| Мирра Лукенглас |
2004-04-06 |
25 |
5.00 |
5 |
| |
|
| |
Warning!
Никто никого ни к чему ни в коем случае не призывает.
НА ПАМЯТЬ
В молодости Семен Иванович был заядлым охотником.
Ходил и на зверя и на птицу. Три лося были навечно
занесены в его послужной список, а для нынешнего охотника это немало: выбить лицензию в связи с
отсутствием наличия предмета первобытной мужской страсти -- проблема. А найти и убить -- удача. И ее благородие направляла дуло его двустволки довольно часто. Любил Семен Иванович рассматривать в кругу друзей фотографии, запечатлевшие его на поверженном лосе или кабане, со связкой мертвых уток у пояса,
над разнесенным в клочья зайчишкой (сам Семен Иванович, разумеется, такой снимок делать бы не стал, очень уж неэстетично, но Петя, старый приятель, удружил, да еще и преподнес с дарственной надписью
"Помни, Сеня, Сезон-73!"). Но смутное чувство
неудовлетворенности чем дальше тем сильнее овладевало
Семеном Ивановичем. Человек он был увлеченный, охота для него -- вторая жизнь, а может, и первая, кто знает, и хотелось Семену Ивановичу видеть результаты своей убийственной деятельности более полными, объемными что ли... Ведь фотография -- бумажка,
подверженная воздействию времени не менее, чем человек, и вот уже тот самый первый лось пожелтел
и потерял определенность очертаний -- так, коричневатое пятно под ногой в сапоге, не говоря уже о убиенных в ранней молодости утках. И утки-то те уже съедены, и не вспомнишь, куда твердой тогда рукой влепил смертельный заряд...
Но выход из положения, в котором оказался наш
обстоятельный герой, нашелся сам собой. Вернее, был
подсказан приятелем Семена Ивановича, который после десяти лет безвестного существования нарисовался на
нерадостном фоне старения нашего охотника. Приятель
Недогонов за эти 10 лет освоил профессию таксидермиста, о чем и упомянул в задушевном разговоре за бутылочкой "Зубровки". Выводы делайте сами... Ух как загорелся Семен Иванович идеей воплотить свою мечту в объемные (куда ж объемнее!), шерстистые
и оперенные образы выслеженных и им лично уничтоженных
представителей нашей небогатой фауны. "Вот только лося
мне уже вряд ли завалить, -- единственное, что огорчало Семена Ивановича перед началом открывшейся перед ним дороги, -- годы не те..."
Первое свое чучело Семен Иванович изготовил под
руководством опытного Недогонова из банальнейшей кряквы. Получилось неплохо. "Ты, это, Сеня, талант у тебя, ей-бо, талант, -- убеждал его таксидермист, наливая третий стакан обмывочного напитка, -- мое
первое кривое было и перья обмызганные, а
у тебя-то, гля, как живая!"
Успех окрылил Семена Ивановича, и он просто зубами
вгрызся в хитрую науку набивки чучел из бывших животных. Сколько книг, сколько практических советов специалистов, сколько терзаний насчет оформления, придания живости выпотрошенным трупикам -- об этом знал только он сам.
Тяжело приходилось Семену Ивановичу с
увековеченьем памяти крупных травоядных, которые изредка (тем обиднее!) попадались на его все еще боевом пути. Метраж квартиры не позволял поставить где-нибудь в уголке художественно выполненное
(а в эстетике оформления с годами Семен Иванович достиг определенных высот) чучело косули или -- чем черт не шутит! -- лося. Приходилось делать "бюсты". И они на стенах скромного жилища Семена Ивановича смотрелись совсем неплохо. Созерцание роскошных
оленьих рогов уносило охотника в иные дали и времена. Мрачный каменный замок, огонь в камине, аромат поджаривающегося мяса, изящные борзые,
слоняющиеся по персидским коврам... С годами,
несмотря на свое смертоносное увлечение, Семен Иванович становился все более сентиментальным и мечтательным. Если можно так выразиться, его чучела отличались романтичностью. Нехитрый северный цветок, прижатый лапкой куропатки, как бы застывшей в радостном предчувствии недолгого лета,
большие темные глаза косули, подернутые поволокой страсти... Глаза Семену Ивановичу (вернее, его произведениям) делал знакомый рецидивист-умелец, за свои многочисленные отсидки поднабравшийся мастерства в изготовлении всевозможных поделок и отличавшийся особым вкусом. Любовно выполненные им глаза придавали творениям Семена Ивановича необходимое жизнеподобие и создавали настроение и характер каждого набитого им экземпляра.
Но шло время. И эта на вид простая фраза
заключает в себе грустную истину -- Семен Иванович старел. Руки и глаза его не подводили -- чучела он делал с завидной сноровкой, был по-прежнему меток.
Но ноги, бедные ноги, неоднократно промерзавшие
во время долгих стояний в болотной воде... Короче, охота с некоторых пор для нашего героя была труднодоступным удовольствием.
Кстати сказать, удовольствием, как раньше, она не была уже давно. Единственное, что теперь двигало Семеном Ивановичем (он сам бы удивился, скажи ему кто-нибудь об этом) было желание приобрести сырье для своего нынешнего хобби. Окружавшие его мертвые птицы и животные стали смыслом жизни. На память, -- говорил он себе, ласково поглаживая уши еще теплого зайца, -- ишь какой гладкий, столбиком тебя поставлю, внуки мои на тебя еще посмотрят... Что заяц, -- говорил
он себе за работой, -- не убил бы я его, сдох бы он и сгнил в земле, или сожрали его хищники, косточек не оставили. А теперь вот он, как живой, просто живее всех живых, как памятник самому себе, как... Ленин, -- услужливо подворачивалось на язык. Но мысли эти, как человек старого закала, Семен Иванович от себя гнал, хотя никогда, несмотря на все тогдашние дискуссии в обществе и государстве, не сомневался он в
правильности подобного обращения с телом вождя.
Это же на память, чтоб знали, чтобы полное представление было, -- здраво рассуждал он.
Время же зайцев и уток, тем не менее, кончилось. Ружье отправилось на заслуженный отдых в чулан, а Семен Иванович затосковал. Подвернулся случай -- сделал для кабинета биологии чучела вороны и голубя -- дети принесли, -- но разве сравнишь... Постарался,
конечно, Семен Иванович, но души не вложил, и
удовлетворения никакого. Ходил по дому, стирал
пыль с рогов и мучался бездельем.
Была у Семена Ивановича кошка Маруська. Красивая, лохматая, редкой расцветки -- серо-каштановая, в пятнах. И жена была. Но жена, по причинам, о которых Семен Иванович не задумывался, однажды ушла, да так,
что он этого не заметил и хватился только на третий день. А хватившись, махнул рукой. Кошка же, напротив, осталась. И была единственным живым существом из окружавших Семена Ивановича. Но недолго.
Через полгода после ухода хозяйки она тихо издохла от какой-то своей кошачьей болезни. Семен Иванович понес было ее хоронить, но передумал. На память, -- решил он, и кошка украсила коллекцию неживых животных.
Теща, зашедшая как-то попить чайку и не знавшая о кончине Маруськи, сказала кыс-кыс, не дождалась реакции и была потрясена -- кошка выглядела как никогда живой и довольной. Кстати о теще: Анна Иннокентьевна, несмотря на негуманный поступок дочери,
оставившей скромнейшего Семена Ивановича в обществе недолго прожившей кошки, отношений с зятем не прервала и частенько захаживала побеседовать и помочь по хозяйству. Семен Иванович же относился к своей бывшей родственнице на редкость тепло. Надо сказать, что Семен Иванович женился в свое время на девушке
намного моложе себя и теща была старше его всего на два года. Женщина она была во всех отношениях приятная и даже больше того. Было время, когда Семен испытывал к Анне Иннокентьевне далеко не родственные чувства. Соображения морального характера не дали ему зайти слишком далеко, но чувство, скажем так, восторженной привязанности осталось, по видимому, навсегда. Анна Иннокентьевна, в отличие от дочери, к увлечению зятя относилась с одобрением. Всегда находила добрые слова, могла дать и толковый совет.
Так случилось, а случайность, как известно,
штука закономерная, что пес Анны Иннокентьевны,
французский бульдог Гастон, приказал долго жить, отравившись крысиной приманкой, и скорбящая хозяйка недолго думая решила увековечить память любимца. Семен
Иванович был готов к этому и не подкачал. Между прочим, сам того не замечая, с некоторых пор он смотрел на всех наших братьев меньших, как на потенциальные чучела, и то, что животные почему-то двигались -- бегали, жрали, чесались, выкусывали блох, - представлялось ему несколько неестественным и смущало. Руки мастера стосковались по работе, и постепенно понятия об ограничениях выбора стирались.
Несколько голубей, принесенных соседскими мальчишками,
голова издохшего жеребенка (сами понимаете, не лошади Пржевальского...), четыре кошки, коза, морская свинка, пара безвременно умерших хомячков в трогательном объятьи, крыса. На Семена Ивановича нашел шутливый стих, и крыса в очках, цилиндре и бабочке, опираясь на элегантную тросточку, стояла у него на холодильнике, скаля зубы и пугая все время забывавшую про нее Анну Иннокентьевну. Семен Иванович очень хотел бы раздобыть труп крысиной самки, желательно белой, в отличие от серебристо-серого самца в цилиндре. Анна Иннокентьена,
ознакомившись с его идеей, сначала заплевалась, но потом вдруг согласилась сшить платье и фату для мертвой хвостатой невесты...
Вот так, развлекаясь доступными ему способами, Семен Иванович жил в доме среди чучел и вспоминал о своих охотничьих подвигах. Странно, -- думал он, -- почему люди с таким подозрением относятся к набивке чучел домашних животных? На что уж алкаш Коля, и тот два часа упирался, не хотел, чтоб я у его загнувшейся скотины голову отрезал. На что, спрашивается, ему козья башка? Все равно закапывать. Ведь лыка уже не вяжет (уговоры происходили с привлечением подручных алкогольных средств), а одно твердит -- низ-зя,
грех над скотиною измываться... Вот интересно... И опять не к месту всплывало воспоминание -- Колин рассказ о посещении Мавзолея, в самых ярких красках. Кстати, Коля очень неодобрительно относился к предложениям демократов перезахоронить
Ленина, аргументируя свое несогласие с ними
теми же словами -- ни-ззя, грех. Непоследовательный
человек этот Коля, не разберешь его.
Пока Семен Иванович набивал все, что теперь
попадалось ему под руку, вплоть до мышей, Анна Иннокентьевна лежала в больнице. Собственное сердце, никогда ранее не беспокоившее, уложило крепкую и сильную еще женщину в постель и за пару месяцев сделало то, что не удавалось ни мужу-пьянице, ни трудной советской жизни -- сломило волю, заставило почувствовать себя старухой. С каждым днем ей становилось все хуже. Семен Иванович ходил в больницу, подбадривал и томился предчувствием скорой потери.
После смерти кошки, в свою очередь, теща стала единственным живым существом, с кем Семен Иванович мог общаться, не по делу, а ради самого общения.
И ему предстояло лишиться ее...
...Он тщательно готовился к мероприятию. Избегая
технических подробностей, скажу только, что
возвращался Семен Иванович с кладбища, бережно обхватив сумку, в которой лежала голова Анны Иннокентьевны. Все было сделано аккуратно, никто бы не догадался, что имела место эксгумация, тем более, что труп без головы был снова помещен в гроб и
захоронен соответствующим образом. Какая разница, -- убеждал себя Семен Иванович, -- с головой или без головы, червям на съеденье, -- а мне на память...
Работа закипела. Семен Иванович призвал на помощь свои
обширные познания, накопленные им за эти годы, а они
были весьма разнообразны и включали в себя многочисленные сведения о бальзамировании и мумифицировании людей, почерпнутые попутно,
но крепко въевшиеся в память.
Две недели потребовалось ему, чтобы завершить работу,
но результатами ее полюбоваться он не успел -- за ним пришли.
Дело в том, что бывшая его жена и, соответственно, дочь Анны Иннокентьевны сразу же после похорон уехала
в командировку, а вернувшись, заподозрила неладное.
Видите ли, кустик, который она самолично посадила
в головах у матери, оказался в ногах (был бы Семен Иванович повнимательнее к деталям, как в своем ремесле...), да и подвял к тому же. А при ближайшем рассмотрении выяснилось, что вроде бы и памятник как-то кривовато стоит, и гробничка слишком глубоко вкопана. Уж не ограбили ли покойницу (в гроб легла Анна Иннокентьевна с золотыми зубами)? Ничему не удивляющиеся судмедэксперты вместе с несколько ошалевшими милиционерами сделали вывод: ограбили. Золотые зубы пропали. Вместе с головой...
Характерно, что узнав об этом, пораженная горем дочь
воскликнула: "Это он, он сволочь, чучело набил!", что свидетельствует о качестве женской интуиции и понимании сути характера бывшего супруга.
Ее слова были восприняты с недоверием, но на квартиру
к Семену Ивановичу представители органов правопорядка все же отправились. И не пожалели об этом.
Войдя в комнату, вслед за побледневшим и растерянным
хозяином, оперативники застыли. В углу комнаты,
увешанной и заставленной головами и чучелами мелких и крупных животных, на подставке, обитой черным бархатом, по-королевски горделиво красовалась голова Анны Иннокентьевны, тщательно причесанная, с блестящими серьгами в ушах. Шея покойной тещи была украшена белоснежными елецкими кружевами, выгодно
оттененными бархатом подставки. Румяные губы покойницы
слегка улыбались, а глаза были скрыты элегантными
солнцезащитными очками итальянского производства (проблему аутентичных глаз Семен Иванович решить не успел: друга-рецидивиста просить было как-то неудобно, а на протезы у него выхода не было, по крайней мере, пока). Перед головой, отражаясь в стеклах очков, горела тонкая восковая свечка, и ее колеблющееся пламя оживляло лицо, играя тенями на крыльях носа и в уголках губ. Лицо улыбалось и дышало. Зрелище было столь фантастичным, что присутствующие
живые перестали чувствовать себя таковыми и на
мгновенье перестали дышать и думать. Но долг есть долг. "Макин, сними очки с... объекта, -- запнувшись, зачем-то приказал старший оперуполномоченный,
не в силах оторвать взгляда от огонька, пляшущего в темной бездонной глубине стекла, -- пригласите эту, как ее, для (голос его осел) опознания." Очки с опаской и стараясь не касаться "объекта", снял сержант, совсем еще пацан. Снял, задержал их в руке, и вдруг, уставившись на "потерпевшую", захохотал. Настолько неожиданно, что бывалые стражи порядка вздрогнули. "Макин, прекратить!" -- с отчаяньем крикнул старлей, но сержант, закрывший спиной от остальных голову на постаменте, не отрывая взгляда от увиденного, всхлипывал, и непонятно было, смеется он или плачет... А, когда, захлебнувшись своими странными звуками, он как-то резко дернулся в сторону, вздрогнул и старший. Оленьими, карими, блестящими глазами без белков смотрела на живых мертвая Анна Иннокентьевна -- и на потерпевшую, а тем более на жертву надругательства над трупом вовсе не походила.
"На память, на память хотел", -- раздался в наступившей вдруг после отсмеявшегося Макина тишине тусклый голос. Сжавшийся, постаревший в одночасье Семен Иванович решил наконец объясниться.
"Она же... я... не будет ведь... память", -- бормотал он, и все стояли, не зная, как жить эти ближайшие минуты. И нужно ли...
* * *
В коричневом байковом халате с загадочной надписью ОКПБ 12МО, размашисто намалеванной на спине черной краской, сидит на продавленной кровати Семен Иванович и тоскливым взглядом провожает редких ворон, нелепо машущих крыльями за зарешеченным окном. Глупая птица, суетливая, -- думает он, -- вот если бы головку набок, в клюв сыра кусочек грамм на 100-150, а правую
лапку отставить... И камушков беленьких
на подставку приклеить. Другое дело!
М.Л. и О.Б. - несколько лет назад
|
|
| Мирра Лукенглас |
2004-03-23 |
75 |
4.69 |
16 |
|
|
[MAT] Мама, можно я умру? |
|
|
|
|
| |
А вода темная, жестяная, неровная, а деревья плесенью покрылись. Это от дождя, наверное? Увязая в асфальте, двигаясь без ориентиров - возвращение
описано ранее в 4-м томе Всемирной истории исчезновений. Там, на желтых страницах, выцветшие буквы перемешались втихомолку, а старый библиотекарь, который читал ее в юности, забыл номера страниц и кегли заголовков. Корректор
снял с себя ответственность за поведение текста и исчез с последней страницы, а имя составителя, мужественно оставшееся в одиночестве, прочитал кто-то вслух и несказанно удивился - Фыва Пр.Олдж. Так и осталось. Вслух произнесенное - кто решится исправить? Свидетели слышали и несказанно удивились, но запомнили. Так и будет теперь - Фыва Пр.Олдж.
А внутри никто не решился вслух читать, но прочитал каждый свое и про себя. И ничего не сказал другим. Чтобы был шанс все изменить.
У меня был шанс. В кармане, за подкладкой.
Откуда мне было знать о нем? А вот кому пирожки горячие! А кому холодные! А кому кончились! Налетай, недорого отдам! Недорого возьму. Возьму да и покормлю голубей. Ух, слетелись, залетные, шизокрылые, колченогие. Зима-то кончилась, облезлые... Жрите пирожки с котятами, не все же им вас жрать...
В моей записной книжке есть один телефон. А позвонить не могу. Потому что -- это мой номер. Это я - 6 произвольных цифр, и меня опять нет дома.
Жаль, а то бы поболтали. Хотя мне нечего мне сказать - я и так все это знаю. Как и я...
И вот что было в те запамятные года.
Ветер-ветер перестань
есть хозяйскую герань
Ты попробуй это вкусно
русский письменно и устно
Мне привиделось однажды
будто конь мой вороной
покривился зашатался
раздвоился подо мной
Как у нашего порога
пострадавших очень много
все лежат и матерятся
божьей кары не боятся
От батончика пейота
ночью сдохли два койота
Кастанеда был голодный
проглотил утюг холодный
Точку сборки дон Хуан
положил к себе в карман
а в кармане за подкладкой
жил один мальчишка гадкий
Он не слушал папу с мамой
был разрезан пилорамой
Мамамама злые дети
не дают мне жить на свете
Мама можно я умру?
А вода темная, жестяная, а деревья щурятся на солнце,
а весна полнолуния мягко обволакивает и мешает разговаривать. Кому есть что сказать? Тебе? Мне? А я уже сплю. И мутная вода несет меня, и я еще проснусь
на песчаном пляже у серого камня, нагретого солнцем,
и маленькая бесхвостая ящерица скажет мне несколько слов. И я еще подумаю над тем, что ответить. |
|
| Мирра Лукенглас |
2004-04-20 |
76 |
4.75 |
16 |
| |
|
| |
Розовое пламя твоих ушей не дает мне покоя ни днем, ни ночью. Диковинные цветы, застенчивые тропические бабочки украсили бока твоего прекрасного черепа... Ты этим слушаешь? В такие изящные раковины должны, по моему мнению, течь дивные стихи, нежные намеки и возвышенные славословия... От слов же, которые тебе приходится слышать в нашем жестоком мире, твои чудесные
уши-цветы могут неминуемо завять, усохнуть, свернуться в трубочки... Но твое лицо всегда бесстрастно, и кажется, что все эти грубые фразы разбиваются о такие хрупкие на вид лепестки мочек, и, не достигнув цели, растворяются в мировом эфире, чтобы переплавиться затем в другие, более приятные слуху слова и молитвы, которые ты всегда встречаешь благосклонным
кивком головы и легкой улыбкой. Я с замиранием сердца
представляю себе мгновенный полет этих слов к твоему мозгу, сквозь эти уникальные природные аппараты, по сравнению с которыми вся звуковоспринимающая аппаратура кажется громоздкой, неуклюжей и несовершенной. Ты внимаешь восторженным хвалам
с улыбкой мраморной статуи, ты опускаешь ресницы,
и брови твои как-то удивленно приподнимаются, наконец,
в глазах вспыхивает огонек, и это знак того, что звуковые колебания тобой восприняты и осмыслены. Но ты смотришь мне в лицо, и вот уже твои глаза опять не выражают ничего, и мне приходится говорить вновь и вновь, чтобы увидеть в твоих очах сигнальные огоньки.
Это очень похоже на то, как в детстве я кричал в колодец, стараясь уловить момент, когда мой голос становится эхом. А сейчас я с детским восторгом наблюдаю, как мои слова входят в тебя через два изящных отверстия в голове и остаются в твоем сознании, уже успокоенные, опознанные и осмысленные тобой. Не возвращай мне их, как колодец или магнитофон. Я не хочу их больше слышать. Они мне не принадлежат. Делай с ними что хочешь -- забудь или отложи в укромный уголок памяти, а можешь сказать их кому-нибудь, только не мне! Не мне, умоляю!
Ничего не говори мне, только молчи и слушай, а если ты все-таки откроешь свой дивный ротик и попытаешься заговорить со мной, то я, клянусь зубом убитого мной аллигатора, который тоже любил поразевать
пасть, задушу тебя, потому что я не выношу твой мерзкий визгливый голос, потому что мне надоело слушать этот несусветный бред, эти чудовищные глупости, которые ты изрекаешь с видом пророчицы,
в конце концов, нельзя же так материться в твои тринадцать лет!..
Так думал постаревший Гумберт Гумберт, беспомощно глядя на свою юную подругу -- Лолиту с Машмета, развалившуюся на переднем сиденье его машины и почесывавшую розовое нежное ушко облезшим лакированным ногтем.
"И чуточку вульгарности", -- горько думал он, -- идиот несчастный!"
|
|
| Мирра Лукенглас |
2004-05-29 |
25 |
5.00 |
5 |
| |
|
| |
Куда же вы, граждане? Не уходите, побудьте со мной еще немного. Ну хоть капельку, чуточку, крошечку. Вот столечко-о-о... О-о-о... как грустно одному! Посидите со мной, подержите меня за руку. Я же
не прошу мне сопли вытирать или там... подгузники менять. Вы мне моральную поддержку окажите, пару слов ласковых, улыбку нежную подарите. Я ведь все верну. С процентами. Скажите, какой я хороший, какой добрый, как вам со мной хорошо было всегда...
Ты девочка, что насупилась, нет у меня шоколадки, там, на столе, потом возьмешь, когда все уйдут, если останется, конечно. Не смотри так, милая, я не кусаюсь. Я теперь добрый. Только вот грустно одному... Не уходите... Не оставляйте меня
с бабками этими скучными, опять они всю ночь будут что-то под нос себе бормотать, страницами засаленными шуршать. Я представлю себе, что это деревья за окнами листьями шуршат, вроде ветер подул, весенний, теплый... Ты знаешь, милая,
мне теперь не нужно глаза открывать, я и так все вижу. Хочу -- вижу, хочу -- нет. Когда плачут -- не вижу. Я же такой сентиментальный, боюсь, сам расплачусь. И чего они, женщины эти, все время плачут? Лучше бы посидели со мной, ну хоть немножко, улыбку мне, пару слов ласковых... А то бабки эти
все время, сами черные какие-то, носы красные, бугристые. Я видел, они за шкафом водку пили. И не закусывали, божьи старушки-то... А потом надо мной нависают, перегаром от них разит, и слова эти, как мухи, липнут. И не слушать не могу, хочу не слушать, а слышу....
Проходи, проходи, что ты стал в дверях. Подойди, не бойся. Много их тут, да они безвредные, не обидят. Садись, дорогой мой, садись, в ногах, сам знаешь, правды нет. Что хмурый такой? Случилось что-то? Как-то ты... все в сторону смотришь... Тебе в тягость со мной тут сидеть, я вижу... Ну ладно, я... Я понимаю, конечно. Скучно со мной... стало. А помнишь, как до утра, бывало, спорили на кухне, чай пили. Кстати, чайку не хочешь? Там на кухне пьют. Котлеты жарят, суетятся, а как совсем уж забегаются, чай пьют. Ты пойди, поздоровайся, родные мои к тебе всегда хорошо относились. Они там, правда, плачут иногда, но ты не обращай внимания -- бабы, глаза на мокром месте.
О, смотри кто пришел! Год его не видел. Как он у меня взял книжку почитать, так до сих пор несет.
Бог с ней, с книжкой, мне уже не почитать... Хорошо, сам пришел. Я тебя рад видеть, проходи, ну хоть постой рядом. Скучно же! Никто со мной поговорить не хочет. У всех свои заботы. Хоть бы музыку включили какую-нибудь. А то бабки эти совсем достали. Бу-бу-бу, себе под нос. Где они их взяли, в каком сундуке откопали? От них смертью пахнет...
Я их не хочу, лучше ты рядом посиди. Ничего, милая, посиди, нельзя же все время плакать. Погладь меня по лицу, я так люблю, когда ты меня гладишь... Руки у тебя совсем холодные, я их почти не чувствую. Ой, нос
какой смешной, красный, как у бабки вон той, справа. Ну вот, опять плачешь. Какие слезы у тебя холодные, я их совсем не чувствую...
Я ничего не чувствую, но все вижу и слышу... Куда вы уходите все время? Не хочу здесь с бабками! Господи, когда же все кончится? Мне скучно. Вот будете сами в гробу лежать, поймете. Попросите тогда -- ну, хоть кто-нибудь, побудьте со мной! А вас и не услышат. Жалко мне вас... Как грустно вам будет тогда... Как мне сейчас. Ну не уходите, пока я еще здесь, не бросайте меня! И бабок, бабок этих черных уберите. От них смертью пахнет...
|
|
| Saltsa |
2008-02-08 |
0 |
0.00 |
0 |
| |
|
| |
На днях поставил операционную систему Виндовз. Теперь периодически выскакивает сообщение "Осталось 30 (29, 28, ...) дн. для выполнения активации". В RидMи кряка на нерусском языке радостно написано, что такое сообщение будет выскакивать, пока не истечёт время на активацию, а потом исчезнет. Я бы на месте Майкрософт для увеличения продаж выпускал бы к своим продуктам заодно и кряки. Но такие кряки, какие в RидMи обещают избавление от останавки системы после прошествия времени на активацию, а сами останавливают систему день на девятый. Разумеется, распространять их следует нелегально. |
|
| Мирра Лукенглас |
2004-05-17 |
25 |
5.00 |
5 |
|
|
[MAT] Космонавты, вперёд! |
|
|
|
|
| |
Космонавтам трудно ходить по земле, земное притяжение
за пятки держит. Следует заметить, что вышеупомянутое
явление весьма неприятно действует на нервы, расслабившиеся в безвоздушном пространстве. Они натягиваются, как стальные струны, и редко кто удержится от искушения сыграть на них навязчивые
земные мелодии. Если вы когда-нибудь увидите человека,
безразлично какого пола: мужеского, женского или детского, который идет с видимым напряжением и неудовольствием, -- знайте, перед вами космонавт. Уступите ему дорогу, она и без того трудна...
