Интерактивные литературные конкурсы СтихиЯ

Лев Шкловский

Понары: Дневник Саковича и остальное продолжение 2

2017-09-23

0

0.00

0

[об авторе]
[все произведения автора]

Прославились Понары и одним преступлением. Однажды сюда привезли, на автомобиле в лес, убитую женщину, труп облили бензином и сожгли. Юбка и белье висели на деревьях. Вся страна была потрясена; в Понары приезжали репортеры и фоторепорте ры; следствие продолжалось несколько лет, но убийц не нашли. А сколько догадок, леденящих в жилах кровь... Вот такие были вре мена. Все это было, все прошло. Дачные радости, красота окрестно стей, синева горизонта, лыжи, поединки и ужасающие преступле ния мирного времени навсегда замкнуты в одной лишь невозврати мой памяти, и сегодня их можно разглядывать, пожалуй, как сквозь стекло витрины, через которую нищий глазеет на драгоцен ности. Понары стали в эту войну воплощением ранее не слыханного кошмара. При этих шести звуках, завершающихся гласной "ы", многих бросало в дрожь. Мрачная, отталкивающая слава этого на звания потихоньку сочилась с 1941 года, как липкая человеческая кровь, все шире и шире растекалась по стране и от страны к стране, но на весь мир не прозвучала — и по сей день еще. В 1940 г. большевики создали в Понарах, на бессмысленно спиленном участке леса и землях, отнятых у населения, какой-то никому не нужный государственный завод, по своему обычаю окружив большое пространство крепким забором и колючей прово локой. Эту обезличенную территорию немцы и использовали в 1941 г. как место массовых убийств, организовав здесь резню евре ев, одну из величайших в Европе. Никто не знает, почему эту тер риторию прозвали "базой" и кто дал ей это название. В Понары привозили грузовиками, а затем целыми железнодорожными эше лонами тысячи евреев и здесь убивали. Далеким отголоском катились с этих холмов и разносились на многие километры отдельные выстрелы, короткие, рваные, частые, продолжавшиеся иногда по многу часов подряд, или, наоборот, стрекочущие очереди пулеметов и автоматов. Происходило это в разное время, чаще всего среди бела дня. Иногда несколько дней подряд, обычно к вечеру или с утра. Бывали недели, а то и месяцы перерыва, а потом опять, в зависимости от направления и силы ветра, от времени года, от тумана или солнца, разносились более или менее отчетливые отголоски массовой бойни. Я, к несчастью, жил хоть и возле второй из расходящихся от Вильна железнодорожных веток, но всего в восьми километрах от Понар. Вначале в краях, так пропитанных войной и только войной, как наши, никто не обращал особого внимания на выстрелы, кото рые, вне зависимости от того, откуда они доносились, уже привыч но вплетались в шум сосен, почти как знакомый ритм дождя, бью щего осенью по стеклам. Но однажды заходит ко мне во двор сапож ник, который относил залатанные башмаки, и, отгоняя дворняжку, так просто, чтобы разговор завести, говорит: — А чтой-то сегодня наших еврейчиков больно постреливают на Понарах. Прислушиваюсь — верно. Иногда такая глупая фраза застрянет в памяти, как заноза, и вызывает связанную с ней картину того мгновения. Помню, солнце тогда начинало клониться к закату, а как раз на западной, обра щенной к Понарам стороне сада росла у меня развесистая рябина. Была поздняя осень. Стояли лужи после утреннего дождя. На ряби ну слетелась стая снегирей, и оттуда, от их красных горлышек, красных ягод и красного над лесом солнца (все так символически сложилось), доносились непрерывные выстрелы, вбиваемые в слух с методичностью гвоздей. С этого момента, с посещения сапожника, жена моя начала запирать даже форточки, как только с той стороны доносились от голоски. Летом мы не могли есть на веранде, когда в Понарах начи налась стрельба. Не из уважения к чужой смерти: попросту кар тошка с молоком никак почему-то не лезла в горло. Казалось, все окрестности липнут от крови. После 1942 г., когда в Понары начали прибывать массовые этапы смертников, по лесам бегали евреи, которые вырвались из конвойного оцепления, обычно раненые, бегали точно так же, как бегает подстреленный зверь. Они блуждали, окровавленные, пач кая под ногами кровью мох или листья, ничуть не хитрее дикого зверя, который тоже не умеет заметать за собой следы. Один ста рый еврей, у которого челюсть была оторвана выстрелом, умер за целых десять километров от Понар, спрятавшись в трясине, на тор фяном болоте. Ни в их движениях, ни в том, как они петляли и прятались, ни в их заплетающемся от голода и ужаса языке, фанта стических лохмотьях и ранах, а главное — в глазах, позеленелых от одичания, уже не было ничего человеческого. Их и выслеживали так же, как зверя. Шли стрелки-полицейские, с собаками, облавой. Женщина, ребенок, молодая девушка, мужчина-еврей — никакой разницы. Раненый, здоровый или уже умирающий где-то под кус том можжевельника — любого стреляли на месте, и облавщики шли дальше. Только потом приазывали старосте выделить телегу или сани и отвезти труп в указанное место. Евреи, которых вел уже не человеческий рефлекс, а звериный инстинкт предсмертного бегства, так же, как звери, избегали чело веческих поселений, собак, глупых детей, которые с бдительным криком и объявлением новости бежали в деревню, указывая паль цем место, где случайно увидели чудище в человеческом образе. Безжалостно исполнявшееся предписание карало смертной казнью всякого, кто даст еврею убежище, или хотя бы кусок хлеба, или хотя бы совет, всякого, кто знал и не донес в полицию. А полиция эта, состоявшая из головорезов с темным прошлым, которых немцы набирали в Литве и привозили на Виленщину, нацелена была не только на уничтожение евреев, но и на притеснение жителей, гра беж, шантаж и питье самогона. Страх же — самый подлый совет чик человека. И все-таки люди жили даже в самих Понарах. Правда, их ста ло меньше. Половина из них, то есть, в общем, те, кто мог, заперли двери, забили веранды и окна вытащенными из забора досками и перебрались в город или в другое места. Но были такие, кто не мог. Человеческая жизнь протекает в тесных, обтесанных рамках, обте санных с трудом, а во время войны — с еще большим трудом, чем в мирное время. Никакая скотина не сумеет так приспособиться к условиям, так пригреться даже посреди ужасов, так ко всему на свете привыкнуть, как — человек. Через станцию Понары шли по езда из "Генерального губернаторства" и поезда дальнего следова ния из Берлина, на фронт и с фронта, местные из Каунаса, приго родные и рабочие из Вильна и в Вильно. Значит, люди покупали билеты, ехали, возвращались, ели, спали. Столько их живет возле скотобоен на всем земном шаре, так почему бы за несколько лет не привыкнуть к жизни вблизи людобойни? Это, кажется, было в октябре 1943 года... Много ли до тех и с тех пор поубивали евреев в Понарах? Некоторые утверждали, что