1. В ромбиках цветных трико * * * В ромбиках цветных трико, В ромбиках цветных банлон И колпак мой динь-ди-линь. Эй, прохожий! Рублик кинь! Ну и что, что всё мы врозь, Ты монетку всё же брось. Не смотри, что я паяц. Ну не всем ж идти на плац, Брать винтовку и «бум-бум», – Поднимать над морем шум. Мой бубенчик «динь-ди-линь»… Эй, прохожий, рублик кинь. |
2. Лижут небо облака Лижут небо облака Солнце хмурится и льётся Я у миски молока Жду, когда мой кот напьётся Укушу его за хвост Пусть не будет слишком жадным Мир не сложен, мир наш прост Просто быть котами надо |
3. Листья были за лето Листья были за лето, реки были за осень, Моя обувь – за зиму, чьи-то сны – за весну, Я была за любовь, ты – за нашу страну, И, наверное, против охотников – лоси. |
4. Ты глупый и нежный Ты глупый и нежный и очень ранимый, как... даже эпитет найти не могу. Наша любовь комом снежным стремительно, быстро... Не лгут только глаза, эти Вписанные в миндалевидный контур кружки. А в волосах твоих ветер, а на губах память - вкус моей кожи... Флажки развесила осень на каждом заборе. Кто победит – не знаю, дело не в этом. Бесимся, ссоримся, спорим. С неба кометы с разлёту, с разбегу па-дают в лето. Я с тобой, слышишь: этой осенью в эти дожди... По шпалам трамвай всё дальше и ти-ше гремит. Листья снизу, сверху, и стран-ности впереди. |
5. Беспомощная ночь, ветер с юга Беспомощная ночь, ветер с юга Леплю объявление: "Ищу друга". Звёзды смеются, бросаются искрами. Прячусь в арку. "Бразеры энд систеры, Хэлпните, что ли. Всё так надоело. Слышу смех нервный и смелый. Выходит ангел или ещё кто-то С крыльями, с нимбом и с красным блокнотом, Вручает коробку, лентой перевитую. На коробке надпись: "Дурам набитым". Ангел лыбится и медленно тает. (Теперь-то я знаю, кто я такая). Режу ленту и гляжу в коробку, А там осень и …… |
6. Джазовые кошки Джазовые кошки Домяучат композицию до конца, А я не помню твоего лица, Даже рук, даже психообложки. Надо чаще встречаться, чаще. Дым сигареты замер и ожил, понёсся в небо. Где бы нам встретиться, где бы Увидеть тебя живым, настоящим, Ст`оящим долгих дней ожиданий? Струны замерли, ожили. Стон. Кошки бегут за горизонт… Я, подоконник, чай в стакане |
7. Рассветом убелённые одежды Рассветом убелённые одежды, Закатом раскраснённый тёмный лик. Живу никак, живу одной надеждой, Что всё пройдёт. Вот я уже постиг Закон любви, тебя и тихий омут В твоих глазх, где тысяча чертей Зовут меня, кричат и липко стонут: «Войди в неё, останься, слейся с ней». Горячие ладони, запах тела, Укус, надлом, последний нежный вздох. Всё так – никак – как ты хотела Или, быть может, хочешь. Нет, подвох: Лежим под пледом, я читаю Лорку. Ты смотришь в белый гладкий потолок И говоришь: «А кто же в нашу норку Такую книгу с дуру приволок?» Не то. Горячие ладони Так мило, нежно… Лорка под кровать… Закатный лик, рассветные одежды, Твои глаза и время – … вспять. |
8. Мраморная дверь Я вижу мраморную дверь, Табличку, надпись: "Верь в любовь", У двери на цепуре зверь, На нём ошейник голубой, В глазах тоска и серый страх… Любовь? Позвольте, это ложь. В межножье бесконечный "трах", И оттого всё тело в дрожь Бросает. Мраморная дверь, Что за тобой? Какой предел? Наверно Кострома иль Тверь, Или Владимир. Не у дел Я остаюсь. Немой конец. Немая ложь. Немая боль… Сижу среди больших колец, На мне ошейник голубой. |
9. Приветствую нищих духом Приветствую нищих духом. В лепрозории нет свободных мест. А каждому - свой насест, Даже мальчику с луком, Даже мне, больному социопатией, Найдётся место и нары, И даже может быть пара, И даже работа, кстати. Существа общественные, Мани, Вани, Я с вами Пребуду Во сне беспробудном. А теперь вечер, и солнце в закате. До свидания, хватит Мне разглагольствовать. |
10. Не хватает чего-то главного. Не хватает чего-то главного. Чего? Никак не пойму. Наверно, тебя и пса кудлатого, А ещё камина в дому, И шали пушистой и белой, И чая в чашечках… Но Всё это блеф! Не смело Снег заскребётся в окно. И я без чего-то главного Пойду по аллее пустой. Заткну щели в окнах ватою И осень пущу на постой. |
11. Усталый голос, песня натощак Усталый голос, песня натощак, Забавные, мечтательные позы. Ты мне не друг, и я тебе не враг: Мы просто так. Обрывки чьей-то про-зы Всплывают в мыслях и идут на дно, Многозначительно крича о главном смысле Вчерашнего заумного кино. А нам плевать. Ведь чувства коромыс-лом Висят под белым ровным потолком, Грозя упасть и раздавить нам руки, Нам всё равно и мы с тобой вдвоём Лежим, зеваем и поём со скуки. |
12. про НЛО Чёрно-красной полосой Провод вьётся по стене. Из динамиков Pink Floyd… Ты не помнишь обо мне. А, плевать – я не одна: В чёрной ступе помело, Справа старая луна, Слева новый НЛО. Вот уже который год Мы за временем летим: Подоконник, я и кот, Сигарета, чай и дым. |
13. быть с тобою вместе Застолье, смысл бытия И обсуждение зарплат, Летит ракета в поднебесье. Идёт седьмое ноября, И мне рок-группа «Ленинград» Поёт про небо злую песню. Парад по телику прошёл. Я водку пью, смотрю в окно, Где фейерверком небо тестят. В делах цейинот, и денег «болт», И мир замкнулся на одном Желанье быть с тобою вместе. |
14. Как мы с тобою? Как мы с тобою? – Не важно, Просто осень спустилась на землю. По засохшему ржавому стеблю Муравей восползает отважно. Просто руки, пропахшие дымом, На твои ложатся колени, И сгущаются в сумерках тени, И мы снова друг другом любимы. |
15. Не ищи меня в своей постели Не ищи меня в своей постели, Не пиши стихов, прощальных, по-шлых. Было чувство. Чувство мыши съели Или крысы. Тише, осторожно: На помятых бабочкиных крыльях Вырастают новые узоры, Мыши разбегаются по норам, И постель покрылась снежной пылью. |
16. Хочется быть глупой и нежной Хочется быть глупой и нежной, Слушать твои байки прилежно, Стихи о любви писать, Заплетать рассвет в волоса, Щурясь смотреть на закаты, Позволять называть себя Натой И растить за спиной крыла… Не-е, такой бы я быть не смогла. |