Сны на орбите. Без сахара. Крошечный шарик в иллюминаторе удаляется с каждым днем, или это оптический обман, и Земля просто-напросто уменьшается, и непроснувшийся космонавт с ужасом думает, что космодром в казахской степи приобрел размеры носового платка, и некуда поставить даже ногу, не то что спускаемый аппарат...
А тень "Челленджера" медленно закрывает лунный диск,
но невидимый дискобол уже размахнулся, и все бицепсы и трицепсы полны силой и здоровьем, и кровь с шумом бежит по жилам, и каждый эритроцит, как наливное яблоко, катится по головокружительным тоннелям, и скромно пробирается по стеночке заблудившийся вирус иммунодефицита. Он здесь не ко двору...
Ах, луна, луна. Как часто... Впрочем, космонавту,
если только он настоящий мастер своего дела, некогда любоваться на твое глупое круглое лицо. Попробуй, луна, покажи ему язык, подмигни в иллюминатор -- идеальную раму для твоего портрета, и мы посмотрим, достоин ли он высокой правительственной награды за свое непоколебимое мужество, женство, детство.
Грустный Президент в Кремле прислушивается к звуку шагов в роскошных коридорах, поглаживая сохранившимися пальцами золотую звезду Героя, и ждет, когда в кабинет весь в цветах и вспышках блицей войдет легкой, но так трудно дающейся ему походкой мужественный, женственный, детственный космонавт, и Президент склонит свой белоснежный чуб на плечо,
припорошенное звездной пылью, и золотая звезда украсит
могучую грудь героя, не подвластную энтропии.
Что-то случилось, что-то должно случиться. Но с кем? Алая луна покачивается в небе, неуклонно приближаясь к съежившейся, обезвоженной земле, и космонавты становятся цепью, держа друг друга за руки и возведя безумные очи к ухмыляющейся от сознания своей безнаказанности луне. И дрожь волной проходит по цепи от Аляски до Огненной земли, и невидимые телеграммы скороговоркой несутся по свету. И нарастает гул, и крепнет, и слышны отдельные слова на разных языках, тихая, но грозная песня накатывается, как цунами, звонкие детские голоса обреченно взмывают
в недоброе небо, и стекло иллюминатора, там, в космосе, покрывается сеткой мелких трещин, и станция "Мир" тяжело вздыхает, как старая лошадь в своей безвоздушной конюшне.
А на Земле наступает тишина... Усталые космонавты,
потирая занемевшие руки, расходятся по домам, тяжело, но уверенно ступая по благодарной им Земле.
Тень "Челленджера" проносится над белокурой детской головой. Ветер. Ночь. Скоро.
Ельцинских времен текст, ЕБНу и посвящается. Забавный он тип! :)))
|
|
| Мирра Лукенглас |
2004-04-20 |
57 |
4.75 |
12 |
|
|
[MAT] Калипсольная Одиссея |
|
|
|
|
| |
Посмотри на меня, я не шучу. Я разучилась шутить этой зимой. Все шутки сразу же подхватывал холодный зимний ветер, а когда приносил назад южный, они становились горькой правдой. И этой правды слишком много. Давай лучше отправимся туда, где нет ни правды, ни лжи, где тебя (если только это ты) несет по нескончаемым коридорам, или эти коридоры несет сквозь тебя?
Велюр и бархат. Где мое тело? Оно только что было здесь... Может быть, я умираю. Да, я очень быстро умираю вдоль чего-то длинного и синего. И мне не страшно. Не страшно умирать. Я не знаю, что мне не страшно. Мне никак. Не холодно, не жарко,
не страшно, не интересно... Я знаю все и ничего.
Или это не я? "Я человек?.. Где я нахожусь..." Без вопроса. Это все, что ты однажды успела сказать, а потом стало нечем говорить. Там нет звуков, кроме Ы, там нет ничего привычного, и что такое зима, что весна, что вообще время? Время, милые мои, такая фигня... А еще там нет никого из тех, кого тебе приходится знать в этом мире. Там нет ничего живого и
разумного, и это, как ни странно, не напрягает. Даже музыка... Где музыка? Что такое эта музыка. Только Ы, нескончаемое Ы где-то у тебя во рту. Где твой рот? И великая сияющая кошка с зеленоватыми квадратными глазами, ты уже можешь гладить что-то, что здесь кошка, а там... Там? Покажите мне это там... И вот как
получается. Я это ты, ты это кошка с зелеными глазами, а кошка это мир, который колесо с золотым (что такое золото, а?) ободом и черной, бархатной, стремительно вращающейся вокруг тебя, внутри тебя, поверхностью, а в середине мира -- все. И ничего. Абсолютное все
и абсолютное ничего, которое как раз и все... А еще фиолетовая, светящаяся изнутри девушка (где я могу увидеть таких девушек?!) танцует в прозрачном цилиндре с делениями (что-то знакомое, где я это видела?). А ее лицо... Это не лицо, нет... Это все лица. Лица всех живых и неживых тварей, и мне хочется смеяться от счастья. Я понимаю. Это лицо нимфы Калипсо... Если бы я знала, чем смеяться!.. А теперь я уже возвращаюсь... И появляются имена, открывающие двери (нет таких дверей!), и появляются руки, мысли, фразы. По-моему, я возвращаюсь. Потолок, стены, музыка, лицо рядом. "Эт-то т-ты? А... где же смерть?"
|
|
| Мирра Лукенглас |
2004-05-21 |
15 |
5.00 |
3 |
| |
|
| |
И вновь возвращается одна старая, но не забытая мной тема. Я не знаю, где была ты все это время, донья, но ты верно чувствуешь, что пришла пора материализоваться в осеннем воздухе, сгуститься в утреннем тумане, неспешно пройтись с мелким дождем по мокрому асфальту
живущего предчувствием зимы города... Опять я узнаю твои скорбные и нежные черты в зеркале, которое вдруг перестает отражать мое мрачное лицо и затягивается легким желтоватым дымом, отражающимся в нем, и это, наверное, ты, а может быть, я ошибаюсь, может быть, я все еще сплю, ведь так сладок и тревожен утренний сон под теплым одеялом, из под которого не хочется даже высовывать руку, чтобы принять предложенную папиросу. А потом я думаю о тебе, и мне приятно и грустно
вспоминать наши безмолвные беседы у открытого окна,
за которым тихо шелестят уже мертвой листвой каштаны,
отягощенные зелеными колючими плодами, и холодный ароматный воздух...
Сколько сентябрей назад это было?
Ты шла по ночным улицам, и не видели тебя ни осоловевшие девушки в ярко освещенных киосках, ни замерзшие милицейские патрули, ни бродяги, бесцельно скитающиеся в алкогольных пространствах города,
которые так не к месту пересекаются с патрулируемыми переулками. Твои руки в тонких кружевных перчатках, твой черный плащ, твои легкие шаги... Ты знаешь, где искать тех, кто ждет с тобой встречи, и я из их числа. Мое окно открыто, я жду тебя. Мне надо рассказать тебе о многом. И я буду говорить молча, не отрывая взгляда от твоих колец. Я никогда не смотрю в твои глаза, и ты знаешь, почему. Они слишком черны и бездонны, а мне еще рано знать, что там, в этом не отражающем ничего обсидиановом зеркале. Мне достаточно серебра твоих колец и искристого сверкания твоих аметистов, а почему я решила, что это аметисты? Мне никогда не приходилось видеть таких камней. Они холодны и остры, как осенние звезды перед рассветом. Их беспощадный блеск не позволит мне лгать, и я говорю, говорю то, чего не услышать никому, кроме тебя... Ты молчишь, но это ответ. Ты не смотришь, но это взгляд. Ты спокойна и терпелива... пока... А утро вновь затянет твой облик
желтоватым дымом, и я закрою окно. Я увижу мельком
твой силуэт в глубине проходного двора, но заспанные
люди идут, опустив головы, им не увидеть даже тени твоего плаща. И есть еще один, отдавший себя во власть бессоннице, он знает о тебе, но ему нечего рассказать.
Поцелуй его за меня, и если он почувствует легкое касание твоих губ, шепни обо мне...
Сколько сентябрей назад это было?
Ты не затерялась под тяжелым нынешним небом,
тебя не обманули эти холодные дни, ты идешь своей дорогой, и нежно звенят твои кольца, и стелется тенью птицы твой плащ, и ты еще зайдешь ко мне. Мы так давно не виделись... О, донья Соледад, я слишком хорошо помню наши прошлые встречи, и может быть, на этот раз я смогу взглянуть в твои глаза и, взмахом твоих ресниц уловленная, исчезну в их черной глубине, и прижмусь, наконец, лбом и ладонями к обратной стороне зеркала,
и посмотрю твоими глазами, и засмеюсь от счастья,
но смех мой услышишь только ты и никому не расскажешь об этом. А в другом, еще не наступившем сентябре, все будет по-другому...
|
|
| Мирра Лукенглас |
2004-04-19 |
40 |
5.00 |
8 |
|
|
[MAT] И не проси меня поступить иначе |
|
|
|
|
| |
Объясни, что сделать мне с этой осенью, чтобы коснулись моего горячего лица ее золотисто-розовые крылья, чтобы сгорело мое вчерашнее сердце на ее дымном костре, и распустился в груди бледный, как сентябрьское небо, цветок с острым и горьким запахом полыни. Звезда моя в холодном небе, песок мой среди черных камней, любовь моя, время восьмой луны.
Семь -- плавают в стеклянной воде, неслышно шевеля плавниками. Круглые и золотые, как монеты, как знак моего возвращения в осень. Среди дней же выберу лишь один, пусть бьется в ладонях, щекочет осторожные пальцы, я не смахну с него золотую пыльцу,
мне есть, что прошептать ему, а они услышат,
ведь ты расскажешь все, когда я отпущу тебя в ночь.
И вернись, не сейчас, чуть позже, пока еще тепло,
лети на свечу в открытом окне, но прошу, не закрывай глаза, даже если слышишь мой зов. Не лети наугад, ветер колеблет пламя, а твои крылья так нежны...
Кто из нас вернется раньше? Я ли почувствую твое
незримое присутствие где-то рядом -- время благосклонно ко мне, и несколько тысяч лет, как взмах ресниц... Или ты услышишь мой немой крик -- твое имя -- в каждой пылинке, унесенной беспутным ветром.
Севернее меня только осень.
Но прошу, не закрывай глаза!
Я сон, утренний морок, незачем искать меня в складках простыни, вспоминать меня, удивляясь несообразностям и поворотам сюжета. Я не сбудусь. Не стану, как щенок, тыкаться холодным носом в руку. Я не твой сон, просто было ветрено и темно, а окно открыто. Ты никогда, запомни, никогда не увидишь меня наяву, и я не повторюсь в следующее полнолуние, зря ты пьешь снотворное. Это ключ не от моих дверей.
И не ищи того, кому я принадлежу по праву, чтобы уточнить имена и детали. Никто не говорит об этом, все уже случилось, и не ты тому виной. Впрочем, тот, кому мне не довелось присниться, все равно не спал в эту ночь.
Я же просил тебя, не закрывай глаза!
Их имена известны немногим, но те, кто встречался с ними, знают их в лицо. Осень тишины и горького дыма длится лишь миг, но листья ее падают весь год, всю жизнь, они летят на огонь в открытом окне, они разговаривают с теми, кто отчаялся услышать,
на них летопись наших снов, несбывшихся и забытых, они закрывают глаза осени, и только голос ее, одинокий и печальный, поет нам ночь, и ветер уносит его на север. Мы смотрим вслед, но слишком темно, и мы смежаем веки, чтобы слышать сердце. Оно молчит, и я опять не знаю, что сделать мне с этой осенью, чтобы не увидеть,
не услышать, не коснуться ее.
Я закрываю глаза, и не проси меня поступить иначе.
|
|
| Мирра Лукенглас |
2004-04-07 |
25 |
5.00 |
5 |
|
|
[MAT] За нами остаются сожженные города... |
|
|
|
|
| |
За нами остаются сожженные города. В нашей памяти зияют черные дыры. Черные кошки нагло шествуют через наши тропы, даже когда мы выбираем другой путь. Мы выбираем другой путь? Нет, это он выбирает нас из многих, толпящихся у его начала, которого нет.
Все происходит с нами. Мы происходим всегда. Каждую ночь мы рождаемся заново и живем в новом мире. И если повезет, умираем, чтобы следующей ночью начать все с нуля. И мир, созданный для нас на эти пять-шесть часов, распадается, разлетается вдребезги,
и потом эти дребезги ложатся незаметными кирпичиками в
постройку нового, иного города -- когда-неизвестно, зачем-непонятно.
Мы приходим друг к другу в гости, мы живем пятичасовую вечность по законам мира, созданного для нас. Но я не знаю, как мне живется и умирается там, в твоем мире, а ты и не догадываешься, как я ищу тебя много-много лет в своем. Ищу и нахожу, и ты совсем такой же, как взаправду, и тоска моя по тебе жжет, сконцентрированная в заданном на эту ночь пространстве, но утром ты не помнишь, что говорил мне у стен моего города этой ночью, когда я нашла тебя после долгих скитаний по окровавленному лесу, в котором были только улыбающиеся мертвые старики,
и никто не видел тебя, а значит, ты жив, ты где-то рядом. Есть, правда, один способ найти тебя, и он прост -- но так трудно проснуться...
Однажды ты вспомнишь, как ты жил в моем сегодняшнем ночном мире. Ты расскажешь мне, где ты был, почему случилось так, что мне сказали: "Его нет..." Ты все объяснишь, ведь ты слышал мой крик
в этом лесу, я звала тебя, ведь ты слышал?
Если бы я могла взять тебя в свои сны... Ты бы не догадался, что живешь в них не по своей воле. А в своих -- разве по своей? Я бы сделала все, чтобы тебе было легко и приятно. Я бы избавила тебя от ночных кошмаров, и заодно -- себя, ведь самый кошмарный мой кошмар -- искать, продираясь сквозь колючие ветки
и падая в пропасти, на дне которых день без тебя... И ты будешь рассказывать мне свои сны, не подозревая, что я знаю все, что случилось с тобой, с нами этой ночью, в мире, созданном для нас. А я ничего не расскажу тебе, я буду лишь понимающе улыбаться,
когда...
Как важно знать, что ты жив... Даже во сне. Я не хочу умирать в твоих снах, и не позволю тебе умирать в моих. Если нет у меня такой власти, хорошо, я буду искать тебя. И найду, даже если мой сон будет слишком длинным, а жизнь... жизнь... жизнь...
|
|
| Лощёнова Наталья |
2007-01-11 |
85 |
5.00 |
17 |
| |
|
| |
У меня такое ощущение, что Ты всегда у меня был, есть, будешь...
Есть будешь? Сегодня на ужин грибы. Галлюциногенные. Хочешь, открою Тебе фантастические миры?
Внедрюсь в Твою душу и буду гулять в Твоих снах, жить в Твоих стихах, отражаться в Твоих зрачках по утрам. Ведь глаза – зеркало души?
Не души меня своим отсутствием. Я всё равно буду верить в то, что Ты всегда у меня был, будешь, есть...
|
|
| Мирра Лукенглас |
2004-07-12 |
5 |
5.00 |
1 |
| |
|
| |
Второй раз ты предал Родину через полгода после призыва в армию, сменяв священную обязанность ещё полтора года голодать и корячиться на тумбочке в сапогах и ружье на психопатию мозаичного круга (!) и свободу оттягиваться в родном городе. Стране нужны герои - пизда рожает дураков…:))))
NEXT
|
|
| Мирра Лукенглас |
2004-04-07 |
24 |
4.80 |
5 |
| |
|
| |
Домовой переезжал в новый дом в лапте. Нельзя в новом жилье без "хозяина". Он хоть и сердитый и обидчивый, а без него -- страшно. Ну застучит ночью в дымоходе, всех перебудит, так хоть знаешь -- свой,
а мало ли всякой нечисти неприкаянной кругом шляется... Зато и предупредит, если случайно заглушку закроешь -- заволнуется, грохнет чем-нибудь в печи,
аж из поддувала искры столбом. А ведь бывало -- люди целыми семьями угорали. Заснут в тишине, а утром не проснутся... Без защиты трудно.
Я лежу в темной комнате на кровати и слушаю радио. Какой-то радиоспектакль. Грудной женский голос внятно произносит красивые слова. Ему отвечает сочный баритон. О чем они -- я уже не понимаю. Я мечтаю,
уткнувшись лицом в подушку, и мечты мои обрывочны и приятно смутны. Все они начинаются со слов: "А хорошо бы..." Впрочем, мне и так хорошо. Бабушка возится на веранде, гремит кастрюлей и ругается с дедом.
Я знаю, что будет на ужин и причину ссоры. Картошка и махорка. Естественно, на ужин -- картошка. Радиоспектакль в комнате, радиоспектакль на веранде. Развязка наступает одновременно. Дед сбегает в сад, звучит выстрел, раздается театральный женский вопль, падает кастрюля на веранде и бьют часы.
Часы -- в зале. Немецкие, конца тридцатых, с медным маятником. Дед починил, а бабушка недовольна: бой громкий. А мне этот бой часто будет сниться потом, когда умрет дед, дом продадут и часы замолчат, теперь уже навсегда. Все кончается. В уже чужом саду
цветут ли теперь в апреле подснежники, как тогда, сплошь? Синее небо, синяя земля. Сколько раз я видела это потом и не здесь, но...
До сих пор, наверно, пахнет чабрецом и душицей на чердаке, где я рылась в старых вещах. В моем детстве много было игрушек, хороших и разных, но шкатулка "привет с юга", гриф от гитары, старые будильники... И фотографии артистов 40-60 годов: Нинель Мышкова,
Руфина Нифонтова, Всеволод Ларионов. Красивые имена,
красивые кукольные лица. Заочное кино. Однажды я стащила с чердака позеленевшую граммофонную трубу (как только смогла -- такая маленькая была...) Отыскался и граммофон, и иглы, и пластинки -- тяжеленная
стопка. Морилка, лак, суконная ветошь, манипуляции с масленкой -- и заработало! Синее небо, синяя земля, синий платочек. Натоплена печка, постукивает в такт домовой на чердаке, шуршит иголка. Я читаю старые учебники (дед кочегарит в школе, списанные приносит).
История средних веков, как ты скучна будешь через пять лет, в школе! Милый глупый Печорин, хрестоматией причесанный, я тебя знаю давно. Ты жил там, в этом доме, и нам не было скучно.
... Иногда мне кажется, что это был мой единственный дом на земле. Он стоит себе, но это уже не он. Лаптя для домового не нашлось... Да и куда его везти?
|
|
| Мирра Лукенглас |
2004-04-12 |
10 |
5.00 |
2 |
|
|
[MAT] Дневник человека, уставшего бояться |
|
|
|
|
| |
14 мая 199* года в *ский РОВД пришло письмо, содержащее сообщение о самоубийстве трех человек в квартире по указанному адресу. В конверт был вложен
ключ от квартиры и сберегательная книжка на имя гр-на С.
Из протокола, составленного сотрудниками милиции на месте происшествия: "В однокомнатной квартире, принадлежащей гр-ну С. обнаружены три трупа: гр-на С. и его несовершеннолетних сыновей Константина
и Федора, 9 и 5 лет соответственно". Экспертиза показала, что смерть всех троих наступила от передозировки сильнодействующего препарата (один из барбитуратов). При осмотре помещения был обнаружен дневник гр-на С. , из которого следовало, что данные лица покончили жизнь самоубийством совершенно сознательно и добровольно и материала
для возбуждения уголовного дела нет.
Содержанием же дневника заинтересовались специалисты-психиатры института им. Сербского. Ими были сделаны определенные выводы, которые не представляют интерес для непрофессионалов, но,
по их и нашему мнению, сам дневник дает основания не только для диагноза душевного заболевания,
но и для диагноза социального. Выдержки из него мы представляем вашему вниманию
12 сентября 199* года
Нам опять выдали зарплату телевизорами. Денег нет и не будет. Один я уже договорился продать, а второй оставил -- наш "Рекорд" окончательно сдох. Надо скорректировать цвета. Маша сказала: "Хорошо, что ты работаешь на таком производстве, а не пасту зубную делаешь...". Нет ли в ее словах насмешки?
15 сентября
Маша сегодня утром спросила, что я буду делать,
если она вдруг умрет. Что за глупости лезут в голову?
Я, конечно, сказал, что все это ерунда, но я... Я не знаю... Я, в самом деле, не знаю!
20 октября
Вчера мы хоронили Машу... Я ненавижу тот день,
когда я привез домой этот чертов телевизор... Он взорвался, когда она протирала пыль на подоконнике. Она успела лишь крикнуть детям: "Бегите к Лене!" Соседка вызвала пожарных и скорую... Скорая опоздала совсем на немного. Я не знаю, как мне дальше жить. Эх, Костик, Федька -- остались мы одни...
23 октября
Вышел на работу. Все как в тумане. Я не могу смотреть на эти кинескопы. Они взрываются в моем мозгу, и все заливает красным. Это слишком ярко. Это кровь... Маша... Мне очень больно, Маша.
28 октября
Я ухожу с работы. Не могу своими руками делать орудия
убийства. Конечно, это смешно, но слишком еще свежа рана. Может быть, потом, когда-нибудь. Устраиваюсь в ремонтную мастерскую. Холодильники не взрываются...
1 декабря
В последнее время неважно себя чувствую. В голову лезет всякая ерунда. А вдруг Федя, заигравшись, как-нибудь опрокинет на себя холодильник. Я не буду виноват, ведь его сделал не я...
А если отремонтированный мной холодильник, ну представим такую ситуацию, упадет и придавит маленького ребенка. Кто будет в этом виноват? Я или не я? Нет, конечно, но косвенно... Да я об этом и знать не буду! А если, ведь может быть такая возможность, встречу я однажды одного из своих клиентов и он мне об этом скажет. Кстати, так сказать... Все это глупо, но неотступно. Я не знаю, что делать...
11 января
Я устал бояться за детей. Я не могу
жить под грузом такой ответственности. Я боюсь покупать вещи, вдруг они станут причиной смерти кого-нибудь из детей... Я боюсь покупать Федьке даже мороженое, а вдруг (Господи, как надоело мне это страшное "вдруг"!) он простудится, получит какое-нибудь осложнение и умрет... Я себе этого не прощу!!! Я (иногда такое накатывает) боюсь сам себя.
Я спрятал все острые и режущие. Представил, что вот чищу, я например, картошку, а Федька с Костиком бегают и Федька подскальзывается на шкурке. И на нож.
Даже писать об этом страшно, не то что думать... Я не могу так жить. Я не хочу быть причиной, прямой или косвенной, смерти моих детей... Я не сумасшедший. Они не замечают за мной странностей. Пока, по крайней мере. Я не могу умереть, потому что им без меня придется трудно. Я у них остался один после матери...
18 февраля
Я запретил Костику ходить в школу. Забрал документы якобы в связи с переездом. Это мука -- прослеживать
мысленно весь его путь от дома до школы, представляя,
что может случиться по дороге с девятилетним мальчиком. Если бы я мог бросить работу, чтобы встречать и провожать его...
20 февраля
Вахтером работать поспокойнее. Почти месяц я отдыхал
душой (относительно, конечно) после ремонтной.
Но моя дурная голова... Я представил, что
мимо меня проходит какой-нибудь неожиданно сошедший с
ума рабочий (ведь может такое случиться?!) с
самодельным взрывным устройством (не могу же я обыскивать всех) и гибнет несколько человек. Я не хочу быть причиной! Я ничему не хочу быть причиной. Я боюсь ответственности. Она слишком тяжела. Как я раньше мог быть таким безразличным к судьбам людей? Ведь каждый из них для кого-то, как для меня Маша.
Человек должен умирать естественной смертью, а
не от нелепой (на первый взгляд) случайности.
Автомобили, телевизоры, плохо закрепленные балки,
неисправные самолеты... Ведь этого могло и не быть.
Не купил человек билет в самолет, не досталось ему,
пришел поздно -- а самолет грохнулся... А был бы чуть пособраннее -- накрылся бы вместе с другими. Вот, говорят, курить -- здоровью вредить. И многие умирают от рака легких. Да. Но вот сидел парень
в "шестерке", курил. Рядом "Камаз" с лесом разворачивался. Уронил сигарету, наклонился, а в это время бревно -- крышу снесло напрочь. А не курил бы -- вместе с головой снесло бы. Так только спину поранил стеклом... Я замечаю, что стал "коллекционировать" такие истории... Фатум, судьба, рок... Но ведь можно избежать. Если бы знать, как... Завязывать ли шнурок, когда уже подошел трамвай, или лезть в него изо всех сил? Опаздываешь? А если при выходе на проезжую часть тебе на него наступят? Случайно... Вот, когда пишу, как-то легче становится... Я прочитал, что это называется сублимация. Сублимируюсь, значит...
8 марта
В этот день я всегда дарил Маше цветы. Купил и сегодня. Поставил в ее любимую вазу. Дети в последнее время какие-то вялые. Может быть, от питания. Я не покупаю мясо -- а вдруг там какой-нибудь возбудитель болезни? Яйца, молоко -- из рациона исключил, когда
прочитал в газете о массовых отравлениях сальмонеллой.
Фрукты, овощи -- неизвестно, чем их там удобряют и опыляют. Хлеб. Каша, только на растительном масле.
