего подзащитного уже несколько месяцев и не был готов к такому. Он закурил, не зная, с чего начать, потом закашлялся и поспешно потушил сигарету. Наконец, он вынул из портфеля распечатанный на принтере листок и молча протянул его человеку, сидящему напротив. Тот также молча подвинул листок к себе и прочел. "Зачем вы принесли мне это? Какое это имеет ко мне отношение". "Послушайте", - Иван помедлил секунду, подбирая слова, - "Эта бумага означает, что ни один приговор не будет приведен в исполнение, начиная со вчерашнего числа, иначе нас не пустят в Совет Европы, а нам туда очень хочется. Понимаете?". . "Означает ли это…". "Это означает, что скорее всего смертную казнь вам заменят пожизненным заключением. Это означает, что скорее всего вы уже никогда не выйдете на свободу. Я не знаю, где и как вас будут содержать, потому что раньше у нас не было такого вида наказания. Скорее всего, это будет где-нибудь в тайге, скорее всего условия содержания будут ужасными. Но вы будете жить. Вы будете жить". Ожидал ли он каких-то эмоций? Выражения благодарности? Внезапно Иван понял, как нелепы были все его чаянья. Здесь, на этом пределе уже не было никаких человеческих ценностей. Здесь царила смерть. Она подобралась к этому человеку слишком близко. Так близко, что выдула своим кошмарным сухим и жарким ветром из его тела все соки, а из головы все мысли.
Он давно уже не вспоминал ни о чем. Само слово "память" потеряло для него всякий смысл. Он не помнил даже о том, почему оказался здесь. Ему казалось, что он был здесь всегда, что никогда не было ничего иного кроме ожидания конца. Каждый день приближал этот конец, каждая ночь отдаляла. Он сидел, часами глядя в одну точку, затем как будто приходя в себя, подымался на ноги и начинал мерить шагами камеру. Он стал находить удовольствие в странных вещах: мог подолгу наблюдать за тем, как сгибаются его пальцы или ощупывать руками свое истаивающее тело. Весь мир сузился для него до нескольких физических ощущений. И он повторял свои "упражнения" снова и снова в тщетных попытках осознать, каково же это будет – НЕ БЫТЬ.
"Спасибо", - разомкнулись, наконец, сухие губы.
Время свидания вышло. Заключенного увел конвоир. Иван сел в свою машину и отправился домой.
Лида хотела было спросить его, где он задержался, но увидев, что муж сам не свой, промолчала и начала поспешно накрывать на стол. Иван был как никогда благодарен ей за это молчание. Он и сам не знал, что бы ответил ей, спроси она о причине его опоздания. И дело было даже не в том, куда он ездил, не в том, что они чуть было не расстались из-за человека, которого он навещал сегодня. Просто даже самому себе он был не в состоянии толком признаться, что же он чувствует. Ложась спать, он поймал себя на мысли о том, что испытывает облегчение от того, что сегодня видел этого человека в последний раз, от того, что больше никогда ему не придется заниматься подобными вещами.
VI.
Он лежал, до подбородка укрытый колючим жестким одеялом. Глаза его были закрыты. Он вспомнил игру, в которую играл в детстве: ложась спать он представлял себя странствующим актером из маленькой семейной труппы. Он лежит в повозке. Под ним мягкое душистое сено. Над головой черное небо, усыпанное звездами. Рядом с ним спят его братья и сестра, а лошадью правит их отец. Повозка мерно покачивается и поскрипывает. Завтра его ожидают новые места, новые люди и новые представления, а сегодня он засыпает в этой повозке, которая медленно катится по проселочной дороге. Сон всегда приходил к нему во время этой игры, пришел он и сегодня. Впервые за много месяцев он заснул. Не забылся тяжелым тошным полубредом, а именно заснул спокойно и без страха.
Разбудил его лязг открывающейся двери. На него как обычно надели наручники, но вместо того, чтобы приняться за обыск, почему-то вывели в коридор. Он еще не вполне проснулся и подумал было, что его ведут в баню. Звук шагов гулко отдавался в пустых коридорах. Открывались и закрывались двери. Его вели вниз по каким-то лестницам. Наконец все остановились. Открылась очередная дверь, и он почувствовал запах, которому здесь было совсем не место. Это был острый и немного влажный запах свежесрубленного дерева. Так пахла новая баня, которую его отец срубил на их дачном участке, когда ему было десять лет. Так пахли поленья, которые они с мамой подбрасывали в маленькую печурку в горнолыжном домике на Домбае, когда ему было четырнадцать. Кто-то толкнул его в спину, и он сделал шаг. Под ногой пружинило. "Опилки", - вдруг понял он. "Как странно. Зачем они здесь". Его подвели к стене, он увидел бумагу в руках у одного из сопровождавших его людей, и только тогда понял. Ему зачитали, что его ходатайство о помиловании отклонено, потом заставили повернуться лицом к стене.
Он закрыл глаза. Почему-то ему вспомнился Таллинн. Он идет по старому городу, по узенькой улочке, мощеной булыжником. Светит солнце, но ему зябко, потому что его сторона улицы в тени. Он останавливается, смотрит на противоположную сторону улицы и улыбается. Над ним высятся круглобокие башни городской стены, красиво освещенные солнцем. Он знает: чтобы попасть на светлую сторону, нужно сделать всего пару шагов…
08.01.02
Страница автора: www.stihija.ru/author/?Brune Подписка на новые произведения автора >>> |