17. про слона и апельсин Что? Снимай пальто. На крючок чёрный кашемир. Ночь испугана плачем моим личным. Утри мне слёзы. Ты пахнешь морозом И спиртным... Небо звездится. Пусть тебе слон приснится. Розовый, с хоботом, С зонтом и бутылкой хереса. И я с большим апельсином... Представляешь себе картину?:))) |
18. про калек Липнет к окошку снег Твоя душа к моей липнет. Но больше двух калек Не собираться! Кликни Кнопкой «мыши» здесь – Выйдет моё фото Я на огромной звезде Сижу, обнимаю кого-то То ли тебя, то ли снег С белой патлатой гривой… Сборище двух калек Так не красиво. |
19. Пахнет прошлым твой приволжский сад Пахнет прошлым твой приволжский сад, Пахнет будущим моя пустыня Гоби. Нам с тобой никто не виноват, Что расходятся твои-мои дороги. Ты бесполое немое существо, Я биполое чудовище с приветом. Непонятно никому родство Наших душ. Закаты да рассветы Я встречаю снова не с тобой. Мой партнёр унылый и убогий Говорит: «Назначено судьбой…», Но расходятся, расходятся дороги Даже с ним. Болезнь моя проста: Нас?.. Меня?.. Нас много – двое? Трое?.. Но плевать! Стучит в моих висках: Почему? Зачем я не с тобою? |
20. Осенними глазами смотрит ночь Осенними глазами смотрит ночь – Жёлтыми, рыжими. Мне ждать тебя уже невмочь, Подруга моя бесстыжая. А тут ещё о любви тоска, Глубокая, синяя, А тут ещё память – твоя рука В моей. Всесильная Матерь Мира и всех богов, Спаси от бремени: Спрячь от меня мою любовь И меня от времени. |
21. Изабель Изабель, не бросай меня в эту ночь, возможно, я зайду за грань того, чего не бывает, Сложный? Сложен сложно? Я знаю, Куда проще с грузчиком из порта, Когда он теребит твою блузу из шёлка синего… Кто ты, Изабель, твоя душа какого сорта? Я люблю тебя, хочу быть с тобой в эту ночь. Красивая, сильная, Скалишь белые ровные зубы. Не бойся, Изабель: ад для тебя не создан. Когда Гавриил задудит в трубы, Мы будем уже в раю, а белые звёзды Защекочут до слёз твоё белое тело… О! Изабель, не мучай меня, отдайся сразу! Пусть я не в себе. Большое ли дело? Я сумасшедший, но совсем не заразный. С тобой, Изабель, буду идти до точки. На мне старинное лежит проклятье… А Ангел Смерти… Ха, быстр и точен, Он ждёт, когда я умру в твоих объятьях. |
22. Ты принес мне гвоздик... * * * Ты принёс мне гвоздик первого сорта, тортик, вино и открытку. Я лежу, отхожу от второго аборта и пытаюсь ответить улыбкой на внимания знак и, наверное, откуп… Мило! Славно! Спасибо!.. Притащил бы ты лучше наверное водки, Это б смотрелось красивей. |
23. Ангел, самосвал и я Ангел, самосвал и я Конец недели всегда приятен. Наверное, потому, что делать больше ничего не надо. В смысле – неприятного. Просто сидишь за компьютером и тупо убиваешь петухов, летящих по экрану с весьма глупым видом. И тут то ли у тебя вид глупый, то ли у петухов. Скорее у всех. Ведь усталость недельная ничего разграничивать не позволяет. И странное дело: в студенчестве в любое время суток мозг был свеж и чуток, а теперь всё обветшало, устарело. Даже душа. Она уже ничего совсем не разбирает. Ангела от демона отличить не может и даже с простыми смертными их путает. Недавно ко мне приходил ангел. Маленькая девушка с тёмными волосами и карими глаза-ми возникла в дверном проёме и сказала, что она от Наташи Жуковой. Я с трудом вспомнила, кто это. Это… Это получеловек-полуангел-полу… Она встречалась мне на улице и доводила до отчаяния рассказами о своей жизни. Я и подруг-то слушаю невнимательно, а малознакомых и подавно. Но… Нельзя обижать таких. Такие, они как будто созданы для того, чтобы измерять степень нашей терпимости и милосердия. А вдруг не пройдёшь очередное тестирование? Сразу же исключат из списков, а там потом гадай, куда попадёшь после смерти. Я слушала всех. Даже иногда изображала искреннее участие и неумолимо шла по дороге в Тьму Запредельную. Или никуда не шла. Всё было странно, непонятно, глупо. Жизнь по выдуманному тобой же кодексу. Может, я вообще стояла на месте. Неправда! Каждый год мне исполнялось новое число лет. От этого нельзя было уйти. Выхода из жизни нет. Легального выхода. Когда на пороге возник ангел, я подумала: «Время пришло». Даже не предупредили. Не успела собраться, позвонить всем и сказать: «Простите за всё». Не успела родить ребёнка. Луч-ше всего девочку. Не успела научить её готовить и красить ресницы и ещё многому, а уже ангел стоял в дверях. Смотрел на меня карими глазами и не видел меня. Страшная мысль о моей нере-альности промелькнула в голове, но тут ангел сказал: «А где…» и назвал моё имя. «Вы ведь публикуете стихи в газете?». Думаете, отпустило? Ничуть. Ангел? Стихи? В газете? Ангел? Стихи? Зачем? Про монастырь? Когда? Во вторник. Да, сверите орфографию. (Дотошная!?). УФ! А вечером приезжает подруга и предлагает выпить водки. Сходимся на пиве. Пьём. Ну не могу же я ей рассказать про ангела. Она не поймёт и настоит на водке, а потом потащит в какой-нибудь клуб или бар. Там точно ангелов нет. Нет! Никого. Утро. Много «Пепси». Мало свежего воздуха. Голос редактора в трубке: «Ко мне сейчас девушка приходила. Ощущение, что на неё самосвал с неба упал. Просила свой стих посмотреть. Катей зовут». Злюсь. Зачем он лезет. Веч-но бардак везде разведёт, а потом звонит мне по пустякам. Ангел приходит снова. В этот раз мне хочется дать ему по лицу. Еле сдерживаюсь и даю ей дискету. Самосвалов в небе не бывает. А может, в виде исключения? Ступайте строем от ме-ня странные создания. Пишите глупости, требуете публикаций, а нормальному человеку и по-даться некуда. Надоели. И таких ангелов не бывает. Где ж её крылья? Где? Молчите. Ступайте в библиотеку. Там много мудр… Или чего-то ещё. Или я сплю. Или вчера пили всё-таки водку? Или… Осень 2004 |