только 80 тысяч. Другие, что от двухсот до трехсот тысяч. Разуме ется, это недостоверные цифры. Триста тысяч людей! Людей!!! Легко сказать... но цифры эти выглядят недостоверными не столь ко из-за своей огромности, сколько потому, что никто их достаточ но твердо, даже приблизительно, установить не мог. Известно, что там убивали всех евреев — жителей города Вильно, а это должно было составить около 40 тысяч. Кроме того, евреев этапировали из всех больших и малых городов оккупированной страны, пожалуй, со всей той территории, что носила административное название "Остланд". Их забирали с семьями из гетто или же с сезонных ра бот, по окончании которых они не возвращались в гетто, а ехали на смерть. Итак, в октябре 1943 года начался период массового этапиро вания евреев в Понары. Никто, разумеется, не был об этом преду прежден и не знал, наступит ли еще одна массовая казнь сразу вслед за последними или на этот раз перерыв окажется подольше. Один мой знакомый, который с самого начала хватался за го лову и клялся, что больше ни дня не выдержит — сойдет с ума, выдержал, тем не менее, без малого три года. У меня к нему было срочное дело. Он не приехал на условленное свидание в Вильно, и на следующий день я одолжил велосипед и утром поехал в Понары. Утро было не дождливое, скорей только слякотное. Переднее колесо велосипеда поминутно въезжало в мелкую лужу, и какой- нибудь лист с дорожки, бурый, поминутно прилипал к шине и про ворачивался с ней несколько кругов, отлетал как что-то ненужное, а потом прилипал другой. Над Понарскими горами ветер гнал не сколько этажей туч, растрепал их все и вытянул в длину, но до голубого неба не сумел продраться. В оврагах было тихо. На боко- вых дорогах — пусто-пустынно, и дождевая вода, не взмутненная проезжим колесом, стояла в колеях. Кому-то перечень этих про стых фактов может показаться пустым и ненужным. Для меня они были фоном одного из величайших в моей жизни переживаний. Я стороной миновал железнодорожный туннель, въехал в березняк. Здесь велосипед ехал по золотой тропинке, устланной листьями, и шептал шинами: лип-лип-лип... Сразу за березняком я наткнулся на часового. Это был эстонец из сформированых немцами нацио нальных частей СС. Краснолицый, словно порядком подвыпив ший. Он качнулся, как будто хотел меня задержать, но только по глядел затуманенным взором и пропустил. Я поехал тропинкой вдоль железнодорожной насыпи. Уже издалека виднелся стоящий на станции пассажирский по езд. Он стоял на боковом пути, не под парами. Тропинка несет меня вниз, под насыпь, и вот я проезжаю мимо картины, которая вместе со многими, увиденными в тот день, осталась у меня в памяти, по жалуй, навсегда. Под низкорослой сосенкой, растущей, как многие в этих местах, двумя стволами в форме лиры, стоит деревянный стол. На столе несколько стройных бутылок литовской водки-моно польки, нарезанный хлеб и круги колбасы. Будто лоток на ярмарке. Стол окружают несколько человек в мундирах. Я нажал педаль. "Halt!" - сказал немец в гестаповском мундире. Я вынул документы и чувствую, что все это вместе отвратительно: и эта водка, и лица пьющих, и то, что у меня сердце подкатывает к горлу, и эти круги колбасы, и тот факт, что кто-то так старательно порезал хлеб на равные куски, а главное, этот столик, и почему он так шатается? Не могли его ровней поставить? Несколько немцев из гестапо, не сколько эсэсовцев в черном. Больше всего литовских полицаев, но, кроме них, еще какой-то сброд в светлых немецких мундирах с литовскими, латвийскими, эстонскими, украинскими знаками раз личия... — Wo fahren Sie hin? — спрашивает немец, отдавая мне бума ги. Я объясняю, что еду к своему знакомому в поселок. Он кивает головой и принимается ножом, который все время держал в руке, управляться с колбасой, а потом спокойно добавляет: "Только вам надо поторопиться". "Зачем они тут водку пьют?.." — и внезапно я выезжаю к поез ду. В этом месте поперек тропинки лежали разбросанные шпалы, так что я слез с велосипеда — и в ту же минуту начинаю все пони мать. Очень длинный поезд (мне тогда не пришло в голову сосчи тать вагоны), битком набитый евреями. Выглядывают оттуда лица, иные на человеческие непохожи, но другие выглядят нормально, некоторые даже улыбаются. Поезд охраняется полицией. Как это на вид для меня слишком просто, не так, как рисовало до сих пор воображение. Возможно ли, чтобы их тут... их всех... Я остановил ся, опершись на велосипед, и в эту минуту какая-то молодая еврей ка высунулась из окна вагона и попросту, самым естественным об разом, спрашивает полицая: — Скоро поедем? Полицай посмотрел на нее, не ответил и мерной поступью ча сового, выбирая шпалы, чтобы ступить, отошел, а поравнявшись со мной, сказал с полуулыбкой... (и это не была злая улыбка, или стыдливая, или веселая, скорее дурацкая), сказал тогда: — Она еще спрашивает, скоро ли поедет?.. Ее уже через пол часа, может, в живых не будет. Я смотрю в это окошко. Вижу ее лицо, а там, там из-под локтя, вылезает голова девочки, и в волосах у нее даже что-то вроде бан тика. По крыше вагона прыгают воробьи. И, странное дело, я в эту минуту думаю: "Она поедет, и девочка с тряпочкой вместо бантика поедет, и все они, весь поезд. Часовой, наверно, ошибается"... — но, думая это, я чувствую, как ноги у меня подгибаются. Кто-то орет на меня, велит проходить не задерживаясь. Я ухожу, и мой взгляд падает на эту безжалостную надпись, черной краской на бе лом фоне: "Понары". Доска как доска, прибита к двум столбам, столбы вкопаны в землю. Все выглядит очень просто, точно так, как на других станциях. Все доски с названиями станций обычно стоят напротив остановившегося поезда и говорят с ним своими буквами. Я отхожу за сетку, которая в этом месте отделяет запасной путь... "П" — инициал, как, например, Павел... "онары" само по себе ничего не значит, пустой звук, и в этот момент звуки, донося щиеся от поезда, переходят в жужжание, все сразу, как разбужен ный поутру улей; потом в нем что-то хрипит, нарастает хруст возле наглухо запертых дверей, словно скребутся тысячи крыс, потом возникает шум, гвалт ужасный, он переходит в рев, крик, вой... бьются под ударами кулаков оконные стекла, трещат, трещат, а потом рушатся под напором некоторые двери. Полицаи замельте шили, на глазах умножились, забегали, размахивая руками и сры вая винтовки с плеч. Стал слышен металлический скрежет замков и их, полицаев, дикий, грозный рев в ответ на рев людей, запертых в поезде. Я успел еще увидеть, как воробьи улетали с крыши вагона, и, уже отделенный металлической сеткой от роковых путей, вскочить под навес станционного здания. Слава Богу, там стояли два желез- нодорожника в форменных фуражках. Я был не один. Судорожно держу велосипед и подсознательно чууствую, что по отношению к тому, что наступит, к