Варю вегетарианские щи и супы. Варю подолгу, несколько раз кипячу. Невкусно, зато безопасно. Федя вчера
попросил шоколадку. Я прочитал ему статью из журнала "Спрос" об отравлениях импортным шоколадом. По-моему, он на меня обиделся. Как ему объяснить, что я стараюсь ради его блага?
13 марта
Спрятал на антресоли часть электроприборов -- миксер,
кофеварку. Врезал замок в кухонную дверь. Если
что-то варю -- запираюсь, чтобы застраховаться от случайного появления на кухне детей.
Газ -- это вам не шутки. На ночь запираю двери в ванную и туалет. Сонный ребенок может пустить струйку мимо унитаза и подскользнуться на мокром кафеле... Купаются они под моим присмотром. Кран с горячей водой
поворачивать запретил -- вдруг сорвет, а там почти кипяток. Наливаю в ванну теплой воды, и никакого душа -- холодную воду могут отключить в любой момент, польется кипяток, пока закрутишь, да вдруг он еще и сломается в этот момент...
18 апреля
По-моему, дети меня боятся. Я не устаю объяснять
им, что все, что я делаю -- ради их безопасности.
Уходя на работу, я связываю их эластичным бинтом и заклеиваю пластырем рты. Сажаю в чулан, где дверь замаскирована мной (неделя работы!) под стену.
Если в мое отсутствие ворвутся грабители, они могут убить детей от злости, что в доме почти ничего нет... Все вещи, которые могут причинить зло, я продал. Спим мы на полу, едим тоже из одной кастрюли, которую я прячу после еды. Я не знаю, каким образом она может нанести увечье, но прячу на всякий случай, как и ложки. Вилки я выбросил, после того, как прочитал заметку про женщину, проглотившую вилку.
З мая
Сегодня я проснулся с чувством тревоги.
Я как-то рассуждал о естественной смерти. Оказывется, ее нет! Все люди умирают насильственной смертью. Одних убивают пули и автомашины, других вирусы и микробы, третьих тоска. Мы не знаем, сколько может жить человек, и какие условия ему нужны, чтобы жить... вечно. Наш организм не старится сам собой. Его медленно убивает агрессивная окружающая среда -- воздух, которым мы вынуждены дышать, вода, которую приходится пить и которая льется с небес, земля, которая просто напичкана самой разнообразной смертью,
как лавка колониальных товаров. Говорят, стерильность
окружения тоже не спасает. Мы не умираем естественной смертью. Нас рожают одни, а убивает другое. Прав был Тарас Бульба, как это ни смешно. Я, только я,
имею право на смерть своих детей. Легкую, немученическую смерть. Если я им ее не дам -- об этом позаботится кто-то другой или что-то другое. Я хочу, чтобы они умерли, не страдая. Я смогу им объяснить все. Я сам уйду вместе с ними. И мне плевать, как посмотрят на это люди, как посмотрите вы,
читающие этот дневник, потому что я решил -- я оставлю
его, во-первых, как свидетельство нашего добровольного ухода из жизни, во-вторых, как предупреждение всем, у кого есть дети. Я не знаю, нужно ли бояться за них, как это было со мной, или позволить им жить своей жизнью, со всеми ее случайностями, нелепостями, маленькими смертями на каждом шагу... Дать им умереть выбранной кем-то или чем-то смертью. Я в самом деле не знаю. Но я свой крестный путь прошел вместе с ними, и у меня нет больше сил быть ответственным за них и за себя.
Я не могу умереть один. Я не хочу, чтобы они вспоминали обо мне, как о человеке, отказавшемся от них. Возможно, я болен. Может быть, серьезно. Тем лучше. Я просто ускорю процесс. Я порвал с христианством, не оправдывающим самоубийства. Я не убиваю себя и детей. Мы -- не самоубийцы. Мы просто не хотим позволить убить себя кому-то или чему-то.
Они не имеют на это права. Мои родители, единственные,
кто имел право на мою смерть, к сожалению, давно умерли... Простите меня... Нас. Мы уходим. Нас нет и не будет. Это очень легко. Правда...
14 мая
Все, сегодня все. Я не буду рассказывать, как я убедил
детей, но они приняли препарат добровольно. По-моему, тоже устали, как и я. Они умрут легко. Федя уже спит. Костик лежит и смотрит в потолок. Лицо его спокойно.
Я тоже ложусь спать. В милицию я отправил письмо
и ключ от двери. Не хочу напрягать соседей обнаружением наших мертвых тел. Деньги на похороны лежат на моем счете. Сберкнижка тоже отправлена в милицию. Нас похоронят без особых проблем. Ведь обычно похороны -- это бестолковая суета вокруг людей, которым она уже не нужна. Все, я очень хочу спать. Мы чисто вымыты, одеты во все самое лучшее... Прощайте, бедные люди, вам еще предстоит умереть. Вас еще предстоит умертвить, пожалуй, так точнее... Маша, милая, мы одна семья. Мы были...
|
|
| Красный медведь |
2008-02-28 |
20 |
5.00 |
4 |
|
|
[MAT] Диолог навеято разговором Я.С анд А. В |
|
|
|
|
| |
москк
кость
лоск
злость
пьеш
яд
пью рад
град
в друг
я друг
нет
враг
ништяк
Сопогами скороходами
Моряками переходами
Измеряются два племени
От мозгов чего
А что от темени
От ума чего
А что от похоти
В постоянстве быть
Или в грохоте
Измеряются
Да не изменятся
Так зачем тады
Нужно меряться?
Доказательство себе
Полноправного себя
Обраюсь к себе
Кто тут прав
Не Я
Права и обязанности каждого
Определяються гражданским долгом
Сограждан
Так как ты не гражданин
Пей один
То
Ато
В пизду
Уйду
А я в шелках
иди НАХ
Все случайные совпадения являются нарошными |
|
| Мирра Лукенглас |
2005-04-07 |
55 |
5.00 |
11 |
| |
|
| |
- Смотри! Смотри! Ты видишь это пятно?! – вдруг, как укушенный, заорал Андрей. Он распрямился пружиной из позы лотоса, при этом успев стукнуть мирно сидящего рядом Максима коленкой по уху. - Я... звон в ушах слышу, - сдерживаясь, чтобы не взвыть матерно, прошипел Максим, с должным, впрочем, благочестием в интонации. – Да хули мне твой звон! - звонкая затрещина едва не вывела Максима из равновесия, но он подавил бессмысленную ярость и постарался вглядеться в темную массу деревьев неизвестной ему породы напротив их любимой медитаторской лужайки. – Пятно!!! Пятно!!! Максим забеспокоился, слишком уж взволнованно орал его духовный наставник. Впрочем, он был достаточно импульсивен, оправдывая свою несдержанность контролируемой глупостью, которой он занимался в рамках неделания. Максиму иногда казалось, что с контролем у гуру иной раз совсем хуёво, но наставник знал массу всякой заковыристой всячины, занимался чуть ли не десятком разных практик, да и вообще, где другого возьмёшь... и тип он занятный, когда не психует... Недавно смесью цигуна, тенсёгрити и производственной гимнастики собственного приготовления занимался, совмещая серии упражнений с чтением мантр, прослушиванием сутр и разглядыванием янтр. Хвастался потом, что аж геморрой вылез, так в магических пассах и распрямлении кундалини преуспел! Максиму показалось несколько сомнительным это духовное достижение, он хотел пошутить, что змеюка-кундалини не только голову подняла, но и хвост высунула, но гуру Сутапа Гандхарва (так, по словам гуру, его именовал лично Шива, явившийся как-то во время очередного самадхи) не понимал шуток над собой и своими духовными заслугами...
Очередная плюха отвлекла Максима от обдумывания сути своих отношений с учителем, и он краем мозга подумал о том, что Андрей, слава всем Богам, не очень любит чань, предпочитая дзен, а то так и до травматологии недалеко.
Не вижу я ни хрена, - чуть раздраженно откликнулся Максим, - ты меня хрен знает откуда вытащил, мне уже Кали язык показывала... Какое пятно в такой темноте? Глюки у тебя, перемедитировал, походу.
Андрей медленно опустился на траву. - Не видишь? Ты внимательно смотрел?
- Внимательно. Может, у тебя зрение, как у совы, а я только темноту вижу. - Во-во... Темноту. Темноту темнее темного. Помнишь, как у Кастанеды? Про летающие одеяла. - Флаеры – автоматически произнёс Максим и сам испугался звучания своего голоса, настолько механически скрипуче он прозвучал. - Они, суки, воладоресы, - голос Андрея стал спокойнее, он явно расслабился и испытывал желание поговорить. Летают, жрут осознание, понимаешь. Вот, сподобился, увидел. А у тебя личной силы не хватило.
Максима задело пренебрежение учителя. – Может, у тебя просто херня какая-нибудь на сетчатке, вот и пятна. Из лотоса, я так понимаю, можно вылезать? Андрей рассеянно кивнул головой. Вокруг стрекотала какая-то насекомая мелочь, Максиму незнакомая, и дул порывистый тёплый ветер неопределяемого Максимом направления. Сумерки позднего лета были восхитительны, полоса еще светлого лавандового неба между двумя темными массивами деревьев не хотела темнеть, только как бы насыщалась цветом, и медитатор с наслаждением распрямил заржавевшие суставы. Вот оно, на самом деле, распрямление Кундалини, - почти счастливо подумал он. Почти, потому что какая-то неясная жуть затаилась где-то в уголке сознания и готова была в любой момент завыть воздушной тревогой, как только что с ужасом понял начинающий медитатор, еще не отойдя от эйфории, вызванной освобождением из ёбаной асаны (придуманной для пыток хитрыми йогами, подкладывающими под жопы подушку, использование которой духовный вождь бедного Макса напрочь отвергал, видя в том облегчение задачи не в пользу самосовершенствования). Жуть была, никуда не девалась, но Максим отнёс это за счёт неприятности темы, поднятой Сутапой Гандхарвой. Мысль о том, что кто-то или что-то пожирает его энергию прижизненно, казалась ему нелепой, но и пугала иной раз до усрачки, когда он чувствовал, что происходит какая-то нездоровая хуйня – то, что он называл своими демонами и боролся с ними внутри себя, разводя внутренний монолог на диалог, выступая таким образом адвокатом и обвинителем своего "эго" одновременно, таким образом пытаясь найти решение вопроса, сводящееся либо к оправданию себя, либо к наказанию. Практика эта Максиму нравилась, он вычитал ее в книжке «Марихуана» - это упражнение несколько с другими целями там приводилось в качестве некой преамбулы к серии упражнений «как научиться расслабляться без конопли». Максим марихуану не курил ни разу, но с упражнениями ознакомился – они представляли собой краткий курс медитации и были рассчитаны на месяц. Заменяет марихуану или отвлекает от нее медитация, Максим не особенно понял, но в подробности предпочёл не вдаваться, раз и навсегда решив однажды, что психоделики не его путь. Честно говоря, он боялся употребления всего, что лишало его контроля над собой, боялся, скорее, себя в измененном состоянии сознания, не зная, как себя поведут неуправляемое тело и невменяемая душа. У Андрея было какое-то смутное и неудачное психоделическое прошлое, что-то связанное с солутаном, теофедрином или еще какими-то колёсами – Максим случайно нашёл в книге Коэльо, которого гуру определил в Кастанеды для домохозяек, пожелтевшую бумажку с какими-то давними денежно-вещественными подсчетами, где эти вещества упоминались, причем были тщательно и с любовью выписаны, чего нельзя было сказать о цифрах напротив…
Молчание опять нарушил Андрей. – А тебе жить не страшно? Вопрос смутил Максима, раньше Сутапа не задавал таких вопросов. Он вообще Максима мало о чём спрашивал, всё больше вещал, будто отвечая на чьи-то неслышимые вопросы, но обращаясь, тем не менее, к молчаливому Максиму. – Мне умереть страшно, - честно признался Максим. Вдруг раздался какой-то странный звук, от которого у Максима чуть ли не в бувальном смысле оборвалось сердце. - Блядь! – громко донеслось из темноты сзади, и звук повторился. – Блядь! Нахуй! Максим перевел дыхание - это была всего-навсего пластиковая бутылка под пьяной ногой… А вот и наступивший вывалился из кустов лицом вниз в полуметре от Максима. И затих. Двое молча смотрели на чёрную груду в траве. – Вот оно, тёмное пятно, - съязвил Максим. Андрей промолчал, зато пьяный, как пловец, вывернул из травы в сторону Максима давно не бритую харю с выпученными глазами и разинутым ртом. – П-п-п-ятно! – взревел он и упал в траву. Максим нервно рассмеялся. Пьяный поворочался, то ли укладываясь, то ли вставая, определился, довольно ловко встал на четвереньки, опять повернулся в сторону недавних медитаторов и, сморщив нос и вздернув верхнюю губу, как волк, вырычал-выдохнул: - В-ы-ы что, оххх-уели! На этом силы его кончились, он рухнул на уже намятое ложе, но тут же поднялся на колени и локти и неестественно быстро задним ходом отполз туда же, откуда вывалился, и почти без треска и шороха слился с темнотой. Максиму захотелось вскочить и убежать, но ужас, как пишут в романах, сдавил его горло и парализовал конечности. Он не видел в этот момент Сутапу-Андрея, но чувствовал каким-то недоразвитым чувством, что тот ошарашен не меньше. Прошло чуть меньше минуты, в кустах было тихо, Максима начало было приотпускать, но услужливая память подсунула ему картинку пьяной туши, убегающей на четвереньках со скоростью хорошего пешехода, и спазмы ужаса вернулись, но уже в живот. – Это был союзник, - насмешливо, но как-то хрипло произнес Андрей, и Максим заставил себя улыбнуться, рассудив, что настроение воина зависит от него самого, и наскоро пропесочив себя за трусость с обещанием исправить ситуацию с ближайшее время. Он был даже благодарен мужику, прервавшему скользкий разговор на мрачные темы. Андрей с Максимом часто рассуждали о жизни и смерти, но в этих беседах говорилось о жизни и смерти вообще, а не о жизнях и смертях конкретных Максима и Андрея… А Максим смерти боялся, но стыдился в этом признаться Андрею, который, по его словам, боялся не смерти, а растворения его индивидуального и неповторимого сознания, с неотвратимостью которого (растворения, естественно) он и боролся путем духовного самосовершенствования в целях сохранения целостности. Получится у него или нет, Максим вряд ли когда-нибудь узнает, разве что в пропасть его пихнуть, как Кастанеду пихнули, и проверить, превратится ли он в сгусток сознательной энергии, лишенный постылых человечьих оболочек, или остынет на камнях внизу, весь переломанный. Хотя, где будет его душа после физической смерти, этого Максим по-любому не узнает... Да и хуй бы с ним – неожиданно зло подумал Максим. Тут свою жопу спасать надо, чего мне об его-то душе думать! Мысль была настолько же отчетливой, насколько не свойственной Максиму - даже когда демоны одолевали, он старался не думать о себе, пытаясь решать нерешаемые проблемы родичей, друзей, подруг, коллег, которыми они его постоянно заёбывали, пользуясь его кротостью и безотказностью. Потом и обижались, когда он ничем не мог помочь многим из них, так как помочь было нельзя, и об этом все знали с самого начала… В общем, мысли сворачивали на неприятную дорожку, - Максим начинал понимать, что его просто используют. Даже Андрей, впился в него, как паук, обмотал паутиной мантр, коанов и собственного сочинения телег - дикой смеси всех мировых религий, духовных практик и прочего бреда, придуманного человечеством, чтобы научиться расслабляться без марихуаны и напрягаться до вылезания кундалини из жопы. - Опять жопа, - с горечью подумал второй Максим, в легком офигении выслушавший от себя же этот внутренний монолог, в котором, чуял он каким-то развивающимся чувством, была доля правды. Но какая... От этих размышлений его отвлекло другое – почему Андрей так долго молчит, и что они вообще здесь делают? От последнего заданного себе вопроса Максим почему-то опять покрылся внутренними мурашками, и очень маленький ребенок в нем, боявшийся в детстве темноты до истерики, заворочался, раскрыл сонные глазенки во тьму и зажмурился вновь, вернее, это Максим его зажмурил, потому что ему вдруг стало так страшно, как никогда не было, всего-то на миг... Но Максиму этот миг показался невообразимо липким и неотступным. Кроме того, он заметил, что небо над ними было всё таким же лавандовым, хотя прошло уже часа полтора с того момента, как они бросили свои рюкзаки на этой поляне и уселись медитировать, обдуваемые легким порывистым ветерком. Ветерок с тех пор стал сильнее, шум листвы стабилизировался, а сумерки не кончались… - Что я себя пугаю! – возмутился он и повернулся к Андрею, намереваясь предложить ему пойти домой, раз уж с вечерним сатори облом вышел. - Слышь, - сказал он в два голоса и перепуганно заткнулся. Второй же голос, явно принадлежащий пиздюку лет тринадцати, продолжал где-то в кустах – Ну ее нахуй, здесь раскуриваться! Ветер фитиль знаешь какой раздует, неэкономично, еще и снесёт нахуй, так уже было на мосту, помнишь, у Катьки вообще косяк в воду улетел... - Ты ж не Катька, нах, - откликнулся хриплый басок, - и тут не мост, а лес, ты чё не различаешь, блядь, эта, как её, пол и ландшафт. – Куда ж ты сыпешь, - возмущенно перебил его альт, - Да она не сыпется, спрессовалась, и край завернулся. - Блядь! – возопил через несколько секунд тот же голос, - Нахуй, блядь! – Чего такое? – Я в говно наступил. - Поздравляю, нах, – хмыкнул басок и тут же сам завопил: – Блядь!!! – Чего такое? – с интересом тут же откликнулся альт, перестав шоркать об траву ботинком в попытках избавиться от налипшего говна. – Я траву просыпал... - Блядь! Несколько секунд была тишина и какие-то шорохи. – Фу... – раздался из кустов облегченный выдох, - не просыпал, поглючилось, Джа шутит. В кустах затихло. Максим решил все-таки выяснить судьбу Андрея и повернул голову в его сторону. Андрей спал. Привалившись к дереву, свесив руки вдоль туловища и раскинув ноги, как спит очень долго не спавший человек. Максим даже было подумал, что Андрей умер, но испугаться не успел - Андрей пошевелился и чуть изменил положение свесившейся на грудь головы. – Вот тебе и пятна... Будут тут пятна, - Максим успокоился, вид спящего Андрея и шебуршание в кустах накуривающихся детей странным образом приносили умиротворение. Они говорят почти шепотом, - подумалось вдруг ему, - здесь же нет никого, в лесу, чего шифруются? – Как никого? – пришла следующая мысль, - А мы? Но, конечно, вряд ли они о нас знают, ушли бы в другое место, зачем им рядом с людьми раскуриваться? Максим осторожно потянул носом – из кустов шел какой-то запах, слегка похожий на табачный, но приятнее и необычнее. - Вот бы попробовать, – подумал Максим, и тут же внутренний собеседник строго предупредил: - Не вздумай! А если понравится?! Не успел Максим ничего подумать в ответ, как из кустов донесся сдавленный кашель, и альт совсем перешел на шепот. – Слышь, - повторил он, откашлявшись, - пошли отсюда. – Чего такое? – Ничего, – мрачно отозвался альт. - Ничего. Стрёмно здесь что-то. Ветер этот... - А что ветер? – заинтересованно спросил басок. – Дует. – Во, бля, - басок, похоже, был удивлен. – А чего же ему делать-то? Он это, по морю гуляет и кораблик подгоняет. – Вот нехай он по морю гуляет, а кораблик мы спыхтели, и жопой чую, что отсюда надо валить. – На Чую, нах, - весело отозвался, видимо, более опытный товарищ. – Валить, так валить, раз на измену присел, чего себя мучать? Место здесь говняное, это точно, мне, блядь, из своих «камелотов» говно вычищать теперь, хорошо тебе, у тебя подошва гладкая. – Ни хуя не хорошо, - возразил удаляющийся, изрядно повеселевший альт, - скользкая, сука, я, знаешь, как ёбнулся позавчера, когда по насыпи с Петькой к рельсам спускались. – Носит тебя, бля, то на мост, то на насыпь лезешь, а русский лес, нах, тебя не устраивает. – Меня говно на ботинках не устраивает. – А на чём оно тебя устраивает? – На твоей лысине, блядь, - заржал альт уже на приличном расстоянии. Максим заметил, что они почти орут. – Ишь, развеселились, - неодобрительно подумал он. Нижние чакры, блин... Странно, всё-таки, почему они тут шепотом разговаривали? И небо... Не темнеет. А, может, так надо, - решил успокоить себя Максим, - может, на природе время по-другому идет, в смысле, кажется, что по-другому.
Андрей заворочался и что-то пробурчал себе под нос. Максим смотрел на него. Тот дернул рукой, несколько раз сжал и разжал кулак, затем напрягся, что-то прошептал и со счастливой улыбкой обмяк и повалился вбок на траву. Но мгновенно приподнялся, опираясь на локти, и посмотрел на Максима обезумевшим взором. И тут Максим почему-то перевел взгляд правее и выше, чтобы столкнуться взглядом с такими же безумными, да к тому же еще и фосфорецирующими, как ему показалось, глазами. – Людно здесь нынче, - мелькнуло в голове. Максим, как и обещал себе, твердо решил ничего не пугаться, тем более, что пока все его испуги оказывались ложной тревогой. Только воспоминание о стремительно бегающем на четвереньках алкаше вызывало что-то вроде легкой головозубной боли... Это был союзник, так и будем считать. А этот кто?
- Ребята, - шёпотом позвал тип. Он вылез из кустов и в полный рост нарисовался перед оцепеневшими духовными искателями. Длинный парень в полосатой рубахе с капюшоном (явно из секонд-хенда). Да и вообще похож на индейца – черные волосы ниже плеч, подробности лица скрыты сумерками, глаза погасили блеск, но явно черные. Бородатый - значит, не индеец, а типа мексиканец... - Ребята, - второй раз сказал закос под мексиканца. – Зачем вы здесь? – А Вы? – в интонации проснувшегося Андрея звучал металл. – Я? Ну, я, можно сказать, хуй с горы, качусь по миру колобком, вот и сюда занесло ветерком. И вообще, я вопрос первый задал. – А не отвечать можно? – Понял, вычеркиваю, - согласился парень. – Только шли бы вы отсюда. – С чего это вдруг? – поинтересовался Андрей, по-прежнему металлическим, но каким-то тронутым коррозией голосом. – А хуй его знает, - пожал плечами незнакомец. – Я тут грибы собирал, набрал сотку, закинулся, лёг под сосной, уже узоры начал выхватывать, вдруг чую, надо уходить, иначе жопа стрясётся! – Опять жопа, - почти гневно подумал Максим. – Других слов в языке нет, что ли? (остальное он не совсем понял) – И что, стряслась? – иронично вопросил Сутапа. – Пока нет. Дык я и говорю, съёбываться надо, пока жопа не стряслась. – Ну и съёбывайся, - холодно предложил Сутапа, - мы-то тебе что? – Да ничего, - смутился грибник, - чую, пацаны вроде нормальные, надо предупредить... – О стрясении жопы? – развеселился Андрей. – Ладно, иди-иди, мы тут по другим делам. – А... ну тогда ладно... Моё дело сказать, ваше – услышать. Мексиканец развернулся и ломанул в кусты, что-то бормоча на ходу. – Видал, соткой он закинулся, думает – мир ему тайны открыл, - Андрей хмыкнул и покачал головой. – Сейчас и так пойдем, по собственной воле и намерению, а не по указаниям обторчавшихся наркоманов и свихнувшихся алкашей. Союзники сволочи – помнишь, у Булгакова в «Белой Гвардии»? Не знают они, уроды, настоящего кайфа, – почему-то злобно закончил свою тираду Андрей, - а пятно, меж тем, растёт, - он указал рукой куда-то в середину лесополосы, - ты его так и не видишь? – Куда уж мне, - саркастически откликнулся Максим, - всё дело в личной силе... Он хотел было рассказать про подростков с марихуаной, но почему-то не стал.
– Знаешь, давай чуть помедитируем, по минимальной программе, а то что-то у меня мысли вразброд пошли, надо себя в кучу собрать. Вот на пятне сейчас и помедитирую, - обрадовавшись удачной мысли, усаживался в привычную асану Андрей. – А я его не вижу, мне на что медитировать? – Ты что, дурак, - удивился гуру, - представь себе его, чему я тебя учил? – Попробую, вдруг понравится, - проворчал Максим, с неудовольствием принимая ненавистную позу. – А ты представь его точкой и вырасти в сознании. А потом опять сожми в точку. Делов-то! – хохотнул Андрей, умащиваясь поудобнее. – А почему небо всё ещё светлое? – задал, наконец, наболевший вопрос Максим. – А хрен его знает, - расслабленно протянул Андрей. - Ночь света, наверное, началась, лови шанс...
И вот сели они вдвоём, одни на поляне среди незнакомых деревьев, неизвестных насекомых, в потоках движущегося неизвестно откуда неизвестно куда воздуха, и закрыли глаза, чтобы вырастить в своем сознании тёмное пятно из точки и в точку же его вернуть.
И росло пятно, и выросло, и сожрало их обоих. Вместе с кедами и рюкзаками.
Ось така хуйня, малята...
|
|
| Мирра Лукенглас |
2004-07-19 |
35 |
5.00 |
7 |
|
|
[MAT] Волчья тропа-2 (МАТ-installation) |
|
|
|
|
| |
2.Урколак
«Развеет ветер нас. Исчезнет след.
Ты осторожней нас живи. Пусть будет
Твой путь другим. Но помни наш совет:
Взгляни и помолись, а Бог рассудит.
Господь простит, мы знали много бед.
А ты запомни – слишком много судей.
Ты можешь жить, перед тобою свет…
Взгляни и помолись, а Бог рассудит»
(Ф.Вийон «Баллада повешенных»)
«Вышли из нигредо, вроде бы, как ты да я,
И идут по свету, ничего не ведая».