24. Про кота Он оставил в её душе большого тёплого пушистого кота. Именно так всё и было. И не го-ворите мне, что я не права! Ваша метафора как то: «он оставил в её душе большой тёплый след» – стара как мир. Так уже никто не говорит. Сейчас вообще каждый говорит по-своему, иногда даже самого себя не понимая. Слова-слова. Бла-бла-бла. Несовершенно оно всё. Вот ко-гда говорят «оставить след», представляешь себе отпечаток подошвы сапога в жёлтой средне-азиатской глине. А если в душу кто-нибудь так наступит или на душу? Некрасивая, словом, метафора. А оставить в душе кота… тут уже нечего объяснять. Главное, чтобы ассоциативные ряды совпадали. Вообще в душе что угодно оставить можно. Одни забывают там зонты, вторые шляпы, а третьи порой целые коттеджи с бытовой техникой и мебелью. Трудно, конечно, пред-ставить. Для этого должно быть воображение натренированное, но это дело практики. Но сейчас не об этом. Я про кота писала. Он был чёрный и пушистый, хотя она всегда предпочитала ры-жих. У них ведь были такие славные розовые подушечки на лапках. А у хозяина этого темнош-курого были замечательные карие глаза – добрые-предобрые, умные-преумные. Но она этого не замечала. Сначала они показались ей бесконечными. Поэтому-то она и решила с ним встречать-ся. Считая ограниченность дурным тоном, она и парня хотела иметь с бесконечными глазами. Нет, и вовсе не бездонными. Не поправляйте меня. Бездонные глаза бывают у каких-нибудь по-шлых красавиц, которые со времен Трои уже всем просто приелись. Да и красивым его по стан-дартным человеческим меркам назвать было трудно. Но губы! Губы были… Да ладно вам про губы, а то у кота слёзы на глазах наворачиваются и прямо в душу падают. А там и так не радо-стно. Так вот. Всё было замечательно в жизни… Скажем Кати. Какая теперь уже разница. Со-всем никакой. Так вот, у Кати всё было хорошо. В её душе всё чаще оставляли следы и какие-нибудь книжки в комплекте с бутылками из-под пива. А живого кота… Поселился он там как-то незаметно. Артему всегда нравились эти животные. Правда, у себя дома он не держал ни одного. «Этаж предпоследний. Сиганёт чего доброго», – оправды-вался он и запивал оправдание молоком. А Катя смотрела в его глаза и ничего не понимала. Словом, была типичной влюблённой дурой. Если сейчас спросите её: «О чём вы говорили обычно с Артёмом?». Итак, говорите по буквам… Ну. Ага. Она уставится на вас и скажет: «Обо всём». «А конкретнее?». «Не помню.» Так то. Память у неё, как и у всякой барышни её возраста, была просто-напросто обнулена. И ничего не поделаешь с этим. Я думаю, что это необходимое условие в жизненном уравнении каждой девушки предбрачного возраста. Память должна быть равна нулю, иначе ничего не решится. Вот такая математика. Катя прихорашивалась редко. Всё больше зависело от настроения, да и с Артёмом ни о ка-кой косметике говорить нельзя было. Слышали такое выражение: «Как корова языком слизала». Это как раз про ту парочку. И вообще Катя мечтала жить в общине хиппи, которые, к сожале-нию, уже перевелись в то время. Но это желание напрямую отражалось на её одежде. Ну и пред-ставьте себе пару: классически одетый юноша и девушка, мечтающая стать хиппи. Она не носи-ла всяких там фенек. Всё это осталось в прошлом. И джинсы у неё были не дранные. Но всё же что-то было не так. Ах да! Своеобразность. Почему-то все мы хотим выделиться, но в то же время быть в рамках приличия. А она была своеобразной до неприличия. Перешла границы. Ну и да ладно. Это не помешало коту запрыгнуть её в душу. Иногда Артём говорил, провожая взглядом очередных прилично выделившихся девушек: «Выглядят они, конечно, здорово, но внутри у них нет…». И снова разглагольствовал о котах, а она смотрела в бесконечность её глаз чуть ли не до присвоения памяти минусового значения. Потом они шли домой. Вернее он про-вожал её до куда-нибудь и спешил на свой автобус. А она брела к своему дому и думала, что всё теперь у неё клёво, и никакие Димочки ей теперь не нужны, хоть они большие и сильные. У неё был Тёма. «Мр-мр», пел он ей в своих электронных письмах. «Уси-пуси», – отвечала она ему. А потом наступил его день рождения. Он хотел познакомить её с мамой. «Оденься поприличнее», – сказал он ей. А потом добавил: «А то вечно, как вырядишься». Память вернулась к ней только дома. В гардеробе было мало… Да и гардероба было мало, и заботы родительской мало, и всего остального. Заскребли… То есть один большой кот по-скрёб в душе тёплой лапкой. А чего ещё нужно, чтобы расплакаться и пойти к верной подруге и напиться с ней, причитая о несправедливости, глупости, близорукости, бесконечности непони-мания. Поход на день рождения отменён. И Димочка рядом. И он такой большой и котов ника-ких оставлять не будет, он всё всегда за собой убирает, прихватывая что-нибудь из её личных вещей, как то часть сердца или печени, смотря чем занимались накануне. И все рядом. А Артёму ничего не понятно. Глупый. Да и вообще. С тех пор память у Кати всё большие и большие зна-чения принимать. Остановилось на отметке «постбрачное релаксационное состояние». Кот за-бился в угол души и замолчал. Выгнать его Катя не могла. Жаль было, да и привыкла. А потом как-то даже забыла про него. Артем исчез, после того, как выслушал очередной холодный отказ от продолжения любых отношений. Прошло несколько месяцев. Димочки испарились, и даже Максиков уже послали в никуда. Стало тихо. За окном лил дождь. Первая часть «Властелина колец» в который раз довели Ка-теньку до слёз. Она вытерла их и стала слушать грустную музыку. Вдруг… Кот замяукал. Катя насторожилась. А потом, потом почему-то начала обнуляться память. Сначала Катя написала письмо Максику, а потом и Тёмочке. Первого в изысканной литературной манере укоряла в не-годяйстве, а второму просто настрочила скорбное послание с раскаянием и просьбой о дарова-нии индульгенции. Вот и пускай потом котов в душу жить. Но было поздно, память то в ноль, то в минус. Катя вяжет, Катя шьёт, Катя не есть после шести, у Кати косметики полна полка, Катя хочет к Тёме. Тёма против. Тёма «ушел», сказал: «Кошки – это хорошо, но…будем друзьями. Да-да друзьями. Таких как ты, редко встретишь. Такие, как ты, редкость. Всё решено!» «Реше-но», – отозвалась Катя слабым голосом. Но тут кот замурлыкал. Видно хозяина узнал. И сдела-лось Кате спокойно-преспокойно. Радостно. И Тёмы никакие не нужны. Есть мир, деревья и большой тёплый кот в душе, который обнуляет память. |