тому самому страшному, что может насту пить, этот велосипед, эти железнодорожники, к которым я при стал, это неподвижное стояние на месте — единственное удостове рение на право жить дальше. Мы сгрудились вместе за велосипе дом, как за бруствером: бежать было некуда. Евреи начали выскакивать из поломанных дверей вагонов, а на помощь конвою бежали палачи в разномастных мундирах. Из окон полетели узлы и чемоданы, и тоже из окон полезли евреи, сами грязные и бесформенные, как их мешки и тюки. Это было делом нескольких секунд. Первый выстрел был произведен следу ющим образом: один еврей как раз задом вылезал в тесное окно, спустил наружу ноги и выставил седалище, а полицай подскочил и с расстояния одного шага — выстрелил ему в задницу. Выстрел был громкий, и с деревьев сразу взлетели в небо вороны. В общем гвалте не было слышно, кричал ли раненый, только затрепыхались его висящие ноги с подвернувшимися почти до колен штанинами, так что с босых ног одна галоша свалилась, а другая повисла на шнур ке, привязанная к щиколотке. Поднялся ужасный крик, и вопль, и вой, и плач, и со всех сторон сразу грянули выстрелы, засвистали пули, обрушились с хрустом ломаемых костей и разбиваемых чере пов удары прикладов. Кто-то прыгал через ров и, получив пулю промеж лопаток, падал в него, словно темная птица с распростер тыми как крылья руками. Кто-то полз на четвереньках между рельсами... Один старый еврей задрал бороду вверх и вытянул руки к небу, как на библейской картинке, и вдруг у него из головы брыз нула кровь и клочья мозга... Покатились какие-то корзины-кошел ки... споткнулся и упал на бегу один полицай... Тю-у-у-у! — свист нула пуля... Там почему-то лежало несколько человек друг на дру ге... Тихо лежал поперек рельса мальчик лет девяти, и хотя, если бы он кричал, голоса его было бы не расслышать, но видно было, что он уже мертвый, потому что не вздрагивает. Заклубилась толпа под вагонами: большинство там искало спасения, и там их больше всего поливали автоматными очередями, как водой из шлангов, — темную гущу оборванных фигур. Вот спрыгивает та молодая еврей ка, ее светлые волосы распущены, лицо искривлено нечеловече ским страхом, возле уха, на пряди волос, повисла гребенка, она хватает дочку... Не могу смотреть. Воздух раздираем таким страш ным визгом убиваемых людей, и все-таки в нем можно различить голоса детей, на несколько тонов выше, точно такие, как плач-вой кошки по ночам. Этого не воспроизведет никакая буква, придуман ная людьми! ...Еврейка сначала падает ничком, потом переворачивается навзничь и, водя рукой по воздуху, ищет ручку своего ребенка. Я не слышу, но по губам малышки вижу, что она зовет: "Маме!"... На голове у нее трясется тряпочный бантик, и, нагнувшись, она хвата ет мать за волосы. Вы думаете, эти палачи, каты, гестаповцы, эсэ совцы, эта полицейская сволочь, набранная, чтобы убивать, рож дались не так, как мы, думаете, у них не было матерей? Женщин? Ошибаетесь. Они — как раз из самой что ни на есть людской глины, по-людски озверевшие, бледные, как снег, который здесь когда-ни будь выпадет, они — как сумасшедшие, как дикари в пляске, в движениях, в безумных жестах, в убивании, стрелянии... Как ина че объяснить, что этот совершенно обезумевший полицай хватает еврейку за правую ногу и пытается тащить ее между рельсами, весь сгорбившись, с такой перекошенной мордой, словно саблей наис кось рассеченной, — куда?! зачем?! Женские ноги раздвигаются, левая зацепляется за рельс, юбка съезжает к поясу, открывая серые от грязи трусы, а ребенок хватает волочащиеся по камням волосы матери и тянет их к себе, и не слышно, а видно, как она воет: "Мам- м-ме!"... Изо рта влекомого тела теперь хлещет кровь... Частая сте на мундиров на мгновение заслоняет картину... А потом какой-то латыш поднял приклад над торчащими вихрами, связанными на темени обрывком тряпки как бантиком, и... я судорожно закрыл глаза, и мне казалось, что кто-то зазвонил. И правда, зазвонил — железнодорожник, конвульсивно сжимавший руль моего велосипе да, вцепился пальцами в звонок, невольно судорожно дер-нул его, наклонился вперед и блюет; он блюет на гравий перрона, на по крышку переднего колеса, себе на руки, мне на башмаки, блюет в судорогах, подобных конвульсиям, в каких умирают люди на рель сах... Еврей хотел перепрыгнуть платформу — раненный в ногу, он упал на колени, и теперь я слышу отчетливо и по отдельности: плач, выстрел, хрип... Ох, а этот что делает?!!! Вон тот, там, рядом, не дальше сорока шагов, в черном мундире! Что он хочет еде... Рас ставил ноги возле столба, скособочился, замахнулся двумя рука ми... Еще секунда... Что он держит?! Что у него в руках?!!! Господи Иисусе! Господи Боже! что-то большое, что-то страшно страш ное!!! замахнулся и — шмяк головой ребенка об телеграфный столб!.. А-а-а! а-а-а! а-а-а! — закаркал кто-то возле меня, а кто — не знаю. А в небе... нет, не в небе, а только на фоне неба от удара задрожали телеграфные провода. Не все евреи выскочили из поезда. Большинство осталось, ско ванное страхом, парализованное, с той искоркой, наверное, не столько уже надежды, сколько безумия, что это-де недоразумение, им же официально сказали, что они "едут на работы в Кошедары”. (Так говорили всем этапам, отправляемым в Понары.) Были и та кие, что выскочили, а потом испугались и стояли у вагонов выпря мившись, оцепенев, словно дисциплинированностью по отноше нию к своей смерти хотели от нее откупиться. Этих расстреливали на месте, так, как стояли. Как долго могло "это" продолжаться? Один Бог, который на верное смотрел и видел даже сквозь густые тучи этого дня, мог по считать минуты. Однако время, видимо, подходило к одиннадцати, так как с юга шел скорый поезд из Берлина через Вильно в Минск, не останавливавшийся в Понарах. Машинист, видя толпу на рель сах, уже издалека принялся давать бешеные свистки, и видно было, что тормозил. Но стоящий с края станции гестаповец энергично замахал, чтобы не останавливаться. Машинист пустил боковой пар, с шипом пошедший белыми клубами, и, на минуту закрывая вид происходящего, проехал по трупам и раненым, раскраивая ту ловища, конечности, головы, а когда он исчез в туннеле и пар раз веялся, остались уже только большие лужи крови и темные пятна бесформенных тел, чемоданов, узлов — все они лежали похожие друг на друга и неподвижные. И только одна голова, срезанная у самой шеи и покатившаяся на середину пути, отчетливо выглядела головой человека. Поезд с остатками евреев стоял, уже плотно охраняемый, а выстрелы, еще частые, но уже более отдаленные, разносились по лесу и среди строений поселка. Потом говорили, что нескольким десяткам евреев все-таки удалось сбежать. Остальных отправили на "базу". Еще говорили, что таких эшелонов в том месяце прибыло около семи. Говорили также, что применены специальные меры конвоирования, чтобы в будущем не повторялись случаи, подобные тому, свидетелем кото рого я был. 