(Пикник)
«Позор и слава в их крови,
Хватает смерти и любви,
Но сколько волка не корми –
Ему всё мало…»
(Би-2)
Подборка стихов умершего года два назад сумасшедшего поэта-бандита-наркомана Хлястика. Мало что знаю о жизни этого человека - родился в 1946 году, провёл бурную молодость, отсиживался за пьяные драки, кражи и т.д., в 1977 году попал в тюрьму по ложному обвинению. Как рецидивисту, ему грозил большой срок, но он был признан невменяемым и помещён на лечение в спецпсихбольницу, которая со временем стала для него практически родным домом. Около десяти лет, в промежутках между пьяными драками с нанесением телесных повреждений разной степени тяжести различным терпилам, Вова в дурдоме занимался исследованием своей и чужой психики, читал запоем книги и складывал слова в стихи, которых, как говорят, у него было не меньше, чем у Пушкина.
Последние двадцать лет жизни жил в уездном городе N, был чем-то вроде наркобарона местной наркомафии, а также советчиком и третейским судьей во многих бандитских разборках этого вольного края, и слыл среди криминальных потомков не менее криминальных по всем понятиям бродников безумным, но мудрым человеком и народным акыном… Милиция его не шевелила, так как все эти двадцать лет он, ширяясь маком, болел раком… Этому растению страшной силы он и вверил свою расхристанную душу, отдав заснувшее однажды навсегда тело земле по христианскому обряду.
Свет
Обругал сгоряча уголовку
В час дознанья за круглым столом
И в полоску ООРА спецовку
Заменил на халат и дурдом.
Отслужил я в душе панихиду
О несбывшихся буднях тайги
И, как блудный страдалец, для виду
Наколол крест на тощей груди.
Ну а дома, под вечер, от скуки
Обо мне слух злорадный прошёл.
«Наконец-то, - шипели старухи,
- Сам Господь ему место нашёл.
Убивались от сердца родные,
Сожалела ехидно жена.
И ползли с языка её злые
В адрес мой, словно змеи, слова.
Ну, а я этим временем тоже
Мысли скользкие вихрем гонял.
Неужели и я, не дай Боже,
Ястребка на кукушку сменял?
Вышло так, что судьба улыбнулась –
Разгадал я коварный секрет
И ко мне вновь «Надежда»* вернулась
Как к слепцу провидения свет…
5.10.83
*Кавычки и заглавная буква в слове «Надежда» из большого уважения к этому понятию. У Хлястика надежда – это не создание иллюзорного будущего в мечтах, а желание и возможность жить дальше, несмотря ни на что. Клеймо сумасшедшего поначалу жжёт… А потом понимаешь, что в натуре «ёбнутым всё можно», как верно поёт Псой Короленко. Но за антиобщественное «могущество» можно и в дурку попасть, да и убить могут более или менее вменяемые. Можно-то всё, но не всё нужно…
Вера. Надя. Люба
И пусть совсем не знает свет,
Что где-то в келье идиот
Сплетает рифмы, как поэт,
И грош за это не берёт.*
Он непонятен вам немного,
Его заботы вам смешны.
Он верит в истинного Бога,
Пред коим все, как есть, грешны.
Он скальду блудному подобен,
Несёт смиренье и покой,
Он хладнокровен и спокоен
И верит в светлую Любовь.
Познав единожды измену,
Он дал обет своей Любви
И предоставил ей на смену
Желанья скромные свои.
Всего их три, во всех – свобода,
Свобода слова и души,
Раскабаление народа
От ненавистных курбаши.
Второе – вера в справедливость,
Во что угодно, хоть в Христа,
Хоть в Сатану, на вашу милость,
Хоть даже в Чёрта без хвоста.
Надежда – третье есть желанье
На вновь рождённый Солнцем день
И на его существованье
С трезвоном птичек и зверей.
И плюс последнее желанье –
Того, за что так льётся кровь:
Плоти усладное страданье,
Неугомонная Любовь.
И вот тогда понятней станет
Вам скальда вечный непокой,
Когда он вам, грустя, подарит
Надежду, Веру и Любовь!
*Брать деньги за стихи автор, видимо, считал большим грехом (об этом свидетельствует и стихотворение «Редактору»), но в дурке за водку и чифир писал заказные стишки по разным поводам, некоторые из которых автором включены в подборку, являясь, по его мнению, стихами, а не «халтуркой на халяву», что говорит о серьёзном отношении автора к своему поэтическому дару, который нельзя разменивать на деньги. Кстати, говоря, коноплю, которая росла у него на огороде «для души», Хлястик в коммерческий оборот не включал, давал симпатичным ему людям (друзьям сына, к примеру) либо накуриться, либо семенами. «Семечки от Хлястика» всегда являлись лучшей рекомендацией качеству сорта и продолжают играть важную роль в славном деле селекции Cannabis ukraindica в Центральном Черноземье и окрест.
Воспоминание
Осенний ветер гонит по бульварам
Опавших клёнов медную листву.
Ещё один день, прожитый обманом,
Из жизни нашей канет в пустоту.
Сгорит звезда заветного желанья,
А вместе с ней несбывшие мечты,
И лишь порой ночной воспоминанья
Нас уведут в далёкий шум весны.
Взойдёт бывалый серп над косогором,
Печальный свет над озером прольёт.
И соловей чарующим тенором
О торжестве земной любви споёт.
И вдруг очнувшись, горько сожалея,
Осудишь всё, чего уж не вернуть,
Просить начнёшь у Господа прощенья,
Кресты ложа на высохшую грудь.
И до утра ворочаясь, покоя
Разбитым старцем будешь ты искать…
Ах, горе, горе, горюшко людское -
Чего ещё под старость ожидать.
4.10.83
Галькина песня
Помню, встретились с тобой
Мы в начале мая.
К нам пришла тогда Любовь
Добрая-простая.
Цвет сирени под окном
Ветерок колышет.
Сердце нежное о злом,
О плохом не слышит.
Говори, не говори,
Как тогда хотелось,
Чтоб о нашей о любви
Песня вечно пелась.
Говорил ты нежно мне
Ласковые речи,
Провожал домой к реке,
Обнимал за плечи.
Целовал, играл косой,
Обещал жениться,
А потом ушёл к другой,
Надо ж так случиться.
Говори, не говори,
Как тогда хотелось,
Чтоб о нашей о любви
Всё же песня спелась.
Много лет с тех пор прошло,
Волосы седые,
Дети наши уж давно
Выросли большие.
Цвет сирени под окном
Ветерок качает.
И о прошлом, о былом
Всё напоминает.
Что ж теперь и говорить…
Только всё ж хотелось,
Чтоб о той моей любви
Песня тоже пелась.
20.10.83 г. Дворянское, яр 154/СПБ 4 отделение (далее то же место действия)
Опровержение
песня
10 лет в дурдомах обитаю я,
Обретаю солидность для важности,
Удостоен я Сербским внимания
За хищенья и прочие гадости.
Обстановка в Столице отличная,
Благодать, тишина непременная,
Одним словом, культура столичная,
Сумасшедшая жизнь современная.
Пол паркетный, усердно надраенный,
Стены в кафель болгарский обложены,
Всяк продукт там добротно поджаренный,
Всяк дурак там на совесть ухоженный.
Зря орали вам в уши про веники,
С потолка про какие-то нолики.
Не такие совсем шизофреники
И другие совсем параноики.
Шизофреники – типы солидные,
По себе друг от друга отличные.
Занимают посты они видные
И довольно порой симпатичные.
Сущеглупые все, осторожные,
Обладают почтительным юмором,
Создают чудеса всевозможные
И наивны, как девочки юные.
По себе они вовсе не жадные,
Накопить ничего не стараются,
В основном, они люди забавные,
Кому как, а мне в общем-то нравятся.
Есть еще дураки всевозможные –
Психопаты, дебилы по стадиям,
Эпилептики с наглыми рожами
И прессованным в точку сознанием.
Психопаты особенно вспыльчивы,
Эпилептики сильно предвзятые,
Оба типа довольно обидчивы,
Откровенно скажу, неприятные.
Повидал я здесь разных соколиков,
Приходилось со всеми общаться.
В штат зачислили нам алкоголиков,
А недавно совсем – тунеядцев.
5.02.84 г. Дворянское, СПБ, 4-е отделение
Сказка века
Песня
Дождь промчался проливной, стало очень весело.
Через речку мост цветной радуга развесила.
Я по мостику пойду, как когда-то в детстве,
В стольный город за реку к сказочной невесте.
На пути в лесу дремучем, прячась меж ветвей,
Меня встретит злопыхучий ненасытный змей.
До хвоста его, паскуду, в клочья изрублю
И его поганой кровью травы упою.
Встречу дальше на пути Ведьму Алексевну,
Попрошу, мол, помоги выкрасть мне царевну!
Превратит она меня в тигра расписного,
Если надо, разорву стражника любого.
Притащу в деревню я сказку свою Любу,
К самогону приучать помаленьку буду.
А потом, чтоб не сгубить своей паве нервы,
Раза три с ней обойду наши свинофермы.
Вот теперь, - скажу, - твоя, Любушка, работа,
Чтоб росла свиньёй свинья, ей нужна забота.
Да к тому ж ещё сейчас свыше есть программа:
Ждут советскую свинью все сыны Ислама.
Дыбанула на меня Любка, как на Йуду,
Грозно топнула ногой – жить свиньёй не буду.
Знать, выходит вроде так, я зазря старался,
С трёхголовым под сосной до издоху дрался.
Подалась она опять в городище стольный,
Не схотела испытать жизни нашей вольной,
Ну, прикинул я мозгой, да чего тут пукать,
Ведь от жизни здесь такой можно и захрюкать…
Дворянское село – кому жить весело!
1983 г.
Бэкграунд этого стихотворения тёмен, обширен и уходит в далекое языческое прошлое, во времена злопыхучего трехглавого и трижды венчанного змея Трояна, которому поклонялись древние славяне. Какая же связь времен прослеживается в этом тексте? Обратимся к специалисту. Колотов Андрей Владимирович в статье
«До фени ли нам феня?» (К проблеме офенского языка) обращает наши взгляды к интересным, но малоизвестным фактам.
«Вероятно, большинство читателей знакомо с системой гадания по картам «Таро». Она возникла в средневековой Европе на основе древнееврейской мистики Каббалы, которая в свою очередь, опиралась на ещё более раннюю оккультную традицию Древнего Египта. Наши игральные карты - это усечённый вариант полной колоды «Таро». Самая первая карта в полной колоде изображает молодого человека, стоящего в саду с поднятой вверх правой рукой, в которой зажат магический жезл. Называется она Маг или волшебник. В современных колодах – иногда – фокусник. Так вот, в колодах Таро, имевших хождение в России до революции, она называлась – Скоморох. В чём здесь дело? А дело в том, что те люди, которые адаптировали карты «Таро» к российским условиям, хорошо знали не только каббалу, но и Русскую оккультную традицию. И они, в частности, знали, кем же являлись скоморохи на самом деле.
Скоморохи были жрецами древнего языческого культа трехглавого крылатого бога Трояна. В Великом Новгороде его почитали под именем Ящера и Велеса. В народном фольклоре он фигурирует под именем Змея Горыныча. Были у него и другие имена.
Поклонение Трояну включало в себя человеческие жертвоприношения и тайные магические обряды, закрытые для посторонних.
Будучи темным божеством, тесно связанным с ложью, хитростью и обманом он, по-видимому, выполнял также функцию покровителя торговцев и воров.
По крайней мере, именно к таким выводам можно придти на основании изучения пантеонов других языческих культур. Например, покровителем торговцев и воров был лукавый древнеримский бог Меркурий и древнегреческий Гермес, с именем которого также связывались некоторые таинства, получившие название герметических. Отсюда, кстати, вошедшее в русский язык слово герметичный, в значении закрытый, изолированный от окружающей среды.
По-видимому, изначально язык скоморохов был языком сакральным, использовался при совершении тех или иных магических обрядов и произнесении заклинаний. А также для сохранения и передачи тайных знаний в ряду поколений.
Гонения на культ Трояна начались при князе Владимире ещё до введения на Руси христианства. Повсеместно его идолы на копищах были повержены и заменены богом громовником Перуном. Перед жрецами культа встала задача выживания в новых, неблагоприятных политических условиях. И решение вскоре было найдено.
В 988 г. происходит крещение Руси, а в 1068 г. встречается в летописи первое упоминание о скоморохах.
Бродили по Руси артелями из нескольких человек, иногда объединялись в ватаги до семидесяти-ста человек, не имели ни собственности, ни семей.
Насколько можно судить, «культурно-развлекательная» деятельность была для них лишь внешним прикрытием. Подлинная суть заключалась в сохранении и приумножении языческой традиции.
Ходили, «правили Мир», занимались колдовством, ведовством, лечили, предсказывали будущее, проводили обряды инициации молодёжи, таинства связанные с бракосочетанием, и многое другое. В составе «труппы» часто имели учёного медведя. Медведь же, священное животное древних славян, был нужен помимо всего прочего, при совершении тех или иных обрядов. Сошлюсь лишь на один. Очень важным считалось, в молодой крестьянской семье рождение ребёнка мужского пола, опора родителям в старости. Для этого, как верили наши предки, молодая мать должна была дотронуться до медведя. Много позже, когда скоморохов уже не стало, с этой же целью женщины клали под подушку игрушечного медведя, керамического или деревянного.
В определённые дни года скоморохи собирались на местах былых копищ, совершали свои обряды и расходились бродяжничать дальше.
Конечно, об этой второй, тайной стороне, деятельности скоморохов знали иерархи православной церкви. Ведь они играли на их «поле», поле духовного воспитания людей. Бог дал попа, а чёрт скомороха - гласит народная мудрость.
Вот почему на протяжении нескольких веков православная церковь последовательно и настойчиво боролась с этим своеобразным явлением.
По мере укрепления христианства на Руси гонения на скоморохов возрастали. И, наконец, в царствование Алексея Михайловича, дважды в 1648 и 1657 г.г. выходят царские указы о запрещении скоморошества. И вновь, как и во времена князя Владимира, встал вопрос, как выживать дальше. Бродить по Руси под видом скоморохов стало опасно, и тогда было решено выбрать новую маскировку, бывшие скоморохи в массовом порядке стали переходить в ряды торговцев-разносчиков, а также переквалифицироваться по другим специальностям, которые были перечислены выше. И, примерно с 1700 г. начинают встречаться первые исторические упоминания об офенях-ходебщиках и их искусственном языке.
Конечно, не все офени были жрецами культа Трояна, внутри офенского мира была более узкая группа людей, называвшая себя мазыками или обзетильниками -обманщиками, от офенского слова обзятить - обмануть.
Офенский язык начинает распространяться среди торговцев и других социальных групп Российского общества. По-видимому, этот процесс стимулировали сами мазыки, это помогало им затеряться в общем массиве носителей языка.
Язык офеней был приспособлен к нуждам торговли. А. Андреев утверждает, что у мазыков был еще более тайный язык, который в свою очередь, не понимали офени.
Кстати, я думаю, что и название офени – крещёные (от офенского офест – крест), коробейники получили именно от мазыков, которые таким образом противопоставляли себя-язычников, остальным коробейникам-христианам.
Когда и при каких обстоятельствах попал офенский язык к уголовникам?
Лично я считаю, что он был языком воров изначально, от времен Трояна, и был таким же непременным атрибутом профессии, как и воровские навыки и воровской инструмент и передавался в роду от отца к сыну, от учителя к ученику.
Можно высказать предположение, что, например, воровские сходки, ныне являющиеся «административно-хозяйственным» мероприятием, изначально носили в значительно большей мере сакрально-мистический характер, и имели своей целью снискать, путем жертвоприношений, благодарности и защиты у тёмного бога.
Такую же глубокую древность должен иметь и пресловутый воровской закон, согласно которому вор не должен был иметь ни постоянной семьи, ни собственности. Воровство для него, было способом существовать, но отнюдь не способом приобретения богатства. Он, если угодно, был бескорыстным служителем хаоса, борьба с которым, как справедливо заметил однажды Фазиль Искандер, есть долг всякого разумного человека (тут, правда, возникает вопрос о разнице между умом и разумом, прим. ред.).
Ближайшей исторической параллелью, наводящей на такие размышления, служит изучение индийских тагов – обманщиков, ещё иначе называемых душителями.
Для тех, кто не знает, краткая историческая справка:
Тагами называли себя представители низших каст доколониальной Индии, объединенные в секту поклонников богини Кали. Бродяжничая мелкими группами, они под теми или иными предлогами присоединялись к караванам купцов. Войдя к ним в доверие, они во время очередной ночёвки, убивали купцов и завладевали их имуществом, тщательно скрывая следы преступления. В определённые дни года собирались все вместе в храмах любимой богини, справляли религиозные обряды, жертвовали десятину на храм и разбредались разбойничать дальше.
Но вернемся к офенскому языку. Офенская торговля, пережив пору своего расцвета, начала медленно угасать со второй половины 19 века. События первой мировой войны, революции и последовавшей затем гражданской войны окончательно подорвали не только офенство, но и разрушили весь, складывавшийся веками, уклад жизни народов России. По-видимому, одним из последних, исторически заметных, событий офенского мира стало невиданное возвышение Г. Е. Распутина, который, судя по многим обстоятельствам его жизни (знание офенского языка, наличие паранормальных способностей, общий тёмно-авантюрный характер его личности и т.д.), был напрямую причастен к древней традиции мазыков. После революции Офенский язык, как массовое явление, перестал существовать.
Что же осталось в Русском языке от этого своеобразного явления? Ну, во-первых, блатная феня, а также офенский язык в чистом виде, носителей которого ещё и до сих пор можно встретить; во-вторых, офенские корни в части русских фамилий, порой весьма и весьма известных.
В-третьих, некоторые офенские слова в языке молодежных и иных тусовок. Клёвый – по офенски означало хороший, ныне используется в том же значении. Лох, изначально мужик. Ныне употребляется в значении простак, простофиля. Неграмотные, тёмные лохи неоднократно противопоставлялись в офенском фольклоре клёвым, хитрым офеням, которых последние нещадно обманывали, например, продавая дрянной товар по цене хорошего и т.д. Стебаться – от офенского стебника – игла. Портной по офенски – стебуняла. Ныне стебаться означает колоть словесно, прикалываться.
В-четвёртых, офенские корни в топонимике некоторых мелких населённых пунктов центральной России.
И, наконец, осталась загадка самого офенского языка. В пору его расцвета филологи сочли его явлением малоинтересным, не заслуживающим глубокого изучения. Факты, ставшие ныне известными, заставляют пересмотреть это мнение. Выскажу осторожное суждение, что кроме заимствованных и искаженных русских, в офенском языке существовал целый пласт слов, уходящих корнями в седую древность, заимствованный от сакрального, магического языка наших далеких предков. Офенский язык (насчитывающий, по мнению лингвистов около 5000 слов, прим. ред.) ещё ждет своего тщательного изучения».
Я могла бы просто дать ссылку (слово-то какое!) на эту статью, но решила привести её в качестве иллюстрации к этому немудрёному на первый взгляд тексту. Отсутствие собственности и привязанности к оной, пренебрежение иными законами, кроме законов собственной группировки, касты, тусовки, разведение простых, добрых и честных граждан на бабки, разборки собственными силами и по своим понятиям – всё это было присуще определённой прослойке людей с древних времён. Какова их цель, что они хотят от судьбы, почему предпочитают вести подобный образ жизни, подумать здесь есть о чём… Почему глупые, злые и нечестные всегда обманывают добрых, умных и честных?! – такое сетование я услышала однажды от дамы, у которой в энный раз вытащили кошелёк из беззаботно распахнутой сумки. Ну, не знаю…
Встреча
Песня о 77 -м годе
Покидаю нынче я шумные пенаты,
Провожают все меня до родимой хаты.
Руку жали мне дружки - бедолаги-ворики,
наркоманы, ширмачи, шерсть и алкоголики.
Оставляю всё я здесь о себе в натуре,
Всякий знает, кто я есть – волк в овечьей шкуре.
Три весёлых января даром не пропали,
Психукушенным меня всё-таки признали.
Пожелал мне доктор мой счастья на дорогу,
Наказал блюсти покой, пить всё понемногу.
Ну а если что-чего, всякие преграды,
Возвращайся в дом родной, будем очень рады!
Сообщили обо мне в город прокурору,
Чтобы встретили путём псих-придурка Вову.
Только нос я на вокзал, мне повис на шею
Участковый и сказал: «Дай, мол, пожалею».
Растерялся впопыхах, стыдно и признаться,
Как мечтал я от него, гада, оторваться!
Но не мог понять никак мой блюститель хмурый,
Сжал меня в своих тисках, словно хищник бурый.
Люд знакомый, что почём – возле нас топтался.
Каждый знать хотел, за что я опять попался.
А потом дошло до них - я невиноватый,
Просто-напросто всего псих придурковатый.
Наконец, и дом родной, дорогая хата.
На порог, и пир горой, всё, как в честь солдата.
Будто пчёлы вокруг пня, мать с отцом летают,
Всякой всячиной меня накормить желают.
Но не долго мне пришлось кайфовать во благе.
Дело* быстренько нашлось, завели бумаги…
Я, конечно, ничего, я со всем согласен.
Что поделать… Боже мой, как же я несчастен.
*А дело ясно какое – выпил, подрался – в дурку, в надёжные руки. И вот как это было:
Безвинный
Сам я парень ничего.
День стоял погожий.
Мне навстречу, ну, того,
Прёт один прохожий.
Я его, ну, невзначай,
В бок неосторожно.
Психанул он, негодяй,
Прямо невозможно.
Обозвал меня он псом,
Хамом неприличным,
А затем ещё козлом,
Гребешком столичным.
Вы подумали, - смолчал?
Хер вы угадали…
Так его я откатал,
Чтобы наших знали.
У меня в таких делах
Жертва не сорвётся.
Бью его ногою в пах,
Пополам он гнётся.
Правой резкий по зубам,
Левой враз по шее,
Чтоб отчёт давал словам,
Кто козёл на деле.
Но на счастье его вдруг
Стражи прибежали.
И чуть тёплого из рук
У меня отняли.
Что поделать теперь тут,
Нечего дивиться.
Не спеша, в опорный пункт
Всем пришлось пройтиться.
Рассудили мирно нас,
Помощь оказали,
Залепили ему глаз,
Руку подвязали.
Документы рассмотрели,
Начат новый том.
И невинного на деле
Отвезли в дурдом.
Вот и думай, что хоти,
Голова на что-то.
И по улицам ходи,
Обходи кого-то.
Ну а если, не дай Бог,
Невзначай, как было,
Рви, как спринтер со всех ног,
А не то – могила.
Ивану Ивановичу П.
Гроза садов и огородов,
Собак и кошек рьяный враг,
Гусар мальчишеских притонов,
Затейник ссор и дерзких драк*.
Характеристика выдана П.И.И. от В.Х.
Памяти 57-60 годов
* И времена меняются, и нравы, но у мальчишек прежние забавы…
Случайная жизнь
Получилось всё как-то случайно:
Две тропинки в дорогу сошлись,
Отплясали весёлую свадьбу
И создали семейную жизнь.
Жили мы, как и все, не тужили,
Обретали уют и покой.
В сердце верность друг к другу хранили,
Одним словом – совет да любовь.
Не жалели в труде свои силы,
Не стеснялись мозоли носить.
Жили мы на виду всех красиво
И любили красиво мы жить.
Двери мы от беды закрывали,
Не бывало порою без ссор.
Худо-бедно, мы всё испытали.
Да, немало прошло уж с тех пор.*
Редактируя свои старые стихи, автор хотел добавить еще:
«Получилось всё как-то случайно.
На тропинки мы вновь разошлись,
Каждый помнит весёлую свадьбу», но не закончил четверостишие и зачеркнул, оставив всё как было…
Любите
1.
Любите безмерно и жадно,
Как книжку любимую - чтец,
Как грязное дело – подлец,
Вы русскую бабу отрадно.
2.
Ног не чувствуешь? А зря!
Для чего ж тогда земля?
3.
Был птенцом - вздыхал устало,
Ну, когда ж, когда ж летать?
Вырос, стал летать, и мало
Стало неба мне опять.
Тому уж быть
Ты был не глуп, почти умён,
Умел грустить и веселиться.
И всё ж я крайне удивлён,
Хотя и нечему дивиться.
Дорог прошёл немало ты,
Нелёгкость ноши измотала.
Хотел уйти ты от судьбы,
Но рок жесток, тебя не стало.
Но всё ж осталось о тебе
В сердцах прискорбно память жить.
Зачем противиться Судьбе –
Что быть должно, тому уж быть.
20.10.83
Ей
Ты не есть торговка телом,
Тех нужда бросает вниз.
О тебе на стенах мелом
Иллюстрирует стрептизм*
Беспардонная наивность?
Глупо будет полагать.
Кто ты есть? Прошу, на милость,
Размалёванная блядь…
*(авт. вариант иностранного слова «стриптиз» при общей русскоязычной грамотности).
Блудному танцору
Когда в коробке бродит хмель
И тело ноет от эстрады,
Сей миг вались скорей в постель –
Нет для души милей услады.
4-е отделение
Облекшись в форму паразита,
Среди убогой нищеты
Цежу сквозь мысленное сито
*Восьмёрки мерзкой суеты.
*восьмёрки вить – кружиться (прим. авт.)
** если бы не было прим. автора, я подумала бы, что «восьмёрка – знак бесконечности… Вечная суета…
Эволюция
Едва расстался он с хвостом,
Гордясь, уселся в кресло чинно.
А много ль* изменилось в том?
Был обезьяна, стал скотина.
*Слова «А много ль» в рукописи выглядит как «Алкоголь». Набрала. Не поняла. Разобрала. Поняла…
Навар (себестоимость)
Христа Иуда за тридцатник
Сдал по дешёвке донельзя!
А что тебе тоски привратник,
Прикинь, накинет за меня?
Уверен я, совсем немного,
Иначе невозможно быть.
Неужто уж дороже бога
Меня, страдальца, можно сбыть.
Пора
Лишён решимости служить
Веленьям сердца необдумным.
А что же надо, чтобы жить?
Совсем немного – быть разумным.*
*если учесть, что это совет сумасшедшего…
Что вам спеть
Что вам спеть, совсем не знаю.
Жизнь настала – манна.
Срок сегодня отбываю
Я в плену обманно.