25. Жена космонавта – От тебя пахнет мылом. – А от тебя космосом. По чёрному вспаханному полю бродили грачи. Небо в весенних мажорных облаках благо-душно улыбалось… Но лучше бы дождь… Он… Ха! Он в чёрном костюме космонавта. Бежевые полоски на руках, бежевые полоски на ногах, русые волосы на голове… Ветер подул, свежий, сырой, непостоянный, апрельский. Подул и разметал её белое до колен платье. Она смущенно прижимала шёлковую ткань к телу и что-то возмущённо шептала под нос. «Мило», – подумал он. А потом была поэзия. И зачем она выдала ему всё сразу: все стихи наизусть, все песни тихим голосом, пустила в душу, пустила под платье, под кожу. Зачем? Просто. Просто была весна, и ветер дул, и всё кругом молодое и радостное, и хотелось... Под большим куском земли он нашёл зелёный росток, сел над ним и заулыбался, потом завопил как безумный и сделал три сальто назад. Он обнял её, поднял на руки и кружил, кру-жил, кружил. Счастье в ней пульсировало, пульсировало, натянуло кожу, и вот сейчас уже будет разрыв, но…он опустил её на землю, отошёл в сторону и сказал: «Мне – пора». На чёрном браслете бежевая кнопка, та, что справа. Нажим, взмах рукой и всё. Только чёрная точка в ве-сеннем радостном небе. Зачем она выбросила белое платье? Зачем купила себе широкий чёрный сарафан с беже-вой полоской на груди, с бежевой полоской на краю? Каждое утро она смотрит в небо и ждёт появления чёрной точки. В волосах её бежевый бант и его треплет ветер, а руки вяжут, вяжут детские носочки, а ивы у пруда плачут вместе с ней, и дождь плачет, и скоро пруд из берегов выйдет и смоет её маленький домик. И где тогда родится это полуинопланетное создание, зача-тое мужчиной? Где? А где мужчина? Где его бежевая полосатость, громкий смех и сильные ру-ки? Там, в дальней пещере, за лесом, есть стена необыкновенной прозрачности. Она прихо-дит туда каждый вечер, и он уже там. Они трогают руки друг друга, но всё через стекло, через преграду, через…сон. Сон сближает. Пусть даже оставляя тонкую нерушимую стену, но она видит, видит и плачет где-то за данностью. Задание выполнено. Ребёнок зачат. И он где-то там, в тёмной дали, пишет ребёнку длинные письма. |
26. Быть ветром Каждое утро человек в потёртых джинсах шёл к почтовому ящику, висящему на стене университета, и бросал туда чистый, пустой, но запечатанный конверт. Бумажный прямоуголь-ник падал на дно металлической коробки и замирал. Человек хлопал в ладоши, разворачивался и шёл домой. Умная серая ворона, обитавшая неподалёку от университета, всегда потешалась над человеком, ведь даже знают, что конверты необходимо подписывать. А человек не знал и, бла-годушно улыбаясь, уходил затракать. Он ставил на газовую плиту чайник, намазывал на хлеб масло и джем и открывал свежую газету. Так проходили годы. Ничего не менялось: пустой конверт, смех вороны, чай, бутерброд… Но однажды начавшийся ночью дождь затянулся до утра. Человек посмотрел в окно, взял чёр-ный зонт, надел зелёную куртку и отправился к зданию университета. Ворона, нахохлившись, сидела под густой листвой и курила трубку. Увидев знакомые джинсы, она поперхнулась и чуть не упала с дерева. – Смотри какой настырный, – прохрипела она. – Что ты говоришь? – донеслось сразу отовсюду. – Что? Хто говорит? – удивилась ворона. – Это я – ветер. – Ветер? – переспросила ворона и начала думать о том, что она могла насыпать в трубку вместо табака, но при этом очень похожее на табак. – Ну да, – ответил нетерпеливо ветер. – Так что ты говорила насчёт этого человека? – А? Ах, человека. Да ничего особенного. Он у нас больной, сумасшедший, полоумный. Каждое утро бросает в ящик для писем пустой конверт и довольный уходит домой. Зачем – ни-кто не знает. – Может быть, он с кем-нибудь поспорил? – Так он ни скем не общается вот уже сколько лет. – А может быть, он обряд совершает? – не унимался ветер. Ворона громко захохотала: – Ты ещё скажи, что он у нас чернокнижник. Ха, ой, не могу! Этот джинсовый – черно-книжник. Ты хоть и ветер, но в голове у тебя тоже ветер. Или нет, у тебя там солома. Или… Что ещё могло быть в голове у ветра, ворона рассказать не успела, потому что тот от обиды нагнал на неё самого же себя и чуть не сбросил с дерева. – Ну прости, прости уже, – вопила цепляющаяся за сук птица. Ветер отстал от неё и полетел восвояси, а человек хлопнул в ладоши и чуть не уронил зонт на мокрый пузырящийся асфальт. Странное предчувствие овладело им, и оно не обмануло: дверь в его квартиру была приоткрыта, а по полу бежали следы крохотных ног. – Кто здесь? – спросил человек, но в ответ раздалось чиркание спички. «Это на кухне», – подумал человек. На газовой плите стоял чайник, на столе лежали нарезанный белый хлеб и сливочное мас-ло, а пол был весь мокрый от маленьких следов. – Кто, кто здесь? – снова спросил человек. Его обдало тёплым ласковым дыханием. – Это я, ветер. Я вернулась. – Вернулась? Ты вернулась! Я так долго ждал тебя, но не знал, что ты так и останешься ветром. – Тебе это не нравится? – произнёс ветер грустно. – Нет, что ты! – А разве тебе не важно, что меня не видно? – Нет, но… – Что «но»? – Я бы хотел увидеть твои глаза. – Глаза… Выбирай: либо ты становишься таким, как я, либо я такой, как ты. – Мне всё равно. Как тебе удобнее. Если перевоплощение в человека доставит тебе боль, я этого не