'Ожел Бялы" 1945 , No35 (170) 6. ПОНАРЫ (Рассказ инженера Ю. Фарбера). Подготовила к печати Р. Ковнатор. ПОНАРЫ (Рассказ инженера Ю. Фарбера). Подготовила к печати Р. Ковнатор. — Я по профессии инженер-электрик. До войны я жил в Москве, работал в Научно-исследовательском институте связи и заканчивал аспирантуру по специальности. С первых дней войны я находился в рядах Красной Армии. Осенью 1941 года я попал в окружение и после блуждания по лесам и попытки выбраться к своим был захвачен немцами. Один из немцев, посмотрев на меня, сказал: ”Этому в плену мучиться не придется — он еврей и сегодняшнего заката уже не увидит”. Я все понял, так как владею немецким языком, но не подал и виду. Нас, большую группу пленных, повели на пригорок, окруженный колючей проволокой. Мы лежали на площадке под открытым небом; по сторонам стояли пулеметы. Через три дня нас заперли в товарные вагоны и повезли: не давали ни еды, ни воды, не отворяли дверей.. . На шестые сутки нас привезли в Вильнюс. В вагонах осталось очень много трупов. Восемь тысяч пленных поместили в лагерь, в Ново-Вилейку, около Вильнюса. Люди жили в бывших конюшнях без окон и дверей, стены были в огромных щелях. Начиналась зима. Пищевой рацион был таков — килограмм хлеба на 7 человек, но часто хлеба не давали: немцы привозили смерзшуюся глыбу картофеля с грязью, льдом, шелухой, соломой. Ее бросали в котел, разваривали до состояния крахмала, пленный получал пол-литра баланды. Каждое утро из всех бараков вытаскивали мертвецов. К яме волокли трупы, их слегка присыпали хлорной известью, но не закапывали ибо на другой день в эту же яму сбрасывали новую партию трупов. Бывали дни, когда число трупов превышало полтораста, нередко вместе с трупами в яму бросали еще живых людей. Немцы называли нас подонками человечества ”унтерменш”. Однажды за какую-то ничтожную провинность немцы приказали двум пленным лечь животами в лужу, которая уже покрылась тонким льдом. Их оставили на ночь, а они ведь лежали голые, и они замерзли. У меня в памяти остались две даты — ночь с 5-го на 6 декабря 1941 года и ночь с 6-го на 7-е. У меня был товарищ, молодой парень 20 лет, украинец — Павел Кирполянский. В нашем бараке было холодно и чтобы согреться, мы ложились на одну шинель, а сверху покрывались другой, и спали в обнимку. Мы были усеяны паразитами. Сыпной тиф косил людей. В эту ночь мы лежали, обнявшись с Павлом. Внезапно я был разбужен, чувствую, что он порывается бежать. Я положил ему руку на лоб и сразу понял в чем дело. Павел горел в жару, в бреду он меня не узнавал. Оставлять его без шинели нельзя было. Я его обхватил и держал крепко в своих объятиях до утра... Утром он умер, его поволокли в яму... Однако я не заболел тифом. В ночь с 6-го на 7 декабря с двух сторон возле меня лежали украинские парни. Мы обнялись, мне было тепло, и я крепко спал. На рассвете раздается свисток, я стал толкать своего соседа Андрея. Он не отзывался, он был мертв. Я стал будить второго соседа — Михайличенко. Он тоже был мертв. Оказывается, эту ночь я спал рядом с мертвецами. Мысль о том, что я останусь жив и буду в Москве меня никогда не покидала. Я заставлял себя умываться и даже бриться. В бараке был парикмахер. Он изредка брил военнопленных и в качестве платы взимал одну картошку. В этот день, 7 декабря, меня ожидала большая удача: мне попалась в баланде целая картошка. Я решил побриться. Когда я протянул парикмахеру картошку, выловленную из супа, он посмотрел на меня и сказал: ”Не надо”... Я спросил: ”Почему?” Он ответил: ”Ты все равно на этой неделе помрешь, кушай сам”. Прошла неделя. Я снова пришел бриться. Парикмахер был поражен, увидев меня: ”Как, ты еще жив? Ну ладно, я тебя еще раз побрею бесплатно, все равно ты скоро помрешь”. Когда, однако, я пришел в третий раз, то парикмахер сказал: ”Я тебя буду брить бесплатно, пока ты не умрешь”. К новому году я уже не мог ходить — у меня был голодный отек. Пальцы на ногах сначала почернели, потом мясо отваливалось и были видны кости на пальцах. Выделенный из пленных переводчик, ленинградский студент Игорь Деменев, — впоследствии он с товарищами убил немецких охранников и бежал, — помог мне попасть в лазарет при лагере. Среди нескольких деревянных бараков, в разрушенном кирпичном домишке, переводчик и несколько врачей-военнопленных организовали лазарет. Ко мне врачи отнеслись хорошо. Заместителем главного врача был доктор Евгений Михайлович Гутнер из Сталинграда. Он отнесся ко мне с братским сочувствием и заботой. К маю месяцу я научился ходить, в июне мог подниматься на второй этаж. Лазарет был единственным местом в лагере, куда немцы не заглядывали, так как боялись тифа и туберкулеза. Меня не выгнали из лазарета, а сделали уборщиком. Смертность была огромная. В этом лазарете я прожил до конца 1943 года. Количество военнопленных все уменьшалось. Из привезенных восьми тысяч осталась в живых небольшая горсточка. Немцы использовали пленных на работах за пределами лагеря. Жители подкармливали военнопленных. Военный врач Сергей Федорович Мартышев шел на величайший риск, чтобы спасти возможно большее количество людей. Под разными вымышленными предлогами он задерживал людей в лазарете, оказывал им всяческую поддержку. Когда мы узнали о Сталинграде, это произвело огромный поворот в настроении военнопленных и гражданского населения, все поняли, что война немцами проиграна. Отрезанный от всего мира, наш маленький коллектив тоже включился в борьбу против немецких захватчиков. Для немцев писали листовки, некоторые на немецком языке писал и я. В одной листовке я писал: ”Господь бог дал немцам три качества — ум, порядочность и национал-социализм, но никто не обладает больше, чем двумя достоинствами. Если немец умный и национал-социалист, то он непорядочный, но если он умный и порядочный, то он не национал-социалист”. В другой листовке было написано просто: ”Гитлеру капут?. Мы написали до двадцати листовок, они пользовались успехом. Наша смелость все возрастала. Часто в 12 часов, как только погаснет свет, мы начинали петь Интернационал. Немцы неистовствовали, применяли всяческие репрессии, однако ”виновных” им обнаружить не удавалось. Мое здоровье понемногу крепло, хотя Сергей Федорович и считал это чудом. По-моему, главное было в моей внутренней убежденности, что я должен дожить до победы. Я мобилизовал все свои физические и душевные силы. Я сам держал себя в строжайшей дисциплине. Хлебный паек в 150 граммов я делил на 20 ломтиков, а потом научился делить на 40. Это были немецкие хлебцы овальной формы. Хлеб выпекался из спецмуки, в нем было много древесных опилок. Один хлебец делили на 7 человек, из своей порции я делал 40 ломтиков, тонких, как