На правах я каторжанин,
С виду – заключённый.
Знать того, с приветом парень,
Всяких прав лишённый.
Это братцы, ничего, это даже ловко,
Стало быть, оно, того, мозговитый Вовка.
Пусть уж едет за деньгами к ёлкам полушерсть,
Шевелить тайгу рогами им окажут честь.
Ёлка с виду ничего,
А сосна – подруга
Сорок метров сверх того
В аккуратец дура.
Белки-птички в облаках,
То-то, высекаешь.
Вот и думай о деньгах –
Голову сломаешь.
Саdisту (так у автора)
Пропитан садизмом до мозга костей,
В ехидной улыбке оскален.
И, как подобает у хищных зверей,
С намеченной жертвой забавен.
Чужие слова*
Откопал я слова с одного словаря.
Ну и что ж из того получилось?
В чемодан превратилась родная земля,
А что пело, цвело, - всё в нём скрылось.
* «Прости, что не верил глазам своим,
А больше верил словам чужим.
Но молва оказалась слепа,
И мертвы были те слова…» (Федя Чистяков, ровесник сына автора и культовая фигура рок-андеграунда по жизни)
Самокритика
Растёт моё образованье:
За рейдом рейд, ступенька вниз.
Весьма мило обетованье –
Шесть минусов, вот это жизнь.
Ушами где-то, знать, прохлопал,
Родную мать на нет извёл,
По пьянке совесть-девку слопал,
Взамен бесстыдство приобрёл.
В итоге - ясная картина –
Раб обретённого рубля,
Неблагодарная скотина,
Эгоистичная свинья.*
*хотела бы я знать, за что должна быть благодарна человеку скотина, и какие дела на пользу общества могла бы совершить свинья, и так отдающая жизнь и сало людям… Не очень искреннее стихотворение, как на заказ. Или в отмаз от призрака съеденной, как сало, совести…
***
Извёл хихиканьем тоску,
А горе юмором извёл.
Могу по птичьи петь ку-ку!
А ты ревёшь, как тот осёл.*
*С самокритикой покончено… Странная параллель с фразой «Ты ревёшь, как дурной осёл во время случки» (так сказал Бросивший Вызов Смерти Карлосу Кастанеде, когда он, по наущению подлого дона Хуана, в соместном с БВС сновидении орал «ХОЧУ УВИДЕТЬ», вместо того, чтобы просто ткнуть пальцем в интересующий его объект).
В честь дня рожденья, папе
Такого зла подлунный мир не ждал.
Исторгнув крик, пал в обморок отец.
С пизды вампир усатый выползал
С кровавой пеной на губах, подлец!*
*любил Вова своего папу… А сын его рукописи мне подогнал. Он считает своего отца невъебенным лагерным поэтом и любит - как мёртвого, так и живого. Чем только заслужил…
УК РСФСР
Ломает голову бандит.
Ребром проблема в жизни встала.
Он всех статей извёл лимит,
А их в УК у нас немало*.
*есть ещё и внелимитные статьи, к примеру, за изнасилование малолетних. Но они у воров в законе в игноре по умолчанию. С парашей целоваться, оно надо? Кому надо, тот в петухах ходит, а не в ворах…
Полусвоё*
Не зрить, скоты, вам моего бесчестья.
Меня смогли закрыть вы в сумасшедший дом.
Но не закрыть вам моего возмездья,
Настанет час – вы убедитесь в том.*
* Явное подражание Лермонтову, любимцу автора. Кстати, говорили мне, что тот, кто сдал Вову, потом по пьянке башку разбил. Сам.
Совесть
Нас окружает сволочь, мракобесье,
Гнетёт бетона многотонный плен.
В хвале гуляет подлое бесчестье,
С ухмылкой жалкой выцветших сирен.
Здесь подлый раб, в скотину превращаясь,
Готовый честь за пряник обменять.
Змеёй поганой льстиво извиваясь,
Крадётся мысли тайно отсосать.
Здесь нет почтенной правильной дороги,
Здесь сметь нельзя живую радость пить.
Уверен я, что в этих кельях Боги,
Скорей всего, чертями б стали жить.
На редкость есть достойнейшие люди,
С одним и тем же, со своим лицом.
Их не сломали плесневые будни
И совесть их не куплена купцом.
Они душевно, смысленно страдают,
Хотя собой и в сущности юнцы,*
А их ведь тоже где-то ожидают
Родные братья, сёстры и отцы.
И пусть они сегодня вроде тени,
Но души их и помыслы чисты.
Они не станут подло на колени,
Как те за пряник жалкие скоты.
* эти достойные юнцы Советским государством были подтянуты за дезертирство из Советской Армии – шла война в Афганистане…
1982 г.
Mazz 14д*
* не знаю, что это за шифровка, ничего сказать не могу. ;)))
Язык
Язык твой враг – в натуре, несомненно,
Его, как пса, обязан ты держать.
На цепь его, быстрей и непременно,
Иначе вас он может лаем сдать.
Но помни ты, где б ни был, постоянно,
Зачем Господь решил его создать?
Затем, чтоб нам, умнейшим обезьянам,
Свои мыслишки подлые скрывать.*
* мысль изреченная есть ложь. А неизречённая?
Почему я не поэт?
Сам себе не предоставлен,
Чёрту с дьяволом служу.
Суетой мирской разбавлен,
Средь убожества брожу.
Прожигаю с грустью время,
Проклиная белый свет.
Безутешно сожалея,
Почему я не поэт?
Стать бы им… Пожалуй, много
Можно словом передать.
Исцелить слепца любого,
Счастье страждущему дать,
Распотешить идиота.
В рифме сила – не секрет.
Быть поэтом страсть охота!
Почему я не поэт?!*
15.3.1984 г.
*как увязать этот стих с предыдущим? Возможно, так: говорить мы все можем и мысли свои скрывать - тоже… Но чтобы слово стало плотью – нужен Дар. Поэтическое слово не выражение любых мыслей, пришедших в любую, отдельно взятую голову, а ритмичная рифмованная истина из нулевых рук, которая хуярит сквозь тебя потоком, неважно, понимаешь ты сам, что пишешь, или найдутся те, кто поймёт и без тебя, чисто по тексту, - Божий Дар это или малосъедобная яичница всмятку вместе со скорлупой…
Награда
В плену бетона изнывает
Поэта пылкая душа.
Цена на сущность возрастает,
А жизнь не стоит ни гроша.
Расстаться с ней – одно мгновенье.
Единый шаг – и фильм цветной
Затянет вечность без сомненья
Безмолвной мрачной пустотой.
Ну, вот и свёл с судьбою счёты.
Враги, ликуя, радость пьют.
Тебе ж ни горя, ни заботы –
Что был ты здесь, что не был тут…
Родные скромно поминанье
О блудном сыне сотворят,
За все заслуги и старанья
Крестом дубовым наградят.
Портретик твой с фамильным словом
Родитель горестно прибьёт.
Гляди на мир с немым укором,
Как он трепещет и поёт…*
*рано или поздно, так или иначе – всё сбывается… Только вместо родителя – сын портретик прибивал… А мир трепещет и поёт. Нас ещё много, нам ещё долго… Нас еще наградят гробом да оградой…
Редактору
Напечатай, редактор, в газете,
По-земляцки, один мой стишок.
Есть такой у меня на примете,
Его можно черкнуть между строк.
Гонорар за него мне не надо.
Плач души за гроши не купить.
Мне бы было утешно, отрадно
Вам стихи за спасибо дарить.
Ну, так что? По рукам, и заказы
Я от вас всеугодные жду.
Мне довольно от Вас две-три фразы,
Остальные я в мыслях найду.
И не надо, редактор, в газете
Ставить имя моё под стишок.
Лучше автор пусть будет в секрете.
Одним словом, всегда между строк.*
*очень хотел автор увидеть свои слова в печатном виде, пусть по заказу в газете (он так и думал, что в газеты стихи под заказ пишут, да так оно и было, в общем-то), но бесплатно, что в годы совка в государственных печатных изданиях было не принято, словно откупались от поэзии, копейками пусть, но откупались, тридцать сребреников за Логос, по традиции, только не иудам, а христам – типа за явку с повинной в собственные руки… Так вышло, что редактором оказалась я. Получай, Хлястик, между строк!
Родной край
В родном краю нежней кусают мухи,
В пять раз добрей цепные кобели.
Шипят, любя, беззубые старухи.
Поверьте, нет милей родной земли!
Сменил я мест различных очень много,
Но тихий край в душе не покидал.
В бродяжьих снах всегда вдали от дома
Я вновь мальчишкой в детство убегал.
С краюхой хлеба, пятками сверкая,
С братьями мчались в сытые луга,
В отцовской лодке волны рассекая,
Мы бороздили плёсы Битюга.
Весной жукастой звонко за вокзалом
С девьём играли часто в «ручейки».
И всё ж прослыл окрест я хулиганом,
Врагов мои крушили кулаки.
Любил тайком горбушку пхнуть корове,
Гонял в луга зоряночку стеречь,
Ах как жилось вольготно мне в Боброве,
Клянусь всё детство в рифмах уберечь.
И до конца, я знаю, непременно
Душой и телом сроден я с тобой.
Тебе, мой край, я предан неизменно.
Ты стал моею Родиной родной.
Царь и Бог
В моём доме незаперты двери.
Нараспашку удобнее жить.
Заходите быстрее, соседи,
Будем водку пшеничную пить.
По-мужичьи, до дна, одним махом,
Под гитарный шальной перезвон,
Чтобы слёзы текли по рубахам
И гремел без конца «Тихий Дон».
Веселитесь со мной, мои братья!
Мы одна трудовая семья.
В моём доме, рыдая от счастья,
Пляшет горькая доля моя.
Пусть нас баба скупая осудит,
Боголюб плюнет пусть на порог.
До утра Дон греметь тихий будет,
Сам себе нынче царь я и Бог.
Никогда не закрою я двери,
Да и нечего вовсе таить.
Эх вы, люди, людишечки, звери,
Как мне хочется волком завыть.
23.03.84
Я твой сынок
Шевелись, радость-думка шальная,
Стань бывалым солдатиком слог.
Мать-кормилица, Русь голубая,
Не укласть тебя в тысячи строк!
Ну какую свершить мне утеху,
Чем тебя в вьюжный вечер укрыть?
Неужель мне нельзя, человеку,
Тебе шубу такую скроить?
Растворю я души своей дверцы,
Не страшна мне желанная боль.
И пылающим маленьким сердцем
Разожгу небосвод над собой.
И растают извечные льдины,
Побегут молодые ручьи.
Пусть услышат в Нью-Йорке мужчины,
Как в России поют соловьи.
Как над Доном весенние грозы
Мирным громом волнуют эфир,
Как кудрявые девки-берёзы
Напевают про нужный всем мир.
Шевелись, радость-думка шальная,
Стань послушным солдатиком слог,
Русь-голубушка, мамка родная,
Неужель я тебе не сынок?
23.03.84
Крепкие корни
Дама пиковая – чёрная масть,
Вечный промот то и дело.
Нет уж, с пиковой, как пить дать, пропасть.
В пики не верю я смело.
Красная черва – хмельная любовь,
В страсти не знает покоя.
Нынче она веселится с тобой,
Завтра подай ей другое.
Даме крестовой я мог бы отдать
Больше всего предпочтенье,
Но и не стоит того забывать,
Крест он, есть крест, без сомненья.
И остаётся, румянцем в зарю,
Дама бубновая – Дружба.
Всё, кроме денег, я ей отдаю,
А большего мне и не нужно.
Фортуну не жди, - бесконечная дань.
У бубен лишь крепкие корни.
А в общем-то, карты – приличная дрянь…
Поверь - я игрок – и запомни.
(Эхма, и за грош сойдёшь с ума…)
Сон
Видел, мама, я сон пред рассветом.
Ко мне скальд-старичок приходил.
Он сказал мне: «Ты будешь поэтом»
И на память перо подарил.
Улыбнулся задумчиво, скорбно,
Про Отчизну стал тихо читать.
Стало мне так легко и свободно,
Когда Русь он назвал, нашу мать.
Я смотрел, как в лице изменяясь,
Ненавистных ругал он царей.
Тяжким гневом глаза наливались
За закованных в цепи людей.
А когда он закончил, то мило
Руку мне на плечо положил.
И спросил очень строго, ревниво:
«А что ты про Россию сложил?»
Я смущённо ему объясняю,
Что, мол, я-то совсем не поэт,
Просто так лишь бумагу мараю,
Всего-навсего двадцать лишь лет.
Коль простите, попробую, ладно,
Кое-что об Отчизне прочесть.
Может быть и не очень-то складно,
Не прогневайтесь, батюшка-честь.
Совет
Дед сказал мне, зевая от скуки:
«На стихи мне твои наплевать,
У тебя головастые руки,
Как отец, кузнецом бы мог стать».
Пустобрёхов в роду не бывало,
Воз бумаги поди уж извёл.
Говорю тебе дело, и знамо,
Проживёшь ты свой век кобелём.
26.03.84
Философия
Сложновата ты, мать-философия.
Раскусил тебя сразу мой дед.
Что прошло, говорил он, утопия,
А что есть – утопический бред.
Ну какая могёт быть возможность
Безграничность Вселенной познать?
Что ж выходит тогда и бездонность
Можно дном в оконцовке назвать?
А тебе моя вот философия –
Не летай ты, мой внук, в облаках.
А то к старости выйдет утопия –
Гол сокол, да еще в дураках…
15.03.84
Матери
Здравствуй, мама, сегодня я снова
О тебе на бумаге грущу.
В сердце самое тёплое слово,
Чтоб согреть твою старость, ищу.
Вижу, смотришь ты скорбно в окошко,
Где у старых тесовых ворот
В степь февральскую белая кошка
Хлёсткой поземью вечер грызёт.
То проказно шмыгнёт за ограду,
Обветшалый наличник тряхнёт,
То совою рыдая по саду,
Сердце трепетным страхом сожмёт.
Неспокойно тебе, одиноко,
Лишь один собеседник – твой кот –
За тобой по пятам кособоко
Неизменную верность несёт.
Да Каштан иногда, заскучая,
Скрип калитки облает ночной.
Пять курей с петухом охраняя,
Слепо жёсткой трясёт сединой.
Не смотри и не слушай ты вьюгу,
Тюлью снежной окошки зашторь.
Скоро всё образуется к югу
И наполнится дом твой весной.
Забушуют вишнёвой метелью
С пчёльим шумом над речкой сады.
И скворец своей звонкой свирелью
Свет прославит небесной звезды.
И тогда, словно грач запоздалый,
С незавидной котомкой своей
Я ступлю на порог долгожданный,
На порог вечной скорби моей.
К тебе, моя Земля
Гляжу в окно, вокруг чужие сини,
Торчат убого мётлы-тополя.
Хочу домой, в центральный клин России,
На Тихий Дон, к тебе, моя Земля.
Не для меня приволжское раздолье
Ветров лихих – посвисты февраля,
Мне б к ней скорей, о ней грущу я с болью,
На Тихий Дон, к тебе, моя Земля.
О Волге тоже спел бы я с любовью.
В ней Русь началась ветхая моя.
Но я спешу… Куда спешу, не скрою –
На Тихий Дон, к тебе, моя Земля.
Мелькают степи, долы чередою.
Вот поезд стал, взволнован сильно я.
Приехал – стар, со снежной головою,
На Тихий Дон, к тебе, моя Земля.
13.03.84
Лира
Провожу с упоением время,
В три погибели с радостью гнусь.
Одним словом, не знаю безделья,
Как стахановец, в шахте тружусь.
Выправляется медленно лира.
Как заставить могу её петь?
Очень просто – полкружки чифиря,
Чтобы мысль стала хлёсткой, как плеть.
И тогда своенравная дева,
Свист заслышав бича над собой,
Будет петь и плясать озверело,
Даже ухать лохматой совой.
1.03.84
Друг
Добрый мой странник, задумчивый ветер
Уши ласкает берёзовым шумом,
Только сегодня я с грустью заметил,
Что лишь один ты был верным мне другом.
Много дорог мы прошли неразлучно,
Много мы песен сложили с тобой.
Радостных, звонких, печальных и скучных –
Осенью-летом, зимою-весной.
В зимние стужи бросал ты открыто
Снежным упрёком мне вызов в лицо.
Шапку-ушанку лохматил сердито,
Рвал за грудки хулиганом пальто.
Осенью медным листочком кленовым
Путь моих мыслей, шурша, устилал,
И, упиваясь волнующим взором,
Рощи я дивный закат созерцал.
Летом, скрываясь от душного зноя,
В сочность лугов я один уходил,
Там, обнимаясь с бродягой-тобою,
Новые песни в цветах находил.
Ранней весною с зелёного юга
Птицей прилётной ты сон мой будил,
Ласково кудри трепал мне, как другу,
И по ручьям со мной скоро ходил.
Только сегодня я с грустью заметил,
То, что всегда был ты верным мне другом.
Добрый мой странник, задумчивый ветер,
С песней весёлой о звонком и юном.
Матери
Извини меня, милая мама,
Ещё раз чудака извини.
Завлекла меня чёрная дама,
И я вновь оказался в тени.
Нет скитаньям моим оправданья.
Я готов снесть любой приговор.
Дай по совести мне наказанье,
Как судья и как мать-прокурор.
Облачил тебя всю я в седины,
Обокрал твою славную жизнь.
Набросал на тебя я морщины.
Отвернись от меня, отвернись.
Но я знаю, ты это не сможешь,
Будь калекой без рук я и ног,
Всё равно ты, грустя и тревожась,
Ждёшь меня на родимый порог.
А вернусь я, ты всё забываешь –
Горе, муки и слёзы свои.
Обнимаешь меня и ласкаешь,
И мы делим счастливые дни.
А как мало у нас их бывало…
Я их вновь на года обрывал.
Если можешь, прости меня, мама.
Мнится мне, навсегда я пропал.
Круговорот
Расписную надену рубаху,
Промотаюсь всю ночь в кабаках,
И домой возвращаясь, с размаху
Растянусь где-нибудь я впотьмах.
А наутро случайный прохожий
Иль с метлой седоусый старик
Оглядит мою важную рожу
И потреплет за мой воротник.
С божьей помощью стану на ноги,
Со штанов пыль рукой отряхну,
И, виляя по скользкой дороге,
К дому отчему я побреду.
Отыщу под порогом отмычку,
Отопру головастый замок,
И, одетый, как есть, по привычке
Упаду на диван со всех ног.
А под вечер опять я рубаху
Натяну на себя в петухах
И упившись по-новой, с размаху
Растянусь где-нибудь я впотьмах.
4.08.83
Превращение
Прокурил я насквозь свою душу,
Зубы тоже почти изжевал.
Двадцать лет бью без дела баклуши,
Стал не волк я, а просто шакал.
Выхожу иногда на поживу,
А запрос мой не так уж велик,
Потерял я сноровку и силу,
Да и духом немного поник.
Не утрачена только осанка,
Чуть-чего, поднимается шерсть.
Но за это мне выдана справка,
Чем большая оказана честь.
В ней отмечено ясно – вторая
Группа мне экспертизой дана,
И она мне порой помогает
Отстоять свои волчьи права.
А вот тянет к общению, к людям,
Хоть и видишь в руках их дубьё,
Да и слышишь от них: «Мы не будем
Подпускать к себе близко зверьё».
И опять отступаешь в чащобу,
Коротать безутешные дни,
Затаив непомерную злобу,
Зубы точишь, щетинясь, свои.
А ведь помнишь, что был человеком,
Над тетрадкой, натужась, сопел,
В ногу шёл со стремительным веком
И большого от жизни хотел.
Но вот чья-то рука от порога
Тебя в девственный лес увела,
Обняла, приласкала немного,
Но верёвку на шею свила.
То ли волк, то ли пёс одичалый,
Шкуру волчью на теле тащу
На луну завываю ночами,
Свою жертву по лесу ищу.
Лишь порой просишь доброго Бога,
Чтоб он чудо с тобой сотворил,
Хоть на малость, ну хоть на немного
В человека тебя превратил.*
3.07.83
У армян есть поверье, что женщина за грехи может быть наказана оборотничеством. Для этого Бог разводит её отведать упавшую с неба пищу, типа манны небесной (евр. man, по народной этимологии – от man hu, «что это?»). Стоит только ей польститься на халяву, на неё с неба падает волчья шкура, и она носит ее семь лет по ночам, воруя и разрывая детей, пожирая трупы и т.д. Днём она прячет её подальше и ведёт жизнь обычной женщины. Через семь лет, независимо от её поведения, наказание снимается вместе со шкурой. А интересно, память у мардагайл (так их называют) остаётся?
В.Высоцкому
Отпел свои несдержанные песни
Московских шлюх прославленный кумир
О днях безвестных утомлённой Пресни
И сквозанул в неведомый нам мир.
Остались в дисках хриплые напевы
На полушпанский с присвистом жаргон,
И роль чекиста в фуфельной премьере
Загнавших «кошку» в лагерный загон.
В твоих реченьях не было стесненья,
Ты лишь мгновенье в муках пережил,
Тебя глодало скользкое сомненье
И бес неверья тягостный точил.
Но не ушёл ты, нет, не отвернулся,
Нас на холёных не сменил друзей.
Но рок жесток, твой голос захлебнулся
И растворился в шуме пышных дней.
И отвизжала верная гитара,
Утратив рук хозяйских быстроту,
Она теперь, как сабля от гусара
В себе хранит немую теплоту.
Но ты не первый, нет, и не последний,
Россия-мать сынами не бедна.
Пройдут года и снова скромный гений*
Свершит тебе подобные дела.
А я в зелёном рокоте берёзок
Тебя вином креплёным помяну,
Возьму гитару из путёвых досок
И что-нибудь тряхну про старину.
Спою про Дон свой тихо-величавый,
Про серый клин осенних журавлей,
Про путь бродяг – нелёгкий и шершавый,
Про горе наших добрых матерей.
5.03.83
*будущие адепты бесцензурной поэзии Хой, Шнур, Федя Чистяков, Яцына в те времена были ещё детьми и слушали Высоцкого, так же, как и я – на маленьких пластинках и больших бобинах, и пели под гитару, и знали наизусть. Высоцкий был первым рок-музыкантом России («рок» здесь в значении «предсказанная судьба», одного индоевропейского корня с «речь», а не rock – 1. «скала», 2. «качаться, трястись» в англ. языке. Хотя в английском есть ещё и третье значение этого слова – прялка, а это уже ближе к сути явления).
С. Есенину
Москва! Столица. День весенний.
Среди поклонников твоих
Принёс и я, Сергей Есенин,
Привет от наших мест донских.
Прими, Серёжа, без сомненья
Моё почтение тебе.
Всего одно стихотворенье
О повторяющей судьбе.
Как им, не знаю, мне-то вволю
Пришлось «хорошего» хлебнуть,
Перетереть тоску и горе,
Пройти нелёгкий, сложный путь.
Пройти годами испытаний,
Утратить ласку и любовь,
Познать душевный мир страданий
И к ним физическую боль.
И, наконец, дождавшись света,
Нырнуть в людской водоворот,
Бродить с подругой до рассвета,
Сдавать сердечных чувств зачёт.
Ласкать прелестное созданье
В зелёном шорохе весны,
Отдать ей должное вниманье,
Разрушив розовые сны.
И вновь уйти, где всё забыто,
Сцепившись с жёсткою судьбой,
Одевшись в форму паразита,
Тайги угрюмый слушать вой.
Не знаю, кто? Уж ты б, наверно,
Меня, Серёжа, смог понять.
Одна верёвка, несомненно,
Лишь может эту грусть унять.
Посадят иву, крест и столик,
Как подобается, собьют.
И тост промолвит алкоголик,
Что похоронен Вова тут.
Стыдясь, слезу сестра уронит,
Перекрестится строго дед.
И дождь, обрушившись, размоет
Их у могилы свежий след.
5.04.83
Так всё и было, но без верёвки, деда и через 20 лет.
Себе в День Ангела
Всё прощаю я завтра и всем,
Новый год своей жизни встречаю.
Стукнет мне, чудаку, тридцать семь,
В гости близких друзей приглашаю.
Но не будет торжественно торт
Восседать на столе в мою честь,
И мамаши напутственный тост,
Как младенцу мне в обществе весть.
Сядем мы поплотнее друг к другу,
Стрём поставим у самых перил
И запустим по узкому кругу
Обжигающий глотку чифир.
Перекурим, грустя, улыбнёмся,
В двух словах то да сё перетрём,
И по хатам своим разойдёмся,
Всяк собой, не спеша, заживём.
накануне 3 августа 1983 года
Памяти о тебе
Кому? За что? И чем обязан
Я за прошедшее платить,
За то, что 20 лет был связан
И обречён шакалом жить.
Где, от тоски изнемогая,
Ласкал шершавый я бетон,
Клопов и вшей унчтожая,
Надрывных лёгких слушал стон.
Где небо льётся через сито
И солнца луч – редчайший гость,
Где в час еды, как паразиту,
Швырнут обглоданную кость.
Вещам познать здесь можешь цену,
Коль духом твёрд, не хил душой,
А чуть способен на измену,
То станешь непутью, изгой.
Презрен по жизни будешь ближним,
Презервативом до поры,
Сам на себя во всём обижен,
Как змей, от пят до головы.*
Таков удел. Ты – обречённый.
Перед тобою два пути.
Так что, наш милый заключённый,
Смотри, каким тебе идти.
У всех у нас одна дорога,
Одна у всех у нас судьба.
Одна печаль, одна тревога
Железобетонная тюрьма.
Тащи, как надобно мужчине,
Своих забот печальный крест.
Тащи, как я тащу поныне,
Тащи, пока не надоест.
Во всём подобен будь Иисусу,
Ещё Голгофа впереди.
Хоть смерть не всякому по вкусу,
Но ты её, плутовку, жди.
Глядишь, и встретишь незнакомку,
Сверкнёт зловещее дуло,
Просверлит пуля перепонку,
Свершив насильственное зло.
Померкнет миг последний света,
Сомкнутся жадные уста.
Поплачут бабы до рассвета
У свежесбитого креста.
Вот весь конец твоим скитаньям.