вынесу. – Мы будем как я, –радостно воскликнул ветер, и в тот же миг всё в комнате послетало со своих мест и закружилось, человек растаял, а ветер усилился. Он пробежал по квартире, разме-тал листы со стихами и нотами, пограл на фортепиано и вылетел в окно. Навсегда. Дождь перестал. К вороне слетелись родственники на очередной её День рожде-ния. – …И он писал ему письма всю жизнь, – говорила ворона скрипучим голосом. – Но, бабушка, ты же говорила, что он отправлял пустые конверты, – басом произнёс мо-лодой ворон. – Ну да. Он, когда писал ему или нет, ей… Тьфу ты, не разберёшь их, этих атмосферных явлений. В общем, он ей обещал ещё в детстве, что будет писать ей и любить её вечно. А ветер, он же невидимый. Ну что же он, по-твоему, должен был невидимому существу видимые пись-мена отправлять? – Нет, но он мог бы выйти в поле, подуть в какую-нибудь сторну или крикнуть, – не уни-мался внук. – Подуть, – передразнила ворона. – Если положено письма в коверте отсылать, то, значит, так надо. Традиции должны сохраняться. А то куда же без традиций? Так вы, молодёжь, совсем уважение к старшим потеряете. И вообще, яйца курицу не учат и с ней же, курицей, не спорят. – Бабушка, но мы же вороны, – недоумённо сказал внук. – О, Боже! Что за поколение? Это я в переносном смысле говорю. Ты бы книги почитал, что ли, а то от телевизора, наверное, не оттащишь. И ворона ещё долго разорялась по поводу обмельчания ворньей расы и прочего. А над городом кружили ветры и, смеясь, разгоняли облака. |
27. Одноглазое Пялюсь в окно, а там небо серое-пресерое, и снег идёт. Сыплет, сыплет, весь двор от него уже белый. Деревья, похожие на скелеты гигантских животных, стоят себе, пухом покрывают-ся. Земли не видно, асфальта тоже, даже баскетбольная площадка с трудом выделяется из белого месива. По дорожкам женщины с сумками домой идут. Детишки в снежки играют и радостно виз-жат, а подростки на такое дело из окон смотрят и грустно вздыхают. Мужчины, столпившись у подъездов, курят сигареты, кашляют и о важном говорят. Зима – дело не шуточное. Под самым моим окном какое-то маленькое железобетонное строение глядит на меня единственным глазом и думает, где ёлку на Новый Год брать. Стоит оно среди многоэтажных домов, как пень среди деревьев, никому не нужное, снегом засыпаемое. – Дим, впусти меня, а то мне холодно, – доносится из коридора. – Скажи, что ты меня любишь, тогда в пущу. – Дим, ну я замёрзла совсем. Голоса переходят на шёпот, слышится щелчок замка, скрип двери, а потом всё стихает. Пялюсь в окно, а там небо голубое-голубое, только что дождём вымытое, и облачка белые плывут. Плывут, плывут, и небо смахивает на реку в ледоход. Деревья, похожие на скелеты гигантских животных, стоят себе, листвой покрываются. Земля – почти чёрная, вся в лужах, ас-фальт – мокрый и тёмно-серый, а на баскетбольной площадке подростки стоят, куря и беседуя о важном. Весна – дело не шуточное. По дорожкам женщины с сумками домой идут. Мужчины, столпившись у подъездов, во-просы дачные обсуждают, провожая долгими взглядами растелешённых девушек. Под самым моим окном маленькое железобетонное строение глядит на меня единствен-ным глазом и думает, когда же мусорщики ёлки новогодние от помойных баков увезут. Стоит оно среди многоэтажных домов, как пень среди деревьев, а детишки возле него в прятки играют и радостно визжат. Выхожу в коридор, а Димка мне говорит: – Наташ, скажи, что Ленка рис готовить не умеет. – Лена не умеет готовить рис, – машинально произношу я. Димка поворачивается к кухне и кричит: – Вот видишь, даже соседи говорят, что ты не умеешь готовить. Ленка помешивает в кастрюле полупрозрачную клейкую массу и загадочно улы-бается. Пялюсь в окно, а там небо дымчато-голубое, и ласточки летают. Летают, летают, всё небо от этого в чёрную крапинку. Деревья, обряжённые в густую пыльную листву, стоят себе, на птиц смотрят. Земля – светло-коричневая, асфальт – серый, а на баскетбольной площадке под-ростки в стритбол играют. По дорожкам женщины в ярких платьях с сумками домой идут. Детишки в песочнице ку-личи лепят и деловито переговариваются. Лето – дело не шуточное. Мужчины, столпившись у подъездов, курят сигареты и газетами от мошек отмахиваются. Под самым моим окном какое-то маленькое железобетонное строение глядит на меня единственным глазом и думает, когда же жара прекратится, не ровен час – железо поплавится и бетон осыпется. Стоит оно среди многоэтажных домов, как пень среди деревьев, и шумно взды-хает. – Дим, а пиво купим? – доносится из коридора. – Какое пиво, лучше на маршрутке обратно доедем, – отвечает Димка. Шум их шагов медленно удаляется, а потом вовсе стихает. Пялюсь в окно, а там небо серое-пресерое и дождь идёт. Льёт, льёт, весь двор от него уже в воде. Деревья, изрядно порыжевшие, стоят себе, листвой, глупые, разбрасываются. Земли не видно: везде лужи и листья, асфальт кое-где виднеется, а на баскетбольной площадке ветер в лиивзбол играт. По дорожкам женщины с сумками и зонтами домой идут. Детишки в резиновых сапогах по лужам ходят и задумчиво на деревья глядят, а подростки на такое дело из окон смотрят и груст-но вздыхают. Мужчины, столпившись у подъездов, курят сигареты, кашляют и о важном гово-рят. Под самым моим окном какое-то маленькое железобетонное строение глядит на меня единственным глазом и думает, как бы ему от дождя не растаять, не сгинуть совсем. Стоит оно среди многоэтажных домов, как пень среди деревьев, никому не нужное, листьями засыпаемое. Димка и Ленка бредут по тротуару с пивом. Они останавливаются у мокрой скамьи и за-куривают. Димка о чём-то долго говорит, Ленка молча слушает, а потом подходит к нему и нежно целует его… Вот только куда, с восьмого не разобрать. Осень – дело не шуточное, дождливое и спокойное. Ленки и Димки ходят по аллеям, взявшись за руки, мечтательно смотрят на желтизну листвы, а ночью засыпают, обняв друг дру-га, и тогда наступает абсолютная тишина. |