папиросная бумага. Нам привозили хлеб в 5 часов вечера, я растягивал свою порцию на 5 часов. Я брал ломтик, насаживал на деревянную палочку, подносил к печке, поджаривал и в таком виде ел. При лазарете был небольшой сад; на его территории нельзя было найти ни одной травинки, ни одного листика. Даже кора с деревьев съедалась. Изредка нас водили в баню. В бане выискивали и ловили евреев. Однажды немец привязался к одному пленному и говорит: ”Ты еврей”. Немец записал его номер, чтобы доложить начальству. Военнопленный Ваня Нижний решил спасти товарища. Он улучил момент, и в какую-то долю секунды успел переменить записку с номером. В бане мылись поздно вечером, а на следующее утро с доносчиком произошел конфуз. Вызванный парень оказался русским, и к нему никак нельзя было придраться. В конце 1943 года начались новые проверки, вылавливали евреев. Всех выстраивали и заставляли раздеваться, нашим врачам поручили быть экспертами. Сергей Федорович категорически сказал: ”Режьте меня, делайте что хотите, я экспертизу проводить не буду”. Ему угрожали всякими репрессиями; глядя на него, и другие врачи отказались. В лагере я назвался украинцем Юрием Дмитриевичем Фирсовым. Все-таки немцы дознались, что я еврей. Немцы выявили 6 евреев, среди них оказался русский парень Костя Потанин из Казани, у которого даже знакомых евреев в жизни не было. Но немцы утверждали, что у него большой нос. Настал памятный день, 29 января 1944 года. В лагерь военнопленных прибыла крытая машина, которую называли ”Черный ворон”; комендант вывел арестованных евреев (среди них был и Костя Потанин). Нас повезли. Внезапно машина остановилась, как мы потом узнали, возле Лукишской тюрьмы. Оттуда вывели двух евреев, которые бежали из гетто, прятались, были обнаружены и забраны в тюрьму. Через несколько минут, как только машина тронулась, эти двое начали плакать. Молодой парень — Давид Канторович на наш вопрос, почему они плачут, сказал, что машина едет по направлению к Понарам, а оттуда нет дороги назад. Привезли нас в Понары. Место было огорожено колючей проволокой. У ворот надпись: ”Подходить строго воспрещается, опасно для жизни, мины”. Машина проехала, и примерно метров через 300 оказался второй забор, за которым стояли охранники. Из ворот вышла другая группа охранников; ни тех, которые были снаружи, ни тех, что приехали с нами, за вторую проволоку не пустили. Порядок соблюдался строгий: никто не мог проникнуть в Понары. Охранники были рослые, широкоплечие, упитанные. Машина с новой охраной въехала в лагерь. Колючая проволока образовывала две стены, и как мы потом узнали, в проходе были мины. В проволоке был еще один небольшой узкий проход. Этим проходом нас подвели к краю огромной ямы. Это был котлован для нефтехранилища; диаметр составлял 24 метра. В глубину яма имела 4 метра. Стены ее были зацементированы. Две трети ямы были укрыты бревнами, а одна треть открыта. На дне ямы я увидел женщину и понял, что там живут люди. Наверху лежали две лестницы. Одна лестница считалась ”чистой”, ею пользовались только немцы. Нас спустили вниз по ”нечистой” лестнице, охрана осталась наверху. Откуда-то вызвали старшего рабочего, это был еврей по имени Абрам Гамбург — из Вильнюса. Немцы его звали Франц. Вызвали еще одного рабочего по имени Мотл, которого немцы звали Макс. Он был в кандалах, ему приказали и нас заковать. Это были цепи из звеньев толщиной немного меньше пальца. Их накладывали на ногу, пониже колена, примерно там, где оканчиваются сапоги. Цепь свисала до земли, чтобы она не мешала ходьбе , половину цепи разрешили веревкой подвязать к поясу. Когда все прибывшие были закованы в цепи, появился начальник — штурмфюрер. Это был утонченный садист, ему было лет 30. Он был щегольски одет, на нем были белые замшевые перчатки до локтя Нас выстроили, он спросил каждого — откуда он. Мы с Костей Потаниным сказали, что мы не понимаем его (я все время скрывал знание немецкого языка), старший рабочий Франц переводил. Штурмфюрер говорил по-еврейски и по-польски, кое-как он объяснялся по-русски. Когда дошла очередь до меня и он спросил: ”Откуда ты?” — я ответил, что из Москвы. Штурмфюрер насмешливо сказал: ”Люксус город Москва” и посмотрел на меня в упор. Я ответил: ”А что, не любишь Москву?” Переводчик Франц затрясся, он перевел мои слова в очень смягченном виде. Штурмфюрер замахнулся, но не тронул меня. Он сказал, что мы будем работать на важной работе государственного значения. ”Не пытайтесь снять кандалы, потому что их будут проверять несколько раз в сутки, при малейшей попытке бежать вы будете расстреляны. Не думайте бежать, потому что из Понар никто не уходил и никто никогда не уйдет”. Потом началось перечисление: за малейшую попытку к бегству — расстрел. Во всем мы должны слушать команду начальников, за малейшее нарушение — расстрел. Мы должны выполнять все правила внутреннего распорядка — иначе расстрел. Должны прилежно работать, кто будет обвинен в лени — расстрел. Он говорил очень долго и мне стало ясно: умереть здесь нетрудно. После этой назидательной речи он ушел. Мы стояли на дне ямы, там была одна женщина, и из глубины ямы вышла вторая. Мы стали с ними беседовать. Мы сразу задали вопрос: ”Будут ли нас кормить?” Они ответили: ”Об этом вы не беспокойтесь, кормить вас будут, но выйти живыми вам не удастся”. Мы зашли под навес: там был деревянный загон, который назывался бункером, и маленькая кухня. Женщины сказали, что здесь живут евреи из Вильнюса и окрестных сел. Они скрывались вне гетто, но их нашли, посадили в тюрьму, а потом привезли сюда. Канторович, о котором я уже упоминал, (он был виленчанин) перекинулся несколькими фразами с женщинами. Они стали откровеннее и сказали, что это Понары, где расстреляны не только виленские евреи, но и евреи из Чехословакии и Франции. Наша работа будет состоять в том, чтобы сжигать трупы. Это держится в величайшем секрете. Немцы думают, что женщины ничего не знают, и мы тоже не должны проговориться. При немцах надо говорить, что мы занимаемся заготовкой леса. Не успели мы все это услышать, как раздался свисток, и мы должны были подняться наверх по лестнице. Нас построили попарно и повели. Первое, что нас ошеломило — это запах. Надзиратель СД сказал: — Возьмите лопаты, отбросьте песок, и если увидите кость, то выбрасывайте наверх. Я взял лопату, опустил в песок, она сразу наткнулась на чтото твердое. Я отгреб песок и увидел труп. Надзиратель сказал: ”Ничего , так надо”. То была колоссальная яма, которую начали заполнять еще с 1941 года. Людей не закапывали и даже хлорной известью не заливали, это был конвейер, действовавший непрерывно. Трупы падали в беспорядке, в разных позах и положениях. Люди, убитые в 1941 году, были в верхней одежде. В 1942 и 1943 гг. была организована так называемая зимняя помощь, — кампания ”добровольных” пожертвований теплой одежды для немецкой армии. Пригоняемых на расстрел немцы заставляли раздеваться до белья, а одежда шла в фонд ”добровольных” пожертвований для немецкой армии. Техника сожжения была такая: на краю ямы из сосновых бревен строился небольшой очаг, 7х7 метров, помост, один ряд стволов, поперек стволы, а в середине труба из сосновых стволов. Первая операция состояла в том, чтобы разгребать песок, пока обнаруживалась ”фигура”, немцы велели так называть трупы. Вторую операцию осуществлял крючник, так назывался рабочий, который извлекал тела из ямы железным крюком. Тела лежали плотно. Два крючника, обычно это были самые сильные люди из рабочей команды, забрасывали крюк и вытаскивали труп. В большинстве случаев тела разваливались на части. Третью операцию делали носильщики — ”трегеры”. Надо было положить на носилки труп, причем немцы контролировали, чтобы на носилках была действительно целая фигура, т.