И резчик пьяный на плите
На память выведет с стараньем
Скупой автограф о тебе.
12.09.81 г.
* типа Кундалини, грызущего собственный хвост
Неудачникам, как я!
Вам всем поставят памятник огромный
И гений ваш потомки вознесут.
Стихов и песен ваших эскадроны
В музей искусств для важности снесут.
И, может быть, какой-то чтец от скуки
Взрыхлит однажды пыльные труды,
Усмешкой злой одарит ваши муки,
Промчавших лет несбывшие мечты.
10.10.82
Ответ на письмо Людмиле Васильевне
Ты пишешь мне, чтоб я тебе немного
Больничный быт в стихах обрисовал.
И как меня содержат, спецбольного.
Ну что ж, пишу, талант Всевышний дал.
С под стражи я, дружок, освобождённый.
Тюрьма и лагерь больше не по мне.
Поскольку я теперь умалишённый,
Лежу в больнице типа МВД.
Здесь ничего, удобные квартиры.
Моя сейчас под цифрой двадцать пять.
Одна беда, что нету в ней сортира,
Всё остальное будто бы на «пять».
Четыре стенки, пол и потолок,
Квадрат окна в решётчатом узоре.
И чтоб меня никто не уволок,
Циклопка-дверь – с замком и на запоре.
С квартирой всё. А дальше коридор.
На нём с з/ка подобрана охрана.
А с ними мент, ну, то есть, контролёр.
Но очень жаль, что нет телеэкрана.
Зато забор, дружок, пятиметровый,
С центральной вахтой, вышки по углам.
Сигнализация, предзонник двухрядовый
И плюс к всему инспектор ещё там.
Ну вот и всё, чего ж тут, не печалься.
А как живёт сегодня Ваша Честь?
Пиши как есть, пиши, не зазнавайся.
Мне мило всё от Вас, мой друг, прочесть.
20.07.83 г.
Игра
Уж третий день окошко лижет дождик
И белый свет до чёртиков не мил.
Но наш бетонный двухэтажный зонтик
От всех ненастий глухо нас прикрыл.
К нам даже солнце редко ходит в гости,
Чтоб нас, убогих, малость приласкать,
Взглянуть в глаза, пощупать наши кости
И на решётках зайцем поиграть.
Играем мы совсем в другие игры.
Их можно проще схваткою назвать.
Садится каждый кровожадным тигром,
Чтоб шкуру с брата ближнего сорвать.
Сорвать живьём, как с волка на свободе
И о цемент честь лапой раздавить.
А коль фуфло, так при честном народе
Валерку в Машку мигом превратить.
Так и живём, друг друга пожирая,
Хоть быт такой душе совсем не мил.
Но только так – судьба у нас такая.
Да и никто иначе здесь не жил.
А если кто и выйдет снова в люди,
Чтоб кое-как свой скорбный век дожить,
Он тех годов прокуренные будни
Уж никогда не сможет позабыть.
5.11.83
Мой Бог
Не знаю где и чей есть Бог,
А мой при мне сидит в затылке.
Но он на время занемог,
Свихнулся малость от бутылки.
А в целом всё ж он ничего,
В него ещё я дружно верю.
Настанет день и я его
Заветной лирою проверю.
Ему обязан я как есть,
Оброс до чёртиков долгами.
За то, что он, натужась весь,
Кипит заботливо стихами.
Так дай себе, мой добрый Бог,
Благоразумья и веселья.
Великих дум, страстей, тревог,
Заботных дней и вдохновенья!
Причастие
Православная Русская Церковь.
Купол в небе горит золотой.
Никогда, безутешный я, не был
Откровенен доныне с тобой.
Притащил я сегодня сомненье,
Отряхнув пыль с замызганных стоп.
Может, здесь я найду утешенье.
Где тут твой душу знающий поп?*
Привела меня, нет, не случайность -
Горе зельем не смог я залить, -
А спокойная трезвая крайность
Что-нибудь для души попросить.
Нет, прощенья совсем мне не надо –
Слишком много грехов позади.
Мне нужна только светлая Правда,
Чтобы ложь уничтожить в груди.
Расшатала она подсознанье,
Недоверье в душе родила,
Причинила большие страданья,
От мирской суеты увела.
Причасти что ль, служитель, невежду,
Излечи занемогшую грудь.
И всели в мою душу надежду,
Укажи сердцу правильный путь.
Можь, глядишь, и на самом-то деле
Слов славянских святой колорит
Все немощи угрохает в теле
И для праведных дел исцелит.
30.07.83
*поход Хлястика за благодатью в христианский храм, видимо, не дал ощутимых результатов. Его попом стал Pop (англ.), он же Papaver (лат.) - опийный мак, растение, в христианской литературной традиции, растущее на крови распятого Христа. Наличие гвоздей в руках невинно убиенного Господа только усугубляет сходство данной религии с опиумом народа (не для! - нюанс), веществом не менее страшной силы, чем красота. Вряд ли Маркс предвидел победное шествие и печальные последствия героиновой наркомании. Опий для него, скорее всего, был средством, способным утолить душевные страдания ценой полной зависимости страдальца от подобного иллюзорного избавления от не менее иллюзорных мучений. Для Хлястика опий стал Спасом на Крови как от душевного дискомфорта, так и от мук реального физического тела. И за эйфорию избавления от боли он отдал ему свою душу, вместе со всеми страданиями, радостями и стихами. Телом и кровью своего Бога он причащал и всех прихожан, за определённую мзду на содержание храма, конечно.. На пенсию по инвалидности не очень-то проживёшь, а услуги опия и его производных во всём мире тысячи лет пользуются не меньшим спросом, чем услуги похоронных бюро и предприятий общепита.
В греческой мифологии Мак – атрибут Гипноса, божества сна, брата-близнеца бога смерти Танатоса. Гипнос с помощью мака приносит сладкое успокоение. В римской мифологии Церера в поисках Прозерпины странствовала по земле, не находя себе покоя и не в силах остановиться. Тогда боги сделали так, что на пути Цереры во множестве стали расти маки. Собрав букет, богиня заснула. В мифах и фольклоре многих народов мак связывается с кровью убитого человека или дракона. Русская загадка «Всю землю прошёл, красну шапочку нашёл» предполагает две разгадки – мак и гриб (подосиновик, растущий под традиционным деревом самоубийц и истребителей вампиров). На Руси с помощью мака призывали дождь, зёрнами посыпали хлев, хаты, могилы «ходячих мертвецов»... Типа, спите, спокойно, пацаны, всё на контроле… Жизнь после смерти не жизнь. А смерть после мака – не смерть? В алхимической традиции мак, кстати, ассоциируется с третьей (после нигредо и альбедо) стадией рождения философского камня – рубедо (ср. нарк. «рубиться»).
Типа сказка
На следующий день после того, как охотники вспороли пузо волку, бабушка наконец-то умерла от старости, а Красная Шапочка, возвращаясь с похорон бабушки не по лесным дорожкам (хотя волков уже там не было, одни зайцы), а по оживлённой трассе, погибла под колёсами грузовика, управляемого пьяным водителем. А охотники перезарядили ружья и дальше пошли. Работа у них такая. |
|
| Мирра Лукенглас |
2004-07-09 |
45 |
5.00 |
9 |
|
|
[MAT] Волчья тропа (МАТ-installation) |
|
|
|
|
| |
1. Детки в клетке
«Эти реки текут в никуда, текут, никуда не впадая… (Наутилус Помпилиус)»
Эта подборка состоит из сочинений по русскому
языку и по жизни малолетних преступников, мотавших несколько лет назад срок на малолетке в г. Боброве. Дальнейшая судьба авторов мне неизвестна. Орфография и пунктуация оставлены без изменений, а текст без комментариев…
***Моя семья***
Алексей О.
Моя бабушка трудо любивая её зовут и фамилия Аксенова Тоня. Она отзывчатая женщина у неё 3-е детей она их воспитала так как надо она не курит и не пьёт она очень ласковая добрая всю свою жизнь проработала на одной работе. Когда был жив дедушка она не так чувствовала трудность и усталость они друг другу помогали а когда дед умер её стало трудно одной справлятся со скотиной и огородом. Когда приходила с работы надо приготовить поисть для себя потом для скотины потом её надо покормить потом надо убрать. И после смерти деда она быстро уставала.
Виктор Л.
Мой дедушка капитан первого ранга был хорошим человеком любил мою бабушку и своих детей и внука у него четыре ордена за боевые заслуги погиб в Севастополе в кабине капитана. Бабушка моя была в плену у фашистких захватчиков копала окопы у неё на спине есть шрамы от фашистких плёток и на руке наколот номер. Я точно непомню.
Сергей З.
Мою бабушку зовут Зинаида Васильевна я нипомню с какого года я только знаю сколько ей лет шесят пять лет она воевала она была мет сестрой. Я месте с ней был маленький она комне всегда относилась хорошо когда она получала пеньсию она мне всегда покупала мороженое и конфет немного. Она нипьёт мы с ней всегда играли в карты или смотрим телевизор или сидим и разговариваем очём нибуть. Вот и всё о бабушке.
Мой дедушка Василий Василевичь. Дедушка служил на войне он был танкистом унего было пять наград он нимного попивал. Но он был всегда добрый ему всего 73 года. Он умер 1993 году. Но он когда выпьет он всегда с бабушкой ниладет он бывает унего когда он запсихует на бабушку кидался дратся. Вот и всё о дедушке.
Сергей К.
моево деда зовут дада Вана уменя дет он напенсии ноработает ему скучна сидет дома годит клудам помогает домастроит домой пригодит пяный клучает телевызер и усыпает умоево деда 8 медалей моево деда по фамилие Гунин зовут дада Вана.
мою бабушку зовут тота Нура мое бабушка воевала 9 медалей мена бабушка любит и я ию люблу мою маму зовут Зина мое мама невоевала отца моего зовут Васа он был больной и яво уволили отак у мена нет отца.
Александр М.
Бабушка Селедкова М.С. Она ввыйну выпола акопы была под Бутурлиновкой там копала акопы. Их везде гоняли и были вплину патом пришли наши и разогнали всех немцев. А патом кончилась война, бабушка приехала домой и вышла замуж патом сын родился отец Селедков В. И. Бабушка вышла замуж за Селедкова Ивана. Ему сровнялось 5 лет бабушка разошлась с дедом Иваном итак отец вырос с бабушкой. Потом женился намоей матире потом она умерла кодародила миня.
Михаил К.
Бабушка уминя живет в деревни ей 62 года ана негде не работает сидит дома есть у неё скотина два огорода два сарая я к ней ездил летом помогал летом она ходит за орехами за ягодами униё есть свои сад вот только уминя нет дедушки он умер когда моей мами было всего 6 месяцев он ехал на лошади ударила гроза и он згорел у моей бабули 5 дитей и она всех опридилила отдала замуж вот ивсе типерь я её уже нивижу три года и она незнает што я сижу и если узнает то я незнаю что будет на верно униё волысы посидеют вот такие дила.
***Мой друг***
Андрей П.
Да у меня был друг я его сильно уважал как брата хороший был парнишка. Как-то раз саблознили его пацаны дышать клей и начал он заниматься етой ерундой потом очень привык, дышал дотакой степени и столько много что из подвала даже и выходить неохота было, и как-то раз дышал и собрались они домой. все стали уходить и моему другу сказали пошли снами ну ему не охото было расставаться с пакетом где находится лак, он сказал что потом сам дойдет домой, и тогда ребята ушли, но самое страшное было тогда когда его через два дня нашли в подвале мёртвого, у него на голове надет был пакет, потом стали расследовать и оказалось что ему одели пакет на голову и завезали, и очень сильно избили паломали рёбра и всё поотбивали, изза это-го он умер. Очень было жалко друга, ну было поздно. Так я потерял своево товарища. Его звали Костик!!!
Денис Е.
История с Жуковой и ее Другом. Это было летом 92 году когда я был на коникулах у родителей в деревне и пуругался и уехал в город и когда поругался с Бабушкой и тогда это случилос. Я шол подороги и зашол к старой знокомой гдета довно я её знал, и попросил её переночеват, и она мне сказала что я могу жит сколько смогу потом, я стал ей помогат потому что она инвалит 2 групи не могла ходит и к ней всегда приходили алкаши я в это время не пил, но бывало только шампанское, ликеры, я из вихонял потому что, каждый вечер она плакала что не может ходит, стал ходит по могозинам и всегда было что поест в холодильнике, но когда я прехожу вечером то в холодильнике нет чево ест. Я в этот ден пошол в столовою и ещо купил что бы поест и снова холодильник полный. Но самое главное это что она очен много пила спертнова я всегда ей запрещал, но она заболела желтухой и положи ее в больницы потом она выздровела и снова заболела желтухой, но уже смертельно потом она скончалась я её не хранил но помог чем смог но меня просили чтобы я подошол к ней но я не подошол потому что она осталась в моей душе живой, потом через 9 дней умер её жених, это наверное судьба такая. Я думаю, что это зависит только от меня. Я себя в этом вену себя что не мог остановить её вэтом. Вот можете судит меня как хотите но я веноват только не подумайте что я её спаевал её на обород запрещал и вобебил из рук но серовно не как я немох остановит но тепер я знаю что тепер я могу остановит любого просто нужно занят его чем небут.
Роман К.
Прихожу к другу его нету дома его сестра скозала что он ушол я догодался куда он пошол и я направился за ним прихожу к старой церкви он тама яму копает я подошол к ниму глижу он выкопал 3 сноряда предложил их взорвать я согласился и мы пошли с ним на речку подороге к реке встретили ищё одного друга и он тоже пошол с нами пришли к реке выкопали ямку развели костёр положили снаряд и убежали в укрытие взрыв раздался через несколько минут этот взрыв был настолько сильным что заложило в ушах мы подошли к воронке костра конечьно же уже не было и мы решили 2 остальные сноряда взорвать но поже. Мы искупались розвели опять костёр обсохли возле него и решили положить ищё и Николай сказал довай положим все два и все трое вошли в согласие подложили веток вкостёр и положили все два сноряда и опять убежали в укрытие ждали ждали взрыванет и Юрий сказал давай я пойду посмотрю мы его не пускали но он решил пойти серовно и когда он подошол к воронке и хотел посмотреть что там с ним произошол взрыв мы так испугались что долго неосмеливались подойти туда но когда мы подошли и увидели его лежащего там вкрови мы понили что он умер и мы не ошиблись вот так я потерял своего друга
Юрий Д.
Был я в бошкире у тётки приехал отудова две недели не ходел гулять потом говорит мне брат чё ты сидиш дома в городе такие девушки но я вышел в город прогулялся но и пошол я в клуб пришёл я в клуб вижу в клубе брата сидит с девушками они там выпевали подошол я к ним подошол я к ним поздоровался с девушками, понравилась адна девчёнка, и я с ним по ближе познакомился с ней звале яво Лена. Я в то время не пил и не курил потом я им по зовидовал но пошол я в город купил вотки курить но всё чё хател то купил, пошол к ним в клуб но девки давайте выпем за наших занкомств, но мы сели и выпели я запенел выпел я немношко стало мне плохо голова кружится я вышел на улицу сел на лавочку потходит комне тот девчёнка она говорит Юрочка што с тобой я йей отвечаю чё ты мне не успел
Но мы гуляли с ней 2 года потом мне посодили. Истал переписыватся.
****День, который я запомню навсегда***
Сергей З.
Я пришол вечером домой посидел нимношко и пришол камне Мишка и попросил меня чтобы я в мести сним пошол к девушкам я согласился и отпросился у матире и порасил денги и я пиределся чистое бельё и пошли покупать сигареты и слаткое и нимношко спиртнова и пошли к девчатами пришли к ним познакомилис.
Сели погаворили осебя и позвала другие девчата сели выпили дастали пубылку я начал открывать и низаметна как я наметился пропкой в глас Вики и разбултал путылку и начал открывать и попал в глас и мне стало стыдно и я покраснел потом я с воим другом и девчатам випили и пошли домой.
Дмитрий Л.
Иду я по улице по тротуару и какаято женщина начала переходить дорогу а в это время из за поворота выежяет камаз и проехал по ней передними колёсами. Ну мне запомнилось не то что по ней проехал камаз а то что этот камаз раздавил ей голову.
Альберт Л.
Когда я пришол домой И вдруг я увидел окола калитки стояли двоя мущин ну я этого не ожыдал потом я подошол к гдому тогда я спросил у мами мама хто ето мама мне ответила што это следоватиль. А потом у меня спросил следоватиль поехоли покажем мне своево друга я непонел. А когда он мне повторил тогда я понел што мне все што меня посадят. А наследущий день мне пришло повеска всуд. И меня сожают. И тогда я увидел што моя мать плачит и тогда я скозал мама я отсежу
Што я делал дома занимался гулубями влису одыхал здивчёнками гулял
Анатолий М.
Пришол я в сельсовет с бабушкой бабушка осталас там явышел на улицу пакурить слышу реской тарможение за углом сельсовета выхожу туда вижу какаето бабушка лежыть на обочене рядом стаяла эта машина волга каторая збила эту бабушку. Вадитель этой машины засуетился через которое время приехала милиция но он водитель этой машины отвёз её в больницу. У нево отняли права завели следцствие и был у нево суд ему дали условное но он ей переломал ноги она осталась инволидом на всю сваю оставшись жизь он вышил из СИЗО и ему одали права!
Андрей Н.
Как я был в Феодосии
Приехал я туда я очинь удивился. Как тама было красиво. Ижил я возли море на пятом итаже и кагда выходил на балкон с зала стаит шикарная гостинница а если выходит на балкон сос пальни то стоит бар и вид море мне так пондравилось. Акогда я попал на пляж тама стояли деревянные мошини и возли них стоит фотограф и мне захотелось сфотографирыватся и я эту мечту зделал потом я ходил на скалы и нирял сних в море одним словом говоря мы купались а после купания я ходил с сестрой и сдвоюродным братом в ресторан и ели тама пельмени с соусам и вечером мы ходили в клуп на дескотеку и тама было полно народу танцывали и пиво пили а потом приехала свадьба мне очень пондравилось я некогда не бвл в таком городе просто красота и я после своего срока поеду апять и надеюсь что и вытот раз мне пондравится и желаю и вам Мирра Марковна туда съездеть прошу поставить мне за это сочинение плусек.
неизвестный пацан
Мой запаменающий день был таким я учился в школе я перво сентебря перешол в третий клас и мы с класом пошли в цирк кагда я зашол в цирк я просто был в не себе я увидел клонов потом лошедей и обезян медведей самое большое мне понравилось когда мы зошли после онтракта то я увидел решотки мы с класом сели вес зал сидел тихо тут заиграла Музыка и появились Тигры все зрители глидели я просто загорелся Самым неожыданный был день
|
|
| Мирра Лукенглас |
2004-04-07 |
45 |
5.00 |
9 |
| |
|
| |
* * *
Поставить точку в той или иной истории не так просто,
как это кажется на первый взгляд. Счастливый конец
может оказаться началом душераздирающей драмы, а трагическая развязка подчас завязывает новые узелки, и топор -- далеко не лучшее средство, чтобы избавиться от проблемы.
Кстати о топорах: как-то меня нашел по рабочему телефону мой старый знакомец, тот самый Трофимыч, сосед по больничной койке и автор странного повествования, которое я в свое время обработал и превратил в рассказ под банальным названием "Волчий овраг".
История та завершилась для моего героя печально -- он с тяжелыми травмами оказался в больнице. И виной тому был не волк-оборотень, о котором он мне поведал, а сам Трофимыч, алкоголь и суровые мужики-односельчане, уверенные, в отличие от древнего героя и пьяного Трофимыча, что топором проблемы не решишь и узел не разрубишь.
История завершилась, но... вскоре имела продолжение.
Это продолжение с согласия моего героя я и собираюсь представить вашему вниманию.
Необходимо заметить, что рассказ Трофимыча был довольно бессвязен, и восстановить все события в деталях, а также разобраться в том, что происходило непосредственно с нашим героем, удалось только
в результате очень долгих и трудных для меня бесед,
в которых было больше вопросов, чем ответов,
больше попытки понять, чем истинного понимания,
так как все случившееся с Трофимычем не выдерживает критики закоснелого человеческого осознания, той ничтожной его части, которая определяется бытием в нашем крохотном мире -- одном из миров непостижимой Вселенной. И так жаль, что и рассказать об этом можно лишь человеческими словами, также рабски приспособленными к способу существования одного из видов белковых тел, как метко выразился классик...
Но тем не менее, попытка не пытка. И посему:
"Волчий овраг-2"
После больницы вернулся Трофимыч домой. А куда же еще?.. Вошел в стылый пустой дом и остановился в дверях. Почему-то не мог заставить себя шагнуть с порога на серый щелястый пол. Привычная с детства нехитрая обстановка вдруг показалась нелепой,
ненужной и пугала. Причины этого страха Трофимыч понять не мог, да и не старался. Голова была пустой, словно ветер сквозь дырку в черепе выдул все слова и мысли. Страх также внезапно исчез, и Трофимыч забыл о нем. Как ни странно, отсутствие объяснения ситуации вовсе не тревожило Трофимыча. В последнее время он часто ловил себя на том, что все окружающее он воспринимает, не утруждая себя даже самым элементарным анализом происходящего. Так смотрят на мир дети и животные. Его тело привычно совершало свой жизненный цикл, поведение никому не казалось необычным,
а то, что Трофимыч стал еще более молчаливым, легко
принималось односельчанами. Столько человек горя пережил, хорошо хоть умом не тронулся...
А Трофимыч ни о чем таком не размышлял. Он жил, не
размышляя ни о прошлом, ни о будущем. В его мире как бы наступила тишина. Исчезли необязательные суетливые мысли, затих постоянный внутренний монолог, который каждый человек произносит для неведомых слушателей даже во сне. Время не остановилось, но ход его был для
Трофимыча незаметен и необременителен. И меньше всего
Трофимыч задумывался о том, что изменилось в нем и его жизни. Казалось, так было всегда, или не было... Ему было все равно. Каждый день он ходил на работу, как ходит на охоту зверь -- чтобы жить и поддерживать свой организм. Раз уж так сложилось, что одним живым существам надо охотиться, другим искать,
третьим работать -- так и будет, пока мир не перевернется. И ни к чему говорить, что и эти мысли в голову Трофимычу не приходили
никогда. Он просто это знал. И все...
Каждое утро, еще до рассвета, выходил он из дома и по привычной тропинке через овраг, в котором уже таял мартовский снег, шел на ферму. И каждое утро было для него просто утром, а не конкретным утром такого-то числа и такого-то месяца. Где-то под снегом глухо шумела вода, натоптанная тропа петляла меж кустов, морось освежала теплое со сна лицо -- и Трофимыч был частью утра и весны, а вовсе не одиноким пожилым человеком, шагающим в такую мерзкую по человеческим понятиям погоду на работу, которая не приносит ничего кроме усталости и скудного минимума средств на пропитание. Волк, отправляясь на охоту
из теплой норы, не думает, что сегодня, возможно, ему не повезет, что очень уж холодно и он может заболеть, не тоскует при мысли о том, что впереди еще много таких же слякотных дней, а он так устал... Жалость к себе отличает "царя природы" от других живых существ,
а жалость к другим только одна из ее форм.
Трофимыч перестал жалеть себя и других, но никто, как ни странно, не мог обвинить его в черствости. Люди стали ему безразличны, но никому он не отказывал в помощи. Он помогал, не осознавая, что помогает, делает доброе дело. И не делал ничего дурного,
так как перестал знать, как это делается. Не знал и
не делал. Очень просто.
Вечером он приходил с работы, готовил себе еду, если хотел есть, курил на крыльце, неторопливо делал необходимые хозяйственные дела, иногда по привычке читал газеты, к полуночи ложился спать.
Видел сны...
Сны не казались ему необычными. И здесь я позволю себе некоторое пояснение. На мой обычный человеческий взгляд, то, что рассказал мне Трофимыч о своих снах -- довольно странно, но... Дело в том, что бы нам ни снилось, мы не перестаем быть людьми. Мы видим во сне странные вещи, ведем и слышим загадочные разговоры, ведем себя иногда вовсе не так, как наяву. Но проснувшись, мы можем хоть что-то рассказать, описать,
повторить. Если кто-то или я сам бежал во сне,
я говорю - "бежал", потому что действие,
которое я видел во сне, соответствует нашему понятию
о нем и обозначается определенным словом. Даже если мы
во сне летаем, не летая наяву, все-таки можем определить то, что происходило с нами именно словом "летать", так как в принципе знаем, как это делается. А если с нами происходит во сне что-то такое, чего нельзя выразить никакими словами, если во сне мы испытываем чувства, которые никогда не испытывал
человек? Ведь говоря "животный ужас" -- что
мы в самом деле знаем о том, что испытывает животное?.. Что мы вообще знаем о тех, кто не мы, если о себе-то знаем или думаем, что знаем, очень мало...
А Трофимычу снились сны, которые он помнил очень хорошо, но чтобы знать, что ему снилось, надо было бы видеть их самому. Он пробовал объяснить мне не "что", а "как". И мучался от почти полной невозможности сделать это. Но кое-что я все же понял. Это не было снами человека. Возможно, что это не было и снами вообще.
Как-то ночью Трофимыч проснулся от волчьего воя... Вой, как и раньше, обрывался неожиданно и переходил
в глухой то ли смех, то ли кашель. Трофимыч приподнял
голову с подушки, пытаясь определить откуда же доносится беспокоящий звук, и без удивления понял, что источником воя является его собственное горло. Но вот что казалось странным: Трофимыч продолжал выть и одновременно слышал вой как бы со стороны.
Никогда ранее не мог он представить себе,
что его гортань способна издавать подобные звуки. И что-то заставляло его продолжать до тех пор, пока не
запершило в горле и Трофимыч закашлялся.
А затем стало тихо. Так тихо, что Трофимыч
слышал собственное дыхание. Оно не было учащенным.