28. Оранжевый По оранжевой солнечной тропинке шёл юноша с узелком и смотрел на всё вокруг сразу. Оттого глаза его светились любовью. Он знал всё и понимал всё, и поэтому не удивился, когда девушка в коротком синем платье спросила: – Парень, а далеко ли до шоссе. – В любое место можно прийти с разных сторон. – Я говорю о кратчайшем пути. Не строй из себя придурка. Ты и так не лучшим образом выглядишь, – и она оценивающе оглядела его странный наряд, казалось сшитый из лохмотьев. Парень улыбнулся, но не так заискивающе идиотски, а так, покровительственно и понимающе. – Иди за мной, – произнёс он. Девушка посмотрела по сторонам и шагнула на оранжевую поверхность. «Идиотство какое-то, да ещё ноготь сломался», – подумала она. – Через неделю отрастёт новый, – сказал юноша. Девушка вздрогнула и остановилась. – Слушай, а ты не инопланетянин случайно? – спросила она тревожно. – Нет, – бросил парень, даже не оглянувшись на отставшую спутницу свою. – А как?.. – Тренируешь душу или рождаешься с такой. У вас это называется телепатией. – В каком это смысле «у вас», – наконец тронувшись с места, сказала девушка. – У вас, у людей. – А ты что, не человек? – Нет. Девушка снова остановилась и совсем тревожно спросила: – А кто же? – Я выпал. – ??? – Был в другом месте и выпал. Сбой получился, понимаешь? – Нет. Ты, наверное, из другого измерения? – Нет. – Чёрт, а откуда же ты тогда и что это за оранжевость у нас под ногами? – Это путь, – ответил юноша. – Что за путь? Ты же обещал к шоссе меня вывести. – А что такое «шоссе»? Девушка приблизилась к парню, схватила его за одежду и легко тряхнула: – Ты же говорил: «Пойдём за мной», ты же обещал? Кто ты? Юноша спокойно посмотрел ей в глаза и признёс: – Теперь уже никто, но нужна ровно тысяча. И медленно растаял. Оранжевая дорожка исчезла. Девушка стояла посреди серого в белую полоску шоссе и пы-талась что-либо понять. «Идиотство, – думала она, – стопроцентное идиотство». «Изучайте на-ше скотоводство», – донеслось откуда-то. Девушка обернулась – никого, только бесконечные травы и ветер. Словом – степь. «Надо рассказать Маше», – снова подумала она. «Не мучай себя этой блажью». «Жизнь проведи эпатажно». «Смотри – змеёныш бумажный И лейка на белой скамье…» – неслось со всех сторон. Она завертелась на месте, но снова никого не увидела, а потом достала из сумки бумагу и ручку и написала первое в своей жизни стихотворение. Ну, такое, про степь и небо. Стихотворение ей понравилось, и она перечитала его снова. «Вот это да. Сказать кому – не поверят», – думала девушка. «А зачем, собственно говоря, всем рассказывать. Семья – скамья – моё имя на «я». Прелесть! И в душе что-то не так. Как-то оранжево. Так значит этот парень…». На горизонте показался трейлер. «На всём пути Лучше дальнобойщиков не найти». В кабине было уютно, работало радио. Строгий женский голос говорил о последних ново-стях: «В пределах города появился парень, по внешнему виду напоминающий пастуш-ка 19-го века. После встреч с ним молодые люди впадают в запойное стихотворство и становят-ся неуправляемыми. Власти обеспокоены сложившейся ситуацией. Созданы специальные отря-ды, набор в которые осуществляется из рядов родителей потерпевших. Целью этих отрядов яв-ляется выяснение природы этого так называемого талантоодаривателя. На данный момент заре-гистрировано триста случаев помешательства среди юношей и девушек. «Триста один, – поправила мысленно девушка, – значит, ещё шестьсот девяносто девять в потенциале, страсти в накале, нас потеряли…» – Ну и нашли же проблему, – пробасил шофёр, нет бы экономику налаживать. Я помню, тоже в юности стихи писал. Правда, никаких пастушков не видал перед этим. Но сейчас моло-дёжь вся наркоманская. Э-эх. И он сплюнул в окно. – Тысяча, – думала девушка, – Зачем? Может мир изменить, может путь ему помочь найти, а может… Она прислонила голову к стеклу окна и заснула. Ей снилась поляна, усеянная поэтами, на-перебой читавшими стихи, музы с электрогитарами и большой стакан апельсинового сока. |
29. Посвящение Московская осень обрушивается дождём с неба. Сыро. Сыру хочется, и вина красного, и чтобы светофор всегда зелёный свет в воздух выбрасывал. По волосам стекает вода на пальто и шею. Подруга сыторавнодушная смотрит на меня, радуется моим разглагольствова-ниям и беседу на общего знакомого переводит. Любовь, видимо. Любовь она всегда так: теплит-ся где-то в душе, потом наружу выползает и открывается в разговорах, бесконечных и никчем-ных. Я смотрю на подругу и думаю: «Зачем я здесь?». Наверное, для обсуждения чувств. Глупо. И я говорю, что глупо. А дождь уже за шиворот пробрался, стал тёплым и разомлел. – Нет, всё как-то странно. Нас влечёт друг к другу, но… – Но? – Но. – Понятно. Значит… – Значит? – То, что значит. Осень на улице. Видишь? – Ага. – Листва разлеглась на зелёном газоне и песни мурлыкает. – Это как? – Ну так: мур-мур. Слышишь? – Слышу. Но, ты понимаешь, он… – Он? – Он… Странно всё. На полке «Парфюмер» Зюскинда, в нём яркая открытка. Не гармонично. Навер-ное, не стыкуются цвета. – О! Кто читает? – Я прочла. Хорошая книга. – Я слышала. Хотелось бы и мне… Дождь всё идёт. По гладкой поверхности мебели стекают капли, постель намокла до неприятной липкости. Говорить больше не о чем. Странно? А так ждали этой встречи. На-верное? – Ну, ты его поддерживай, потому что я не в силах. – Хорошо. – Береги себя. – Ты тоже. Лифт увёз меня до первого этажа. Я выбралась из дождевых потоков и ворвалась в ветреное тёплое метро. Молодой человек с перемотанной скотчем зажигалкой, висящей на шее, читает «Парфюмера». Иногда он смотрит на мои мокрые волосы, а потом, не выдержав, спрашивает: – А что, правда, что на верху дождь? – Более чем. Они там в паре с осенью листья обновляют, – говорю я и дёргаю его за зажи-галку. Он отвечает: – Хорошо. И мы в каком- то сквере курим под зонтом сигареты. Люди проходят мимо, бы-стрые и равнодушные. – Душно у вас здесь. Переполнено место. – Чем? – Людьми, машинами, домами. Даже дождя слишком много. Дождь, услышав мои слова, расстраивается и перестаёт лить, а осень в отместку забрасывает нас сверху листьями до самой макушки зонта. – Тьфу ты, – говорим мы, выбираясь из вороха рыжих целлюлозных лоскутьев. – Теперь и слова плохого не скажи. Дождь начинается вновь с большей силой. Я грустно произношу: – Мне пора. Парень снимает с себя зажигалку и вешает её мне на шею. – Посвящаю тебя в Геростраты, – говорит он. Благодарные глаза мои вмещают его целиком. Я сажусь в переполненный трол-лейбус и уезжаю до первого своего поджига, первого настоящего дела. |