е. две ноги, две руки, голова и туловище. Немцы вели строгий учет того, сколько тел извлечено. У нас было задание сжигать 800 трупов в сутки; мы работали от темноты до темноты. ”Трегеры” относили тела к деревянному очагу. Там фигуры укладывались рядами, одна к другой. Когда был уложен один слой, наверх клали еловые ветки; специальный рабочий-гойфенмайстер следил за топливом и обеспечивал костры сухими бревнами. Когда бревна и ветви были уложены, все это поливалось горючим черным маслом, тогда укладывался второй слой, за ним третий и т.д. Таким образом, эта пирамида достигала четырех метров, а иногда и больше. Пирамида считалась готовой, когда в ней было три с половиной тысячи трупов. Ее обильно поливали горючим маслом не только сверху, но и с боков, обкладывали по бокам специальными сухими бревнами, обливали бензином в достаточном количестве, закладывали одну или две термитных бомбы и вся пирамида поджигалась. Немцы каждое такое сожжение обставляли очень торжественно. Пирамида обычно горела трое суток. У нее было характерное невысокое пламя; густой, черный, тяжелый дым как бы нехотя поднимался наверх. Он содержал большие хлопья черной сажи. Возле костра стоял файермайстер с лопатой, он должен был следить, чтобы огонь не потух. Через трое суток образовывалась груда пепла с частицами неперегоревших костей. Глубокие старики и физически немощные люди работали на трамбовке. На огромный железный лист лопатами сваливали перегоревшие кости, их дробили трамбовками, чтобы не сохранилось ни одного кусочка кости. Следующая операция заключалась в том, чтобы размолотые кости перебрасывать лопатами через мелкую металлическую сетку. Эта операция имела двоякий смысл. Если на сетке ничего не оставалось, значит их хорошо раздробили, а во-вторых, при этом обнаруживались металлические несгоревшие вещи, золотые монеты, ценные вещи и т.д. Следует упомянуть еще об одной операции. Когда из ямы выносили труп, то специальный человек вставлял металлический крючок трупу в рот, и, если обнаруживал коронки или золотые мосты, то вырывал их и складывал в специальную коробку. Были ямы, в которых находилось по 20 тысяч трупов. Смрад буквально выворачивал наружу нутро, доводил до головокружения. Темпы работы были такие, что нельзя было остановиться ни на секунду. Нас рабочих было 80 человек, охрана состояла из 60 эсэсовцев. Это были откормленные волкодавы, они отвечали за то, чтобы мы не сбежали. Они стояли цепью вокруг ямы и каждые 15 минут переходили с места на место. У них всего было в изобилии: мясо, вино, шоколад. Но за пределы Понар им нельзя было выходить. Они или отбывали вахту, или находились в своем помещении. Страшней даже эсэсовцев были чины СД, — эти беспокоились о выработке и порядке. Они стояли с дубинками и часто пускали их в ход, мы были постоянно под их надзором. Лексикон их был очень прост: или они кричали по-немецки ”ран, ран, ран”, что означает — ”беги”, ”катись”, ”быстро”, или по-польски ”прендзей” — ”скоро”. Употребляли они и русские матерные ругательства. Они стояли так, что все участки ямы им были видны. Дубинки они пускали в ход часто, по любому поводу. Эсэсовцы кричали, когда мы носили тела: ”Неси, неси, скоро и тебя так понесут”. В первый день появился штурмфюрер, осмотрел яму и закричал: ”А почему этот из Москвы работает лопатой, почему он не может носить?” Сейчас же ко мне подбежали СД и велели взять носилки. Мы взяли тело, положили его на носилки. Было очень тяжело, колена подгибались. Вдруг штурмфюрер закричал изо всех сил: ”По одной фигуре он будет в Москве носить, пусть несет две”. Пришлось взять второе тело. На мое счастье у меня был физически ильный напарник. Это был Петя Зинин из Мордовской АССР. Понесли два трупа. Штурмфюрер вновь закричал: ”У них очень легкие носилки. Пусть берут третью фигуру”. Когда кончался рабочий день, нас пересчитывали, проверяли у всех цепи и приказывали спуститься вниз в бункер; когда все спускались, лестницу забирали наверх. Когда нас привезли, пришлось строить второй бункер. На темноту нельзя было пожаловаться: в яме было электрическое освещение. Когда мы приходили с работы, нас ожидали тазы с марганцовкой; мы тщательно мыли ею руки. Всех нас было 80 человек: 76 мужчин и 4 женщины. Мужчины были в кандалах. Женщины не носили кандалов. На их обязанности лежало — убрать помещение, заготовить воду, дрова, приготовить пищу. Самой старшей из женщин — Басе — было лет 30. Это была опытная женщина, она пользовалась большим влиянием, потому что безраздельно владела старшим рабочим — Францем. Остальные были очень молодые девушки — 18, 19, 20 лет. Одна из них — Сусанна Беккер — дочь знаменитых виленских богачей. Характерно, что даже там, в Понарах, некоторые старики снимали перед ней шапки и говорили: ”Это дочь Беккера; сколько у него было каменных домов”. Третью девушку звали Геней, она была дочерью Виленского ремесленника. Четвертая девушка — Соня — Шейндл. Это девушка из бедной семьи, исключительно трудолюбивая и приветливая. Она старалась облегчить наше существование всем, чем только могла. Например, в ее обязанности не входила стирка белья, но она частенько стирала нам белье. Мужчины в большинстве были виленчане. У нас не было ни одного виленчанина, который не нашел бы свою семью среди трупов. Вторую группу рабочих, человек 15, составляли советские военнопленные. А третья группа мужчин была из Евье (Вевис), маленького местечка между Вильнюсом и Каунасом. Самой многочисленной была виленская группа, в нее входили люди различных возрастов и социальных прослоек. Они знали друг друга много лет, но частенько между ними не было дружбы и единства. Люди припоминали друг другу прегрешения 10-летней давности. Из этих людей можно выделить Исаака Догима и Давида Канторовича. Догим, молодой, энергичный виленский рабочий, печатник и электромонтер, 1914 г. рождения, был