Дышал он коротко и неглубоко, но не задыхался,
а напротив, чувствовал, что воздуха в его
легкие поступает столько, сколько надо. Трофимыч
решил встать с постели, но понял, что не может это сделать. В полумраке он видел свои руки, но пошевелить
хотя бы пальцем не мог. Было ощущение, будто он
пытается пошевелить чужой рукой, владелец которой
об этом и не догадывается. И в то же время он знал, что рука несомненно его. Парализовало, -- подумал
Трофимыч, -- вот-те раз! Но в то же время знал, что ничего такого не произошло. И сразу же
Трофимыч ощутил потребность встать. Это было похоже на приказ. Он не в силах был его ослушаться, да и сам чувствовал, что это очень важно -- сможет он подняться или нет. Не успев подумать, как же он сможет двигаться, если руки-ноги его не слушаются, Трофимыч вновь не услышал, а ощутил категоричность приказания встать немедленно. И захотел сделать это, не останавливая себя рассуждениями о своем беспомощном положении. Захотел и тут же почувствовал себя стоящим рядом с кроватью. Не удивляясь, Трофимыч приказал себе выйти из комнаты, смутно догадываясь, что и предыдущие приказы себе отдавал он сам, но не мог и не пытался понять каким образом это происходило.
Стоя на пороге, Трофимыч оглянулся. То, что он увидел,
его потрясло: на кровати лежал человек. Опять не успев ни о чем подумать, Трофимыч узнал лежащего -- это
был он сам. Да, несомненно, Трофимыч стоял на
пороге своей с детства знакомой комнаты и одновременно, если такое понятие вообще существует, лежал в своей постели, с которой он только что встал, повинуясь своему же приказу...
Но почему-то думать обо всем этом было некогда.
Какая-то сила гнала нашего героя прочь из дома.
Оставаться здесь было нельзя, может быть, опасно.
Трофимыч знал, почему, но не стал себе объяснять.
И не думал о том, как получилось, что он оказался в чистом поле, судя по всему, далеко от дома.
Усталости не было, дышалось по-прежнему легко. Трофимыч бежал, мчался по подмерзшей за ночь земле (была середина марта, снег уже стаял, но в последние дни ночи стояли морозные). Незнакомое прежде чувство овладело Трофимычем. Это было неизвестное ему, простому советскому колхознику, чувство полной свободы. Что-то похожее он, верно, ощущал в раннем детстве, но с тех пор прошло столько лет...
Не казалось странным, что он, пожилой и не отличающийся крепким здоровьем человек, бежит уже довольно долго и не валится с ног от усталости, а наоборот, мчится все быстрее, плавно и легко, не спотыкаясь об мерзлые комья пахоты.
Не летит над землей, как это бывает во сне,
а чувствует мерзлую твердь всеми четырьмя ногами...
Надо заметить, что Трофимыч не сразу осознал,
что есть что-то необычное в этом ночном беге в почти полной темноте. Его не заботило, что он оказался в поле неодетым (одежда лежала на стуле рядом с кроватью, Трофимыч отметил это, когда смотрел на спящего себя), он не мерз, но чувствовал, что ночь очень холодна. Не пытался понять, как он бежит в темноте, не падая поминутно в канавы и рытвины.
Это он-то, страдающий с детских лет куриной слепотой и уже в сумерках двигающийся наощупь! Он просто несся
по полю, без всякой видимой цели, и наслаждался бегом,
холодом и свободой. Кроме того, он сохранял особое равновесие, недоступное на бегу двуногим. И как-то сразу принял это. Но откуда-то из глубины его сознания мелкими и назойливыми рыбешками всплывали мысли о спящем в доме человеке, который тоже был им, бегущим сейчас в поле. И когда этих неотвязных мыслей стало так много, что они просто заговорили в голос в мозгу Трофимыча, он сдался и замедлил бег. "Кто я, -- в смятении подумал он, -- что я, где, зачем это все?! Слышать свои мысли, после полного молчания внутри, было очень неприятно, но Трофимыч не мог больше. Сила, которая подарила ему часы или мгновения свободы, ушла. Он физически почувствовал, как она покидает его тело вместе с чудесным теплом, согревавшим его во время ночного променада, попытался удержать ее в себе, затосковал и... проснулся.
Страшная тяжесть придавила Трофимыча к постели.
Он опять не мог пошевелиться. Но совсем по другой причине -- нечеловеческая усталость, которую он, знающий что такое непосильный
физический труд, ни с чем не мог сравнить, навалилась так, что Трофимыч закричал. Беззвучно, его сил не хватило бы даже на слабый писк. Похоже было, что его завалили землей, но он почему-то жив.
Хотя, если бы Трофимыча спросили, жив он или мертв,
он вряд ли смог бы ответить однозначно... Пытаясь
шевельнуть хоть чем-нибудь, Трофимыч напряг мышцы и... проснулся снова. Он мог теперь двигаться, но не захотел этого. Полежав некоторое время, не шевелясь и стараясь ни о чем не думать, Трофимыч
незаметно для себя заснул и даже видел какой-то сон,
похожий на обрывки кинопленки. Это уж точно был сон,
и когда Трофимыч проснулся уже окончательно, за окнами светало. Он поднялся и отправился на работу.
Чувствовал себя Трофимыч неплохо, но почему-то побаливали мышцы ног. И рук...
* * *
Весь день, механически занимаясь привычными делами,
Трофимыч думал о прошедшей ночи. Сон, приснившийся ему, а Трофимыч все же склонен был считать происшедшее сном, в памяти сохранился во всех деталях. Ощущение реальности сновидения было настолько ярким и полным, что даже пугало. Сегодняшний день, думалось Трофимычу, был больше похож на сон, чем этот ночной бег по мерзлой земле. И никак не мог он забыть это неизведанное ранее ощущение полной свободы,
свободы существа, слившегося с природой, составляющего с ней единое целое... Вечером, ложась спать, Трофимыч подумал, что неплохо было бы еще раз испытать подобные ощущения. Он закрыл глаза и сосредоточился на воспоминаниях. Хотелось восстановить в памяти каждый комок земли под ногами, линию лесополосы, в темной массе которой, несмотря на темноту, он различал каждое дерево, каждую веточку, безлунное ночное небо, как бы ставшее неизмеримо огромным и одновременно близким и даже родным. И этот холодный воздух... Воздух свободы и счастья... Трофимыч лежал на спине и всматривался в темноту перед глазами. Он вдруг понял, что глаза его открыты, но в темноте не проступают очертания знакомых предметов. Темнота была плоской и абсолютной.
Внезапно где-то на периферии зрения Трофимыч
заметил светлое пятно, очень маленькое, почти точку.
Оно не двигалась, когда он моргал глазами, и он видел
его все время, даже на краткий срок смыкая веки. Пятно
становилась все ярче и, оставаясь такой же маленькой,
приковывала к себе внимание Трофимыча.
Он неожиданно понял, что смотрит на нее не как на внешний объект, а как на что-то внутри себя. Он понял, не пытаясь понять, что в этой точке его ночная свобода, и от осознания этого ему стало так легко и радостно, что он засмеялся. Засмеялся, но голоса своего не услышал... Я сплю, и это сон, -- думал Трофимыч. Внезапно пятнышко уже ослепительного света перед глазами исчезло, но он не переставал следить за ним, даже не удивляясь, как же так -- он его больше не видит, но знает, где оно сейчас... А
оно уже было очагом жара где-то внутри его тела. И жар
постепенно охватывал Трофимыча. Похоже было,
что внутри его растекаются тонкие горячие ручейки.
Стало невероятно трудно дышать. Он понял, что умирает,
но не испугался. Не сделал и никаких попыток пошевелиться, так как почему-то знал, что все равно не сможет этого сделать. Вместо страха пришла уверенность, что так надо, и Трофимыч с неожиданной остротой вспомнил, что похожее с ним уже было в больнице, когда он после очередной капельницы спускался с подушкой по лестнице, сопровождаемый молодой и бестолковой санитаркой.
Она куда-то спешила и не вела его под руку,
а буквально тащила. У Трофимыча сильно
кружилась голова, он почти не видел ступенек и, оступившись, покатился по лестнице. Девушка не смогла его удержать и с ужасом смотрела, как Трофимыч,
не выпуская подушки, считает ступеньки. Но падение
оказалось удачным, если не считать того, что Трофимыч сильно ударился спиной. В момент удара у него
было ощущение, будто из легких вышибли весь воздух.
Стало горячо внутри, раскаленные ручейки поползли в разные стороны, и Трофимыч понял -- конец.
Что-то заставило его смириться с этим, и он обреченно стал ждать, пытаясь все же вдыхать воздух крошечными порциями. Как ни странно, частое и неглубокое дыхание помогло. Легкие как бы расправились. Трофимыч мог
даже поклясться, что слышал своеобразный шорох.
Он сидел у стены, по-прежнему обнимаясь с подушкой,
и смотрел, как медленно-медленно спускается с
лестницы санитарка с лицом, побелевшим от страха.
Никаких повреждений Трофимыч в результате падения не получил, но мир как-то неуловимо изменился. И сейчас
Трофимыч испытывал очень похожие ощущения. Он
решил повторить дыхательные упражнения, которые в
тот раз спасли его, как ему казалось, от неминуемой смерти. И действительно, стало легче. Он лежал в
темноте и не чувствовал своего тела, но знал,
что с ним все в порядке. А дальше было все, как в прошлый раз, но гораздо быстрее, так как Трофимыч теперь знал чего он хочет. Это был несомненно сон, но им почему-то можно было управлять. И Трофимыч был в восторге от этого.
Он сначала пожелал оказаться в поле, но передумал.
Хотелось посмотреть, как выглядит родное село в приснившемся ему сне. И вот он уже бежит по темным спящим улицам. Трофимыч уже не удивлялся тому, что видит все до мельчайших подробностей.
И не казалось необычным его сне все было точно так как
в действительности. Он узнавал знакомые дворы и дома.
Где-то залаяла собака и Трофимыч не раздумывая повернул туда. Пес лаял во дворе приятеля и тезки Трофимыча, Василия Петровича, того самого охотника, с которым они когда-то пытались разгадать тайну Волчьего оврага. Трофимыч остановился у поленницы, так как услышал голос Василия. Он, видимо, вышел по нужде и беззлобно матерился, обращаясь к кобелю. Трофимыч почему-то встревожился. Ему не хотелось, чтобы его кто-нибудь видел. Но ведь это сон...
А на приятеля посмотреть было интересно, и Трофимыч
осторожно толкнул носом, носом калитку. Она была незаперта и распахнулась. На пороге стоял Василий, несмотря на холод, в подштанниках.
Он уже завершил свое дело и собирался уходить.
Но вдруг застыл на месте, глядя прямо на Трофимыча,
и выражение его лица напомнило Трофимычу лицо матери,
в ту ночь перед ее смертью. Трофимыч
хотел приветственно помахать рукой, но тут же вспомнил, что это сон, и видит Василий не его (это было бы, как он думал, невозможно), а что-то другое. Вдруг двор осветился бледным светом. Это вышла из-за тучи луна, и Трофимыч знал, что это луна, но в то же время чувствовал, что это нечто иное, неизвестное ему
в повседневной человеческой жизни, но притягательное и тревожащее. И Трофимыч, не в силах сопротивляться неведомой силе, поднял отяжелевшую голову и завыл. Он выл и одновременно слышал эти нечеловеческие звуки как бы со стороны, а еще он видел, как Василий, что-то бормоча и скуля, как побитая собака, трясущимися руками пытается открыть дверь веранды, а пес, о котором Трофимыч совсем забыл, припал к земле, вздыбив шерсть на загривке, и тоже скулит, закрыв глаза и словно ожидая неминуемого удара. Но все это Трофимыч видел уже почему-то издалека и без интереса.
А потом все завертелось, стало темно и пусто,
снова исчез воздух, потом дыхание восстановилось... Трофимыч проснулся на своей совершенно холодной постели, и долго дрожал, пытаясь согреться, а потом
снова заснул, уже до утра.
Днем доярка Филимонова, соседка Василия Петровича,
пробегая мимо Трофимыча, сообщила ему новость,
которая заставила Трофимыча задуматься. Оказывается, рано утром за Василием Петровичем, по вызову перепуганной жены, приехала "скорая" из Орловки и забрала его в больницу. "Его санитары вяжут, -- рассказывала Филимонова, -- а он одно твердит: "...а
в каждом глазу у него -- смерть. Лунная смерть, серебряный огонь..." Скажи пожалуйста, где он слова-то такие вычитал?!"
Трофимыч отказывался что-либо понимать. Совпадение это или... А что "или", если это сон? А если не сон? Ну и черт с ним, вдруг решил он. Я-то что могу сделать?
"Серебряный огонь" -- надо же!
* * *
Постепенно Трофимыч привык к своему новому положению.
Ночные прогулки становились все продолжительнее. "Оборотень так оборотень, -- смирился
он со своей участью, -- вреда-то никакого..." Единственное, что беспокоило Трофимыча, возможность попасться на глаза еще кому-нибудь.
Выписавшийся из больницы Василий был тих и на внешние
раздражители реагировал тупо. С Трофимычем здоровался,
но каждый раз как-то сжимался и начинал бормотать себе под нос. "Интересно, каким он меня видел, -- думал Трофимыч, -- и знает ли он, что это я?
Если нет, то почему так странно себя ведет, а если знает..." Спросить у Василия, как вы сами понимаете, он не мог. "В этот раз обошлось, -- размышлял
он, -- а вдруг кто, не разобравшись, пальнет из чего-нибудь". В чем "не разобравшись" -- Трофимыч представлял слабо. Свой новый статус он
осознать не пытался. Ночью, и он теперь это понимал,
он становился волком или чем-то вроде того.
Следы от собственных лап он в поле видел, специально ходил смотреть. Когда шел, смутно надеялся, что ничего такого там нет, но найдя на оттаявшей земле отпечатки необычайно крупных волчьих лап, не удивился и даже подумал о себе с уважением.
Почему же Трофимыч ничего не помнил о своих добольничных похождениях в волчьем образе? Этого он не мог объяснить. И почему все так хорошо помнил сейчас?
Видимо, какой-то предохранитель, избавлявший его от воспоминаний, сгорел в результате памятного падения с лестницы...
А весна уже была в разгаре. И появилось в
волчьей жизни Трофимыча одно неудобство,
о котором он и думать стеснялся. Пожилой уже человек,
давно, если так можно выразиться, забывший о
своем мужском естестве, в свои волчьи ночные часы
совершенно явственно о нем вспоминал. Он пробегал
многие километры по весенним лугам и ноздри его раздувались в надежде уловить запах самки. Но, как вы догадываетесь, надежда оставалась надеждой...
Измученный зверь ползал брюхом по влажной земле, катался, как щенок, по новорожденной траве, тер морду лапами и жалобно скулил, а утром было стыдно человеку.
Ночные веси безлюдны, и Трофимыч чувствовал себя вольготно. Собаки при его приближении вели себя странно. Даже самые злобные и крупные псы забивались куда-нибудь подальше и делали вид, что их нет. Лишь однажды Трофимыча встретил яростный лай. Кобелишка был молод и глуп. Трофимычу почему-то не понравился столь нелюбезный прием, и он задушил щенка. Сначала хотел оттащить его подальше, чтобы не вызывать подозрений, но передумал. Собачьи разборки -- дело
обычное, а молодая трава, примятая его телом, утром распрямится и скроет все следы ночной казни... Так оно
и случилось, по крайней мере, разговоров об этом событии Трофимыч не слышал, да они его и не интересовали. Вообще, ставший нелюдимым после смерти матери, он теперь вовсе замкнулся в себе. Нелепость людских поступков впервые в жизни стала очевидной для него. Кроме того, он перестал смотреться в зеркало, так как его внешность почему-то перестала быть привычной и видел он себя другим. И этот другой
ему явно не нравился. Чтобы не бриться, отпустил бороду и стал похож на лешего.
Волчья жизнь не стала для него основной,
но жизнь человеческая стала казаться обременительной и глупой. Что с этим делать, Трофимыч не знал.
Как-то, возвращаясь с работы, встретил он на улице Сергея, того самого, которого он подозревал в необъяснимых тогда вещах.
Сергей был бледен и похудел еще больше. Перебросившись
парой незначащих фраз, Сергей вдруг задал вопрос,
который сразил Трофимыча наповал: "Ну, теперь, волчище старый, ты все понял?"
...Они сидели на бревне у Сергеева дома и разговаривали. "Эх, брат, -- говорил
ему Сергей, глядя с тоской куда-то вдаль, -- беги отсюда, беги. Двойной жизнью долго не проживешь. Ты уже сейчас скорее волк, чем человек, а дальше... Или ты станешь свободным, или, как я, будешь медленно подыхать от тоски среди этих, -- кивнул он головой в сторону проходившей мимо бабы, -- людей". Он так произнес это слово, что Трофимычу стало не по себе.
Сергей раньше был полярной совой. Все, что
с ним было несколько лет назад, когда он работал на севере, было похоже на происходившее с Трофимычем. Но,
почувствовав вкус свободы в ночных полетах над тундрой, Сергей испугался. У него была семья, двое детей, и улететь от них в буквальном смысле оказалось ему не под силу. "Я спать перестал, -- словно жалуясь,
рассказывал он, -- а оно все равно. Что-то включается само собой, думать больше ни о чем не можешь, -- глядь, ты уже летишь, а тушка твоя, живая как бы и здоровая, на кровати спит. И никто ничего не знает". Но больше всего Сергея напугало, когда он, уже расправив белоснежные крылья, вдруг не увидел своего спящего человеческого тела. Утром все было как обычно, жена, слава совиным богам, не проснулась
в этот жуткий момент и ничего не заметила,
но Сергей услышал первый звонок. "И я понял, что надо
с этим кончать. Стал пить, чтобы потерять концентрацию мыслей. Помогло. Не сразу, но помогло. Ты видел пьяную сову когда-нибудь? -- нервно хихикнул Сергей. -- Ощущения же, я тебе скажу, отвратительные. Да
ты и сам небось помнишь, квасил ты тогда неслабо..." Он не верил, что Трофимыч ничего не помнит из своих приключений той осени. "Так вот, -- продолжал свою невеселую повесть Сергей, -- я вновь стал человеком.
Алкоголь и свобода несовместимы..." Но жить
по-прежнему он уже не мог. Все вдруг опротивело -- и работа, и дом, и тундра не с высоты птичьего полета. Семью бросил без жалости. Даже сам себе удивлялся. Дети... Они должны были быть не такими. Он не верил, что эти крикливые голенастые создания с маленькими глазками -- его дети. Его были бы белыми, пушистыми, большеглазыми...
Он уехал с севера. Полярные совы не живут
в Черноземье... Думал забыть, но не получилось. "Я не живу теперь, а вернуть ничего не могу... Я завидую тебе, Трофимыч. Пока еще не поздно, беги... Есть еще заповедники, леса. Зачем тебе это, -- он с презрением ткнул Трофимыча в бок, -- дерьмовый кожаный мешок. Я видел тебя тогда, в овраге. Ты прекрасный зверь, мощный, крупный, шерсть серебристая,
горит в лунном свете. Серебряный огонь..."
Трофимыч молчал, не зная что сказать.
Хотелось еще спросить, узнать, но... о чем?.. И он
не нашел ничего лучшего, чем задать вопрос о той ночи
в овраге, когда Сергей нашел его без сознания
(и видел в образе зверя!?) и испачкал его майку своей кровью. "А, это... -- отмахнулся Сергей. -- Споткнулся я и об твой топор дурацкий руку порезал. Слушай, Трофимыч, -- внезапно развеселился он, -- а ведь ты на себя с топором-то ходил!" Но Трофимычу не было смешно...
Через две недели после этого разговора Сергея
нашли в сарае повешенным. Он, понятное дело, не оставил никакой записки, но Трофимыч знал о причине самоубийства. Знал, но никому не сказал. А что он мог сказать?
...Он выл в поле, далеко от деревни и
полная луна в ту ночь казалась Трофимычу круглым совиным глазом.
Все чаще Трофимыч задумывался над тем,
что сказал ему Сергей перед смертью. "Беги отсюда, -- вспоминал он, -- а куда бежать? Я же не совсем волк, как по волчьи жить -- не знаю. Одному -- тяжело,
а если с другими? Как они ко мне отнесутся?" Представить, что где-то еще есть волколаки, подобные ему, Трофимычу было трудно. Сергей про других сов ничего не говорил. А спросить у него было теперь уже невозможно.
И Трофимыч маялся. Он отчетливо осознавал,
что среди людей жить ему становилось все труднее. Волчья натура проявлялась с некоторых пор неожиданно. Трофимычу приходилось быть осторожным и осмотрительным. А также меньше общаться с людьми. Он не думал, что кто-нибудь
подозревает его, -- люди охотнее верили в
летающие тарелки и инопланетян, чем в
привычных ранее оборотней, леших и домовых. А если
какая-нибудь ветхая старушка заподозрит, -- кто же ей поверит?
Волчья жизнь становилась все интереснее.
Как-то Трофимыч решил поохотиться. Оказывается,
в его родных местах, о чем он раньше и не подозревал,
водилось довольно много зайцев. Съесть придушенного зайчишку Трофимыч не решился, оставил в кустах. Но, вернувшись в человеческий облик, все же сходил за трофеем, думая приготовить дичь по пока еще привычному человеческому рецепту. Но в кустах ничего не нашел. Не было и никаких следов. Опередили... Хотя, кто мог шататься по этим местам, да еще и по кустам шарить? Собаки из села сюда не забегали. Может, чуяли Трофимычев волчий дух, а, может, по другой причине,
неизвестной Трофимычу. Вот загадка... Впрочем, долго
размышлять об этом маленьком происшествии Трофимычу
было некогда и не хотелось. Он неотступно думал
о Сергее и его горьких словах. Но что делать, не знал.
Просто бросить все и бежать? Где его ждут? Строить
планы Трофимыч не стал, но поохотиться еще раз решил,
тем более, что получилось это у него, вопреки ожиданиям, неплохо. Тело волка само знало, что делать, а Трофимыч-человек вроде бы наблюдал со стороны за своими действиями.
Необходимо заметить, что после памятного разговора
с Сергеем Трофимыч, отправляясь на ночную прогулку,
каждый раз смотрел на кровать, где продолжал спать человек с его внешностью. Все было по-прежнему. Кто спит на кровати, Трофимыч уже не знал, и это неподвижное тело в последнее время казалось ему чужим. Откуда же берется его волчье тело, Трофимыч не знал
тоже, а оно, несомненно, существовало,
и были этому веские доказательства.
Но в ту ночь, когда Трофимыч решил повторить
свой охотничий опыт, случилось то, о чем предупреждал его Сергей, -- кровать была пуста... И Трофимыч испытал новое чувство, также незнакомое ему прежде, -- чувство полного освобождения от чего-то,
что никак не ощущалось ранее, но потеря его стала сразу заметна.
И, отбросив прочь сомнения, Трофимыч выскочил во двор.
В эту ночь ему все удавалось легко. Он был полон сил и энергии, чувствовал каждую мышцу своего мощного тела. Воздух, холодивший его нос, как никогда был переполнен волнующими запахами. И охота удалась на славу. Трофимыч с аппетитом сожрал тощего по весне зайца, и через полчаса еще одного. Вкус сырой зайчатины показался ему приятным и привычным. И был гораздо лучше козлятины. Но вот почему в ту свою беспамятную пору Трофимыч запросто, судя по всему, ел сырое мясо, а теперь ему нужно было на это решиться?
Нет, он ничего не помнил, но знал, что все это
было с ним и раньше. "Кто я, все-таки, -- спрашивал неизвестно у кого оборотень, -- человек, ставший волком, или волк, зачем-то всю жизнь бывший и человеком тоже?" Ничего привлекательного
в своей человеческой жизни Трофимыч теперь не находил. Не находил, как помнилось, и раньше, но думать об этом стал только теперь. "Серега, конечно, -- рассуждал он, -- жена, дети. Привязанность, как ни крути. А я что? Бобыль. Только мать... Я же о ней ничего не знал, хоть всю жизнь вместе и прожили. А она, может, она -- знала?" Не находил Трофимыч ответа на этот вопрос.
И почему он был одинок всю жизнь, тоже неясно. Была ведь любовь, была. Да как-то глупо получилось. Поссорились, разошлись, а вспоминал об этом Трофимыч как о эпизоде чьей-то, не его, жизни. Женщина та умерла молодой, и Трофимыч даже имя ее вспомнил с трудом. Та, прошлая жизнь казалась ему теперь просмотренным когда-то фильмом,
довольно скучным и плохо срежиссированным. Настоящим было то, что происходило с ним сейчас. И вроде бы, чего проще, бросить все и бежать в своем истинном облике куда глаза глядят, подальше от людей, с которыми у Трофимыча, как выяснилось, было так мало общего. Но он колебался, сам не зная почему, а время шло, и Трофимыч, как его и предупреждал Сергей, становился все больше волком. Кстати, его интересовал один вопрос: как Сергей устраивался летом,
ведь в тундре полгода нет ночи? И еще была мысль
прогуляться по полям в волчьем облике днем, ведь рано или поздно этому суждено случиться. Но исполнить задумку Трофимычу помешало одно обстоятельство: к нему приехал дальний родственник со стороны матери, и Трофимыч весь день, а то и всю ночь был на виду, поскольку Иван мучился бессонницей и ворочался порой до утра, что-то бормоча себе под нос.
Вскоре Трофимыч ощутил скрытое раздражение, но поделать ничего не мог. А через неделю его так скрутило, что он был готов убить в общем-то
безобидного родича. "А если попробовать, -- терзала его неотступная мысль, -- вдруг он не сообразит, подумает, что приснилось?" Но
была здесь неувязка, -- как мы уже знаем, Трофимыч
с некоторых пор не оставлял своего человеческого тела спящим на постели. "Может, напоить его до отключки, -- тоскливо размышлял Трофимыч, -- а потом..." Но пришлось бы пить и самому, а пьяный волк, как и пьяная сова, по словам Сергея, это не то, что хотелось бы Трофимычу...