30. Трамвайное кольцо За ночью, ступая мягкими лапами, в настоящее прокрадывался рассвет. Над рекой лежало белое туманное покрывало. Не пробираясь в ивняк и не укладываясь на железобетонную пристань, оно закрывало тёмную речную воду. Утреннее небо казалось рыхлым, и от упругости дневного и ночного его отличал неопределяемый цвет, в нескольких местах засвеченный последними звёздами. В сонном воздухе царила какая-то нереальность, которая передавалась даже скучным, серым многоэтажкам. Из их окон доносился звон чашек, по чьим глиняным бокам бились чайные ложечки из нержавеющей стали. Собаководы выгуливали разномастных собак, бегающих по двору в поисках подходящего дерева. А птицы, давно проснувшиеся, пели каждая о своём, и даже вороны накликивали на чью-то суеверную голову свою особенную беду. День начинался. По мосту через канал мчались первые машины. Изредка со звоном, по рельсам пробегали жёлто-красные трамваи, неся первых пассажиров и кондукторов по железному кольцу отличной от круга формы. Во всей этой непрерывности угадывался какой-то странный смысл, который нельзя было понять сразу, а можно было только ощутить бессознательно, что ты с каждым своим прожитым днём приобщаешься к тому, что называют Бесконечностью. Она сквозила во всём: во взмахе крыльев птицы, в детском плаче, в течении реки и, особенно, в движении трамваев по кругу. Но об этом догадывался только кондуктор. Он целый день ездил по известному маршруту и обилечивал сознательных и бессознательных сограждан, которые беспрерывно смотрели в окно, а иногда развлекали попутчиков разговорами о своей и газетной жизни. * * * Я была как все: ни разу в своей жизни не ездила в трамвае от одного конца до другого и обратно. Я всегда откладывала это на потом. Точно так же как ежедневную гимнастику и изучение английского, точно так же как отодвигала встречу с Настоящим… Настоящего в жизни мало: настоящих чувств, мыслей, друзей. Теперь всё подделывают. Даже мороженое… Или его в первую очередь? Или всё подделывают в первую очередь. Не жизнь, а кукольный дом из газетных новостей и ТиВишных шоу, с ненастоящими подделанными новостями и телеведущими. * * * Всё изменилось тогда, когда я выбрала день и села в один из трамваев. Шёл дождь. Была осень. Стволы мокрых деревьев чернели, будто подведённые тушью, оттеняя рыжую и жёлтую листву. Разноцветные восьмиугольники зонтов проплывали над тёмным мокрым асфальтом в правую сторону, в левую сторону. А прямо стоял дорожный инспектор – в дождевике и с полосатой палкой. Он взмахивал ею над дорогой, и машины разъезжались в правую сторону, в левую сторону. А прямо – только памятник Ленину, с макушки которого дождь наконец-то смывал голубиный летний помёт. Памятник ничего не делал, а просто стоял, глядя в даль, сжимая в одной руке кепку, а в другой свёрнутый в рулон лист бумаги. А между остановками не так то много людей. Только мокрая листва гладит трамвайные окна, размывая полоски дождевой воды. Но интереснее всего смотреть на людей, поэтому поворачиваю голову в салон. Там сидит печальный, задумчивый кондуктор в синем переднике и с чёрной сумкой, которую она положила на колени, обхватив её обеими руками. Неподалёку разместились две старушки. Они ещё печальнее кондуктора. Что-то не так в этой осени, то ли дождь, то ли сырость, то ли всё убывающее и убывающее здоровье и слишком большие цены на лекарства. Не понятно. А у самих старушек узнавать неудобно, им, судя по виду, итак ни до кого, а до меня тем более. Оттого я смотрю на красивую девушку, читающую какой-то конспект. Наверное, из политеха. Она сосредоточилась на тёмно-синих записях. Её прямой носик и волнистая прядь волос, замершая над тетрадью с тёмно-синим почерком, почему-то успокаивали меня. Хотелось перечитать все европейские сказки про принцесс и свинопасов, про пастушек и принцев. Глупое, сентиментальное желание. Но, чу, открылись двери, и вошёл ты. Грустный. Уставился в осень. Отдал деньги контролёру, скользнул взглядом по старушкам и минуту не отрываясь смотрел на студентку. Наверное, тоже что-то вспомнил, или она тебе понравилась… Потом увидел меня. Просто увидел. Не задерживал взгляда, но потом посмотрел снова, потом ещё раз. И, может быть, заговорил бы. Но промолчал. Достал из рюкзака книгу. Пытался читать, смотрел на меня. Я делала вид, что ничего не замечаю, а на ближайшей остановке вышла. Захотелось вдохнуть осеннего воздуха, много воздуха, потому что когда встречаешь особенного человека, не хватает ни воздуха, ни слов, ни мыслей, и даже чувства рано или поздно заканчиваются, а остаётся НЕОБЪЯСНИМОЕ. Ты остался в трамвае. Сорвал мой план проехать по кругу и не пошёл за мной, остался с той девушкой, у которой прямой нос и волнистая прядь. Так ты обманул меня. Я не знаю, почему ты это делал. Мне кажется, что только от трусости. А интересно, малодушие отличается чем-нибудь от трусости. Трус – это тот, кто трусит по дорожкам и тропинкам. Смелый ходит большой дорогой. У малодушного – маленькая душа, а у великодушного – большая. * * * Раскрыв