крайне необщительный человек. У Канторовича судьба была своеобразная. Это был подвижной, разбитной парень, 1918 года рождения. До войны он служил приказчиком в книжном магазине. Немцы убили его жену. Сам он связался с партизанами, но был пойман. Мотл Зайдель был сын бедных родителей из Свенцян. Его мать и отец погибли, сам он жил в гетто. Это был миловидный юноша 19 лет, он имел прекрасный голос и любил петь. С 1941 года он непрерывно кочевал по тюрьмам, было страшно слушать про его бесконечные горестные скитания. Мы называли его Мотл-маленький, ”ингеле”, в отличие от другого Мотла, с ”вонсами” — с усами. Неразлучными друзьями были Лейзер Бер Овсейчик из Ошмян и Мацкин из Свенцян. Мацкину было лет 35. Это был богатый человек, владелец магазина. Овсейчик был ремесленником. Несмотря на социальное неравенство, этих двух людей связывала тесная дружба. Овсейчик сам не съест, а отдаст товарищу, и наоборот. Интересной личностью был Шлема Голь. Это был человек средних лет, чрезвычайно добрый, крайне слабохарактерный. Его жена, коммунистка, член компартии Польши с 1933 года, подвергалась преследованиям, была в концлагере Березе-Картусской. В советское время они оба были на руководящей работе в Барановичах. Он никогда не злословил по адресу своих соседей и был изумительно предан делу побега. Но об этом отдельно. Абрам Зингер, довольно известный композитор, до войны он руководил оркестром. Это был интеллигентный, образованный человек. Он хорошо владел еврейским, русским, польским и немецким языками. Переводчиком у штурмфюрера служил наш старший рабочий Франц, но когда штурмфюрер произносил особенно торжественные речи, переводил Зингер. Даже в страшных условиях ямы Зингер сочинял песни. Как-то он сочинил хорошую песню на немецком языке, и мы стали ее петь в своей яме. К несчастью песню услышал штурмфюрер, он ее записал и напечатал за своим именем, дал Зингеру за это одну сигарету и 100 граммов повидла; на Зингера это страшно подействовало: он со мной делился своими переживаниями. Он видел в этом величайшее надругательство над своей душой и говорил: ”Я не для немцев пою песни”. В яме было несколько лиц духовного звания. От времени до времени они устраивали поминальные трагические молебны, — они проходили торжественно и печально... Все умывались тщательно, и готовились к этим молебнам. Овсейчик молился 2 раза в день, по 2 часа ежедневно с большой искренностью и подъемом. Скажу о военнопленных. Кроме меня, был Петя Зинин из Мордовии, русский, по профессии фельдшер, 1922 года рождения. После побега он был у партизан, где показал себя с самой лучшей стороны. Мирон Кальницкий, еврей из Одессы, был полезен тем, что в свое время работал вблизи от Понар в лагере для военнопленных (не в лагере смерти) и хорошо знал местность. Среди пленных был также Вениамин Юльевич Якобсон из Ленинграда, 54 лет, по профессии провизор. Это был чрезвычайно добродушный человек, он по-отечески заботился о заключенных. У него в кармане всегда находились какие-то мази, бинты, порошки. Он пользовался большим авторитетом. Если возникал спор, Якобсон всегда мирил спорщиков. Но он был человеком ”поврежденным” и все твердил, что нас не расстреляют. ”Мы не виноваты, за что нас будут расстреливать?” Грозой и ужасом был штурмфюрер. Когда он появлялся на краю ямы, все понимали, что дело добром не кончится. Люди выбивались из последних сип, а штурмфюрер стоит, заложив руки за спину, смотрит, а потом обращается к кому-нибудь (некоторым он дал презрительные клички): ”Почему ты медленно ходишь, ты болен?” Человек отвечает, что он здоров, ни на что не жалуется. Но штурмфюрер не успокаивается: ”Нет, ты не здоров”. Был у нас один старик 65 лет, мы все звали его ”Фетер” — дядя. Штурмфюрер ему сказал: ”Завтра ты пойдешь в лазарет”. Все знали, что это означает расстрел. Этот вечер в бункере был мучительно тяжелый. Нам было страшно и стыдно, что старого человека уводят на смерть и мы ничем не можем помочь. ”Фетера” попробовали утешить. Он сказал: ”Зачем меня утешать, я свое прожил”. Однажды мы пришли с работы, дошли до ямы, вдруг появился штурмфюрер в очень злом настроении. Задает вопрос: ”Кто болен?” Больных, естественно, не оказалось. Штурмфюрер выстроил всех в две шеренги и сказал: ”Я сейчас найду больных”. Он подходил к каждому и пристально смотрел в глаза, буквально сверлил человека глазами. ”Вот ты больной, выходи”, — сказал он одному, затем второму. Но это ему показалось недостаточным. Он подошел к молодому здоровому парню и спросил: ”Ты со слесарным делом знаком?” Тот ответил: ”Знаком”. Его также вывели из рядов и сняли кандалы. Всем было ясно: раз с человека сняли кандалы, значит его поведут на расстрел. Штурмфюрер подошел к четвертому человеку и спросил: ”Ты со слесарным делом знаком?” Тот ответил: ”Нет, не знаком”. ”Ну ничего, научишься, выходи”. С четвертого также сняли кандалы и повели наверх. Через несколько минут мы услышали четыре выстрела. Штурмфюрер сделал выговор нашему старшему рабочему: ”Безобразие, не могли людей помыть, отправили их в лазарет, а на них вшей полно”. Прибегал штурмфюрер и к такому методу. Он обходил шеренгу выстроенных людей, заглядывал в глаза и спрашивал, кому здесь не нравится работать? Все должны были хором отвечать, что им очень хорошо. Штурмфюрер обращался к Зингеру: ”Ты музыкант, может быть, тебе здесь неприятно работать?” Штурмфюрер продолжал спрашивать: ”Может быть, кто-нибудь из охранников груб с вами, плохо обращается?” Мы хором должны были отвечать, что охранники относятся к нам хорошо. Затем он приказывал: ”Пойте песни”. После тяжелого дня, мы еле держались на ногах, но должны были петь. Чаще всего он приказывал петь ”Сулико”, арии из оперетты ”Цыганский барон” и еще некоторые. Он слушал, слушал и приказывал часовому: ”Я сейчас уйду, а они пусть поют, пока я не вернусь”. Грязным надругательствам немцев не было предела. Во мне все протестовало, мне казалось недостойным погибнуть ”бараньей” смертью. Такие настроения были не у меня одного. Вскоре все это приняло реальные формы. Мне пришлось во всем этом деле сыграть немалую роль. То, что я москвич и все сразу признали во мне человека интеллигентного, очень укрепило мой авторитет. Меня привезли на Понары 29 января, а 1 февраля мы уже начали производить подкоп. Самую активную роль в подкопе играли Петя Зинин, Исаак Догим, Давид Канторович. Неутомимым работником был Шлема Голь. Если надо было, он вставал в 4 часа утра. Очень пригодились золотые руки Овсейчика: подпилить, подогнать — он был тут как тут. Виленский пекарь Иосиф Белец был неграмотный, неразвитой человек, но в работах по подкопу он оказался очень полезен, так как имел в этом деле некоторый опыт. В связи с подкопом я должен сказать несколько слов еще о двух жителях ямы. Иосиф Каган (его настоящая фамилия