Но сил терпеть больше не было, и Трофимыч решился на эксперимент. Ночью, дождавшись, когда пьяный Иван, наконец, перестал ворочаться, Трофимыч, который старался пить мало, насколько это было возможно,
сосредоточился на созерцании волчьего глаза. Это была
уже отработанная техника. То пятно света, которое
он видел вначале, постепенно стало для него глазом, желтым, с большим черным зрачком и бликом ослепительного света. Сначала Трофимыч входил в радужку и как бы растворялся в ней,
переставая ощущать свое тело, потом его неудержимо
закручивало по золотистой спирали и втягивало
в бездонную глубину зрачка, а точка света удерживала
Трофимыча в том состоянии, которого он достигал. Когда уже волчьи легкие Трофимыча наполнились новым воздухом, он почувствовал взгляд Ивана. Тот не спал, и приподнявшись на кровати, завороженно смотрел на Трофимыча. Трофимыч угрожающе зарычал и сделал шаг к кровати. Иван упал на подушку и с головой накрылся одеялом, а Трофимыч повернул к двери.
Никаких последствий недавнего возлияния он не ощущал, кроме некоторой заторможенности в движениях. Уже не думая об струхнувшем свидетеле, он отправился в ночь.
Утром Иван молчал и маялся с похмелья. Все было как обычно, но Трофимыч чувствовал, что это молчание неспроста. Так оно и оказалось. Иван, собираясь в магазин за папиросами, вдруг сказал, не обращаясь собственно ни к кому: "Не думаю, что это был сон..." Хмыкнул, покачал головой и вышел.
Трофимыч остался у стола, не зная что и думать.
* * *
Никаких объяснений по поводу своего заявления Иван не дал, а Трофимыч не знал, как их получить, не вызывая подозрений. Он надеялся, что родственник сам вернется к этому вопросу, что вскоре и произошло.
-- Слушай, Вась, а ты мать свою хорошо знал? -- как бы невзначай поинтересовался он за ужином. -- То есть, -- не понял Трофимыч, -- что значит -- хорошо? -- Ну, что у нее за жизнь раньше была, до того, как... ну, ты понимаешь... -- Вот интересно, -- почти обиделся
Трофимыч, -- откуда же я могу знать, раз она
ничего не рассказывала. Ты же знаешь, что она с войны не в себе. Имя-отчество добрые люди подсказали, когда документы восстанавливали, а память к ней так и не вернулась. Она и про Пашу-то не помнит,
хотя из-за него с ней все произошло. А я мал был, сам знаешь. Мне кажется даже, что она всегда такой была. Я другой ее не помню, -- Трофимыч вдруг насторожился.
А ты что вообще хочешь сказать? -- Я, -- пожал плечами Иван, -- да так, ничего. Просто мне мать рассказывала. Она же с вами жила, после войны уехала, не помнишь разве? Все на ее глазах было.
Для Трофимыча это было новостью. Тетю Агашу он, конечно, помнил, но почему-то не думал, что она была свидетелем случившегося с матерью. Он почувствовал вдруг непреодолимое желание узнать. Но спрашивать не стал -- раз уж сам заговорил, пусть и рассказывает.
-- Ты в курсе, почему немцы брата твоего в колодец швырнули? -- Не немцы, а мадьяры, -- поправил Трофимыч, но поправка не вносила ясности,
так как он об этом событии мало что знал. -- Ну хрен с ними, мадьяры, -- поправился Иван, -- так вот, -- он понизил голос и со значением взглянул на Трофимыча, -- говорили, что мать твоя ведьмой была или что-то вроде того. -- Ну так что ж, -- не понял Трофимыч, -- ты к чему клонишь?
-- А к тому, -- еще тише сказал Иван, -- что у вас это, я чую, наследственное... И насторожился в ожидании вопроса или ответа. Но Трофимыч молчал,
изучая клеенку на столе, и Иван, на свой страх и риск, сделал следующий ход. -- Я тебя видел ночью, -- вдруг выпалил он, -- ну, тогда... Трофимыч не поднимал глаз. Он чувствовал, что Иван на грани срыва, и стоит только ему сделать резкое движение, тот наверняка грохнется в обморок или выскочит в окно. -- Ну и что ты видел? -- стараясь говорить как можно спокойнее, но по-прежнему не поднимая глаз, поинтересовался Трофимыч. Иван, видимо, ожидал другой реакции и как-то сразу сник. -- Да, в общем, ничего особенного, -- смутился он, -- ты на кровати лежал, а потом, хоп, и нету... -- И куда же это я делся? -- также безразлично спросил Трофимыч. -- Испарился что ли? -- Нет, не испарился... В общем, я плохо помню, пьян был... -- словно извиняясь, ответил Иван, но видно было, что он просто не знает, как объяснить. Бедняга умоляюще смотрел на Трофимыча, надеясь, что тот поможет разобраться. Но Трофимыч помогать не собирался. -- Пить меньше надо, -- сказал он, вставая из-за стола, но не поднимая на родственника, как он уже понял, совсем уже
волчьих глаз -- тогда и не будет черт-те что мерещиться. Я рассказывал тебе, как в больницу попал? Так что...
Разговор прервался, но Трофимыч, хоть и всячески демонстрировал безразличие, был ошарашен. Значит, и матушка тоже... Он нутром чувствовал, что с ней было то же самое. Семейка, ничего себе...
Ивана он решил больше на разговоры не вызывать.
Пусть думает, что хочет, тем более, что ему скоро уезжать. И от ночной жизни все же необходимо пока воздержаться, потерпеть. И оба своих решения Трофимыч выполнил. Первое -- легко, так как сообразил, что Иван почти ничего не понял. Свалили на пьянку, ну и хорошо. А вот отказ от волчьей сути даже на краткий срок дался ему с трудом. Назад дороги, похоже, не было...
И здесь я сделаю кое-какие пояснения. Трофимыч в
нашем последнем разговоре пообещал мне, что если соберется бросить все и стать тем, кем он в сущности был, то обязательно даст мне знать. Я не верил, что это произойдет, ведь вообще поверить во все это, согласитесь, сложно. Объявить историю, рассказанную Трофимычем, фантазиями шизофреника,
мешает лишь то обстоятельство, что Трофимыч не шизофреник. А предположить, что он, сельский мужик, начитался Карлоса Кастанеды... Я, впрочем, задал этот дурацкий вопрос, но Трофимыч покрыл всех писателей, в том числе и, разумеется, неизвестного ему Карлоса такими словами, что я понял: он и "Приключений Буратино" не читал. Читатель может поудивляться стилю изложения и заподозрить фальсификацию,
но, повторяю, все это простая литературная обработка, и рассказ нашего героя в естественном виде напечатать мы не в состоянии по цензурным соображениям. Кроме
того, все мной написанное, он читал и почти со всем согласен. Кое-где, и я горжусь этим, я сумел даже проникнуть в его мысли, о чем он и сообщил мне с удивлением, в своей обычной манере.
К тому времени, когда начала публиковаться вторая часть "Волчьего оврага" (а написана она была в начале сентября и повествует о событиях, происходивших весной и летом 1995 года) о Трофимыче ничего не было слышно. Я уже подумывал, не случилось ли чего, но вдруг получил от него письмо. Его я привожу почти полностью, поправив лишь орфографию, так как материться на бумаге Трофимыч стесняется.
"Здравствуйте, Николай. Пишет Вам ваш Василий Трофимович. Извиняюсь, что не писал. Потому что болел. Но сейчас все нормально, можно сказать, здоров. Если помните, я обещал сказать, когда соберусь, как у вас написано "стать тем, что я есть". Это, наверное, будет скоро. Невмоготу мне. Пить не помогает,
(тут я понял, чем болел Трофимыч. авт.) Ничего не помогает. Сергей правду говорил -- затянуло. Так что,
конец моей жизни здесь, а как будет там -- не знаю. Прощайте, извиняюсь, если что не так. Про меня вы все правильно написали. Хоть и не знаю, нужно ли было это делать. А в селе у нас вашу "Ярмарку" не выписывают, и ничего про меня не знают. Это хорошо. Дай вам Бог здоровья. До свиданья. Василий Трофимович."
Он написал "До свиданья" просто машинально, я думаю. Где мы с ним сможем свидеться?
Но я продолжу. Тем более, моих записей осталось чуть-чуть. Скажу только, что после отъезда Ивана Трофимыч жил спокойно, продолжал ночные вылазки
и чувствовал себя прекрасно. Мысль об уходе
прочно укрепилась в его мозгу, но нужно было
решиться окончательно. Как обставить исчезновение,
Трофимыча не особо волновало. Уехал в город и пропал. Может, убили, может, еще что. Кто его искать будет? С волчьей жизнью он освоился. На глаза людям научился не попадаться, несмотря на свои необычайные размеры. Вот еще вопрос, почему Трофимыч, человек среднего роста и среднего телосложения, не обладающий особой физической силой, зверем был могучим и крупным? Не лисой какой-нибудь, не ежом, а волком? Ответа на этот вопрос, сдается мне, я не найду никогда. И не у кого спросить...
Так вот, в последних моих записях я не
нахожу ничего интересного. Просто заметки о
повадках животных, возможно, любопытные зоологу.
Трофимыч сделал свой выбор. Остается пожелать ему удачи... Но это мое пожелание он уже, думаю, не прочтет.
Недавно, как раз тогда, когда, сидя на рабочем месте,
я перечитывал первую часть "Оврага", один мой знакомый из Тамбова, приехавший в Воронеж по делу, зашел в редакцию и забыл на моем столе небольшой кусок
районной газеты (он в нее что-то заворачивал). Я обратил внимание на одну заметку. Вот она. Вернее, ее сохранившаяся часть.
"... ом районе Тамбовской области егерем А.Н.Старковым был обнаружен труп волка очень крупных размеров. Зверь, как сказал егерь, был ранен браконьерами из автомата Калашникова и, истекая кровью, уполз в валежник, где его и нашел Старков. Откуда в наши леса забрел столь крупный экземпляр, остается загадкой. Волк был истощен и, судя по всему, болен. Поразителен,
со слов егеря, и его окрас -- серебристо-серый, почти
белый. Местные краеведы счита..."
Что считают местные краеведы, для меня также остается загадкой, как и название этого органа печати, и место гибели необычного волка... Но сдается мне, что вестей от Трофимыча мы больше не дождемся. Волку трудно жить в наших лесах. Что случилось с Трофимычем, как
он (если это был он) жил, почему дал себя застрелить... Не знаю... И не думаю, что когда-нибудь узнаю. Все истории когда-нибудь заканчиваются. Вот и эта тоже.
КОНЕЦ
Николай Недвораев, Мирра Лукенглас и Ольга Бах
|
|
| Мирра Лукенглас |
2004-04-04 |
5 |
5.00 |
1 |
| |
|
| |
Николай Недвораев
Волчий овраг
Лежал я как-то в больнице. Руку поранил, да так, что операцию пришлось делать. Через два дня с начала моего пребывания в палате на освободившуюся после выписки соседнюю койку положили мужчину сильно за пятьдесят. Привезли его "по скорой" то ли из Нижнедевицкого, то ли из Верхне-Мамонского района.
Лицо, шея, кисти рук -- в бинтах, правая рука в гипсе. Весь день около него крутились врачи, медсестры. Уколы, капельница часа на два.
Серьезный больной. Всю ночь бредил, метался, несмотря на лошадиную дозу снотворного. Нянечка от него почти до рассвета не отходила. Мне, ясное дело,
не до него было -- руку дергало невыносимо. И то я ему посочувствовал -- бедняге, похоже, еще хуже, чем мне... Часа в три дня он вдруг попросил закурить.
Еле-еле, и голос как из колодца. В палате курить, понятное дело, нельзя, да я и не знал, можно ли ему. Ну да ладно, пока никто не видит, открыл форточку, прикурил, сунул куда-то в бинты. Он затянулся -- и кашлять. Видно, больно стало -- как заорет, и матом, матом...
На следующий день соседу (попросил он называть его Трофимычем) стало получше. Заговорил со мной. Я вкратце объяснил, что со мной случилось. А вот его рассказ я предлагаю вашему вниманию.
Хотел я тогда все это дословно записать, но говорил он с перерывами, трудно было напрягаться, да и матерщины в его рассказе процентов, я думаю, пятьдесят. Поэтому излагаю эту историю "своими словами".
Дом Трофимыча стоял на отшибе. Как раз позади огурешника на 5 соток начинался овраг, поросший кустарником, дальше дорога на СТФ,
лесополоса и за ней поле. До ближайшего двора
ходьбы минут пятнадцать. Село небольшое, все друг друга знают, жили тихо. Где что случится -- через час все население в подробностях знает. Жил Трофимыч с матерью-старухой. Лет ей, может, девяносто, а, может, и все сто. Документы во время войны потеряли,
а она умом поехала, когда ее младшенького мадьяры в колодец бросили, и мало что помнила. А кто еще ее годы считал тогда... Когда восстанавливали,
записали пятым годом. Память-то она потеряла и
заговаривалась частенько, но по хозяйству все делала -- крепкая старушка оказалась. Жили мирно. Трофимыч уходчиком работал, скотину держал -- пару овец, корову и козла. Вот с этого козла все и началось.
Задержался раз Трофимыч на работе. Вернулся затемно.
Осень уже стояла поздняя, грязища, темень. Фонарей на село раз-два и обчелся. Когда к дому подходил, наткнулся на мать. У ворот стояла. За два шага ее не видно было. "Ты что, мать, тут делаешь?" -- спрашивает. "Ой, Васенька, Федька наш пропал. Я ворота забыла закрыть, он скакнул и нету.
Еще светло было. Кабы не случилось чего..." Ну что с козлом может случиться? Кому он, зараза, нужен? Волков и медведей здесь давно нет, а к себе двор его и за сто тыщ никто не уведет -- бодливая скотина и вредная. Плюнул Трофимыч со злости, и домой, в тепло. Завтра сам объявится, паскудник, не искать же его ночью.
Часа в два ночи услыхал Трофимыч странный звук. Проснулся от него, вернее. Вроде собака, но что-то не то. Взвоет коротко, а потом как будто кашель или смех хриплый. Да такой, что мороз по коже.
И мать со своей койки вдруг как завоет... Во сне, наверное. Тоненько так. Трофимыч мужик не из пугливых, но стало ему не по себе.
Мать-то ладно... Во сне что приснится, сам иногда заорешь. А вот то, что на улице... Не собака, но и не человек. Может, волк? Слышал Трофимыч, как волки воют, когда еще пацаном был. Запомнил на всю жизнь, не спутать. Нет, волк не так воет.
Вышел на крыльцо, покурил, послушал. Тихо. Пошел спать.
Утром отправился на работу. Дай-ка, думает, через овраг пройду. Федька-гад с веревкой на шее убежал, может, в кустах запутался.
Да и ночной вой из головы не выходил. Спустился по раскисшей тропинке, вдоль ручья прошел. Никого. Голову направо повернул ("Как будто приказал кто", --удивлялся Трофимыч), и вот тебе: на кусте боярышника висит голова Федькина вся в крови, на веревке. И под кустом кровь. А больше ничего нет. Никаких следов -- ни шерсти, ни костей. Нехорошо стало Трофимычу, тоскливо как-то. Но пошел дальше. Поднялся чуть выше,
в орешник. И вот полянка, а на ней клочья мяса, шерсть, кровь, ветки поломанные валяются. Господи! Что же здесь было?! На мелкие кусочки изодрали козла. А кости необъеденные и раздроблены как топором... И, главное, от куста, где голова висит,
следов никаких. Даже крови нет. Волосы у Трофимыча, как говорится, стали дыбом...
* * *
Назавтра (как раз было воскресенье) Трофимыч отправился к приятелю. Василий Петрович раньше увлекался охотой. На кого придется охотиться, Трофимыч не представлял, но отправились они в овраг вместе с собакой -- гончим кобелем Играем.
Дождя не было, все следы должны сохраниться, на что Трофимыч и надеялся. В овраге пес некоторое время молча бегал по кустам, обнюхал голову несчастного Федьки, спустился к ручью, где проходила тропа, и, ткнувшись носом во влажный чернозем, вдруг попятился, как-то по щенячьи сел, раскидав лапы, и завыл...
Мужики сбежали к тропе, наклонились: на черной земле четко отпечатался след. Волк?!
"Да, Трофимыч, если это волк, то в холке больше метра, -- тихо сказал Василий, -- уж поверь мне..." След действительно был огромен.
Трофимыч даже представить не мог, что такое бывает. И охотнику, по его словам, столь крупные не попадались. Играй же сидел в грязи и тихо скулил. Пришлось брать его за ошейник и тащить домой.
Ночью Трофимыч спал плохо. Раз пять вставал, выходил курить на крыльцо. Под утро заснул, как провалился. И вскочил, как ужаленный, от волчьего воя. На этот раз зверь выл дольше, а в конце опять -- то ли кашель, то ли смех. Трофимыч просто похолодел. И оттого еще, что мать откликнулась, закричала, заголосила. Кинулся к ней, зажег лампу. Мать лежала на спине, руки вцепились в одеяло. Глаза широко открыты, и первый раз в жизни Трофимыч увидел
в них смертельный страх. Обычно замутненные, глаза старухи стали светлее и смотрели мимо Трофимыча так, что он не помня себя бросился на колени, что-то закричал, схватил старуху за руку, пытаясь оторвать ее скрюченные пальцы от одеяла. Она вцепилась в
ткань так, что давно не стриженные твердые ногти вдавились в ладони до крови. Трофимыч звал ее, но она молчала, вздрагивая, и, наверное, не узнавала его. Нечего и говорить, что Трофимыч был напуган всем этим так, что ничего не соображал.
Он не связывал вой в овраге с припадком, но на него навалилась такая тоска... Фельдшер, вытащенный Трофимычем из постели, сделал укол, но конкретно сказать ничего не смог, посоветовал везти в больницу.
До больницы мать не довезли -- умерла. Внезапная остановка сердца -- единственное, что понял Трофимыч из объяснений врача. Причины тот, похоже, не знал и сам. Это все равно, что сказать -- умерла от смерти.
Остался Трофимыч один. Пока мать схоронили, пока то да се, -- не до волков ему было. Тут еще и погода испортилась, дождь, все развезло. Трофимыч конкретно запил. К ночи он был уже в таком состоянии, что хоть в ухо вой, не проснется. И в одну из таких ночей приснился ему какой-то кошмар. Он не помнил,
что снилось, но очнулся на крыльце, в трусах и с топором. Сердце колотилось где-то в горле, руки тряслись. И опять -- надрывающий
душу вой в овраге. Сон как рукой сняло. А хмель, видно, не совсем, иначе не помчался бы Трофимыч в чем был (сапоги только надел) в овраг, размахивая топором. Споткнулся, упал, саданулся обо что-то головой, вроде и сознание потерял... Очухался от холода и боли в затылке. Над ним стоял человек. Темный силуэт на фоне светлеющего неба.
Трофимыч потянулся к топору, но не нащупал его рядом, -- видать отлетел в сторону при падении.
"Трофимыч, ты что ли?" -- услышал он голос, показавшийся ему знакомым.
"Это ж я Сергей, сосед твой".
Сергей жил, по сельским меркам, неподалеку -- рядом с СТФ. Дом его, как и дом Трофимыча, стоял особняком. И человек он был нелюдимый,
жил один. В селе о нем мало что знали. Ничего плохого, но и ничего хорошего сказать не могли. Приехал он в село лет пять назад, откуда-то с Севера. Работал в ремонтной мастерской.
Не пил. По крайней мере, ни с кем из мужиков.
Голова у Трофимыча раскалывалась, в глазах все плыло. Лежать в трусах и майке на сырой и холодной земле тоже, сами понимаете, не очень...
Сергей помог ему подняться, довел до дома. Ничего не спрашивая, помог лечь на кровать. И так же молча ушел.
Только утром, проспавшись наконец, Трофимыч попытался обдумать ситуацию.
Что делал Сергей в столь поздний час в овраге? Что делал он сам -- тоже непонятно.
Ну напился, приснилось что-то. Но топор хватать, кидаться почти голяком в ноябрьскую ночь... Топор, кстати, остался в овраге... Сергей даже не спросил ничего, привел, свалил, как куль, в грязи, в крови...
Стоп! -- подумал Трофимыч, -- откуда кровь? Внимательно исследовал себя: на затылке шишка, голова трещит, но ни ссадины, ни царапины.
А на майке кровь. И на руке. Задумался Трофимыч. Попробовал вспомнить. Ничего хоть как-то объясняющего не вспоминалось.
Взял полотенце, поплевал, стер кровь с руки и тупо уставился на полотенце. След на майке был почти аналогичным. Значит, в крови была рука Сергея... Он случайно вытер ее об майку Трофимыча,
когда поднимал его с земли.
Трофимыч запутался окончательно.
* * *
Несколько ночей он не мог спать. Ходил, курил, вслушивался в темноту за окнами. Кроме монотонного шума дождя -- ничего...
Топор он нашел в ручье на следующее утро после той ночи. Принес домой и спрятал, от греха подальше. Расспрашивать Сергея ни о чем не стал, да тот и не шел на контакт, был задумчив и молчалив как обычно. Где искать разгадку происшедшего -- Трофимыч
не знал. Надеяться же на помощь не приходилось.
Кроме него, судя по всему, никто в селе воя по ночам не слышал. Иначе об этом знали бы уже все -- слухи распространялись моментально.
Следов в овраге он больше не находил, все развезло так, что тропинка превратилась в жижу и мутный ручей разлился по дну оврага.
Но спокойствия не было. Бабы на работе стали замечать, что с Трофимычем что-то не так. Связали это, естественно, со смертью матери, как-никак, столько лет вдвоем прожили, да и старуха,
хоть и не в своем уме, безобидная была, по хозяйству управлялась... Но Трофимыч думал не о матери. Смерть ее он вспоминал, но только в связи с тем, что произошло в овраге. А что там произошло?
Ну вой по ночам, козла задрали, след этот непонятный... Может и Василий ошибся насчет роста, -- когда он в последний раз живого волка видел... Поведение собаки казалось Трофимычу наиболее странным. Кобель бывалый, не одна лиса
на его счету, но почему он так скулил тогда? Как нечистую силу почуял... Стоп, -- подумал Трофимыч, --а если и впрямь нечистая сила?! Бабка в детстве рассказывала ему про оборотней, помнится,
даже говорила, как их распознавать и бороться с ними. Но Трофимыч тогда это как сказку слушал и помнил теперь смутно. Точнее, почти ничего. И сейчас-то усомнился, -- какие оборотни в
конце XX века? Но мысль в голове засела. Рука
Сергея в крови, появление ночью в овраге, его всегдашняя молчаливость и обособленность... Было над чем задуматься. А что если так напрямую и спросить, -- размышлял Трофимыч, -- мол, никому не скажу, хрен с ним, с козлом, мне этот вой жить
спокойно не дает, потому что непонятно все это.
То хоть знать буду, что это ты... Тьфу,
черт, до чего додумался! -- ужаснулся Трофимыч, -- а если и он? Загрызет, как нечего делать, козла-то вон как разметал... По-человечьи с ним нельзя, раз он нежить такая. А если не он... Ну, скажет, свихнулся ты мужик на старости лет, черт-те что мерещится.
На том и порешил сам с собой Трофимыч -- молчать, но приглядываться.
Однако приглядываться долго не пришлось. События развивались со скоростью, которой Трофимыч предвидеть не мог. Неожиданно ударил мороз.
Тут же и потеплело. На обледеневшую в одночасье землю
лег снег, да такой, что дверь дома на треть занесло.
Утром, поработав как следует лопатой, отошел Трофимыч по нужде за сарай и... забыл зачем пришел: на свежем снегу четко отпечатались волчьи следы. И опять поразился Трофимыч их величине.
Что за зверюга такая, -- с ужасом подумал он, не
в силах оторвать взгляда от земли, -- и как же такого уложить? Тут топором, похоже, не справиться... Он стоял,
боясь сдвинуться с места. Противный холодок пробежал по телу, даже кончики пальцев оледенели. И тут услышал, вернее почувствовал Трофимыч чье-то присутствие за своей спиной. Показалось, что горячее дыхание обдало его незащищенную шею.
Резко обернулся. Никого.
На работе ни о чем другом он не думал. Волчьи следы стояли перед глазами. И казалось, что кто-то постоянно рядом с ним, смотрит
и наслаждается его страхом, который теперь не отпускал Трофимыча ни на минуту. Нечего и говорить, что вечером он зашел к бабке Михалихе и купил у нее литр самогонки. Выпил все, почти не закусывая. Стало легче, и Трофимыч осмелел. Сейчас пойду, разберусь с этим волчарой, кто бы он ни был, -- думал он, -- вломлю ему колуном, мало не покажется. Силу в себе Трофимыч чувствовал богатырскую, правда, слабо представлял куда идти и кому вломить. Нарисовалось ему нечто косматое, черное, то ли человек на
четырех лапах, то ли волк на двух. Лицо у волка почему-то было печальное и смахивало на Сергеево, но глаза у него были, как у матери перед смертью -- светлые и пустые. Даже жалко как-то стало Трофимычу зверя. Один он, совсем как я, -- кручинился
Трофимыч, -- бродит по ночам, ищет чего-то... Смерти моей он ищет, -- вдруг вспыхнуло в захмелевшем мозгу, -- козла, Федьку моего, г-гад, сожрал. И меня сожрет, если... Вскочил Трофимыч, кинулся в чулан, вытащил топор, но не тот, спрятанный, а другой, -- колун, тяжеленный и тупой. Напялил, не попадая в рукава, ватник, ноги в валенки, -- и вперед, на волка...
* * *
"Очнулся я утром, -- мрачно сказал Трофимыч, отворачиваясь к стене, -- морда разбита, рука сломана, голова болит страшно.
Дырка в черепе, -- врач сказал. Два ребра тоже, того..."
"Что же случилось, -- нетерпеливо перебил я его, -- а, Трофимыч?!!"
"Да ничего, -- раздраженно откликнулся тот, -- вперся я по пьяни с колуном в клуб, начал махать и орать, что всех перебью, у кого морды волчьи или там хвосты... Ну мне и вломили... дураков пьяных везде хоть отбавляй".
"А оборотень-то, что с ним?" -- не унимался я.
Но Трофимыч ничего не ответил, может, заснул, а, может, притворился, что спит.
Такая вот странная история...
записанная Миррой Лукенглас и Ольгой Бах
со слов Николая Недвораева
|
|
|
) произведения по: [названию][автору][дате][оценкам]