зонт, брела я по аллее. В осени поэзии больше всего. Иногда кажется, что её притягивает то ли дождь, то ли желтеющие листья, то ли всеобщее предчувствие холода, а потому всеобщей грусти. Я уверена что настоящая поэзия рождается из печали, а «сатиры, нет, не нужно», я прошлёпала по луже и купила в бело-синем ларьке… Уже не помню, что купила. Не важно. Дойти бы до остановки и вернуться домой. Выпить чаю. Горячего с желтым российским сыром, брошенным на дно чашки, повязать в креслице свитер и подумать, или посмотреть телевизор, накрывшись цветным пледом, помурлыкать под нос глупенькую песню и забыть о тебе. Вот и трамвай, разрисованный рекламными картинками: «Лучшие пельмени от дедушки Сени». Лучшее небо в облаках из серо-белой ваты и с голубыми просветами, а по ветру летят тополиные листья, напоминая золотистые чипсы «Lays». Пиво. Пиво в твоих руках. Ты в окошке встречного трамвая смотришь в окно. Встречаешься взглядом со мной. Ты в недоумении. Куда уж тебе. Пока-пока. * * * Я смотрела на дождь и вспоминала твои глаза, тёмные и грустные. Ветер печально перебирал листья деревьев, как бы утешая и успокаивая их, но он то знал, что придёт и их черёд, и они тоже упадут на землю, как и те, другие, которые оказались там раньше. Ветер успокаивал и меня, шептал, что зима будет не долгой, что скоро придёт апрель и можно будет снова отправиться по кругу вслед за необъяснимым ощущением. Нужно только одеться потеплее и подождать. * * * Сквозь ожидания, метели и снегопады, морозы и оттепели пробиралась я к заветному времени – времени езды по кругу. В марте мой календарь покрылся синими крестиками, которыми я каждый вечер отмечала уже прожитые дни. В начале апреля я принялась выбирать маршрут и продумывать детали. Ведь если сесть где-то посередине между концами кольца, то нужно будет два раза упрашивать кондуктора не выходить из салона, а если начать свой путь на конечной остановке шансы на успех удваивались, так же, как и вероятность того, что меня выгонят, уменьшалась в два раза. * * * Заветный день наступил. Солнце светило ярко. Облака плыли по небу. Накануне был дождь. Как тепло, свежо, сыро, птицы заливаются, а я бегу к остановке, сжимая в руке давно приготовленные четыре рубля. Мимо ковыляет бабушка в беретке, а я уже без шапки и даже без бейсболки. Мир прекрасен и удивителен, когда ты молод и полон сил. Счастливее тебя только дети, шлёпающие по лужам с чупа-чупсами в маленьких руках. Трамвай затаился. Делал вид, что он не живой. На конечной остановке всегда так. Он поджидает беспечных людей, и когда те заходят в салон и рассаживаются по местам, закрывает двери и мчит их, куда его фары глядят. Я знала его секрет, но сознательно опустила ногу на подножку… А между остановками столько людей! Весна пришла. Пора гулять, влюбляться, сочинять глупенькие песни. И все такие нарядные, такие весенние. Даже бабушки раскрасили губы ярко-красными и морковными помадами, и надели лучшие платья. А студентам плевать на скорые экзамены и зачёты. Я сделала над собой усилие, чтобы не выйти из трамвая. Вцепилась в сиденье руками и улыбалась. «Сумасшедшая», – наверное, подумал ты, когда зашёл в салон на одной из остановок. «Ну и что такого», – ответила я мысленно и оставила казённый дерматин в покое. Сев напротив, ты внимательно посмотрел на меня. «Мы где-то виделись?» – спросил ты. «В трамвае», – ответила я. Ну и улыбайся, сколько хочешь. Не думала, что знакомство будет таким обычным. Ты по меньшей мере должен был спасти меня от каких-нибудь негодяев или одолжить рубль на проезд, ну или я тебе должна была бы одолжить или спасти… Но всё получилось, как у всех. Что ж, пусть так. Первые несколько минут смущения и бесконечная беседа. А потом, о, катастрофа, ты вывел меня из трамвая. Тот недоумённо покосился на меня фарами, но было поздно. Не могла же упустить такой шанс поговорить с необычным человеком. Тем более он приглашал. * * * Страннее странного, грустнее грустного… Иногда ты такой как все. Почему? Всё должно быть по-другому. Мир пляшет на острие иглы… К чему бы это? Уже не помню. Пиво, небо, чипсы «Лэйс»… Ты, я. Замеча… Нет. В сумеречные годы нужно сесть в заветный трамвай и спасти мир. Ну и что, что весна сияет. Время тёмное, небо ясное. Ты не понимаешь. Нет, я не Спаситель, и не Нэо, и не Фродо. Я. А кто же я? Мы ведь знакомились, знакомились, смотрели друг на друга долго, шептали наши имена. Каждая женщина хочет замуж. Может, тебе лучше тоже выйти и ходить по магазинам с авоськами? Может, никакого трамвая? Может и меня нет, а ты меня выдумала. Не было встречи осенью, и сейчас у тебя игра воображения. Нет, ты не бедная. Это я бедный выдумала меня, а теперь я мучаюсь в том мире, который ты сама выдумала. И рассказываешь про страшное время. Ладно, мне пора в придуманную тобой квартиру, к придуманным родителям, читать придуманные кем-то ещё книги. * * * Сволочь. Мир рушится у каждого по-разному. В зависимости оттого как человек видит. Я смотрела на то, как огромная картина рассыпалась на куски. Сначала развалились облака, потом разломалось небо, земля, поделившись на куски, падало в небытие. Когда ветром унесло последний листочек, на огромном чёрном небе засияли звёзды. По асфальту шла женщина, по дороге ехала машина. Аккуратно обходя лужи, женщина о чём-то думала и смотрела вперёд. Собаководы уводили домой своих чумазых питомцев в уютные квартиры, расцвеченные жёлтым электрическим светом. На кухне шумела вода в чайнике, ожидая своего часа: когда быстрым горячим потоком она соединится с сухими закрученными чайными листочками, а потом её разольют по фарфоровым чашечкам и будут долго перемешивать чайными ложечками из нержавеющей стали. На мосту прозвенит трамвай, птицы заснут, и только полная луна будет напоминать иногда круг, или кольцо, заветное, не сбыточное. |
| ||||||||||||||||||||||||||||||||
|