Блазар) в свое время сидел в тюрьме за уголовные дела. Каган-Блазар знаменит тем, что он ушел из Понар 2 раза. В 1941 году его забрали и отправили в Понары, поставили у края ямы и ”расстреляли”. Он выказал изумительную находчивость и самообладание. Увидев, что пулеметная очередь приближается к нему, он сумел в нужный момент, а какую-то долю секунды до выстрела упасть в яму. Он остался жив. Сверху на него падали трупы, их немного присыпали песком. Так он пролежал до вечера. Когда стало темно, он выбрался из ямы и пошел обратно в город. Он прятался в ”малине”, но его нашли и вторично отправили в Понары. Он участвовал в подкопе, и таким образом спасся из Понар во второй раз. Франц (Абрам) Гамбург тоже два раза был в Понарах. В первый раз его нашли в одной из ”малин”, где скрывалось 17 человек. Их всех привезли в Понары; заставив раздеться догола, подвели к краю ямы. Вопреки обычаю, стали расстреливать по одному человеку. Гамбург стоял семнадцатым. Он видел, как немцы стреляют в упор, в затылок, и люди падают один за другим. Таким образом, расстреляли 16 человек. Когда очередь дошла до него, он повернулся и сказал, что у него очень много золота. ”Вы меня не расстреливайте, я вам его отдам”. ”Где золото?” спросили немцы. ”Спрятано в городе”. Ему позволили одеться, посадили в машину и повезли в Вильнюс. В Вильнюсе он знал подвал, в котором лежало 2 тысячи тонн картошки. Он привез немцев к этому подвалу и сказал, что там под картошкой, в самом углу, лежит золото. Немцы согнали большую группу рабочих, которые несколько дней разбирали картошку и освободили угол, указанный Гамбургом. Он сказал, что надо копать вглубь, так как золото зарыто в земле. Стали копать, но ничего не нашли. Немцы его смертельно избили, но он настаивал, что золото было именно здесь. К удивлению, его не расстреляли, а вернули в Понары и сделали старшим среди ”бреннеров”. 17 февраля 1944 года привезли к нам новую партию военнопленных. Среди них было двое моих личных друзей из лагеря, где и я содержался прежде. Юрий Гудкин, инженер-строитель, до войны жил в Электростали, под Москвой. У него в Москве жена и дочь трех лет. В лагере для военнопленных он принимал самое активное участие в выпуске листовок, организовывал связи с партизанами и т.д. А второй военнопленный, Костя Жарков, студент ленинградского института, был со мной в госпитале, очень много мне помогал. У него было подавленное настроение. Я старался его ободрить. Юрию я в эту же ночь показал наш подкоп. Он одобрил его и дал несколько ценных указаний. Я очень дорожил его мнением. Наутро нас, ”стариков”, отправили на работу, а новых оставили в яме. Женщины потом рассказывали, что пришел штурмфюрер, всех выстроил; штурмфюрер осматривал новичков. Если нас он спрашивал, откуда кто родом, то им он задавал один вопрос — о профессии. Не знаю, как случилось, что Юрий Гудкин, человек, бывавший в переделках, безрассудно заявил, что он инженер-строитель. Надо сказать, что немцы в первую очередь истребляли интеллигенцию. Штурмфюрер пришел в необычайно веселое настроение. Он потирал руки от удовольствия: ”Зачем вас сюда прислали? Мы вам дадим работу по специальности. Снять с него кандалы”. Его вывели из ямы. Костя Жарков и еще один военнопленный сказали, что они студенты. Штурмфюрер был в восторге. Заявив, что немцы высоко ценят науку, он приказал снять с них кандалы. Их вывели наверх и всех расстреляли. Остальных отправили к нам. Провокаторство, садизм, цинизм немцев были поистине невероятны. Вот рассказ работавшего с нами Козловского. ”6 апреля 1943 года на Понары привезли эшелон женщин. Немцы пустили провокационный слух, что гетто в Вильнюсе будет ликвидировано, а гетто в Каунасе останется в неприкосновенности. Немцы отобрали две тысячи пятьсот самых красивых и здоровых женщин и сказали, что через несколько дней они поедут в Каунас. Им дали номерки, которые рассматривались как право на жизнь. За эти номерки люди отдавали все свое состояние. Эшелон пришел на Понары. Немцы вошли в вагоны и предложили всем раздеться наголо. Женщины отказались, тогда их страшно избили. Затем под усиленным, учетверенным конвоем их отвели к ямам. Контроль следил, чтобы на них не осталось ни одной тряпочки, ни одной ниточки... И действительно, когда мы раскопали эту яму, то обнаружили там две тысячи пятьсот хорошо сохранившихся обнаженных женских трупов”. Командовал этим избиением Вайс. Козловский, который был в команде по сбору одежды, рассказал мне такой эпизод. Вайс всех торопил, только и слышно было: ”Скорей, скорей”. Открылись двери одного вагона (Козловский стоял у дверей), одна женщина при выходе споткнулась и упала. Тогда Вайс сделал знак всем остановиться, собрал женщин и мужчин и обратился к ним с речью: ”Как это могло случиться, что женщина, выходя из вагона, упала и никто ее не поддержал? Где ваша галантность, ваше джентльменство? Ведь эта женщина, может быть, мать в будущем”. Он читал такую нотацию в течение 10 минут, потом дал сигнал, и всех женщин, вместе с упавшей, повели на расстрел. Был у нас мальчик Беня Вульф, 16 лет. Как-то проехала автомашина, и Беня Вульф перебежал перед машиной дорогу. Вдали стоял штурмфюрер и видел это. Он был вне себя, дал свисток, приказал немедленно собрать всех рабочих. Мы стоим грязные, с лопатами, а он учинил Бене Вульфу выговор: ”Как ты неосторожен. Ведь тебе могли повредить руку, это было бы большое несчастье. Подумать страшно, тебя могли убить, это была бы непоправимая катастрофа. Жизнь — божий дар, никто не имеет права посягать на жизнь. Тебе только 16 лет, у тебя все впереди”. Штурмфюрер считал это происшествие исключительно важным. Исаак Догим нашел в одной яме с трупами свою жену, мать, двух сестер. Это на него так подействовало, что он был близок к помешательству. Он и до этого был мрачный и неразговорчивый человек. Немцы глумились и издевались над ним... Мотл нашел в яме своего сына. Этот день был самым тяжелым. Когда мы пришли ”домой”, в свою яму, Исаак Догим сказал, что у него есть нож, он подкрадется к штурмфюреру и убьет его. Я его очень долго уговаривал не делать этого, он погубит всех. А между тем подкоп был почти готов. Я дал ему честное слово, что он выйдет на волю первым. Как мы делали подкоп? У нас имелась маленькая кладовка для продуктов. В этой маленькой кладовке мы соорудили вторую Страница автора: www.stihija.ru/author/?Лев~~Шкловский Подписка на новые произведения автора >>>

Оценка:

1

2

3

4

5

Ваше имя:

Ваш e-mail:

Мнение:

Поместить в библиотеку с кодом

Получать ответы на своё сообщение

TEXT | HTML

Контрольный вопрос: сколько будет 1 плюс 7?

[все произведения] [альтернативный просмотр] [добавить произведение] [стенограмма мнений]
[найти на сайте] [виртуальные библиотеки]

Дизайн и программирование - aparus studio. Идея - negros.